В армии лучше всего быть ненужным.
Таких посылают на учебу или выдвигают.
О.С. Констанденко

1965 год был первым годом правления Л.И. Брежнева и не отмечен поэтому его великими свершениями. Элита присматривалась к своему новому (многие считали, временному) лидеру, лидер прилаживался к окружению с новых позиций Первого (позже, Генерального) секретаря ЦК КПСС.

Официальная хроника 1965 года на Интернете отметила всего три события: выход в открытый космос Алексея Леонова, замену А.И. Микояна Н.В. Подгорным на посту Председателя Президиума Верховного Совета СССР и заявление о том, что Руководство СССР допускает возможность посылки советских войск в Северный Вьетнам.

Полет Леонова и Беляева описан ниже в этой главе.

Период без военных действий во Вьетнаме закончился в 1964 году; с этого года США начали принимать все более активное участие в войне, завершившейся их поражением.

Заявление о возможности ввода советских войск в Северный Вьетнам было не более чем пропагандистским ходом в ответ на действия США. Против участия советских войск в войне выступал Китай, боявшийся усиления влияния СССР в Юго-Восточной Азии. В то же время Китай всячески поддерживал СССР при оказании материальной помощи Хо Ши Мину; китайские железнодорожники получили специальное указание Пекина обеспечить безостановочное движение все возрастающего потока поездов с военными грузами из СССР во Вьетнам.

Присутствовали в армии Северного Вьетнама и многочисленные военные «советники», особенно в частях противовоздушной обороны и в авиации. Какие военные советы может давать офицер в форме сержанта или рядового на зенитных ракетных установках во время налета авиации противника, продолжающегося считанные секунды, понятно без слов.

Что касается массовой посылки сухопутных войск, Китай предлагал свои услуги – и ближе, и дешевле. Но Хо Ши Мин не был в восторге от этой идеи и оказался прав, как показали последующие события.

Л.И. Брежнев стремился окружить себя новыми преданными людьми. С этой точки зрения ни Микоян, лично знавший и работавший с В.И. Лениным, ни Подгорный ему не подходили. Микоян был старше Брежнева на 11 лет и, по мнению Леонида Ильича, уже исчерпал себя.

Должность Председателя Президиума Верховного Совета СССР формально была высшей государственной должностью в СССР. На нее обычно назначали престарелых партийных боссов перед уходом на пенсию, так как фактически особого влияния Председатель на реальную жизнь не оказывал, разве что освобождал уголовников по их личным просьбам о помиловании.

Но должность эта потребовалась в 1965 году Брежневу для Н.В. Подгорного, которого после освобождения от обязанностей Секретаря ЦК некуда было девать.

Поэтому А.И. Микояна, которому в 1965 году исполнилось 70 лет, с удовольствием проводили на пенсию по его заявлению (которое он, конечно, написал «добровольно»). Микоян занимал свою новую должность всего около полутора лет. Он прожил на пенсии еще 13 лет в здравом уме и трезвой памяти и написал мемуары; многие надиктованные и написанные им материалы были изъяты после его смерти КГБ «для изучения».

Вообще, с мемуарами бывшим высоким руководителям СССР не везло. Находящиеся у власти коллеги относились к написанию мемуаров отставными боссами с лютой подозрительностью. Они искренне полагали, что писать в мемуарах будут о них и обязательно нелестно. А о чем же еще можно писать?!

Поэтому КГБ прилагало все усилия, чтобы написанное и надиктованное становилось известно Кремлю в тот же день

Через 12 лет должность Главы государства потребуется уже Брежневу, и Подгорного, который был старше Брежнева всего на три года, проводят на пенсию уже без всякого заявления.

Говорили, что Н.В. Подгорный вел себя на должности слишком активно и пытался восстановить престиж советских органов, задавленных параллельными партийными структурами. Думаю, что Подгорный пал жертвой ненасытного тщеславия Л.И. Брежнева, которому всегда не хватало почестей.

1965 год оказался для меня наполненным многими событиями в семейной жизни. Впервые я должен был принимать решения не только за себя, но за мою семью.

Еще до свадьбы выяснилось, что жена моя страдает весьма неприятным неврологическим заболеванием. В борьбе с этой болезнью прошли долгие годы, даже решение о переезде в США было принято с ее учетом. Местные врачи сделали что могли. Они были прекрасными специалистами, но средств борьбы еще не было.

Мне казалось, что в Москве и Ленинграде можно найти лучших специалистов. Поэтому мое решение уйти с полигона после женитьбы окрепло. Да и климат Тюра-Тама не способствовал излечению.

Уйти можно было фактически тремя путями: в военную приемку, в Центральный аппарат или на учебу.

Военная приемка не привлекала меня, слишком рутинными, по моему мнению, были решаемые ею задачи.

О работе в Центральном аппарате у меня не было представления, но из бесед с офицерами ГУКОС (Главное Управление Космических Средств министерства Обороны) у меня сложилось мнение, что они заняты типичной канцелярщиной, которая меня не привлекала.

Помню, как однажды я зашел по делам в ГУКОС, который размещался тогда в прекрасном особняке рядом со станцией метро «Кропоткинская». Говорили, что особняк этот принадлежал прежде Савве Морозову.

Дела мы быстро закончили и вышли в коридор с Володей Калиничевым, жизнерадостным майором, служившим до этого вместе со мной на полигоне и переведенного недавно в Центральный аппарат. Вышли мы на перекур. Курил, собственно, он; я за всю жизнь не пробовал курить никогда, хотя и получил свою долю никотина от вторичного курения за годы службы.

В то время в Управлении проходила очередная кампания по борьбе с курением, потому что для части офицеров перекуры заполняли большую половину рабочего дня. Поэтому командование зорко следило и разрешало уходить на перекур не чаще, чем один раз в час.

Калиничев закурил, и мы продолжали беседовать о своих делах. Сигарета быстро кончилась, и я повернулся, чтобы вернуться в рабочую комнату, но Володя остановил меня. «Не туда, – сказал он, – пошли со мной».

Мы медленно двинулись нескончаемыми коридорами великолепного морозовского особняка, вспоминая полигонные дела. Время от времени Калиничев останавливался у очередной двери, заглядывал в комнату и задавал один и тот же вопрос: «А Петрова (Иванова, Сидорова) нет?» Получив отрицательный ответ, Калиничев продолжал свой поход. Так продолжалось около часа. «Ну вот, – торжествующе заметил Володя, – теперь можно и покурить». Что он и сделал с нескрываемым удовольствием.

Понятно, что такие примеры не настраивали меня в пользу работы в Центральном аппарате. Да и перейти туда служить было не так просто. Много позже я окончательно убедился, что большинство назначений в Москву происходило не случайно, а с учетом родства или услуг, оказанных начальству.

В 1965 году недалеко от этого особняка я встретил Евгения Ивановича Панченко, который в это время был уже подполковником и очень переживал, удастся ли ему найти полковничью должность. Я успокаивал его, как мог, и оказался прав – должность нашлась в том же учреждении. Встреча эта тоже не добавила мне энтузиазма по поводу работы в Москве; мне стало ясно, как сложно продвинуться по службе в столице.

Оставалась учеба.

В Министерстве обороны много высших учебных заведений, и большинство из них имеет адъюнктуру – военный аналог аспирантуры. Каждый год ВУЗы рассылают список вакантных должностей адъюнктов и программы приемных экзаменов.

Но знающие люди мне говорили, что подавать рапорт и пытаться поступить напрямую бесполезно. Сначала надо найти то место и того научного руководителя, который тебя возьмет. Увы, такого места у меня в запасе не было.

Как только обнаружилась беременность моей жены, ее перевели в школу рабочей молодежи, которую она и закончила в 1965 году.

Поступать в институт в другом городе она не могла, поэтому мы с радостью узнали о том, что осенью будут впервые проводиться вступительные экзамены во вновь открывающийся филиал Московского Авиационного института.

Теща моя – Ирина Марковна Братславская – настаивала на поступлении, и жена подала заявление в институт. Она даже написала на «хорошо» письменную работу по математике, но сдать устный экзамен в ее тогдашнем состоянии не смогла.

В том же году мы поехали вчетвером – мы и теща с младшим сыном Владимиром – в отпуск к родственникам жены в Кировоград.

Лететь мы решили самолетом, тем более что к тому времени с «Ласточки» уже летал рейсовый самолет КБ Челомея.

На аэродроме было много ожидающих, мимо меня то и дело пробегали счастливые полковники из штаба, получившие места. Мне при моем капитанском звании ничего не светило, но тут появился полковник А.П. Долинин.

Он бросил на мою семью один взгляд и отправился к коменданту. Через пять минут он принес заветные посадочные талоны, и мы сели в самолет. Алексей Петрович относился к той редкой разновидности командиров, которые проявляли действительную заботу о людях. Правда, его забота и внимание кончались, как только человек выходил из круга его подчиненных

Долетев до Москвы, мы отправились к родственнику жены Натану Моисеевичу Файбисовичу, который в чине майора служил дежурным помощником коменданта на одном из московских вокзалов (известный писатель Семен Файбисович – сын Натана – тогда был еще совсем молодым парнем).

Мы остановились у них в Лихоборах в удивительно уютном уголке на месте бывшего продовольственного пункта царской армии. У Файбисовичей была приятная спокойная семья, и мы хорошо отдохнули.

Здесь еще раз к месту сказать о дефиците. К 1965 году дефицитом было уже почти все. «Сидевший» на дефиците мог торговать своим влиянием, обменивая его на другой дефицит или на услуги.

Помню, как Олег Констанденко со смехом рассказывал подлинную или вымышленную историю внезапного взлета казаха, заведующего ларьком на станции Аральск. Ларек его торговал вяленой рыбой, и на него ставили самого безнадежного торгового работника. Там и сидел он целые дни, обдуваемый горячим пустынным ветром, и скучал в гордом одиночестве, так как рыба была, а покупателей не было.

Затем сказались неустанные заботы Партии об экологии – рыбы не стало, а желающих ее приобрести стало очень много. И несчастный рыбный торговец стал внезапно одним из самых влиятельных лиц в местной партийно-торговой мафии.

Дефицитом были и железнодорожные билеты в летнее время, а то и круглый год. Но комендатура есть комендатура, и на следующий день у нас уже были четыре билета (отдельное купе) для поездки на Украину.

Правда, от станции прибытия мы добирались до Кировограда еще километров шестьдесят автобусом. Автобус трясло на выбоинах. Я сидел рядом с Верой – моей женой – и поддерживал ее выросший живот, оберегая ее и будущего ребенка. Все обошлось благополучно, но теща моя еще долго переживала эту поездку на автобусе.

Сестра моей тещи – Вера Марковна, ее муж – инвалид войны и школьный учитель Марк Моисеевич Орлович и двое их детей – Зина и Миша занимали просторную трехкомнатную квартиру в доме-новостройке. Они потеснились на время нашего отпуска и выделили нам на троих отдельную комнату.

Меня поразили цены на городском рынке – ведро вишни стоило три рубля. Ирина Марковна наварила разных сортов варенья, и мы потом пили с ним чай целую зиму.

Дешевые ягоды и фрукты были одной из главных приманок Украины. Впрочем, ягоды и фрукты покупались на рынках только в случаях заготовок. Когда наставала пора варить компот, тетя Вера просто посылала детей с ведром на ближайшую дорогу.

Разделительная полоса на дороге была засажена фруктовыми деревьями и ягодными кустами. За десять-пятнадцать минут они набирали полное ведро вкуснейшего материала на компот. Мне это казалось каким-то чудом.

Увы, пройдут годы, умрет тетя Вера, уедут остальные: Миша – в Израиль, а Зина с Марком Моисеевичем в Германию, где уважают инвалидов Второй мировой войны…

Отпуск кончился, как всегда, быстро, и мы вернулись в Тюра-Там продолжать службу.

Если судить по общему количеству пусков вместе с США, 1965 год был самым напряженным годом за время моей службы на полигоне.

Давно ушли в прошлое те легендарные времена, когда все управление получало отгул в день после пуска и уезжало вечером в одном мотовозе.

Теперь офицеры, работавшие на «объекте» (так называли полезную нагрузку – корабль или спутник), трудились круглосуточно по собственному расписанию, а занятые на «изделии» (ракета-носитель) были относительно свободны и редко задерживались после пяти вечера.

Правда, у них было гораздо больше работы на других площадках. Ведь одновременно с подготовкой космических ракет-носителей они были заняты отработкой боевых ракет. С.П. Королев и его Первый заместитель Василий Павлович Мишин активно включились в гонку за новые военные заказы. В качестве боевой ракеты была разработана и испытывалась ракета 8К75 на тех же кислороде и керосине.

С отработкой 8К75 связан эпизод, когда ракеты стали вдруг падать одна за одной. Долго не могли понять, в чем дело, пока не выяснилось, что на изделии внедрили рацпредложение и заменили один сорт пластмассы в хвостовых разъемах на другой – подешевле, после чего пластмассовые прокладки в полете стали обугливаться под воздействием тепла от двигателя и закорачивать цепи системы управления.

Знаменитая первая «глобоидальная», по выражению Н.С. Хрущева, а на самом деле глобальная, ракета тоже была плодом усилий ОКБ-1. Ее стартовая площадка располагалась неподалеку от первой площадки. Вскоре стало понятно, что это изделие в серию не пойдет, но площадка существовала и бдительно охранялась.

Не помню сейчас точную дату, знаю только, что мы готовили к пуску очередной объект, когда на соседней (глобальной) площадке вдруг раздались выстрелы.

Пока все недоуменно оглядывались, Николай Андреевич Дорош, уполномоченный КГБ, уже мчался в своем газике к месту происшествия. Он запрыгнул на полном ходу в открытую машину, которую подогнал по его знаку водитель.

Быстро выяснилось, что стрелял одуревший от безделья и скуки дежурный по площадке, которому захотелось проверить, попадет ли он из пистолета в огромный осветительный щит. В щит он попал, но меткого стрелка строго наказали, запретив впредь назначать в наряды, связанные с ношением оружия.

Многие офицеры мечтали о переводе в районы с нормальным климатом, поэтому все оживились, когда на полигон прибыла комиссия Генерального штаба с задачей сокращения кадров.

Командование хорошо подготовилось к встрече гостей и сразу выложило главный козырь, предложив ликвидировать третье управление численностью… триста человек.

Управление это создавалось под боевую ракету на твердом топливе, испытания которой затем были поручены Центральному полигону.

Оставшиеся без работы офицеры дурели от скуки, сидя на десятой площадке и изучая схемы изделия, которое они не видели в глаза. Как всегда в подобных случаях чрезвычайно высокие требования предъявлялись к выполнению распорядка дня, боевой, строевой и политической подготовке.

Когда стало ясно, что их управление ликвидируют, ликующие офицеры стали собирать чемоданы, готовясь к переводу из Тюра-Тама.

Но на них тут же вылили ушат холодной воды: одновременно с сокращением штатов на триста человек высокая комиссия одобрила предложение полигона о расширении на … шестьсот человек под новые задачи. Все офицеры третьего управления перешли на другие площадки, покинув нашу столицу – десятку. Итак, начался 1965 год.

11 января наши коллеги с 31 площадки запустили очередной «Зенит-2».

21 февраля с 41 площадки запустили очередную партию «Стрел» (три спутника серии «Космос»).

22 февраля накануне Дня Советской армии и Военно-Морского флота с первой площадки ушел в космос беспилотный корабль-спутник «Восход-3КД». Его готовила лаборатория Ярополова. Назначение спутника нам было известно – полет двух космонавтов с выходом одного из них в открытый космос.

Это был все тот же «Восток», переделанный для выполнения новой задачи. В этом корабле для выполнения задачи будущий экипаж должен был лететь в скафандрах, поэтому в составе экипажа было только два человека.

До сих пор неизвестно, почему на третьем витке сработала система аварийного подрыва объекта, разнеся аппарат на мелкие кусочки.

Полет, тем не менее, был признан успешным. Можно было переходить к очередному этапу испытаний.

26 февраля с 31 площадки был запущен «Метеор». Этот метеорологический спутник разрабатывался ВНИИ электронного машиностроения. В этом проекте впервые была предпринята попытка поручить испытания спутника специализированной электронной цифровой вычислительной машине. Попытка оказалась удачной. Работать со спутником, по отзывам коллег, стало значительно легче.

7 марта был запущен «Зенит-4». Наша лаборатория работала как обычно. Пуск «Зенитов» уже считался рутинной работой.

В это же время готовилась к полету лунная станция типа Е-6. Когда станция с носителем уже стояла на старте, телеметристы доложили, что не работает датчик давления окислителя в тормозной двигательной установке. Мы уже имели печальный опыт протечки окислителя через этот датчик, поэтому бортовики отключили разъем и измерили сопротивление между различными контактами. Омметр показал одну и ту же величину. Стало очевидно, что кислота проникла в полость датчика и закоротила все контакты.

Настала пора раздумий. Как поступить? Все, вовлеченные в процесс, думали. Думал и я, стоя у тумбы руководителя испытаний на нулевой отметке. Ко мне подошли, разговаривая на ходу, Борис Евсеевич Черток и Сергей Павлович Королев.

«Ничего страшного, Сергей Павлович, – успокоительно говорил Черток, – там мембрана стальная, для полета на Луну времени хватит». И тут Королева охватил один из тех мгновенных приступов бешеного гнева, которые были хорошо известны его подчиненным. В такие моменты он отбирал пропуска и увольнял своих коллег, чтобы через два часа восстановить их на работе и вернуть пропуск.

«А Вам, Борис Евсеевич, – свистящим шёпотом произнес Королев, – надо серебряную пластинку заказать и надпись выгравировать «Зонд-2». Вас носом в Ваше дерьмо сунули, Вы не послушали, а теперь еще советы даете». – Черток пытался как-то оправдаться, но я его слов не слышал. Я стоял, как громом пораженный. Значит, Главный хорошо запомнил случай с моим выступлением, когда я предсказал неудачу пуска и даже назвал причину. Мне было и лестно, и неудобно.

В конце концов было принято соломоново решение еще раз заклеить злосчастный датчик эпоксидной смолой, отключив от него кабель. Так и сделали.

12 марта станцию запустили, но носитель подвел нас в очередной раз.

Теперь, задним числом, кажется странным, как долго коллектив ОКБ-1 боролся с этой повторяющейся неисправностью, которая сводила фактически на нет результаты советской программы межпланетных и лунных пусков в течение нескольких лет. С другой стороны, ничего странного нет, потому что люди работали на пределе возможностей с постоянной перегрузкой и думать было практически некогда.

Неудачный пуск 12 марта был очень удачным в одном отношении. В результате долгого анализа поведения носителя было обнаружено, что одновременное исчезновение сигналов телеметрии и отказ носителя были связаны с тем, что и двигатель, и телеметрия питались от одного и того же источника тока.

На аварийном носителе, запущенном 12 марта, телеметрию питали от отдельной батареи. И сразу же выяснилась причина всех предыдущих аварий! Причиной этой был перегрев преобразователя тока в системе управления. ПТ500/1000! Этот индекс я буду помнить до самого конца жизни.

Этот небольшой прибор честно выполнял свой долг, но не выдерживал до конца полета из-за постепенного разогрева до критически высокой температуры.

Причина отказов стала ясна, надо было искать пути борьбы с ней. Решение было простым и в духе героической эпохи. Теперь кожух, в котором помещался прибор, начинали охлаждать жидким азотом задолго до пуска и продолжали это охлаждение до самого конца. И этот нехитрый прием сработал. Эту неисправность удалось устранить.

15 марта с 41 площадки снова запустили пакет из трех «Стрел». До сих пор не знаю, был ли это испытательный или уже боевой пуск. Работа советской разведки и особенно ее результаты были одним из наиболее тщательно охраняемых секретов. Мы к этому секрету были допущены только в части подготовки «Зенитов».

18 марта был запущен в космос корабль «Восход-2» с космонавтами Леоновым и Беляевым на борту. Алексей Архипович Леонов первым в истории вышел в открытый космос.

Не обошлось без трудностей. Конструкторы скафандра не учли разницы в давлении внутри корабля и в космосе. Скафандр «надулся», и космонавт при попытке вернуться в корабль не поместился в люк. Прошло несколько томительных минут, прежде чем Леонов с помощью Беляева сумел преодолеть сопротивление скафандра и протиснулся в спускаемый аппарат.

Но на этом приключения экипажа не кончились. Впервые отказала автономная система ориентации, и Павлу Ивановичу Беляеву разрешили(!) посадить корабль вручную. На ручную ориентацию ушло некоторое время, да твердотопливная тормозная двигательная установка дала несколько более пологую траекторию спуска.

В результате вместо расчетного района посадки в Казахстане корабль приземлился в Пермской области. Из этого простого факта неожиданно проистекло множество неожиданных последствий.

Во-первых, разработчики жидкостных двигателей – монополисты в советской космической программе – воспользовались случившимся, чтобы пресечь робкие попытки твердотопливников занять хоть какое-то место в космосе.

Люди старшего поколения говорили мне, что в свое время в 30-е годы шла напряженная и не всегда честная борьба за право разработки ракет. В этой борьбе не гнушались обычными в то время обвинениями и анонимными доносами. Победили разработчики жидкостных двигателей и ревностно отстаивали свое первенство и в 60-е годы.

К счастью, в области боевых ракет победил здравый смысл, и твердотопливные двигатели заняли там свое законное место.

Во-вторых, оказалось, что возглавляемый авиационными генералами поисково-спасательный комплекс, призванный обеспечить поиск и спасение приземляющихся экипажей «в любом районе Земного шара», оказался совершенно не готов к поиску корабля … в Пермской области.

Сказалась накопленная инерция. Убаюканные предыдущими успешными приземлениями в заданном районе поисковики сосредоточили все свои средства в одном месте, и им потребовалось много часов, чтобы просто добраться до предполагаемого района приземления.

Эти часы я помню хорошо. Я вошел в импровизированный командный пункт в МИКе в тот момент, когда было еще неизвестно, что случилось с кораблем и экипажем.

Траекторные измерения, как всегда, давали только обширный район возможного места посадки, а последние минуты, когда корабль переходит в режим баллистического спуска, т.е., просто падает под действием силы тяжести и сопротивления воздуха, не покрывался измерениями, потому что антенны сгорали.

Все ждали, когда заработает система «Пеленг» – два радиопередатчика в спускаемом аппарате, позволяющие засечь корабль на участке парашютируемого спуска. Но приемные средства находились у поисковиков, а поисковики в это время только летели на полной скорости в предполагаемый район приземления.

Местные пермские власти, оповещенные из Москвы, проявляли, как могли, инициативу. В предполагаемый район посадки аппарата были посланы самолеты и вертолеты. Они искали место посадки, но в тайге это сделать трудно.

Я увидел Сергея Павловича Королева, который говорил по телефону дальней связи с Центром управления полетом. «Есть ли новые данные о месте посадки? – возбужденно спрашивал Главный, – Что? Какая женщина?»

Разговор дублировался по громкой связи, и мы отчетливо слышали каждое слово. Выяснилось, что женщина – работник почты – видела парашют и позвонила в Пермь.

«А верить ей можно? Что она из себя представляет?» – спросил Главный. – «Не знаем, – честно ответила Москва, – сейчас ею занимается КГБ». – «Ну, пусть они ее не слишком давят», – Заметил Сергей Павлович, имевший личный печальный опыт общения с охранными ведомствами.

Из дальнейшего разговора стало ясно, что в районе посадки уже находятся в воздухе тихоходный самолет АН-2, истребитель-перехватчик и четыре вертолета. «Уберите самолеты, – недовольно выговорил Главный, – толку от них там никакого, а ребята побьются».

Через несколько часов прибыл самолет с поисковиками. Их приемная аппаратура быстро поймала сигналы бортовых передатчиков и определила точное место посадки.

Одиссея экипажа продолжались. Аппарат угодил в самую гущу тайги, эвакуировать его оттуда было трудно. Поиско-спасательный комплекс оказался к таким условиям посадки не готов. Поэтому командование приняло решение послать в район посадки испытателей полигона.

Полетели в Пермь Владимир Иванович Шаповалов (механик) и начальник группы из испытательной части Владимир Сергеевич Беляев. Беляев не был инженером, но отличался острой смекалкой и имел за плечами богатый жизненный опыт, включающий разведывательно-диверсионную подготовку и службу в годы войны.

Прибыв к месту посадки, наши офицеры застали полную неразбериху. Место, где лежал аппарат, было известно, но добраться туда никто не мог. Пища, которую сбрасывали экипажу в термосах с вертолетов и самолетов, неизменно разбивалась об землю. Вертолетчики снимали с себя меховую теплую одежду и сбрасывали вниз, но она исправно повисала на верхних ветвях елей.

Вертолетчики видели спускаемый аппарат и предлагали эвакуировать экипаж воздухом, но Москва запретила, опасаясь, что космонавты могут разбиться во время этой сложной операции.

«Приготовьте флягу с горячей едой и дайте мне лыжи, – вдруг сказал Владимир Сергеевич Беляев, – я их найду». Взвалив на себя армейскую флягу-термос, Владимир Сергеевич отправился в тайгу и вскоре действительно вышел на спускаемый аппарат, на котором сверху сиротливо сидели в легких спортивных костюмах космонавты Леонов и Беляев. На голове у них почему-то были вязаные шерстяные шапочки.

«Здорово, ребята! – бодро приветствовал космонавтов Владимир Сергеевич. – «А, это ты, Владимир Сергеевич», – безразличным голосом откликнулся один из космонавтов, ничуть не удивившись появлению нового человека.

Экипаж замерз и был на грани нервного срыва. Но, подкормившись горячим, космонавты повеселели и сказали Владимиру Сергеевичу, что они, честно говоря, уже начали терять надежду на спасение.

Тут же выяснились дополнительные пикантные подробности. Аппарат приземлился впритык к стволу дерева, так что космонавты сначала не могли открыть люк и с трудом выбрались из спускаемого аппарата. На улице стоял мороз, поэтому экипаж тут же вскрыл так называемый НАЗ (носимый аварийный запас), где по ведомости числилась теплая одежда. Увы! В упаковке находились только две лыжные шапочки и пистолет Макарова с патронами. Все остальное было раскрадено.

НАЗ после завершения полета подлежал списанию, кроме пистолета и патронов, поэтому пистолет не тронули.

Привыкшие к быстрому (в течение 2-3 часов) спасению экипажа снабженцы поиско-спасательного комплекса совсем потеряли бдительность. Они рассчитывали и на этот раз на списание имущества по акту, но просчитались.

Подбодрив экипаж, Владимир Сергеевич снова одел лыжи, вернулся в лагерь спасателей и вскоре привел с собой по уже проложенным следам целую группу с палаткой, одеждой, питанием и всем необходимым.
Экипаж оставался на месте посадки еще два дня, пока для него не прорубили безопасный путь для эвакуации. Спускаемый аппарат эвакуировали еще позже.

Существенную помощь при этом оказал В.И. Шаповалов, который знал конструкцию аппарата куда лучше, чем специалисты поиско-спасательного комплекса.

Сергей Павлович Королев, узнав подробности, был в неописуемой ярости. Ведь эти воры посягнули на самое святое! Он требовал разыскать всех виновных и отдать их под суд. Но против этого было командование ВВС, боявшееся огласки.

Поэтому поступили по-военному. Начальника поиско-спасательного комплекса и кой-кого из старших чинов отправили на пенсию, остальных виновных перевели с понижением в должности.

Это происшествие показало, насколько прогнила система, но не все это увидели. Увы, и я в то время воспринял все случившееся как анекдот со счастливой развязкой.

25 марта с площадки 31 запустили очередной «Зенит-2». Это было уже запланированной рутиной.

В марте-апреле мы занимались подготовкой очередной лунной станции. Здесь меня поджидала неприятная неожиданность. Дело в том, что конструкторы разместили рядом два одинаковых штепсельных разъема на пятьдесят контактов каждый. При сборке кабельной сети бортовик из испытательной части перепутал разъемы и пристыковал к ним наземные кабели крест-накрест.

Он тут же доложил о случившемся мне, а я – полковнику Лучко. Игорь Юрьевич откровенно растерялся и попросил меня проверить возможные последствия, а потом сказать о происшествии промышленникам.

Проверять, собственно говоря, было нечего, так как питание было отключено, но мы для очистки совести полазили по схемам и пришли к выводу, что никаких повреждений в схемах случиться не могло.

Я уже собрался рассказать о случившемся представителям промышленности, когда меня срочно вызвали к начальнику отдела. В кабинете сидел Лучко, несколько промышленников и Аркадий Ильич Осташев – технический руководитель испытаний от промышленности.

«Нам сказали, – начал Осташев, – что военные перепутали два разъема и не поставили нас в известность». Я молчал, ожидая, что Лучко, предложивший сперва проверить последствия, а потом доложить, объяснит ситуацию. Но Игорь Юрьевич был не из той породы командиров, которые спешат принять на себя ответственность. Ждать дальше было неудобно. «Да, разъемы были состыкованы крест-накрест, – ответил я, – но питание было выключено, мы проверили по схемам, и я официально докладываю, что никаких последствий для схемы станции это не имело». «Ну вот, – плаксивым тоном затянул Осташев, – это какая-то гнилая идеология завелась среди испытателей, уже происшествия скрывают».

Меня охватило бешенство. Не против Осташева, которого я глубоко уважал и уважаю, а против моего собственного начальника отдела, который сидит здесь, как попка, и молчит в тряпочку, хотя он-то и должен был доложить сразу.

«Знаете, Аркадий Ильич, – сказал я, – я считаю, что могу разобраться в схемах ничуть не хуже, чем Вы».

На этом совещание кончилось, но не происшествие в целом. Я, кстати, в тот же день извинился перед Аркадием Ильичем, объяснив ему случившееся. На ближайшем партийном собрании меня публично высек в своем выступлении Анатолий Семенович Кириллов. Он обвинил меня во всех смертных грехах и даже в попытке зажима гласности. Я сидел и глотал обиды. А что я мог возразить?

Я не знал тогда главного: Анатолий Семенович имел далеко идущие планы в связи с промышленностью, и отношения с ее представителями были для него той священной коровой, до которой нельзя дотрагиваться.

В любом трагическом происшествии есть элементы комического. Так было и с зажимом гласности, в котором я был обвинен. Суть была в том, что на одном из предыдущих партийных собраний я выступил с предложением отказаться от стенных газет в каждом отделе и выпускать взамен раз в месяц стенную газету Управления. Это давало возможность сэкономить силы и сделать газету интереснее и с привлечением лучших художников и оформителей.

Кирилллов сам склонялся к моей мысли. Наш замполит, Борис Иванович Кузнеченков, возражал, ссылаясь на то, что стенгазета должна выходить в каждой роте. Его поддержал, стремясь подлизнуться к начальству, сотрудник нашего отдела капитан Галаган. Я отыгрался на Галагане, предложив во время очередных выборов редактора его на этот пост. Он отговаривался незнанием и неумением, но большинство меня поддержало, потому что никто не хотел быть выбранным.

Его выбирали редактором каждый год, даже когда меня уже не было на полигоне. Он пытался отбиться, но ему отвечали, что не знают почему, но именно он должен быть редактором. Так исполнилась моя месть.

К сожалению, описываемое происшествие было отражено и в официальных документах. Взыскания мне не объявили – не за что было зацепиться, но в очередной аттестации записали единственный недостаток за все годы службы.

Формулирование недостатков в аттестации было большим искусством. Надо было не описывать происшествие, а придать ему некоторую общность. После долгих мучений мои начальники записали «вспыльчив, когда его мнение расходится с мнением товарищей по техническим вопросам».

Позднее в Харькове Виктор Иванович Кейс, прочитав мою аттестацию, сказал: «Это не недостаток, если товарищи – дураки».

Лунная станция, из-за которой загорелся весь этот сыр-бор, была запущена 10 апреля и не вышла на орбиту из-за отказа носителя.

7 мая с 31 площадки был запущен очередной «Зенит-2».

9 мая мы запустили успешно «Луну-5».

К сожалению, станция достигла Луны, имея значительную боковую составляющую скорости и вместо запланированной мягкой посадки «чиркнула» по поверхности Луны, подняв облака лунной пыли.

Но все-таки это был успех. Носитель отработал нормально, и станция работала исправно до последнего момента.

Но мои мысли были уже не со станцией. Мои домашние дела требовали все большего внимания, все яснее становилось, что здоровье моей жены требует заботы квалифицированных специалистов.

Поэтому однажды, решившись, я вошел в кабинет полковника Лучко и прямо спросил: «Товарищ полковник, когда вы отпустите меня на учебу?» – «Никогда!» – уверенно ответил Игорь Юрьевич с милой улыбкой. – «Тогда возьмите черную ручку, – тоже мило улыбаясь, ответил я, – и обведите кружком сегодняшний день». – «Почему?» – удивился мой начальник. «Потому что с сегодняшнего дня я у Вас в отделе больше не работаю». – «А я тебя посажу», – возразил мой начальник. – «Повода не найдете», – ответил я и вышел из кабинета.

Но сказать было мало, надо было действовать. Поэтому я позвал к себе моего старшего инженера, Анатолия Николаевича Солодухина, у которого было развитое чувство честолюбия. «Толя, – спросил я, понизив голос, – хочешь стать начлабом?» – «Да, – честно ответил Анатолий, – но как?» – «Я ухожу учиться, – ответил я, – а тебе придется исполнять мои обязанности и показать начальству, что ты справляешься».

Приманка сработала, и Толя старательно исполнял все, что требовалось. Сначала я продолжал ходить на утренние совещания и получать задания на день, передавая их Анатолию для исполнения, а потом обнаглел и посылал его вместо себя во всех удобных и неудобных случаях.

Конечно, я появлялся на испытательной площадке и вмешивался в ход работ, если чувствовал в этом необходимость, но прежним полностью преданным работе специалистом я себя уже не ощущал.

25 мая уже практически без моего участия мы запустили очередной «Зенит-4». Генеральному штабу нравилась новая техника, которая позволила Главному разведывательному управлению существенно увеличить штаты и построить в Москве еще одно здание.

После окончательно принятого решения об уходе с полигона у меня появилось больше свободного времени. Я решил не тратить его впустую и готовиться к поступлению в адъюнктуру.

Обстановка мне благоприятствовала. Во-первых, в нашу библиотеку каким-то образом попали секретные материалы ГРУ о сетевом планировании и управлении (СПУ), которое широко применялось в США. Мы с Ярополовым изучили эти материалы и даже попытались составить сетевые графики подготовки космических аппаратов по профилю лабораторий.

В один прекрасный день Ярополов отправился к Главному Конструктору с докладом о необходимости применения СПУ. Я сидел в ожидании вызова со своими графиками, но вызова не последовало.

Главное (в наших условиях) преимущество СПУ – возможность предотвращать логические ошибки в технологическом процессе – не впечатлило Главного. Думаю, что тут он был не прав, требуя от каждого участника процесса подготовки изделий к пуску такого же детального знания конструкции, каким владели разработчики.

Детальное изучение сетевого планирования и управления пригодилось мне впоследствии. Вообще, за свою жизнь я убедился, что знания, которые человек получает, никогда не пропадают впустую. Рано или поздно приходит их черед.

Во-вторых, умные головы в Главном штабе Ракетных войск добились подписания Главкомом совершенно фантастического приказа о том, что все испытательные должности на полигонах, начиная с начальника лаборатории и выше, должны замещаться лицами, имеющими ученые степени кандидата и доктора наук.

В подоплеке этого приказа лежало желание перекрыть еще один канал, пользуясь которым уходили с полигонов квалифицированные специалисты. Подавалось же это, конечно, как очередная забота командования о росте военных кадров.

Пользуясь этим приказом, на полигон стали все чаще приезжать экзаменационные комиссии для приема экзаменов кандидатского минимума. Для преподавателей академий эти командировки приятно разнообразили жизнь и позволяли чувствовать себя причастными к жизни войск, чего постоянно требовал от них Министр обороны.

По существовавшему тогда положению офицер, поступавший в адъюнктуру, должен был сдать три вступительных экзамена – иностранный язык, историю Партии и специальность. За время обучения офицер еще раз сдавал те же экзамены, но уже как экзамены кандидатского минимума – по расширенной программе с более жесткими требованиями. Только вместо истории Партии сдавалась марксистско-ленинская философия. Если офицер сдавал экзамены кандидатского минимума до поступления в адъюнктуру, они засчитывались ему как вступительные и он освобождался от сдачи соответствующих экзаменов в процессе обучения. Но в этом случае срок обучения сокращался на три месяца за каждый предварительно сданный экзамен и на шесть месяцев за сданный экзамен по специальности.

Специалисты, приезжавшие в составе экзаменационных комиссий, убеждали нас, что сдача экзаменов кандидатского минимума – очень выгодное дело. На самом деле, говорили они, подготовка к экзамену в адъюнктуре занимает больше трех месяцев и отнимает драгоценные дни от работы над диссертацией. Да и поступление в адъюнктуру легче проходит, если сдавать надо только экзамен по специальности, или вообще никаких экзаменов.

Идею сдачи экзаменов восторженно подхватили командиры всех степеней. Будет ли офицер кандидатом наук или не будет, бабушка надвое сказала, а за исполнение приказа надо отчитываться. И тут лучше всего цифры – за … квартал … года сдано… экзаменов кандидатского минимума … офицерами. Звучит? Звучит!

В управлениях стали составляться планы-графики сдачи экзаменов и личные планы подготовки.

В этой обстановке всеобщего ажиотажа я услышал только один трезвый голос. Володя Яхонтов на предложение составить план сдачи экзаменов спокойно ответил: «Если Главком считает, что начлабом должен быть кандидат наук, пусть присылает на мою должность остепененного из Москвы или Ленинграда, а я согласен занять освобожденное им место». После этого его оставили в покое.

Я решился сдавать экзамены, имея в виду поступление в очную адъюнктуру. Моего знания английского хватило, чтобы без предварительной подготовки получить «отлично» у первой же комиссии, приехавшей из академии Можайского.

Попытался я сдать и экзамен по специальности. Доцент из Можайки собрал желающих сдавать в комнате Дома Офицеров и сказал: «Мы даем вам сутки на подготовку. Послезавтра мы будем принимать экзамен. По одной главе из этой книги». И он показал нам изданное Можайкой учебное пособие по релейным схемам и устройствам. Мне досталась шестая глава.

Одолеть шесть глав за сутки было нереально. Поэтому на экзамене я отказался сдавать и сказал: «Я собираюсь поступать к вам в очную адъюнктуру и не хочу портить впечатление». Моему примеру последовало большинство.

Со временем сдача экзаменов по специальности превратилась в рутину.

Володя Хильченко, который тоже включился в кампанию, хотя и не собирался защищаться, сдал экзамен по специальности. Его попросили рассказать, как испытываются космические аппараты на технической позиции. Это был его хлеб, он получил «отлично».

Молодому офицеру, который получил сложный вопрос и пытался протестовать, председатель комиссии ответил: «Вы что, со стариками себя сравниваете?» – Протестовавший получил тройку.

Самым выдающимся был экзамен по специальности, который сдавал начальник радиоотдела полковник Швыдкой. Комиссия заседала в его кабинете. Туда заранее были доставлены в избыточном количестве коньяк и закуски. Очевидец рассказывал впоследствии, что председатель комиссии с трудом вышел из кабинета, облокотился о косяк и, обернувшись назад, проговорил: «Пять! Конечно, пять!»

Эта мелкая коррупция нас забавляла. Никто не ожидал, что сдававшие экзамены будут писать диссертации. Все это делалось «для галочки», чтобы выглядеть не хуже других.

8 июня мы запустили «Луну-6».

В день запуска на старте я подошел к Сергею Павловичу Королеву, чтобы получить его подпись в бортжурнале. Он сидел на ограждении стартового стола вместе с Председателем Государственной комиссии. Расписавшись в журнале, Сергей Павлович вдруг спросил: «Что нового пишете?» Не дождавшись моего ответа, он сказал: «Только не пишите о Главном конструкторе, напишите что-нибудь о Председателе Государственной комиссии, а еще лучше о Луне, о Селене. О ней столько поэтов писало!»

Я отошел от Главного, слегка ошарашенный. Было очевидно, что Сергей Павлович присматривается ко мне, знает о каждом моем шаге.

Его предложение стать космонавтом, переданное в свое время через Бориса Евсеевича Чертока, я принял с восторгом, но практических последствий оно не имело. Может быть, мои начальники дали мне неподходящие характеристики, может быть, политорганы что-то возразили, не знаю. Но Сергей Павлович продолжал меня как-то выделять из массы испытателей.

«Луна-6» прошла на значительном расстоянии от цели. Говорят, ко всякой боли можно притерпеться. Не знаю, могу только сказать, что каждая очередная неудача в лунной и межпланетной программе воспринималась уже как закономерная, а удача – как чудо.

15 июня наши коллеги с 31 площадки запустили очередной «Зенит-2».

25 июня был запущен очередной «Зенит-4».

Для меня наступил перерыв в работах, во время которого я и сдал экзамен по английскому языку.

13 июля при попытке запустить с 31 площадки «Зенит-2» отказал носитель.

16 июля с площадки 41 наши коллеги запустили сразу 5 спутников «Стрела-1».

В тот же день с 81 площадки запустили тяжелый носитель «Протон» с научным спутником «Н-4».

Наше отношение к запускам носителей на токсичных компонентах было сугубо отрицательным, но кто нас спрашивал.

Мы в это время готовили к запуску очередную межпланетную станцию для полета к Венере. Подготовка проходила нормально.

В последнюю ночь перед стыковкой я остался на ночную смену.

Мы отстыковывали кабели, когда к аппарату приблизился Володя Калмыков – начальник лаборатории бортового комплекса управления из ОКБ-1 – и пригласил меня на день рождения. Я сказал, что приду попозже, после конца работы, но он тут же принялся помогать испытателям. Я заметил, что он был уже сильно «на взводе», и попросил одного из офицеров за ним присмотреть.

Окончив работу, мы отправились в гостиницу. Сначала выпили бутылку коньяку, припасенную на случай посещения начальства. Из начальства заглянул только Борис Евсеевич Черток, который выпил рюмку за здоровье виновника торжества и ушел, сославшись на занятость. Потом принялись за спирт, плотно закусывая. Я ушел где-то через час и лег спать, но наутро запах от спирта все еще оставался.

Утром я стоял, накинув шинель, рядом с аппаратом, когда подошел полковник Долинин. Я доложил ему о результатах. «Что это спиртом так пахнет? – спросил вдруг Алексей Петрович. «Это от меня, товарищ полковник, – слукавил я, – шинель испачкал краской, всю ночь чистил». – Долинин принял мое объяснение, чему я искренне обрадовался. Увы, наша венерианская станция стала всего лишь «Зондом-3», выйдя на нерасчетную траекторию. Ее удалось частично использовать для фотографирования поверхности Луны, но это было далеко не то, на что мы надеялись.

В один из летних дней, возвращаясь домой, я неожиданно увидел в своем квартале неспешно двигающегося мне навстречу Сергея Павловича Королева. Он выглядел уставшим. Увидев меня, он остановился.

«Сергей Павлович, – спросил я, – как Вы оказались в наших краях?» – «Да вот, был у друзей, – ответил Главный, – теперь иду в гостиницу». – «Что-то вид у Вас усталый, – вымолвил я, – может, зайдете ко мне домой, отдохнете?» – «Спасибо за предложение, – сказал Сергей Павлович, – я как-нибудь до Нулевого квартала добреду».

На этом мы расстались, но у меня осталось чувство тревоги: я никогда не видел раньше Главного таким усталым.

Космическая программа расширялась.

23 июля Капустин Яр запустил военный спутник ДС-П1-Ю3, о котором мы ничего не знали.

3 августа коллеги запустили очередной «Зенит-4».

14 августа – «Зенит-2».

25 августа снова был запущен «Зенит-4».

Но работы по «Зенитам» проходили уже без участия моей лаборатории, чему я был искренне рад: хоть какая-то отдушина появилась.

Осень 1965 года была очень напряженной для площадки 41. Не проходило и двух недель, а они запускали очередную пятерку «Стрел», пытаясь создать глобальную систему спецсвязи или, по крайней мере, систему, позволяющую обеспечить сеансы связи несколько раз в сутки. Увы, по уже описанным причинам спутники не хотели равномерно распределяться по орбите, сваливаясь в гравитационные «ямы».

3 сентября запустили очередной пакет «Стрел»,

9 сентября – очередной «Зенит-4».

Где-то после 10 сентября нам доставили очередную лунную станцию, и мы приступили к подготовке.

Жена моя дохаживала последние дни перед родами, а я уезжал на работу утром, а возвращался поздно вечером. Так и случилось, что 16 сентября я уехал, как всегда, на работу, а после обеда позвонила теща и сказала, что Веру увезли рожать.

Когда я вернулся в восемь вечера, она уже родила. Я побежал в госпиталь. Палата была на первом этаже. Я увидел жену и тещу, которая за ней ухаживала. Роды прошли хорошо, хотя врачи и опасались за исход и не рекомендовали рожать.

Сын. 1965 год

Вскоре принесли сына покормить. Ирина Марковна поднесла его к окну и показала мне. Сестры перестарались и закапали ему в глаза слишком много ляписа. Он взглянул на меня одним глазом, красным от лекарства.

Состояние мое можно было охарактеризовать как глуповосторженное. Я стал отцом!

Коллеги продолжали запуски «Стрел» и «Зенитов», а мы готовили «Луну-7».

Четвертого октября мы запустили лунную станцию. 7 октября станция достигла поверхности Луны, но мягкая посадка не удалась.

Кстати, о датах. Первый спутник был запущен 4 октября, лунная станция – тоже 4 октября. Что это, совпадение? Нет, просто четвёртое октября – это годовщина образования ОКБ1, и коллектив старался как-то отметить юбилейную дату.

14 октября ярополовцы запустили «Молнию», а 16 и 28 октября лаборатория Мордвинцева – «Зениты-4».

Активность запусков разведывательных спутников косвенно показывала, что в мире складывается напряженная обстановка, но мы об этом не задумывались – некогда было.

2 ноября была запущена вторая ракета «Протон».

Моя лаборатория в это время готовила к полету сразу три венерианские станции. Детские болезни станции и носителя были преодолены, и две станции были успешно запущены в сторону Венеры 12 и 16 ноября.

23 ноября была запущена третья станция, но она осталась на земной орбите и получила название «Космос-96». «Хроника освоения космоса» А. Железнякова указывает, что 23 ноября венерианская станция была запущена с площадки 31, но я этого не помню.

Сразу же после венерианских пусков мы приступили к подготовке станции «Луна-8»

27 ноября коллеги запустили «Зенит-2».

3 декабря мы запустили «Луну-8». К сожалению, и эта станция не выполнила программу. Мягкая посадка на Луну не удалась.

На этом закончилась для меня программа пусков 1965 года. О запуске очередного «Зенита-2» и «Метеора» я узнал из сообщений радио.

В конце 1965 года стали сгущаться тучи над головой моего начальника отдела. Его затянувшаяся связь с «прекрасной полячкой» стала широко известна, и политорганы готовились к партийному расследованию.

Дело в том, что дома на десятой площадке строились рядом, «окно в окно», а наши любовники не проявили элементарной бдительности и не занавешивали окна. Один из офицеров отдела телеметрии сначала наблюдал постельные сцены сам, а потом стал приглашать коллег «на Игорька». Друзья выпивали и громко комментировали сексуальные подвиги полковника Лучко.

Все это не представляло криминала, но дама захотела развестись и выйти замуж за полковника, у которого тоже была жена. Вот это уже был серьезный повод для вмешательства партийных органов.

Сразу же после запуска «Луны-8» меня вызвал полковник Кириллов и сказал, что я должен отправиться в Москву для участия в работе комиссии по приему какой-то НИР «Звезда». Так сокращали мы слова «научно-исследовательская работа». Комиссия, в которую я был назначен, работала в Центральном Научно-Исследовательском Испытательном институте Связи (ЦНИИИС) в Мытищах.

В этот институт после окончания академии был назначен мой однокашник Юра Лопато (с ударением на последнем слоге).

Много позже на КВН студент МИМО Дубина настаивал на том, что ударение в его фамилии приходится на последний слог, что придавало ей какой-то французский оттенок. Юра тоже не хотел, чтобы его называли лопатой.

Институт в Мытищах был хорошо известен нам, бывшим связистам. В его стенах испытывались все новые средства связи Советской армии, попасть в него на службу для военного связиста считалось большой удачей.

Приехав в Москву, я остановился по привычке в гостинице ЦДСА, где администраторы давно знали меня в лицо, так что затруднений с получением номера не было.

Выбор оказался удачным, так как в этой же гостинице поселился научный руководитель НИР и член комиссии от института имени Можайского, с которыми я познакомился позднее.

Прибыв на первое заседание комиссии, я впервые узнал, что НИР «Звезда» была посвящена автоматизации процесса обработки телеметрической информации.

В качестве теоретической основы использовался подход, разработанный доктором технических наук профессором Кузьминым Иваном Васильевичем, плотным крепышом чуть старше сорока лет с бритой наголо головой и острыми глазами. Он был научным руководителем НИР и занимал должность начальника кафедры в Харьковском Высшем Военном Командно-Инженерном училище (ХВВКИУ). Ходил он в авиационной военной форме с полковничьими погонами.

Наши гостеприимные хозяева из ЦНИИИС организовали нам экскурсии в ОКБ-1 и ВНИИЭМ, где разработчики рассказали о том, что делается в интересующей нас отрасли на предприятиях.

Помню, как неприятно поразило меня неприкрытое подобострастие, с которым относились военные к промышленникам. Мне-то принимавшие были хорошо известны, а в ОКБ-1 я вообще чувствовал себя как дома.

Только позже я догадался: ведь военные ВУЗы мечтали о заказах от промышленности, это были большие деньги. Каждая НИР стоила от ста тысяч рублей до десятков миллионов рублей. На такие деньги можно было приобрести оборудование, построить лабораторию, да мало ли что можно было сделать за большие деньги в СССР! Существовали и способы обналичивания этих государственных денег.

Сейчас я уже не вспомню, где я видел прейскурант, опубликованный в 90-е годы. Там были указаны должности и звания и… цены, по которым эти должности и титулы можно было приобрести.

По одинаковой цене – 50 тысяч рублей – приобретались должность первого секретаря райкома партии и действительного члена Академии Наук СССР. Были свои расценки и за ученые степени и звания.

Так что деньги при развитом социализме тоже были важны. А мы все еще продолжали верить в какие-то идеалы!

Вспоминать и описывать работу комиссии не имеет смысла. Важнее другое, И.В. Кузьмину и члену комиссии от института Можайского доценту Фролову понравилось мое поведение на комиссии и выступления.

Я не знал тогда, что между ними шло тихое соревнование, и даже было заключено пари. Каждый из них хотел заполучить меня в качестве адъюнкта для своей кафедры. Поэтому меня стали подвергать испытаниям, которые я не очень успешно прошел.

Сначала Кузьмин пригласил меня… в баню и показал сибирский способ мыться со взбиванием обильной пены и обязательной парилкой. Тут я был в своей стихии, но Иван Васильевич усмотрел во мне излишнюю, по его мнению, застенчивость.

Затем, на заключительной выпивке в Мытищах по поводу успешного завершения работы комиссии на квартире заместителя начальника отдела доцент Фролов притворился в доску пьяным и непременно хотел ехать в Москву именно со мной.

Хозяева предложили оставить его на ночлег, и я поехал один, но внезапно протрезвевший Фролов догнал меня. Мы ехали в гостиницу вместе. Утром Кузьмин отчитал меня за то, что я хотел «бросить товарища в беде».

Так или иначе, после упреков Иван Васильевич сказал мне, что на его кафедре в 1966 году открывается должность адъюнкта и пригласил меня поступить к Харьковское училище на учебу. Я поблагодарил и согласился, но предупредил, что предстоит борьба с командованием.

«Тут я тебе не помощник, – заметил Иван Васильевич, – но если вырвешься, я тебя с удовольствием возьму». Фролов тоже предложил мне поступать, но не знал, будет ли вакантная должность в следующем году..

Завершался трудный 1965 год, но теперь у меня была определенная цель. Нужно было добиться, чтобы меня отпустили учиться уже в следующем году. Упустить представившийся случай было нельзя: ведь он мог и не повториться.

Дядя, Владимир Братславский, с племянником

Далее

В начало