А годы летят,
Наши годы, как птицы,
Летят…
Из советской песни

В исторической хронике «Хронос» на Интернете 1966 год отмечен только одним событием – XXIII съездом КПСС. Это было первое знакомство многих из делегатов с новым Лидером.

Присутствовавшие на докладе сразу же отметили плохую дикцию Л.И. Брежнева. Официальная пропаганда ни разу не удосужилась (или не решилась?) объяснить вполне уважительную причину неразборчивой речи: лицевое ранение в годы войны. Между тем, этот недостаток долгие годы служил поводом для насмешек. И начались эти насмешки именно с 23-го съезда.

Оставалось еще 15 лет (по Н.С. Хрущеву) до построения коммунизма в нашей стране. Программа, декларировавшая эту очевидную чушь, никогда не была заменена другой и не подвергалась какой-либо критике. Это породило уверенность, что и при новом вожде все будет идти по-прежнему (остряки говорили «по-брежнему»)
.
Почти сразу стала очевидной неуемная тяга Леонида Ильича к незаслуженным почестям и наградам и стремление занять в истории место повиднее. Сразу же после отставки Н.С. Хрущева все упоминания о нем и его портреты были изъяты и заменены в лучших советских традициях портретами нового лидера. В связи с этим вспоминается анекдотический случай.

В соответствии с ленинским заветом «социализм – это прежде всего учет» каждый предмет на любом предприятии заносился в так называемую инвентаризационную книгу и имел определенный срок службы.

Именно поэтому в кремлевских учреждениях всегда стояла старомодная прочная мебель, так как списать, ликвидировать, уничтожить что-либо следовало не иначе как по специальному акту инвентаризационной комиссии, утверждаемому директором предприятия.

На мебель срок службы был установлен в 25 лет, поэтому один и тот же стул должны были протирать задницы двух-трех поколений бюрократов.

Новая мебель поступала, прежде всего, в кабинеты начальников, а потом переходила в пользование других, более низких категорий служащих. Порядок этот был, кстати говоря, вполне разумным, так как предотвращал растранжиривание средств.

Не были исключением и предметы наглядной агитации. Портреты текущих лидеров роскошного многоцветного издания приобретались на деньги из партийной кассы и тут же становились предметами инвентаризационного учета. Лидеры менялись быстрее, чем истекал срок службы портрета, а списать и уничтожить старый портрет было нельзя.

И вот однажды в кабинет начальника ЦНИИКС-50, о котором пойдет подробный рассказ в следующей части, вошел растерянный председатель инвентаризационной комиссии в чине инженер-полковника.

«Товарищ генерал, – обратился он к начальнику, – комиссия работу закончила, все нашли, нет только одного портрета Н.С. Хрущева стоимостью пятнадцать рублей. Разрешите списать? Все обыскали, нигде нет». – «Вы же знаете, что я не могу разрешить, – спокойно ответил генерал, – тем более портрет. Черт те что могут подумать, если узнают наверху».

Срок работы комиссии был продлен на неопределенное время. Еще раз перерыли все склады и кабинеты. Портрета не было. Обратились к уполномоченному КГБ. «Я вам ничего не предлагал, – как бы про себя промолвил небольшого роста плотный майор, – но вы проверьте все портреты Л.И. Брежнева».

Через две недели после первого разговора председатель комиссии снова вошел в кабинет начальника института в сопровождении лейтенанта. «Товарищ генерал, разрешите на минуту снять портрет за Вашим столом». – Поворчав, генерал вышел из-за стола. Лейтенант быстро снял портрет, вынул крепящие гвозди. «Вот он!» – C торжеством воскликнули офицеры. Портрет отставного лидера был спрятан под портретом его последователя. При этом убивалось сразу несколько зайцев: не надо было думать о приобретении рамы, не надо было заботиться о хранении старого портрета, который никому не был нужен, но не подлежал списанию еще лет пятнадцать после отставки Н.С. Хрущева.

Отсутствие заметных событий в хронике 1966 года можно объяснить только некоторой растерянностью, в которой пребывали органы партийной пропаганды после смены лидера.

Достижения в области научно-технического прогресса надо было пропагандировать, но это уже делал Хрущев.

Надо было пропагандировать успехи космической программы, но это тоже уже делал Хрущев.

Аппарат М.А. Суслова занимался осторожным прощупыванием почвы, чтобы определить, что нравится Леониду Ильичу.

Вскоре слабое место нового руководителя было определено, и советская пропаганда ожила.

Одной из первых жертв нового направления в пропаганде стал документальный фильм о встрече в Москве первого космонавта Планеты. Фильм почти не подвергся изменениям, только теперь Ю.А. Гагарин докладывал неизвестно кому. Кадры с Н.С. Хрущевым были тщательно вырезаны. Зато после Гагарина сразу же показывали… Л.И. Брежнева, который присутствовал на встрече, но занимал скромное место на трибуне среди других членов Политбюро.

Между тем, 1966 год оказался переломным не только в моей личной судьбе, но и в судьбах космической программы.

Еще осенью 1965 года многие заметили, что С.П. Королев чувствует себя неважно. Время от времени на совещаниях судорога боли пробегала по его лицу. Он сгибался и иногда слегка кряхтел, но старался не показывать явно своего недомогания.

В конце декабря 1965 года Главный конструктор лег в Кремлевскую клинику на обследование. Врачи установили диагноз – полипоз толстого кишечника – и рекомендовали операцию. 14 января 1966 года во время операции, которая продолжалась шесть с половиной часов, Сергей Павлович Королев скончался на операционном столе.

Существуют разные версии причины смерти. В свое время, сразу после операции, нам говорили, что врачи уже в ходе операции обнаружили рак кишечника и перевернули больного, чтобы продолжить работу, но сердце не выдержало.

Сейчас распространяется версия, что уже в ходе операции хирурги пытались вставить больному кислородные трубки, но не смогли этого сделать, так как рот С.П. Королева не раскрывался полностью из-за перелома обеих челюстей (работа охранника в лагере).

Вторая версия драматичнее, но вряд ли соответствует действительности. Кислородные трубки вставляют в самом начале операции сразу же после дачи наркоза. Идти на операцию без кислорода ни один хирург «Кремлевки» не решился бы.

Так или иначе, Главного конструктора не стало. Сергей Павлович Королев ушел из жизни в 59 лет в полном расцвете сил и опыта. Эта потеря оказалась невосполнимой.

Конечно, свято место пусто не бывает. На должность Главного конструктора был назначен академик Василий Павлович Мишин, работавший до этого Первым заместителем С.П. Королева. Раньше он вел боевую тематику, а теперь отвечал за всю программу ОКБ-1.

Но ни один из замещавших пост Главного конструктора после С.П. Королева, не мог сравниться с ним ни по охвату проблемы в целом, ни по влиянию в партийно-правительственных кругах.

Недаром через несколько лет после смерти Королева в Подлипках получила хождение шутка: «Проспект Королева переходит в тупик Мишина, а дальше начинается сплошная глухомань». Напомню, что Василий Павлович Мишин был сменен на своем посту в 1974 году академиком Валентином Петровичем Глушко.

Космическая программа 1966 года выполнялась уже без первого Главного конструктора.

В январе (7 и 22) с 31 площадки запустили «Зениты-2».

Наша лаборатория была занята в это время подготовкой к пуску станции «Луна-9». Эта станция памятна для меня по многим причинам.

Во-первых, это был последний объект, чей график подготовки к пуску я подписал как руководитель испытаний от министерства Обороны.

Во-вторых, «Луна-9» стала первым полным успехом в советской лунной программе. Запущенная 31 января она достигла Луны и совершила мягкую посадку, а затем передала на Землю первые телевизионные кадры лунной поверхности.

В-третьих, были получены многочисленные награды в связи с этим событием. Двоих награжденных я хорошо знал. Полковники Алексей Петрович Долинин и Игорь Юрьевич Лучко стали лауреатами Государственной и Ленинской премии соответственно по списку промышленности (в группе).

В связи с групповым награждением вспоминаю, как Олег Генрихович Ивановский ходил по испытательной площадке, подсчитывая, с какой суммы придется заплатить членские взносы, если награждено было 16 человек при общей сумме сто тысяч рублей.

Награждение Лучко явилось ударом по партийным органам, которые в это время уже готовились обнародовать персональное дело коммуниста Лучко в связи с его внебрачной половой связью.

Заместитель начальника полигона по политической части, который до этого отказался одобрить выдвижение Игоря Юрьевича на должность заместителя начальника управления, порекомендовав ему «сперва х.. обрезать», теперь вынужден был смириться и приказал персональное дело прекратить.

Правда, Игорь Юрьевич так и не получил повышения по службе и был позднее переведен на должность старшего преподавателя в институт Можайского, но Ленинград все же лучше Тюра-Тама.

В начале февраля с 67 площадки была проведена попытка запустить спутник «ОСБ» системы орбитального бомбометания, но она оказалась неудачной. Ударная космическая система являлась бы нарушением действовавших международных договоров, поэтому сам факт ее создания был покрыт завесой полной секретности.

О запусках объектов этой системы не было официальных сообщений ТАСС. Между тем, станции слежения на Западе легко обнаруживали головные части и присваивали им регистрационные номера. Уж лучше бы было придумать какую-то легенду прикрытия и объявлять о запусках официально.

Единственным оправданием было то, что головная часть после запуска якобы не должна была совершать полного витка вокруг Земли и поэтому не являлась орбитальным оружием.

Это была все та же идея глобальной ракеты, только разрабатывалась она уже не ОКБ-1, а КБ «Южное».

Употребляемый в наши дни индекс «Р-36-О» ничего мне не сказал, и только после дополнительного разбирательства я понял, что речь идет о ракете 11К77, второй глобальной ракете.

Выживший по счастливой случайности при аварии в ноябре 1960 года академик Янгель теперь уделял особое внимание надежности и безопасности изделия. Именно он стал идеологом «безлюдного» старта, сумев со своим коллективом разработать эффективную автоматизированную систему подготовки комплекса к пуску.

О надежности 11К77 говорит уже тот факт, что 101 пуск этого изделия подряд прошел безаварийно. Но, повторюсь, мы мало знали об этом изделии в 1966 году. Секретность диктовала свои законы.

10 февраля лаборатория Мордвинцева запустила с 31 площадки очередной «Зенит-2».

Сам подполковник Мордвинцев в это время переживал неприятные дни: его жена подала заявление в партийный комитет, обвиняя мужа в грубом обращении. Она обвиняла мужа, что женившись на ней, «любимой ученице академика Колмогорова», он увез ее в пустыню и не дал развить свои математические таланты. Она постоянно устраивала истерики, швыряла в него тарелки c супом, но была беспартийной и ее приструнить было некому.

Они прожили вместе двадцать лет, у них было двое детей, жена продолжала считать себя угнетенным гением, но разводиться Мордвинцев не хотел и терпел свои муки. Получил он выговор по партийной линии: надо же было как-то прореагировать на заявление.

Мы узнали о случившемся позже, но 18 февраля вблизи станции Ипполитовка Дальневосточной железной дороги на мосту попал под поезд и погиб космонавт первого набора Григорий Григорьевич Нелюбов. Отчисленный из отряда космонавтов за нарушение воинской дисциплины (спор с патрулем при задержании в нетрезвом виде) он был направлен служить подальше от Москвы и нелепо погиб.

22 февраля лаборатория Ярополова (для краткости) запустила корабль 3КВ. Пассажирами на корабле были собаки Ветерок и Уголек. Космический полет оказал совершенно разное влияние на психику подопытных животных.

После возвращения на Землю Ветерок впал в депрессию, стал часто и глубоко задумываться и вскоре умер. Уголек, в отличие от Ветерка, стал вести весьма активный образ жизни, и вскоре вокруг института Медико-биологических проблем стали бегать его многочисленные потомки.

Руководитель программы после смерти Уголька поставил его чучело в свой кабинет как образец для подражания.

Примерно в это время стала известна другая семейная история. Витя Галкин стал часто захаживать к одному из сослуживцев в его отсутствие и «помогать» мужу. Галкина срочно перевели в Котовск преподавателем среднего училища. Партия продолжала заботиться о сохранении семей офицеров.

Непосредственный начальник Галкина, майор Михаил Петрович Агапов, самый добродушный человек, какого мне приходилось встречать, тоже попал в мельницу партийного расследования: жена пожаловалась, что муж пьет.

После объявления ему выговора начальник Управления вызвал его к себе в кабинет и сказал: «Миша, ты не расстраивайся, мы понимаем, что она дура, но политотдел не понял бы, если бы мы тебя вообще не наказали. Вот тебе путевка в санаторий «Фрунзенское», езжай отдохнуть».

Агапов поехал и сразу после регистрации, едва положив вещи в своей комнате, отправился в ларек на территории санатория, где торговали фруктами и изумительным крымским портвейном. Заплатив двадцать копеек, он взял в руки полный стакан и поднес к губам.

«Смотри-ка, а Агапов-то опять пьет». – послышался за спиной женский голос. Миша обернулся и увидел за спиной двух знакомых женщин с полигона. Он плюнул, поставил стакан на прилавок и молча ушел.

Вообще, в армейских санаториях следовало соблюдать осторожность. В том же «Фрунзенском» Вася Караваев на танцах предложил партнерше «кустотерапию», а она в ответ поинтересовалась, что скажет об этом его жена, назвав последнюю по имени-отчеству. Присмотревшись, Вася узнал в партнерше соседку по дому на полигоне.

Он потратил немало усилий, уговаривая ничего не говорить жене. Партнерша согласилась и держала обещание… три дня.

На четвертый день Вася явился на службу в огромных черных очках и старательно избегал общения. На лице его отчетливо были видны четыре царапины от волос на лбу до подбородка, оставленные остро отточенными ногтями.

Мы посмеялись над происшествием, а опытные ловеласы посоветовали Васе следующий раз не уговаривать партнершу молчать, а добиваться секса, после чего сохранение тайны будет гарантировано.

1 марта мы запустили очередную лунную станцию, но четвертая ступень носителя нас подвела.

Но я уже не думал в это время о текущих делах. Мои мысли были заняты одним: как обеспечить успешное поступление в адъюнктуру Харьковского училища.

Сразу после Нового года мы с женой поехали в Москву, намереваясь посетить Харьков и окончательно договориться с И.В. Кузьминым о поступлении. Но встретились мы с Иваном Васильевичем случайно в Москве в гостинице ЦДСА.

Он подтвердил, что возьмет меня на учебу и предложил мне пока сдать философию.

Моя теща позвонила в Ташкент, где ее дальняя родственница Мирра Саксонова работала профессором русской филологии, и договорилась о моем приезде и организации экзамена. Я прибыл в Ташкент 28 января 1966 года, на третий день после катастрофически сильного землетрясения с человеческими жертвами.

Мои хозяева, Саксоновы, жили в небольшом глинобитном доме. В момент землетрясения часть крыши отвалилась и упала на кровать между женой и мужем. Все ташкентцы ходили в нервном шоке.

Я явился на кафедру марксистско-ленинской философии и беседовал с одним из преподавателей, как вдруг заметил, что в многолюдной комнате никого не стало, включая моего собеседника. Только стекла в книжном стеллаже позвякивали.

Минут через десять преподаватели вернулись и объяснили, что толчки продолжаются, и люди покидают дома на всякий случай. Фактически это землетрясение продолжалось больше месяца, напоминая о себе время от времени.

Экзамен прошел легко, я получил свою пятерку и удостоился похвалы комиссии.

Саксоновых я отблагодарил, оставив их дочери, Соне, свои конспекты философских работ Маркса-Энгельса-Ленина. Говорят, что их еще долго предъявляли при сдаче экзамена местные соискатели ученой степени.

Семья в сборе

Уже после возвращения в Тюра-Там Мирра Саксонова позвонила и сказала, что неплохо бы отблагодарить и преподавателя, который меня «вел».

Мы купили ящик апельсинов и отправили ему для внуков. Даже апельсины в Ташкенте были уже дефицитом!

Оставалось теперь «уговорить графа Потоцкого», убедить мое начальство отпустить меня.

Я шел по проторенному пути. Заканчивал адъюнктуру в академии Дзержинского Владислав Подиновский; поступал в адъюнктуру НИИ-4 МО Олег Констанденко.

И тем не менее, когда в марте пришло письмо из Харьковского училища, оповещавшее о наличии мест в адъюнктуре, и я написал рапорт с просьбой отпустить меня на учебу, я волновался.

К моему удивлению полковник Лучко подписал мой рапорт, не задавая лишних вопросов, и сам понес его на подпись Анатолию Семеновичу Кириллову. Прошел час, Игорь Юрьевич не возвращался. Обеспокоенный, я пошел в приемную начальника Управления.

«Анатолий Семенович у себя?» – Спросил я секретаршу. «Если Вы насчет рапорта, то он подписан, и полковник Лучко лично повез его на десятую площадку в штаб». – Ответила она. Я был в восторге. Тактика забастовки по-тюра-тамски сработала!

Позже в тот же день Олег Констанденко передал мне слова очевидца сцены в кабинете Кириллова. Полковник Лучко якобы встал на колени и умолял Анатолия Семеновича подписать мой рапорт. Я ему тогда не поверил.

Прошло много лет, я служил уже под Москвой, когда мне стало известно, что моя теща ходила домой к Кириллову, с которым они встретились на полигоне еще в 1955 году, и договорилась о том, чтобы меня отпустили.

Волнения мои на этом не закончились. Когда я позвонил в отдел кадров на следующий день, мне сказали, что мне рекомендовано поступать в заочную адъюнктуру. Это означало остаться служить на полигоне еще неопределенно долгое время.

«Кто подписал рапорт?» – Спросил я. – «Полковник Хомяков, – ответил мой собеседник, и тут же в трубке раздался другой голос, – Начальник полигона, начальник полигона!»

Я все понял. Полковник Хомяков был заместителем генерала А.А. Курушина по научной и опытно-испытательной работе. Ему было поручено заниматься и вопросами адъюнктуры.

Я сел за свой стол и написал рапорт на имя Начальника полигона с объяснением причин, почему мне нужно поступить именно в очную адъюнктуру. Это заняло часа три. Прибыв на десятую площадку, я зашел в штаб, пользуясь тем, что пропуск мой давал право на вход круглосуточно.

Адъютант был еще в приемной. Я знал его еще по общежитию. Я воспрянул духом: присутствие адъютанта в приемной после официального конца рабочего дня означало, что и начальник на месте.

«Доложите генералу, что я прошу его принять меня по личному вопросу на две минуты». Прошло минут десять в ожидании, затем адъютант пригласил меня пройти в кабинет. А.А. Курушин, усатый плотный генерал, сидел за столом. Я приблизился, представился и положил на стол мой рапорт.

Ни слова ни говоря, генерал взял красный карандаш и написал поперек моего рапорта резолюцию, которую я запомнил навсегда:
«Начальнику отдела кадров, полковнику Хомякову. Разрешаю. Курушин».

«Иди, учись, – произнес генерал и протянул мне рапорт. Мы обменялись рукопожатием, и он повторил, – учись».

Я пулей выскочил из здания штаба и помчался в отдел кадров. Удача в этот день была на моей стороне: кадровик тоже был на месте.

Я вышел на знакомую площадь. Сюда прибыл я семь лет назад, здесь садился я каждое утро в автобус, чтобы ехать на работу, здесь проходил в колонне на парадах. Столько воспоминаний было связано с этим клочком казахской земли!

И вот, мое пребывание в Тюра-Таме могло закончиться.

Нужно было только сдать экзамен по специальности лучше других претендентов на должность адъюнкта.

Сдавать экзамены мне было не привыкать. Проблема заключалась только в том, что я совершенно не представлял, какой предмет я буду сдавать.

Кафедра № 21, которой командовал И.В. Кузьмин, занималась системой дистанционного управления и контроля боевых ракетных комплексов, которая была настолько засекречена, что никакой документации у нас в Управлении не было и быть не могло.

Иван Васильевич при последней встрече сказал, чтобы я не волновался и обещал дать мне список литературы для подготовки к экзамену после того, как мой рапорт будет подписан.

Приехав на работу на следующий день, я доложил полковнику Лучко, что поступление в адъюнктуру мне разрешено, и тут же попросил и получил краткосрочный отпуск на десять дней для поездки в Харьков.

Прибыв в Училище, я быстро нашел здание второго факультета на улице Ленина и через пять минут уже сидел в кабинете Ивана Васильевича Кузьмина. Он поздравил меня с тем, что мне разрешено поступление, но по манере поведения я понял, что он сказал еще не все.

«Знаешь, Женя, – наконец решился мой потенциальный научный руководитель, – есть небольшое осложнение. Ко мне поступает на кафедру офицер с Севера, который уже сдал все экзамены, включая экзамен по специальности, на «отлично». Ты ему не конкурент». – Сердце у меня екнуло. Видимо, и по лицу моему это было заметно. «Нет, нет, – продолжал Иван Васильевич, – ты будешь поступать, но на другую кафедру. Научным руководителем остаюсь я, ничего не меняется, я уже договорился».

Поступать теперь я должен был на кафедру № 26 «Эксплуатации ракетного вооружения». Иван Васильевич тут же провел меня в другой кабинет и представил полковнику Виктору Ивановичу Кейсу, человеку, сыгравшему в моей жизни значительную роль.

Когда мы остались вдвоем, Виктор Иванович задал мне несколько вопросов, после чего повел меня в помещение секретного отдела и показал мне несколько книг, которые я должен был изучить за оставшиеся месяцы, включая «Наставление по эксплуатации ракетного вооружения», которое я видел впервые в жизни.

«Смотрите, Евгений Александрович, – заметил на прощание Виктор Иванович, – времени осталось немного, о конкурентах Ваших мы ничего не знаем, постарайтесь подготовиться получше».

Задачи мои в Харькове были выполнены, я заскочил в Ленинград и провел несколько дней на даче у родителей. Мы успели даже с братом Александром половить рыбу в Ладожском озере, заплатив за аренду лодки, естественно, бутылкой водки.

Вернувшись на полигон, я принялся читать рекомендованные книги, но из этого вышло мало толку. Природой я устроен так, что с трудом могу представить то, чего я никогда в жизни не видел. А боевой ракеты я не видел ни разу, если не считать таковой «семерку». И в боевой части я не служил ни одного дня. Поэтому я читал и перечитывал уставы и наставления, но не видел за ними живой картины. Было от чего прийти в уныние.

Жизнь на полигоне, между тем, продолжалась, практически без моего участия.

В марте были запущены несколько «Зенитов»; «Венера-3», запущенная еще в 1965 году достигла поверхности планеты; 31 марта «Луна-10» вышла на орбиту вокруг Луны. Такие запуски создавали видимость высокой активности СССР в освоении Луны и планет.

Но мы в то время уже чувствовали, как недостает нам новых решений. Тяжелого носителя еще не было, программа стыковки и сборки аппаратов в космосе (проект «Север») была в свое время отвергнута, пилотируемые полеты осуществлялись все на том же «Востоке», хотя и значительно модифицированном.

В марте 1966 года запуском «Зенита-2» заявил о себе новый Северный полигон. На этот раз было принято мудрое государственное решение: старты устаревших боевых ракет были использованы как космические.

Конечно, это легко сказать. Создание нового полигона было сложной задачей и заняло несколько лет. Большой вклад в этот успех внес начальник Плесецкого полигона генерал-майор Алпаидзе.

В апреле успешным пуском «Зенита-4» Северный полигон подтвердил, что может теперь выполнять задачи по запуску серийных разведывательных аппаратов. Окупились те большие усилия, которые вложили офицеры нашего Управления при подготовке офицеров боевых частей. Ведь все северяне прошли курс переподготовки на нашей базе.

Время летело быстро, а знания в моей голове оставались обрывочными и, главное, не подкрепленными практикой. Я понимал, что самый невинный дополнительный вопрос выявит всю глубину моего невежества в боевых ракетных делах, и начинал всерьез бояться предстоящего экзамена.

Лето подошло к концу, наступил август, надо было ехать на экзамен. Я воображал себе весь позор возвращения на прежнюю должность после провала. Второй возможности для поступления, как правило, не давали.

Первые дни после прибытия в Харьков оптимизма мне не прибавили. Во-первых, выяснилось, что одним из моих конкурентов на экзамене будет сотрудник другой кафедры капитан Ахметзянов. Сотрудница секретного отдела сказала мне доверительно, что Виктор Иванович Кейс лично приводил Ахметзянова в библиотеку и показал ему все книги, ко которым надо готовиться к экзамену.

В этом ничего страшного не было, ведь то же самое полковник Кейс сделал и для меня. Я еще плохо знал этого человека. У него не было и не могло быть осечек на мелочах и формальностях. Каждому поступающему уделялось ровно столько же внимания, что и другому. Никаких видимых предпочтений, только объективные результаты.

Но когда дней за десять до экзамена Виктор Иванович сказал мне о другом моем сопернике, мне поплохело. «Заместитель командира ракетного дивизиона по технической части, – поведал мне полковник Кейс, – служит на Севере, участвовал в строительстве и постановке на боевое дежурство ракет. Представлен к присвоению звания «Герой Социалистического труда». Конечно, он знает боевые ракеты и эксплуатацию их лучше Вас, Евгений Александрович. Конкурент серьезный».

Я бросился к Ивану Васильевичу Кузьмину и застал того в минорном настроении.

«Представляешь, Женя, – сказал он мне доверительно, – этот идиот, которого я должен был принять в адъюнктуру, провалил экзамен по специальности». – Я прикусил язык, чтобы с него не сорвались упреки. Наступило долгое молчание. «А у меня, Иван Васильевич, тоже новости не из лучших, – вымолвил я, – один конкурент с соседней кафедры, а другой, – Герой Социалистического труда из части».

«Ну, Ахметзянова мы знаем, – успокоительно сказал полковник Кузьмин, – за ним грешки водятся, а вот другой… Но Вам Виктор Иванович прямо не сказал, что он Вас не берет?» – «Нет, так он не говорил». – ответил я. – «Ну, так не волнуйся, – проговорил Иван Васильевич, – все образуется».

И действительно, грозный конкурент с Севера отпал сам собой. Он перестал работать, сосредоточившись на подготовке к поступлению, и начальство отменило свое разрешение на поступление. Оставался Ахметзянов, но это было уже легче.

Надо сказать, что по приезде в Харьков я сразу же заказал в ателье новую шинель, но предупредил мастера, что о знаках различия я договорюсь позже. Харьковское училище носило авиационную форму, хотя и относилось к Ракетным войскам. Полигон ходил в артиллерийской форме, хотя пушек большинство офицеров в глаза не видело.

Харьковское высшее военное командно-инженерное училище (ХВВКИУ) всего несколько лет назад было Харьковским высшим авиационным инженерным военным училищем и относилось к ВВС. Форму одежды сохранили как элемент маскировки.

Училище представляло собой большое хозяйство. Штаб и главный корпус помещался на Сумской, второй факультет – на Ленина, четвертый факультет – в Померках. Там же располагалась лаборатория нашей кафедры. В нескольких местах по городу были разбросаны дома, в которых жил постоянный состав. Да еще офицерские общежития и казармы для курсантов.

Все это я познавал постепенно. Пока же я пребывал на втором факультете, шлифуя свои знания.

Наконец, настал день экзамена по специальности. Утром мы зашли в кабинет начальника кафедры, и Виктор Иванович Кейс продиктовал нам вопросы. Мы имели шесть часов для подготовки, причем можно было пользоваться любой литературой. Мы помчались в секретную библиотеку, взяли книги и тетради и сели готовиться в одной из комнат.

Время пролетело быстро, и вскоре мы с Ахметзяновым стояли «в одну шеренгу» перед лицом экзаменационной комиссии, составленной из преподавателей кафедры № 26. Первым отвечал Ахметзянов. Ему в качестве теоретического достался вопрос об основных понятиях теории надежности (в пределах первых пятнадцати страниц прекрасного учебника Н.М. Половко, подпольная кличка автора «Аксакал»).

Ахметзянов отвечал с ошибками. Я ерзал от курсантского желания помочь. Виктор Иванович взглянул на меня, улыбнулся и сказал вполголоса: «Потерпите, Ваша очередь следующая».

Мой вопрос был о сетевом планировании и управлении. Конечно, он был задан неспроста, потому что в беседах с полковником Кейсом я упомянул о нашем опыте применения этого метода. Но больше об этом никто не знал. Кроме того, я убедился позже, что при желании экзаменующий может доказать любому сдающему, что тот ничего не знает. Я ответил, как мог.

Было много дополнительных вопросов. Характерно, что я присутствовал при ответе Ахметзянова, а он – при моем ответе. Это делалось с той целью, чтобы не дать проигравшему оснований для жалобы на необъективность.

Комиссия совещалась минут двадцать. Я получил четыре, Ахметзянов – три. Таким образом, поступил я.

Несвязно поблагодарив комиссию, я вне себя бросился в ателье и попросил портного поставить авиационные знаки различия на моем кителе, брюках и на будущей шинели. Фуражку я купил по пути.

Так вошел я в ателье артиллеристом, а вышел – авиационным инженер-капитаном. Моя детская мечта стать летчиком сбылась хотя бы частично: до конца службы я носил авиационную форму.

Этим же вечером я поехал на квартиру к моему научному руководителю, захватив пару бутылок водки и бутылку хорошего вина для его жены, и мы отпраздновали мой успех. У Ивана Васильевича оказалась дома бутылка Рижского бальзама, который превращает обыкновенную водку в напиток богов.

Я обратил внимание, что его жена отнеслась к нашей выпивке без энтузиазма. Отношения в этой семье были давно и капитально испорчены еще до моего появления. Иван Васильевич был, как тогда говорили, «большим жизнелюбом», что укреплению семьи не способствовало.

Ночевал я у научного руководителя. Проснувшись часа в три ночи, я с удивлением увидел полоску света под дверью кабинета. Я осторожно приоткрыл дверь. Иван Васильевич сидел и что-то писал. Увидев меня, он сказал: «Пей, гуляй, что хочешь делай, но в девять часов утра ты должен быть в аудитории, открыть рот и говорить по делу, потому что сто с лишним человек будут тебя слушать. Таков удел преподавателя. Хоть умри, а к лекции надо быть готовым».

Утром я прибыл на кафедру и получил одобрительную улыбку Кейса, заметившего мою авиационную форму. Он сказал, что оформление приказа Главкома и расставание с прежней войсковой частью займет некоторое время, но он ожидает меня не позже, чем в начале ноября. На этом мы расстались.

Билет у меня был взят на следующий день, поэтому вечер я провел в гостинице «Харьков» в компании своего соседа по номеру, командировочного из Саратова.

К описываемому периоду относится ввод в строй станции междугородной связи на полигоне. С квартирами не соединяли, каждого абонента приходилось вызывать на переговорный пункт телеграммой. Все линии на переговорном пункте, конечно, прослушивались КГБ.

Я заказал разговор с домом на четыре часа Московского времени (шесть вечера Ташкентского). Время шло, звонка не было.

И тут мой сосед поднял трубку, позвонил на Харьковский узел связи и потребовал ускорить соединение, представившись «адъютантом генерала Ануфриенко». Телефонистка не поверила, но соединила нас через десять минут. Иерархия чинов действовала в СССР безотказно.

Поговорив с женой и порадовавшись поступлению, я сказал ей, что поеду домой через Москву. Я хотел попробовать устроить жену на лечение к хорошим специалистам.

Потом мы с соседом спустились в ресторан и съели роскошный ужин с напитками.

Совершенно забыл имя соседа, но рассказ его помню. Это был уже пожилой, потрепанный жизнью совслужащий. В момент рассказа он был замдиректора Саратовского завода холодильников. Выпускались тогда такие маломощные небольшие холодильники «Саратов», не пользовавшиеся популярностью у населения, но покупаемые по необходимости. Я передаю его рассказ, как запомнил, потому что он открыл для меня тогда нечто новое.

«Я не всегда холодильниками занимался, – поведал мне бывалый сосед, – делал все, куда бы ни послали. В 1945 году, сразу после войны, назначили меня замдиректора нефтеперегонного завода во Львов.

Ты знаешь, там раньше Польша была. На все предприятия назначили руководителей-стажеров от СССР, и через несколько месяцев поляки ушли, а мы становились полноценными руководителями.

Семьи привозить нам не разрешили, опасно было, а квартиры дали.

Мне досталась по положению трехкомнатная квартира, только планировка была странная. Гостиная была метров восемьдесят квадратных и две спальни метров по тридцать. Кухня огромная.

Я потом спросил, мне объяснили, что этот подъезд полностью хозяин дома занимал, архитектор. Так в моей квартире у него находился танцзал с двумя буфетами.

Бывало, выйдешь ночью в гостиную, аж эхо от собственных шагов слышно, страшно…

Ну, конечно, мы с поляками познакомились, подружились, и под Новый год польский директор пригласил меня с советским директором в гости. Пришли мы, сели за стол. По-польски мы чуть-чуть понимали, да за столом много понимать и не надо. Выпивали, конечно. Одно меня удивило: на закуску они подавали конфетки да пирожки сладкие, а я не мог под это бимбер (самогон местный) пить.

А там был один старый поляк, отец польского директора. Он посмотрел на меня, а потом попросил тишины и произнес длинную речь в том смысле, что у разных народов разные обычаи и этому не надо удивляться.

После этого хозяйка принесла нам, русским, из кухни салаты и холодец. Тут уже пошел разговор другой, и самогон коньяком показался.

Как я в постель попал, уже не помню. Просыпаюсь я среди ночи, а рядом кто-то дышит. Посмотрел – рядом роскошная пани лежит. Ну, знаешь, мы без семей тогда жили, я молодой был, машинка сразу сработала.

Но страшно, а вдруг провокация? Так и пролежал я с ней рядом до рассвета в полной готовности. А чуть рассвело, сбежал домой.

На работе польский директор меня позвал: «Что случилось? Пани удивляется. Мы ее специально для тебя пригласили». – Я объяснил и попросил извиниться, а он смеется: «Вот тебе телефон, сам извиняйся».– Так я потом полгода, пока семья не приехала, каждую ночь и извинялся».

Утром следующего дня я уже сидел в вагоне московского поезда. Соседа моего я никогда больше не встретил, да и вообще «в деревню, в глушь, в Саратов» судьба меня не заносила.

Устроившись в гостиницу, я пошел в Министерство Здравоохранения. Военная форма моя сработала, и я довольно быстро попал в кабинет одного из начальников главков.

Посмотрев медицинские заключения о здоровье моей жены, он вызвал секретаршу и продиктовал ей письмо в Ленинградский научно-исследовательский институт нейрохирургии имени Поленова с просьбой принять ее для диагностики и лечения.

Я тут же послал срочную телеграмму домой, и через три дня мы с женой выехали в Ленинград. Устроив жену в институт Поленова, я полетел обратно в Тюра-Там.

Увидев мою авиационную форму, друзья поздравили меня, а начальство после довольно сухого приветствия сделало свои выводы.

Выводы эти можно было предугадать: переводящегося офицера следовало задерживать как можно дольше, выжимая их него все напоследок. И меня стали назначать чуть ли не через день дежурным по Управлению. В основных работах я участия уже не принимал.

К этому периоду относится проведение операции «Кедр». Организованная по тому же сценарию, что и «Пальма», операция прошла успешно, только на этот раз на полигон приезжал Л.И. Брежнев.

Примерно к этому же времени относится и перевод в Главный штаб Ракетных войск подполковника А.А. Ряжских. Служил он уже на десятой площадке на непыльной должности заместителя начальника отдела службы НИОИР.

Однажды в отдел поступил проект плана научно-исследовательских работ на будущий год. Оставалось только выбрать научных руководителей тем. Это делалось по принципу «через один» – всеми нечетными темами руководил начальник отдела, а четными его заместитель.

Закончив эту важную процедуру, Ряжских пошел на обед, а начальник отдела задержался в кабинете. Тут раздался телефонный звонок, и знакомый голос офицера отдела кадров произнес: «Скажите Ряжских, чтобы он зашел в отдел кадров. Приказ о его переводе в Москву прибыл». После обеда начальник отдела сказал: «Саша, на х.. ты записывался в научные руководители и морочил мне голову, если ты переводишься в Главный штаб?»

Ряжских всем своим видом изобразил крайнее изумление и ответил не краснея: «Ей-богу, я об этом первый раз слышу!»

А.А. Ряжских придется в Главном штабе ко двору и сделает там заметную карьеру, закончив службу в чине генерал-лейтенанта.

Северный полигон между тем набирал силу, ему требовались новые люди. Следующий эпизод я передаю, конечно, с чужих слов, не мог же я везде присутствовать.

Генерал-майор Галактион Елисеевич Алпаидзе как начальник Северного полигона был озабочен поиском способных руководителей. Встретившись с Анатолием Семеновичем Кирилловым в Москве, он пожаловался, что не может найти подходящего человека даже на должность своего заместителя по космосу.

«А чего далеко искать? – спокойно ответил Кириллов, – Возьми моего зама Бориса Александровича Бобылева: испытатель до мозга костей, с первых дней на полигоне. Жалко отдавать, но раз для дела нужно…» – Алпаидзе не мог поверить неожиданной удаче и тут же пробил нужный приказ. Должность была перспективная, в недалеком будущем генеральская, и Борис Александрович Бобылев тоже был доволен переводом.

Я шел по десятой площадке, когда увидел его на скамейке у дома. «Ну что, Борис Александрович, оба мы переводимся?» – полувопросительно произнес я. – «Да, – ответил Бобылев и очень заинтересованно спросил – а ты куда?» – Я ответил, и его интерес сразу угас. Видимо, он хотел меня пригласить с собой, но ясно было, что учебу в Харькове я на Северный полигон не поменяю.

Часть наших офицеров перевелась на новый полигон со значительным повышением. Один из наших телеметристов в должности старшего инженера-испытателя побывал на Севере и произвел такое глубокое впечатление своим знанием техники, что сразу был переведен туда на должность заместителя начальника отдела.

В это же время началась кампания по формированию нового испытательного управления под новый носитель разработки ОКБ-1 – Н1. Часть офицеров перевелась, другие получили продвижение в первом управлении. На должность заместителя начальника отдела был выдвинут В.И. Ярополов.

Однажды в проходе между МИКом и административным корпусом меня догнал В.Я. Хильченко. «Женя, ты знаешь, что мы сейчас многих выдвигаем, – сказал он, – не обижайся, пойми, тебя просто нет смысла выдвигать на два месяца. Ты ведь все равно уходишь». – Я согласился.

Много позже, когда я уже имел возможность сравнивать, я понял, насколько простой и честной была обстановка на полигоне, где начальство считало необходимым объяснить перспективному офицеру, почему его не продвигают по службе.

Между тем космическая программа 1966 года продолжалась. Теперь, когда у меня появилось свободное время, я смог размыслить над происходящим.

Все более становилось ясно, что американцы наступают нам на пятки. Мы выводили на окололунную орбиту наши станции, несколько позже то же самое сделали и они.

Мягкая посадка на Луну тоже удалась им в 1966 году. Впервые США сделали в космосе кое-что раньше СССР. И этим кое-чем оказалась стыковка в космосе двух объектов.

Правда, и мы увидели определенный просвет. На стартовую площадку впервые был доставлен, подготовлен и запущен первый беспилотный «Союз». Это был по замыслу первый пилотируемый корабль нового поколения, обладавший гораздо большими возможностями, чем «Восток». Но это оставалась уже действительно последняя возможность сделать в космосе что-то новое: ресурсы семерки как носителя были использованы до конца.

Светлым пятном для нас стал ввод в строй стартового сооружения под новый тяжелый носитель, но первого пуска его еще надо было дождаться. Космическая гонка вступила в решающий период.

Второй запуск «Союза» оказался неудачным из-за неисправности в наземном оборудовании. Но это ничего не значило, к неудачам мы уже были приучены.

В октябре пришел приказ Главкома об освобождении меня от прежней должности и назначении на должность адъюнкта ХВВКИУ. Но в моей жизни ничего не изменилось. Начальство сделало вид, что о приказе не знает и продолжало использовать меня на прежнем месте. Я-то о получении приказа действительно не знал и продолжал ждать. Так в ожидании перемен отметили мы новый 1967 год.

Автор с сыном на прогулке

Далее

В начало