В 1981 году в мире произошло множество интересных событий. В январе Иран освободил 52 американских заложника, которые содержались в здании посольства с 4 ноября 1979 года. Такое благодеяние не могло быть совершено задаром. Заложники были освобождены в обмен на согласие разморозить иранские активы в американских банках.

В Китае в эти дни проходил процесс «банды четырех». Происходил нормальный передел власти; от остатков маоистского руководства надо было избавиться, при этом демонстрируя всему миру непреклонную преданность памяти Великого Кормчего.

Девятого февраля премьер-министром Польши становится генерал Ярузельский. Он потребовался ПОРП, чтобы справиться с нарастающей волной гражданского неповиновения. Профсоюз «Солидарность» приобрел на Западе такую популярность, что Папа римский официально принял в Ватикане делегацию во главе с Валенсой.

Президент Рейган выступает с предложением сократить государственные расходы в течение трех лет на 49 миллиардов долларов и сократить налоги на 30%.

Теперь, имея пятнадцатилетний (как летит время!) опыт жизни в США, я понимаю, насколько популярными были эти предложения. Ведь в высоких налогах и многочисленном правительстве американцы в массе своей видят грозные признаки социализма. А социализм – это самое бранное из всех бранных слов.

Председатель КГБ Ю.В. Андропов направляет в Политбюро ЦК КПСС записку о новой опасности. Среди русской интеллигенции обнаружено движение «русистов».

Фактически речь шла о том, что часть интеллигенции проявляла недовольство сложившимся положением в организации государственного управления СССР.

Все союзные республики, кроме России, имели атрибуты независимых государств. Только Россия не имела, к примеру, собственной столицы, Центрального Комитета КП России и т.д. И вообще, Россия представляла собой тот редкий в мировой истории случай, когда бывшая метрополия снабжала свои некогда колонии кадрами, сырьем, продовольствием и финансовыми ресурсами, часто в ущерб интересам собственного населения. Это и послужило питательной базой «русистов», которых Юрий Владимирович объявил более опасными, чем диссиденты.

Доказательством того, что явление это было малозначительным, служит то, что я узнал об этом только теперь, покопавшись в Интернете. Если бы это движение действительно представляло опасность, наши замполиты не преминули бы нас просветить и направить.

В конце марта наши идеологи объявили польский профсоюз «Солидарность» контрреволюционной организацией. Большинство было с этим согласно. Во-первых, мы получали информацию, в основном, из официальных советских источников, а во-вторых, поляки всегда оставались в русском сознании бунтарями.

Когда много позже русскоговорящий ведущий Фестиваля песни Булата Окуджавы повторил высказывание поэта о Польше как самом веселом бараке в социалистическом лагере, польская аудитория разразилась бурным смехом до перевода на польский. Но знание русского поляками не означало, что они принимают советские идеалы. 30 марта в Вашингтоне некто Хинкли стрелял в президента Рейгана шесть раз. Только одна из этих пуль попала в Президента, и то в результате рикошета. Стрелявший был признан судом невиновным в связи с психическим заболеванием.

Особо щедрым оказался описываемый год на убийства государственных деятелей. Погиб президент Бангладеш Зияур-Рахман; при взрыве бомбы убиты президент и премьер-министр Ирана; погиб французский посол в Ливане (в Ливане идут в это время ожесточенные схватки христианской милиции с палестинцами, не остается в стороне и Израиль); убит президент Египта Анвар Садат.

Польша в несколько этапов приходит к введению военного положения. Это сделал новый Первый секретарь ЦК ПОРП генерал Ярузельский.

На фоне этих напряженных событий космическая программа года была вполне их достойна. Только перечень запусков с кратким комментарием занимает двадцать листов печатного текста. Наш текст будет неизбежно короче.

Всего всеми странами мира было предпринято 123 попытки запуска космических объектов. Из них неудачных – 3 (СССР – 2, США – 1).

Запуски военного назначения составляли подавляющее большинство – более 80%. По-прежнему число запусков в СССР превышало ту же цифру для США в несколько раз.

Звездные войны в варианте, изобретенном и широко используемом командой президента Рейгана, были еще впереди, но Космос уже давно являлся ареной военно-технического противоборства. 1981 год был знаменателен для меня лично только одним. В конце года мне исполнялось сорок пять, и я получал формальное право уволиться из армии с пенсией. Формальное, потому что полной пенсии я не выслужил по закону – двадцать семь лет службы на офицерских должностях было недостаточно. Да и квартирный вопрос тоже висел в воздухе. Предстояло тянуть дальше изрядно надоевшую служебную лямку.

Итак, я переехал в новый кабинет и занялся все той же рутиной. Изменились только имена у начальника отдела и подчиненных и названия тем НИР.

Итак, мне предстояло теперь переключиться с вопросов стандартизации и унификации на проблемы эксплуатации средств командно-измерительного комплекса (КИК).

КИК, организационно оформленный в виде соединения Советской Армии, представлял огромный организм. Он включал более двадцати командно-измерительных пунктов, разбросанных по всей территории СССР. Каждый пункт являлся отдельной войсковой частью с массой спецтехники и личным составом. Плюс центр в Подмосковье с вычислительными средствами для обработки данных. Плюс штаб в Москве. Плюс система связи. Плюс… еще много плюсов.

Сюда же следует отнести подчиненные командованию полигонов полигонные измерительные комплексы (ПИК) и формально независимый плавучий измерительный комплекс с множеством так называемых «кораблей науки».

КИК был не только большим, но постоянно растущим образованием. Непрерывно вводились в эксплуатацию новые измерительные средства; на пунктах постоянно находились в командировке бригады промышленности. Словом, напряженная, живая работа шла непрерывно.

Мне как инженеру-радисту и специалисту по эксплуатации новая проблематика была значительно ближе, чем неизбывная скука стандартизации.

Но начать надо с новых людей, с которыми мне предстояло работать.

Начальника отдела, полковника Олега Викторовича Аполлонова, я знал раньше понаслышке еще в Харьковском училище. Он был докторантом на одной из кафедр того же факультета, где я служил адъюнктом. Фамилия его время от времени всплывала в связи с конфликтами с начальником кафедры. Конфликты эти были чисто производственными разногласиями, но в конце концов привели к переводу строптивого докторанта в Институт. Так что с Олегом мы шли параллельными путями еще до очной встречи.

В нашем институте Олег дописал свою докторскую и представил ее на Ученый совет. Защита прошла успешно, и диссертация с кипой сопровождающих бумаг ушла на утверждение в ВАК.

Высшая аттестационная комиссия СССР (ВАК) была отделом технического контроля в советской науке. Ученые советы могли присуждать степени по знакомству, по родству, просто по принципу взаимных услуг. ВАК должен был стоять выше местных интересов и выносил окончательное решение – достоин, не достоин.

Когда Олег в эйфории бегал по институту, один из старших товарищей прямо ему сказал: «Олег, не теряй времени. Иди к ГП, проси отдел».

Диссертант так и сделал. Для Геннадия Павловича докторская степень стала пропуском-вездеходом. Так Олег Аполлонов стал начальником 73-го отдела. Его специальность – системы автоматического регулирования, но кто и чем только ни занимался в нашем Институте.

731-я лаборатория. В первом ряду слева направо: автор, Олег Аполлонов, Владислав Химченко. Второй ряд: Евгений Родин, Юлия Гармашова, Саша Савенков, Николай Подгорный

К несчастью для него, ВАК в этот момент претерпевал очередную перестройку. В соответствии с Постановлением ЦК теперь надо было сосредоточиться на немедленных практических результатах научных разработок.

С этой точки зрения работа Олега, предлагавшая заменить стандартный набор тест-сигналов для систем автоматического регулирования на специально приспособленные к каждой системе воздействия, оказалась неактуальной. А сам соискатель на собеседовании в ВАК не сумел отстоять свои результаты.

Олег так и остался кандидатом наук, но успел отхватить вожделенную должность начальника отдела.

В общении мой новый начальник оказался человеком приятным и спокойным. Главного его недостатка я пока не знал.

Две лаборатории отдела возглавляли Владимир Геннадьевич Борисов и Владислав Химченко. Они пришли из четвертого и шестого управлений соответственно и были совершенно разными людьми. Борисов служил на Южном полигоне на одном из полигонных измерительных пунктов, т.е., хлебнул лиха в пустыне. Именно он защитил свою кандидатскую в адъюнктуре Академии им. Ф.Э. Дзержинского на тему «Выяснилось, что струя не влияет ни х…»

Вероятно, он не пришелся ко двору и после защиты его перевели в Институт. Володю нельзя было отнести к оптимистам; навидавшись многого, он ко всему относился скептически.

Владислав Химченко работал на вычислительном центре, знал языки программирования и был по этой причине высокомерен. Нахватавшись верхов, он уверовался, что символика теории множеств и есть все, что нужно ученому.

К упорному труду исследователя он был непригоден. Недаром в годы Перестройки, выйдя на пенсию, он предпочел заняться страховым бизнесом, а не продолжать трудиться в гражданской науке.

Довеском к этим двум лабораториям оказалась группа… эргономики. Ее перепихивали из управления в управление, из отдела в отдел. Состояла она из двух человек: подполковника Зотова и майора Волченкова.

Зотов был спокойным уравновешенным сотрудником, единственным беспартийным офицером в управлении. По этой причине любое дальнейшее продвижение по службе было для него закрыто. Он знал это и относился к ситуации с юмором.

Помню свои стычки с замполитом, который не соглашался для Зотова ни на какие поблажки, начиная с размера премии и кончая предоставлением квартиры. Беспартийный?! Пусть в Партию сперва вступит…

Эрнст Волченков (несомненно, в честь Эрнста Тельмана) – человек с пестрой биографией. Он работал врачом по специальности и даже пользовался успехом у пациентов в Баку, применяя для лечения так называемое нефтяное ростовое вещество. После призыва в ряды Советской армии он неизвестными мне путями добился назначения в Институт и теперь занимался эргономикой.

Следуя завету К.А. Люшинского подгребать под себя все, что плохо лежит, наши эргономисты, ещё будучи в управлении боевого применения, разработали государственный стандарт, где объявили эргономическими все характеристики техники. Так что все управления Института, по мнению авторов, занимались эргономикой. Успеха эта концепция не имела, и теперь от настырной группы все отпихивались, как могли.

Яркой иллюстрацией научного уровня Эрика послужило его обращение ко мне. Он писал кандидатскую о приспособленности к техническому обслуживанию ракет-носителей. Однажды, смущаясь, он подошел ко мне и спросил: «Евгений Александрович. Вот они пишут лючки, лючки… А руку-то в этот лючок можно засунуть?»

Я на мгновение онемел. Человек, собирающийся защищаться по указанной выше теме, ни разу не видел ракеты. О, карнавал ряженых! Постепенно я знакомился с людьми. Многие из них стали моими друзьями и учениками. Двух офицеров я в качестве научного руководителя довел до успешной защиты кандидатских диссертаций.

Но об этом в следующих главах. А пока о другом. В текущем году сбылась «мечта идиота». Олег Констанденко и Анатолий Волик уволились в запас по собственному желанию и отправились на гражданку. Освободившееся место в головном отделе занял Женя Кульбацкий. Я на это место, видимо, не подходил, да меня никто и не спрашивал.

Олег Констанденко со временем стал начальником отдела во ВНИИПВТИ (Всесоюзный научно-исследовательский институт проблем вычислительной техники и информатизации), и мы с ним позже встретились снова.

Анатолий Волик сделал самую удивительную карьеру. Он стал в годы Перестройки директором Ленинской библиотеки. Нет, все-таки блат – большая сила.

Формально моя работа оставалась прежней. Я отвечал за ведение бесконечного объема документации в отделе и решение ежечасно возникающих рутинных вопросов. Главная задача зама – это обеспечить, чтобы начальник отдела выглядел не хуже других.

Годы уходили за годами, развивалась и становилась все изощрённее паутина необязательных и всем надоевших, давно ставших формальными обязанностей, но их надо было выполнять.

Все те же совещания, упреки, недовольство командования. На одном из последних совещаний 1980 года был обнародован ужасный факт. Четырнадцать офицеров нашего управления отсутствовали на лекции по марксистско-ленинской подготовке!

Меры приняли жестокие: теперь заместители начальников отделов должны были отчитываться об отсутствующих до лекции. При чем, необходимо привести серьезные причины по каждому человеку, оправдывающие такое пренебрежение к важнейшим партийно-политическим мероприятием.

Наши идеологи додумались даже до того, что в дни партийных собраний, конференций, семинаров, лекций запрещали посылать людей в так называемые местные командировки. Исключение делалось только для тех, кто был вызван в ГУКОС прямым указанием сверху. Конечно, ведь с точки зрения замполита, пропустив лекцию, офицер становился неполноценным и не был готов к отражению идеологических диверсий империализма.

Январь – лыжный кросс. Ответственный – 73 отдел. И сразу детальные указания, что брать, что делать, кому рапортовать и о чем. Словом, обычная повседневная чепуха.

Здесь в моих рабочих записях возникает длинный перерыв. Следующая дата – конец сентября. Что бы это значило?

Лето начиналось обычно. Мы спокойно работали и ждали наступления сезона сбора ягод и грибов. И дождались.

В один из погожих дней я поехал на машине за грибами. Пользуясь тем, что мой ЗАЗ – автомобиль довольно высокой проходимости, я заехал в лес в совершенно незнакомом мне районе. Взяв корзину, я углубился в заросли метров на двадцать, и обнаружил поваленное дерево, покрытое отборными опятами. О корзине здесь речь уже не шла. Я достал из багажника офицерскую плащ-накидку и вскоре набил ее полностью. Это была удача. Когда я высыпал трофеи в ванну, грибы наполнили ее с верхом.

Можно считать удачным совпадением, что именно этой весной мы с Верой своими руками построили в нашей квартире шкаф-перегородку, отделяющую большую комнату от двери в кухню. Полок в этом шкафу едва хватило, чтобы разместить двадцать(!) трехлитровых банок консервированных грибов.

Вера немало потрудилась, и с моей помощью был создан приличный запас на зиму.

В конце августа жена легла в Одинцовский госпиталь, и мы с сыном остались одни. Мы навещали Веру раз в неделю, но все-таки нам было неуютно.

Если я не ошибаюсь, в августе же я получил приглашение от Владислава Химченко отпраздновать его сорокалетие. Тут надо специально оговориться, что в России праздновать именно сорокалетие не принято. Считается, что этот ранний юбилей приносит несчастье. Жил Владислав в хрущевке недалеко от нашего дома, так что идти мне пришлось недалеко.

Собрался весь отдел, пришел и отдельно приглашенный замполит Управления Василий Данилович Топорков. Мы приятно посидели, хорошо выпили, попели и закусили от души. В числе разнообразных закусок была и банка маринованных грибов, из которой многие угостились.

Вернувшись домой, я лег в постель, но долго не мог заснуть. Мною овладело какое-то непонятное возбуждение, и я проворочался без сна до утра. Утром в понедельник самочувствие мое не улучшилось, голова кружилась, и я попросил сына отвести меня в поликлинику.

Выйдя на улицу, я понял, что дела мои неважны. Я видел окружающее как бы каждым глазом отдельно, Изображения не сливались в одно, а медленно плыли передо мной.

Когда мы пришли в регистратуру, оказалось, что все врачи собрались на «пятиминутку», которая могла продолжаться и час.

С трудом поднялся я с помощью сына на верхний этаж и сел в коридоре возле кабинета главврача. Игорь подождал некоторое время, а затем решился и вошел в заветную дверь. После взрыва недовольных голосов, настала пауза, а затем врачи толпой вывалились из дверей и подошли ко мне.

Спускаться по лестнице мне уже не пришлось: меня отнесли на руках в отделение «Скорой помощи». Тут поразила меня врач-невропатолог, которая с дикой скоростью начала диктовать описание моего состояния по-русски и по-латыни.

«Ну что, в Одинцово повезем?» – услышал я голос кого-то из врачей. – «Давай в Бурденко, – ответил другой, – до Одинцово не довезем». Мы отправились в медицинском фургончике в Лефортово, где размещался госпиталь имени Бурденко. Полный его титул очень внушителен, я его приводить здесь не буду. Достаточно сказать, что с точки зрения военной медицины госпиталь этот был высшей инстанцией. Его диагнозы и заключения не могли быть опровергнуты никем.

Подполковнику медицинской службы, дежурившему в этот день, достаточно было бросить на меня один взгляд, и я оказался в палате на шесть человек в отделении нефрологии. Отделение это было выбрано, поскольку наши местные врачи в качестве причины моего заболевания с моей подсказки выдвинули версию отравления пищевыми продуктами или токсинами. Значит, удар пришелся по почкам, их и надо было защищать.

Пролежал я в этом отделении недолго, уже вечером мой лечащий врач застиг меня в тот момент, когда я посещал туалет, отругал и отправил в отделение реанимации, где меня полностью раздели и приказали лежать не вставая, а по нужде вызывать медсестру с судном. Я проторил путь для других. Один за другим в моей компании оказались еще пятеро участников злополучной вечеринки. Последним пешком(!) явился Николай Андреевич Подгорный, вызвав оживление персонала: больной на своих ногах пришел в отделение реанимации.

Так мы и лежали – шесть героев – на соседних койках. Хуже пришлось остальным участникам юбилея. Их вызывали и вызывали, допрашивали и допрашивали, пытаясь выяснить, чем именно отравились офицеры.

Наши городки ломились от сплетен и слухов. Здесь были уверены, что мы, конечно, пили самогон или древесный спирт. Кто-то пустил утку, что все в госпитале ослепли, что трое из нас умерли, словом, слухи о нашей смерти были значительно преувеличены. Не в силах вынести ожидания, Вера выписалась из госпиталя и звонила в Бурденко, чтобы получить хоть какую-нибудь информацию. Тут я должен «поблагодарить» безымянного врача, ответившего ей по телефону: «Сейчас как раз собрался консилиум, решают, будет ли Ваш муж жить…»

Посетителей в отделение реанимации не пускают, к телефону больных не подзывают, поэтому затянувшееся на две недели ожидание было непереносимо. Лечение мы получали интенсивное. За сутки через каждого из нас прокачивали шесть флаконов неизвестного мне лекарства. Каждый флакон стоил, по словам врача, двести пятьдесят рублей.

Редкий снимок автора с бородой. Сразу после возвращения из госпиталя Бурденко

В один из дней мне разрешили дойти до туалета. Рядом в коридоре был телефон, и я тут же позвонил на службу и попросил кого-нибудь послать ко мне домой и порадовать жену сообщением, что мне лучше.

Ожидание своего квартирного телефона продолжалось уже одиннадцатый год, но это никого не удивляло. Из всех дефицитов московский телефон был одним из самых трудно приобретаемых.

Память хранит множество подробностей о пребывании в госпитале. Для всего, что я помню, здесь просто не хватит места. Только коротко и о главном.

Настал день, когда к нам пустили посетителей. Вера встала у моей кровати на колени и плакала, уткнувшись лицом в мою грудь. Я тоже чувствовал, как на глазах у меня наворачиваются слезы. Из нас двоих ей пришлось гораздо тяжелее. Две-три недели жизнь моя висела на волоске, а информации у нее не было.

Наконец, нас вернули из реанимации в нормальные отделения. Я снова попал в нефрологию, и один из врачей сказал мне: «Вылечить мы Ваши болячки не вылечим, но к концу курса лечения Вы будете знать все свои болезни».

Так и случилось. Поступив в госпиталь практически здоровым (не считая ботулизма), я покинул его человеком, у которого была скомпрометирована (жаргон врачей) левая почка. Остальные члены нашей команды тоже узнали о себе нечто новое.

Далее

В начало