Информационная война Кремля против собственного народа продолжалась. В 1974 году всего три события получили почетное право войти в хронологию «Хроноса» (сайт на Интернете). Это означает, что выбирать современным редакторам сайта было не из чего. Даже по сравнению с временами Н.С. Хрущева все меньше интересных событий удостаивались упоминания в печати, стандарты которой все больше приближались к сталинским.

Год начался с ареста и высылки из страны А.И. Солженицына. Певец ГУЛАГа, правозащитник и неустанный критик любого государственного порядка был не нужен Брежневу и его окружению. Нужна была не критика, а «одобрямс». Да и вообще, разоблачение сталинизма было пройденным этапом.

10 декабря 1974 года Солженицыну, наконец, вручают Нобелевскую премию. Об этом советская печать молчит.

Президент США Никсон посетил СССР с визитом и подписал договор об ограничении подземных ядерных испытаний. Но это был президент на излете – Уотергейт сделал свое дело: в этом году Ричард Никсон уйдет в отставку, не дожидаясь уже неизбежного импичмента.

В конце ноября во Владивостоке состоялась встреча Л.И. Брежнева уже с новым Президентом США – Джеральдом Фордом. Продолжались переговоры о разоружении, но обстановка уже изменилась. Оба партнера понимали, что разрядка идет к концу, и были осторожны.

Неужели 1974 год был действительно таким бессобытийным?!

Нет, конечно! СССР занял в это время открыто антиизраильскую позицию, разорвал дипломатические отношения с Израилем и способствовал усилению политического влияния Организации освобождения Палестины и ее лидера Ясира Арафата. ООП продолжала политику террора.

В Голландии террористическая группа «Красная Армия» (Япония) захватывает в заложники французского посла и добивается освобождения находящегося во французской тюрьме террориста. Переговоры ведет небезызвестный Ильич Рамирес Санчес (Шакал). Вот уж действительно интернационал!

Но эти события для советской публики «неинтересны», поэтому о них – ни слова. А то еще вспомнит кто-нибудь, что учился в университете имени Лумумбы вместе с этим самым Шакалом…

В апреле отправляется на строительство Байкало-Амурской магистрали первый комсомольский ударный отряд.

Все тот же Капица с ехидством говорит нам на очередной лекции, что на протесты Китая по поводу строительства БАМа и просьбы о помощи официальный Вашингтон ответил китайскому послу: «Это не ваше китайское дело». Для Мао строительство БАМа – вопрос стратегический, остальным это дело безразлично.

Другой лектор обещает нам процветание, потому что трасса БАМа проходит по районам, где содержание золота в простом речном песке выше среднего в местах добычи.

БАМ будет построен, но на большее сил не хватит. Железная дорога придет в ранее необжитые районы, которые так и останутся необжитыми. Не хватит и грузопотока, чтобы загрузить новую магистраль. Будут ржаветь рельсы и приходить в упадок станции и полустанки. Но пока – взрыв энтузиазма в прессе.

Византийский принцип сильного центра и пренебрежения к окраинам продолжает работать: все заработанные на местах деньги идут в Москву и перераспределяются так, что богатые природными ресурсами регионы остаются необустроенными и незаселенными. Этому явлению есть несколько серьезных исторических причин.

Во-первых, значительная часть территории СССР представляла собой места, непригодные или неудобные для жизни. Ну, какая радость получить квартиру, например, в Норильске или Кушке? Какая радость строителям строить дома на вечной мерзлоте или в пустыне, зная, что будущие обитатели все равно здесь долго не выдержат? Отсюда психология временности, стремление сорвать побольше денег за трудные условия жизни на окраинах и непреодолимая тяга вернуться на «Большую Землю».

Во-вторых, Россия прирастала окраинами методом «добровольного присоединения» (эвфемизм для колониальных захватов). Добровольно или нет, но Московское царство выросло по площади и населению в сравнении XV-XIX веками многократно. При этом присоединенные территории практически не заселялись русскими (их элементарно не хватало).

Малонаселенные территории Севера и Зауралья так и остались малолюдными сырьевыми районами. Под сенью Российской короны объединены были сотни народов и народностей, так и не слившиеся в «новую историческую общность людей – советский народ». Для русского человека окраины таковыми и остались.

Интересно, что все колониальные метрополии сталкивались с этими трудностями. Лейтенант Уинстон Черчилль, служа в Индии, имел штат слуг и содержал собственную конюшню. В Англии на лейтенантский оклад такого никто не имел. За проживание на окраинах доплачивали, и немало, и все равно каждый колониальный чиновник и офицер мечтал о возвращении в метрополию.

Постоянный дефицит ресурсов в СССР вызывался не столько их нехваткой, сколько их неразумным использованием. Подавляющая часть науки и промышленности работала на оборону. Угроза третьей мировой войны воспринималась Кремлем всерьез, и эту войну СССР, точнее, его лидеры, собирался выигрывать в одиночку.

Военно-промышленный комплекс СССР потоком гнал обычные и необычные вооружения в количествах, далеко превосходящих потребности армии мирного и даже военного времени. Излишки удавалось продать за рубеж лишь частично; остальное ставилось на хранение на случай войны. На Урале хранились под открытым небом десятки тысяч произведенных про запас танков; неподалеку от заводов-производителей лежали мертвым грузом излишние артиллерийские системы.

Всякое государство, производящее вооружения, рано или поздно встает перед проблемой, нужно ли и дальше производить оружие и сколько. Но ни одна страна в мире еще не производила меньше. Тут сказывается инерция производства, необходимость обеспечить занятость высвобожденных работников и многое другое.

В США выступающий за сокращение военного производства рискует заслужить обвинение в непатриотизме и анафему от оборонного лобби.

С распадом СССР США могли бы, казалось, резко снизить военные расходы. Ан, нет! Военный бюджет США продолжает расти. Противостояние СССР и США в холодной войне можно уподобить двум титанам, сжимающим с разных сторон мощную пружину. Как только один из них нажимает на пружину сильнее, второй отвечает на этот импульс со своей стороны, еще сильнее сдавливая пружину. Но каждый из них одновременно служит для соперника точкой опоры.

Теперь один из соперников внезапно упал. Что сделает второй? По законам физики он начнет неудержимо падать вперед и, чтобы остановить падение, будет искать новую точку опоры, т.е., нового соперника. Это и произошло: США нашли себе нового соперника в лице мирового терроризма. Можно спорить о разумности такого выбора, но оппонент на другом конце пружины найден, можно продолжать тратить деньги на оборону. И можно от холодной войны перейти к войне горячей: не ответит же Ирак или Афганистан вторжением на территорию США.

Угроза террористических актов существует, но при правильной работе органов разведки и внутренней безопасности может быть практически нейтрализована. Поэтому кошмар 11 сентября 2001 года при всей его трагичности пришелся очень кстати администрации в Вашингтоне.

Высшие руководители СССР, участвовавшие в Октябрьской революции (Молотов, Ворошилов, Микоян) или воспитанные в первые десятилетия советской власти, продолжали курс на поддержку любой сектантской группы за рубежом, лишь бы в программе ее говорилось что-нибудь о борьбе с империализмом и сионизмом. В Кремле все еще мечтали о мировой пролетарской революции, не желая замечать тех перемен, которые произошли в мире.

И тут не избежать аналогии. Теперь Президент США агрессивно отстаивает идею насильственного насаждения демократий по всему миру. Чем не мировая революция наизнанку!? Разница, конечно, велика – коммунизм и буржуазная демократия. Но в главном идеи внешней политики покойного СССР и нынешних США очень схожи: прервать исторический процесс и совершить «большой скачок» (по Ленину, Мао, Джорджу У. Бушу…). Думаю, что такие скачки обречены на неудачу.

Дорого обходилось СССР и содержание двойного бюрократического аппарата (государственного и партийного). Однажды после очередной моей лекции в Подмосковье заместитель директора завода пошел провожать меня на вокзал. Мы говорили ни о чем, но видно было, что его что-то волнует. Наконец он решился и спросил меня: «Евгений Александрович, а что Вы думаете о борьбе с бюрократией? Ведь дальше так жить невозможно – их столько развелось, что вздохнуть нельзя, и каждый командует».

Я признался, что не вижу реальных путей покончить с этой язвой. Мой собеседник сказал: «А я предлагаю их не трогать, а создать настоящие органы управления, а старых бюрократов держать до пенсии и платить им премии, только не позволять вмешиваться в дела предприятий». Я в ответ объяснил, что аппарат уже чрезмерно дорог, что сохранить существование новых органов в тайне не удастся, что новые бюрократы быстро усвоят худшее из опыта их предшественников.

Опыт России после развала СССР показал, что я был прав: новые, «демократические» бюрократы грабят Россию почище прежних. Раньше они хоть ЦК боялись, а теперь им и бояться некого.

Переход от СССР к Содружеству независимым государствам привел к бурному размножению бюрократии во всех бывших союзных республиках при одновременном увеличении их должностных окладов. Не может же министр иностранных дел суверенного Узбекистана получать столько же, сколько его коллега из бывшей УзССР!

15 сентября бульдозеры уничтожают в Москве выставку художников-нонконформистов. По столице ползут слухи, но в прессе полная тишина. Пропало время в Аризоне…

Год был урожайным и на события в Космосе.

В 1974 году СССР произвел 87 пусков ракет-носителей, из них 4 неудачных. Более 75% составили пуски военного назначения.

Наибольшее сожаление вызвал неудачный пуск 23 мая, когда был потерян спутник фоторазведки нового поколения «Янтарь-2К» № 1.

Почти десятилетняя эпопея Куйбышевского филиала ОКБ-1 по разработке нового аппарата продолжилась неудачным пуском. Аппарат был предназначен для осуществления детальной фоторазведки с доставкой специнформации на землю в спускаемых капсулах (всего 2). Спускаемым был и отсек специальной аппаратуры, что позволяло по задумке многократно использовать фотоаппаратуру и вычислительную машину «Салют-3М».

И дело было вовсе не в том, чтобы «отвечать на западные разработки», как пишет В. Красников в своей статье на Интернете. Конструкция «Зенитов» изначально, как я писал во второй книге воспоминаний, не обеспечивала своевременной доставки информации потребителю, т.е., ГРУ ГШ. Теперь этот недостаток с большим отставанием от США намеревались частично парировать.

Существовавшие тридцать лет назад технологии не позволяли создать поток разведывательной фотоинформации прямо с орбиты с многократным использованием носителя информации. Теперь такая возможность имеется. Жаль, что я в этих работах уже не участвую по возрасту.
Почти сразу же после неудачного пуска (в июле) куйбышевцы стали самостоятельным предприятием. Теперь это было Центральное специализированное конструкторское бюро (ЦСКБ). Всякий раз, когда я пытаюсь определить, был ли пуск военным или гражданским, я встречаюсь с трудностями. Действительно, возьмем пилотируемый полет (П.Р. Попович и Ю.П. Артюхин) на «Салюте-3» (Алмаз). Пресса шумит о новом научном свершении, но на деле-то наши славные космонавты – военные пилоты. Их миссия – разведка из Космоса, ну, и освоение новой техники, конечно.

Попытка второго экипажа состыковаться с ДОС была безуспешной. Пришлось Г.В. Сарафанову и Л.С. Демину вернуться на Землю досрочно. Почести, впрочем, воздавались одинаковые всем летавшим. Ведь жизнью все космонавты рисковали наравне.

Или пуски связных спутников «Молния». Связь нужна всем, и народному хозяйству и обороне, и разведке. Да и система связи Ракетных войск «Корунд» тоже использовала модифицированные «Молнии» с ретрансляторами в другом диапазоне частот. Так что если учитывать все, то военных пусков было больше, чем 75%.

Продолжает срабатывать старый маскировочный трюк, когда один и тот же космический аппарат именуется по-разному; у каждого из них имеется конструкторский индекс (например, 11Ф624), конструкторское название (например, «Янтарь-2К») и, наконец, условное наименование комплекса после приема на вооружение (например, «Феникс»). Да еще есть название для прессы и широких масс, например, «Космос-563». Любопытный в наше время может, покопавшись в архивах, узнать, что скрывалось за этими названиями, но в описываемые времена разобраться в этой разноголосице мог только посвященный.

В конце июля был успешно запущен связной геостационарный спутник. Начиналось обживание геосинхронной орбиты. Это теперь мы говорим по мобильному телефону и не задумываемся, какой спутник нас обслуживает, а тогда все это было первый раз.

Попробуй я в 1974 году сказать в одной из лекций, что за мизерную (для имеющих деньги) месячную плату каждый желающий в обозримом будущем сможет носить в кармане целлюляр, мгновенно соединяющий его с любым телефонным абонентом в мире, меня подняли бы на смех. Ведь в то время в СССР в очереди на обычный телефон стояли годами, если не десятилетиями. Прошло каких-то двадцать-тридцать лет, и это стало рутиной. Произошла настоящая информационная революция, так что теперь каждый может получать в реальном масштабе времени сведения о происходящих в мире событиях.

Совершенно другой вопрос, делает ли эта доступность информации кого-то умнее. Какой-то остроумный человек заметил в свое время, что компьютер – безусловно усилитель интеллекта, было бы что усиливать.

Лекции мои, к слову сказать, успешно продолжались. Начальники мои и замполиты всех управлений, где я служил, начиная с полковника Павла Семеновича Федоренко, моего сослуживца по полигону, относились к моему увлечению с одобрением. Ведь политработников моя активность тоже характеризовала с лучшей стороны.

Так появились в моих аттестациях записи: «Активно участвует в распространении политических и научных знаний. Лектор общества «Знание». Эти ничего не значащие строчки впоследствии спасут меня от крупной неприятности. Но до этого еще далеко.
Пока же меня, как опытного лектора приглашают читать циклы лекций о научно-техническом прогрессе в другие НИИ.

В одном из них (НИИ «Геодезия») я попадаю впросак, объясняя аудитории, как лазер можно использовать в геодезических приложениях. А надо было рассказать, как по лазерному лучу ракеты наводить.

Зато я беру убедительный реванш в ЦНИИМАШ, где я в курсе дела их работ. Упомянув Н-1, я завоевываю доверие, и впредь они приглашают меня каждый год.

Во время зимнего отпуска я лечу в Оренбург и провожу там и в Медногорске, читая лекции, около двух недель.

Прилетев в Оренбург, я воочию увидел свою судьбу, если бы я поступил в 1954 году в МИМО. В аэропорту меня встретил весьма учтивый молодой человек с прекрасными манерами – референт областной организации общества «Знание».

Я не смог скрыть удивления, настолько он контрастировал с окружением, и он мне объяснил, что приобрел эти навыки в МИМО, куда поступил во времена Хрущева. После окончания института его направили на трехгодичную практику на Кубу. После возвращения в Москву выяснилось, что у молодого дипломата нет ни московской прописки, ни валюты, чтобы купить московскую квартиру. Кубинские песо валютой не считались (не путать с конвертируемым песо наших дней). Поэтому моего героя отправили в Оренбург, где он родился и имел право жить.
Мне было бы лучше – ведь я родился в Ленинграде – но сути дела это не меняло.

Сын дипломата будет дипломатом, сын дворника – дворником, такова была негласная установка и практика.

Оренбургская область приятно поразила меня живописными видами реки Урал и неприятно – отсутствием нормальной еды в столовых. Конечно, в гостинице обкома было все, включая брауншвейгскую колбасу – большой дефицит даже для Москвы, но в Медногорске с питанием было плоховато. Даже на предприятия общественного питания стали поставлять все меньше продуктов.

Вернемся к делам космическим.

США произвели в 1974 году 26 запусков. Достигнутая высокая надежность компонентов и аппаратуры позволили существенно увеличить сроки активного существования спутников и, соответственно, снизить число пусков. Как и в СССР, большинство пусков было пусками военного назначения.

В мае было принято Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о прекращении работ по подготовке и проведению пилотируемой экспедиции на Луну.

Ну, это не совсем точно. Прекращена была работа по программе Н-1, но были развернуты работы по созданию нового тяжелого носителя «Энергия». Был бы носитель, а наработки по лунному аппарату всегда можно пустить в дело.

На днях (февраль, 2006) на Интернете появилось сообщение о намерении РКК «Энергия» создать постоянную лунную базу уже к 2015 году. Едва ли это произойдет, но в случае успеха Россия получит свой долгожданный реванш за проигрыш в лунной программе. А там околонаучные фантасты обещают завалить нашу термоядерную энергетику «Гелием-3», который на Луне можно «ведрами черпать» (беру в кавычки выражение из чьего-то восторженного творения). Насчет ведер – не знаю, но лунная база – это серьезно.

Что касается перспектив использования Гелия-3 для получения энергии в промышленных масштабах, то путь предстоит очень долгий. Если среднее содержание этого изотопа в поверхностном слое лунного грунта – реголите – по данным СССР и США равно примерно одной стомиллионной, то для получения ста тонн Гелия-3 (эквивалент годового потребления энергии на Земле в наши дни) нужно переработать 10 миллиардов тонн грунта.

Это означает, что с каждого квадратного километра лунной поверхности надо снимать примерно 263 тонны породы ежегодно. Если сосредоточить добычу в одном месте до исчерпания реголита при сверхоптимистической оценке его толщины в сто метров, то для покрытия нынешнего энергопотребления Земли потребуется ежегодно снимать лунный грунт на глубину 100 метров на площади 120 квадратных километров. Все это рассчитано из предположения нулевых потерь газа при проведении горнодобывающих работ в безвоздушном пространстве.
Ха-ха!

Теперь остается «только» переработать этот грунт, выделив из него газы, разделить эти газы, сжижить Гелий-3, загрузить его в транспортное средство и доставить на Землю. И все это опять без потерь! Кроме того, глубинного бурения реголита никто не проводил и никто не знает сколько газов в нем на глубине 5, 10 метров и глубже. Озер же жидкого гелия на Луне нет и быть не может, так что ведра не пригодятся.

Оставим эти игры фантастам, тем более что на Земле ни одного промышленного токомака пока нет. Первое упоминание о токамаке для широкой публики было сделано в прекрасном фильме «Девять дней одного года», вышедшем на экраны в 1961 году. Тогда все казалось легко и просто. Еще пять-десять лет, и термояд в кармане. Увы…

Думаю, что и практическое применение Гелия-3 начнется не ранее, чем во второй половине текущего столетия, а может быть и позже. Пока же следует рассчитывать на получение и доставку на Землю исчезающе малых количеств вожделенного газа для проведения научных экспериментов.

Мало что изменит и постоянная база на Луне. В течение первых десяти-пятнадцати лет это будет обреченное на борьбу за выживание малонаселенное герметичное научно-исследовательское помещение. И только после этого, набрав опыт лунной жизни и оценив влияние ее на человека, можно будет расширять базу. Так что до начала промышленной разработки лунных ресурсов еще пройдут десятилетия. Замену нефти лучше искать на Земле. Заметьте, что я не сказал ни слова о расходах на новую лунную программу.

Закрытию программы Н-1 предшествовали долгие аппаратные игры. Один из эпизодов стал мне известен благодаря тому, что в нашем Пятом управлении служила на скромной должности старшего инженера жена моего знакомого Георгия Александровича Тюлина – Первого заместителя министра Общего машиностроения.

Месяца за три до Постановления о закрытии программы Н-1 Георгий Александрович подготовил по своей инициативе его первый проект и отправился в кабинет С.А. Афанасьева. Но в бюрократической машине сохранить секрет очень сложно, ведь машинисткам рот не заткнешь. Поэтому Министр был готов к встрече заранее и встретил вошедшего вопросом: «Когда у нас по плану очередной пуск Н-1?» Но Г.А. Тюлин тоже был готов к неожиданностям (вспомните Штирлица, идущего на прием к Гиммлеру). Назвав требуемую дату и обсудив ход подготовки к пуску, он вынул из папки совсем другую бумагу, ради которой он якобы и побеспокоил своего начальника.

Вообще, отношения С.А. Афанасьева с Г.А. Тюлиным складывались тяжело, и вскоре последний уйдет из МОМ. Именно его сделают козлом отпущения в МОМ за провал лунной программы. Должен был уйти либо С.А. Афанасьев, либо Г.А. Тюлин. Ушли Тюлина…

Прекращение работ означало списание значительных финансовых и материальных затрат. Но не все средства ушли в песок. Как памятник программе Н-1 стоит в Подлипках (ныне город Королев) мост через железнодорожные пути, соединяющий первое и второе производства. По этому мосту предполагалось возить макеты и штатные образцы лунного корабля. Программы нет, а мост исправно служит. С пользой были истрачены и суммы на социальные и культурные мероприятия, включая строительство жилья, дач и санаториев.

В мае 1974 года Генеральным директором ОКБ-1 был назначен В.П. Глушко. В.П. Мишин стал главным козлом отпущения за неудачу лунной программы.

Не обошлось без смешных эпизодов, потому что сослуживцы С.П. Королева не сразу смирились с новым руководителем. Каждому человеку свойственно тщеславие. Валентин Петрович обладал им в высокой степени. Первым его приказом на новом посту было распоряжение о переподчинении ему лично отдела научно-технической информации. Теперь основной задачей этого отдела было доказать, что В.П. Глушко всегда был человеком №1 в советской космической программе.

Если сравнить в наши дни материалы, посвященные С.П. Королеву и В.П. Глушко, то объем и качество публикаций о последнем будут значительно выше. В.П. Глушко, выражаясь современным языком, был гораздо лучшим пиарщиком. Да и со временем ему повезло: во времена С.П. Королева подобные публикации были просто под запретом.

Не дожидаясь постановления, В.П. Глушко приказал остановить все работы по Н-1 (см. книгу Б.Е. Чертока «Ракеты и люди»). Начиналась разработка новой тяжелой ракеты «Энергия». Первый ее пуск произойдет, когда я уже выйду в отставку.

Для меня 1974 год стал годом прощания с отделом надежности. Уже с января начались подготовительные мероприятия по открытию отдела научных основ эксплуатации космических средств. Да и тема «Корунд», в которой я много лет работал, заканчивалась. Система спутниковой связи Ракетных войск была практически готова.

Но до перехода в новое подразделение я успел поучаствовать в конференции по проблемам надежности, которую проводил наш отдел.

Ранней весной меня вызвал к себе В.Н. Дубинин и сказал смущенно: «Евгений Александрович, мы тут конференцию собираемся проводить. Ответственная – вторая лаборатория, но я Вас прошу поучаствовать. Я знаю, что Вы и сами хотели бы выступить, но для Вас у меня есть другое задание». «Другое задание» заключалось в том, что надо было подготовить текст доклада и плакаты к нему для начальника ГУКОС генерал-лейтенанта А.А. Максимова.

Проблематику наших работ по надежности я знал хорошо и быстро написал текст. Частично помогло и то, что незадолго до разговора я присутствовал на совещании в ЦНИИМАШ, где нас подробно познакомили с докладом, представляемым С.А. Афанасьеву. Доклад этот содержал некоторые интересные цифры и факты, которые я включил в доклад и вынес в таблицы на плакаты. Вскоре текст и плакаты были готовы, теперь надо было согласовать их с докладчиком.

Время шло, а Александр Александрович Максимов никак не мог выбрать несколько минут, чтобы взглянуть на доклад. Плакаты за один день не изготовишь, пришлось отдать эскизы в чертежное бюро без согласования. Материалы, естественно, были совершенно секретными. В таких случаях полагалось вооружиться, взять вооруженного сопровождающего и отправиться в ГУКОС на служебной машине. Наконец, настал канун дня конференции, и последовал долгожданный вызов в ГУКОС.

До сих пор не пойму, что меня заставило взять с собой кроме официальной запечатанной папки пустой атташе-кейс. Мы прибыли в Главное управление, и тут оказалось, что А.А. Максимов занят и принять нас в назначенное время не сможет. Я позвонил В.Н. Дубинину и получил указание ждать, когда генерал освободится.

Мы прождали до шести часов вечера, когда взбунтовался водитель. У него кончилась смена. К нему присоединился сопровождающий, правильно рассудив, что без машины мы вернуться не сможем. Я опять позвонил в отдел и получил указание отпустить бунтовщиков, а самому ждать до упора.

В конце концов, я остался один и ждал до девяти часов. Наконец, адъютант вынес мой доклад и вручил его мне. Замечаний у генерала не было. Меня он в кабинет не вызвал, что было плохим признаком. Я знал А.А. Максимова и был уверен, что доклад он не читал, иначе обсуждение было бы неизбежным. Я сидел в пустой приемной с совершенно секретной папкой без машины и сопровождающего. Конференция открывалась в девять утра завтра, и доклад А.А. Максимова шел первым.

Я позвонил дежурному по Части, который по вечернему времени сидел в приемной ГП. Оказалось, что и ГП, и мой начальник отдела ждут сообщений. Я попросил соединить меня с ГП. Виктор Николаевич Дубинин позже сказал мне, что услышав мой голос, ГП протянул ему трубку, произнеся с торжеством: «На, это тебя!» ГП любил, когда подчиненные попадали в переплет. Я доложил ситуацию. Виктор Николаевич без энтузиазма отнесся к моему предложению провести ночь в ГУКОСе с тем, чтобы машина с сопровождающим была у подъезда не позднее семи утра. Ведь доклад и плакаты должны были быть в готовности самое позднее к половине девятого утром. Но и предложить он ничего не предложил.

Я положил документы в папку, запечатал ее, потом свернул в трубку и уложил в атташе-кейс. Туда же я запихнул заряженный пистолет ПМ. Отметив пропуск у адъютанта, я вышел на ночную Калужскую площадь и отправился домой. Метро, электричка, прогулка из Болшево до ворот Института – все это заняло более двух часов, и все это время я провел в ожидании ЧП. Только миновав контрольно-пропускной пункт НИИ-4, я вздохнул с облегчением и прямым ходом отправился к дежурному по части, сдал пистолет и оставил папку на хранение у него в сейфе. Домой я вернулся в первом часу ночи.

Наутро А.А. Максимов даже не глянул в подготовленный доклад. Его выступление было блестящим экспромтом, посвященным проблемам ГУКОС. Он только иногда поглядывал в свою записную книжку. Говорил он, в частности, о том, что совершенно не прикрыта наукой деятельность военных приемок. Но внимание присутствующих было приковано к плакатам. Солидные гости упоенно «перекатывали» их в тетради и записные книжки.

Доклады сотрудников нашего отдела были в большинстве провальными. Они даже отказались отвечать на вопросы, ссылаясь на недостаток времени: на конференцию отводился один день.

Как всегда, интересно и содержательно выступил Люциан Станиславович Медушевский. Отдел эксплуатации предлагалось создать «за счет существующей численности». На деле это означало, что все управления будут стараться избавиться от балласта и передать в новый отдел ненужных людей по принципу «на тобi, небоже, шо менi негоже». Исключение составляли командные должности, куда люди шли на выдвижение.

В мае меня вызвал В.Н. Дубинин и предложил занять в новом отделе должность начальника головной лаборатории. В ответ я пошутил, что лучшими должностями в Институте по традиции считаются зам. начальника отдела и СНС на верхней вилке. Виктор Николаевич тут же предложил мне верхнюю вилку, но я объяснил, что отдел открывается по моей специальности, и согласился на предложение.

В июле отдел открыли. Входил он в управление ракет-носителей, но носил номер 70. Это означало, что новое подразделение не имеет никакого отношения к тематике пятого управления и является зародышем нового седьмого управления. Этим же приказом отдел надежности был переименован в отдел номер 71. Это означало, что с развертыванием нового управления пятое управление вздохнет с облегчением, избавившись от непонятной руководству тематики.

Начальником 70-го отдела был назначен Валентин Иванович Потемин, служивший до этого начальником лаборатории в отделе двигателей Пятого управления и бывший бессменным секретарем Парткома управления. Эта выборная партийная должность была ступенькой, с которой можно было стать начальником отдела без защиты докторской диссертации. Ведь секретарь парткома управления по положению многое знал о закулисной стороне деятельности командования. С ним согласовывались, в частности, все решения по улучшению быта офицеров и служащих: распределение жилья, установка домашних телефонов, даже получение дефицитных путевок в санатории.

Валентин Иванович был милейшим интеллигентным человеком; такого начальника можно было только пожелать. Единственная проблема с ним – он не имел никакого понятия о предмете предстоящих исследований и поэтому постоянно боялся попасть впросак.

Его кандидатская диссертация была посвящена разработке системы снабжения жидкостных ракетных двигателей топливом. Злые языки утверждали, что на банкете после защиты официальный оппонент произнес тост «за изобретенную тобой, Валя, форсунку, из которой в Большом театре первые двенадцать рядов обоссать можно».

Заместителем начальника отдела стал подполковник Николай Егорович Дмитриев, служивший до этого на Северном полигоне (Плесецк) и прозябавший в Первом управлении у К.А. Люшинского, который, не зная практической стороны дела, терпеть не мог подчиненных, ее знающих.

С Николаем Егоровичем мы поладили сразу, потому что он мое личное дело прочел и знал, что я тоже полигонная косточка. Недолгий период, пока Николай Егорович служил в отделе, было лучшим временем для меня, потому что он разбирался в деле и разъяснял начальнику отдела, как поступать в спорных случаях.

Начальником второй лаборатории (процессов эксплуатации) назначили Анатолия Петровича Волик. Подноготная этого назначения мне была неизвестна, ведь А.П. Волик и О.С. Констанденко при любом удобном и неудобном случае заявляли, что служить будут только до сорока пяти лет (минимальный возраст ухода на пенсию). Такие заявления не поощрялись.

Начальником третьей лаборатории (эксплуатационной документации) стал Геннадий Александрович Исаев, толковый офицер и хороший товарищ. Он закончил академию имени Ф.Э. Дзержинского, куда его послали из-под Одессы из танкового полка только потому, что он был моложе всех и не успел еще обзавестись семьей и приусадебным хозяйством (так он сам рассказывал).

Старшим научным сотрудником в моей лаборатории стал Евгений Михайлович Кульбацкий по протекции К.А. Люшинского, числившегося его научным руководителем. Я был рад увидеть опять сослуживца по полигону, но очень скоро его перевели в Первое управление на равную должность вопреки моему желанию.

Одним из младших научных сотрудников стал капитан Петр Дмитриевич Корниевский из Третьего управления, который был болен туберкулезом. Но вскоре ко мне пришел его бывший начальник лаборатории и вымолил его обратно. Корниевский оказался уникальным специалистом. Его и с полигона-то в Институт перевели только потому, что он (и только он) умел управлять какой-то экспериментальной установкой. Я его отпустил с легким сердцем.

Младшим научным сотрудником стал Вадим Георгиевич Осинин, еще один выходец и мой коллега с Южного полигона, где он на второй площадке занимался испытаниями носителей. Он прослужил в Институте недолго. Защитив диссертацию, он неожиданно получил назначение в Перхушково, став членом Научно-технического комитета Ракетных войск (категория – полковник). Помог ему в этом назначении Борис Александрович Бобылев, а я по просьбе последнего написал Вадиму аттестацию, лучше которой быть не могло.

Ходила сплетня, что помог Осинину его родственник, занимавший высокое положение в Киевском горисполкоме. Якобы через этого человека отставные офицеры Главного штаба РВ получали хорошие квартиры в Киеве. Так ли это, не знаю.

Другим МНСом стал старший лейтенант Николаев, зять Н.Е. Дмитриева.

Еще одним офицером в лаборатории был молодой лейтенант Давыдов из студентов, толковый и старательный юноша, сын ответственного работника Госстроя СССР.

Старший лейтенант Александр Александрович Серов замыкал перечень офицеров. Он был несколько не от мира сего и поэтому освобожден от несения службы с оружием. Как научный работник он был равен нулю. К тому же из-за своей неряшливости умудрился вскоре получить выговор от Н.Е. Дмитриева, явившись на службу в грязном обмундировании.

Старшим инженером стал отставник Семен Игнатьевич Артюхин, мастер спорта СССР по альпинизму.

Инженером стала Ирина Ларионова, а техником (машинисткой) Юлия Гармашова – дама, которую по нашей просьбе перевели к нам из НИИ-4.

Вместо убывшего Кульбацкого СНСом стал Владимир Николаевич Захаров – заядлый волейболист с расшатанной нервной системой. Фамилию свою он взял у жены, отказавшись от фамилии отца. Я помню эту украинскую фамилию, но не могу ее привести, чтобы не нарушить семейных тайн.

Захаров служил до этого в отделе Катанского и писал диссертацию по прогнозированию случайных процессов. Тема была хорошая, плохо было только то, что математическая часть работы полностью списана с монографии Дж. Бокса и Г. Дженингса.

Перед самой защитой эта книга в русском переводе появилась в Москве. Впрочем, это не помешало диссертанту успешно защититься. Большинство членов Ученого совета эту монографию не читали, а кто читал, промолчал.

Таким образом, в головной лаборатории оказался один специалист по эксплуатации космических средств – я сам. Остальных можно было использовать разве что на подсобных работах. Теперь, когда я стал значительно старше, я понимаю, что людей надо было учить, начиная с элементарных понятий. Тогда можно было бы реализовать идею об оперативной группе сотрудников Института, выезжающей к Заказчику для помощи каждый день. И тогда была бы решена проблемы связи с Заказчиком.

Но, вглядываясь в прошлое, я понимаю, что посылать наших сотрудников в ГУКОС было опасно для престижа Института: пользы они не принесли бы никакой, а вред могли причинить необратимый. На учебу же времени не отводилось – каждый получал план и отчитывался за его выполнение с первого дня пребывания в новой должности. Никакого периода обучения новой специальности действующие приказы не предусматривали.

Еще больше «повезло» третьей лаборатории. Должность младшего научного сотрудника у них занимал Петр Михайлович Фролов – энергичный майор, хороший помощник Исаеву. Но СНСом стал Виктор Иванович Труш – человек из породы пустозвонов. Он любил при удобном и неудобном случае излагать свою карьеру, включающую службу на Центральном полигоне (Капустин Яр), и завершать рассказ любимой фразой: «Поэтому я знаю о Космосе все!»

Бездельник по натуре, он прикрывался псевдонаучной болтовней и повсюду носил с собой толстый синий скоросшиватель, в котором содержалась его докторская диссертация, которую он был готов (по его словам) защитить в любой момент (момент этот так и не наступил). Претендовал он, ни много, ни мало, на создание своей собственной модели околоземного космического пространства. Второе управление (перспектив развития космических средств) было несказанно радо, избавившись от него.

Старшим инженером у Исаева работал отставной подполковник, бывший заместитель начальника отдела НИИ-4 Вачаган Гарибян. Он учился в одно время с Литюком (и со мной, но на разных курсах) в академии Связи и закончил ее с золотой медалью. Литюк ценил Гарибяна очень высоко; одно это уже должно было насторожить.

Гену Исаева Гарибян «достал», все время рассуждая об оптимизации. Потом он подошел ко мне и пытался меня уговорить взять его в головную лабораторию, поскольку он разработал методику оптимизации (это слово он произносил с утробным придыханием, так что звучало оно «апптымызацыи»).

Я был человеком неучтивым и спросил: «Методику оптимизации чего?», чем поставил собеседника в тупик. Потом он нашелся и ответил: «Методику оптимизации вообще!» Я предложил Гарибяну выступить на научно-техническом совещании (НТС) отдела и доложить его методику, но этого не случилось никогда.
Когда я рассказал об этом эпизоде Олегу Констанденко, тот долго хохотал, а потом поведал, как Гарибян в свое время докладывал свои результаты на НТС отдела надежности НИИ-4, но с треском провалился, потому что не имел никакого представления ни о надежности, ни об оптимизации.

В том же разговоре Олег рассказал мне под страшным секретом, как однажды Чинарев (зам. Начальника Пятого управления) якобы вызвал его и сказал в раздумье: «Не знаю, что с Ануфриенко (т.е., со мной) делать. Проверял я дела и нашел три директивы Генерального штаба, которые он заслал в архив, не исполняя. За то, что заслал, надо наказать, но за четыре года ни одна из этих директив проверена не была. Значит, знал, когда зашивал, что бумаги ненужные. А за это надо поощрять».

Обошлось без наказания и поощрения, но я знал, что с созданием отдела эксплуатации поток бумажного мусора через мои руки возрастет. Во-первых, в новое подразделение всегда перепихивают на исполнение массу документов, проверяя начальника отдела на податливость. Во-вторых, ГУКОС обрел в нашем лице нового адресата. И, в-третьих, харьковский опыт показывал, что в отдел эксплуатации будут направляться все бумаги, которые Командованию непонятны. Так и случилось.

Одно из последствий моего продвижения по службе оказалось полезным. Все начальники в Институте, начиная с начальника лаборатории, обязаны были вести служебные записи в специальной учтенной несекретной тетради. По моему врожденному плюшкинизму я эту тетрадь сохранил. Теперь мои воспоминания гораздо лучше документированы.

Итак, отдел был создан, а это значило, что нужно было открывать новые темы. Для начала нужно было разобраться, чем мы собираемся заниматься, и размежеваться с соседями.

Тут следует сказать несколько слов о взаимоотношении подразделений в Институте.

Управления создавались по предметному принципу. Одно из них занималось командно-измерительным Комплексом, другое – космическими аппаратами, третье – ракетами-носителями. Еще одно управление было вычислительным комплексом и занималось обеспечением функционирования ВЦ, а также баллистическим обеспечением полетов. У этих управлений предмет исследования был определен.

Существовало еще управление перспектив развития космических средств, основной задачей которого было составление проектов государственных планов и программ по космическому вооружению. Это управление являлось священной дойной коровой Г.П. Мельникова, поэтому его специалистам прощались даже такие предложения, как развертывание строительства стартовых комплексов на вершинах самых высоких гор (чтобы не преодолевать плотные слои атмосферы при запуске).

На деле второе управление занималось тем, что собирало предложения разработчиков в государственные планы и обобщало их, согласовывая позиции министерства обороны и промышленности. Занятие было небесприбыльное. Все эти подразделения не имели возражений против существования отдела эксплуатации, надеясь переложить на него часть своих обязанностей.

Но было еще одно управление, с которым предстояло схлестнуться всерьез. Это было управление боевого применения космических средств. Начиная с начальника управления доктора технических наук профессора Константина Александровича Люшинского, который был когда-то специалистом по баллистике, командные должности были заняты людьми, не имеющими никакого отношения к боевому применению. Как я уже говорил, начальником головного отдела, например, стал специалист по гироскопам В.Н. Карпов. Исключение составлял заместитель начальника управления Феодосий Артемьевич Гори, бывший военный разведчик, но Люшинский ему хода не давал.

Боевым применением космических средств, т.е., определением системы боевых готовностей, боевых задач, планированием, контролем и исполнением команд по включению и выключению специальной аппаратуры занимались не ГУКОС и даже не Ракетные войска, а виды войск и ГРУ ГШ через свои специальные средства, иногда расположенные на командно-измерительных пунктах КИК, а иногда отдельно. Здесь важно отметить, что боевым применением вооружения всегда занимаются войска.

Это положение никак не устраивало К.А. Люшинского, который в частной беседе заявил: «Если нам заниматься боевым применением в узком смысле слова, мы будем выходить, в лучшем случае, на Главные штабы, а они наград не дают. Нужен выход на промышленность». Ему очень хотелось откусить от жирного пирога военных заказов и войти в команду ГП. Поэтому постепенно Первое управление стало заниматься так называемым «научно-техническим сопровождением создания космических комплексов», т.е., отслеживанием хода работ в промышленности.

Ирония заключалась в том, что Первое управление формально не участвовало в создании какого-либо комплекса, оно занималось сопровождением работ «вообще» (вспомните Гарибяна). Не было у этого управления и партнера в промышленности, потому что ни один из разработчиков не брал на себя ответственности за функционирование комплекса в целом, каждый занимался своей «балалайкой».

Здесь открывалось широкое окно для моделирования вариантов функционирования создаваемых космических комплексов на этапе проектирования, но это было нашим боевым примененцам просто не под силу.

Поэтому специалисты Первого управления по существу занимались составлением докладов о ходе работ в промышленности и представлением их командованию. Поскольку Первое управление никак не могло определиться, чем ему заниматься, К.А. Люшинский очень болезненно относился к попыткам других подразделений взять на себя ответственность за какое-либо новое направление исследований.

В военной авиации и других видах войск проблема разделения эксплуатации и боевого применения была решена давно, и каждый занимался своим делом. Существовал даже специальный Институт эксплуатации и ремонта авиационной техники (НИИЭРАТ). В военном космосе наш отдел стал первым научным подразделением, которое имело слово «эксплуатация» на знамени. До этого наш Институт так низко не падал.

В ходу у наших начальников было слово «сидеть». «Я сижу на фотосистемах» означало «я занимаюсь фотосистемами». Образно говоря, нашему отделу предстояло найти себе стул, чтобы было на чем сидеть. И никому не хотелось тесниться, уступая насиженное теплое место новичку.

Поэтому уже на первом совещании у В.И. Потемина (9 июля 1974 года) мне была поставлена задача подготовить доклад для выступления на научно-техническом совете Части (НТС). Тема доклада: «Состояние и направления исследований по научному обеспечению эксплуатации космических средств». Материалы готовили все лаборатории, но обобщение их и написание окончательного текста оставались всегда за головным подразделением.

Кроме того, надо было добиться, чтобы нас допустили в Шестое управление (управление эксплуатации ракетного вооружения) НИИ-4. Там я прочел отчеты о НИР, выполненных нашими коллегами за последние десять лет, и диссертации. С диссертациями получился конфуз. В числе прочих я прочел труд полковника Герасименко – пухлый фолиант докторской диссертации. Работа не была «профсоюзной» диссертацией, в которой соискатель по специальному разрешению ВАК обобщает свои труды за всю жизнь и представляет их в виде доклада. Полковник Герасименко внес «весомый вклад в науку: диссертация была толстая. Но, говоря откровенно, я не считаю, что работа отвечала требованиям ВАК.

Чтобы стать доктором наук, нужно было либо решить существующую научную проблему, либо открыть и обосновать новое направление научных исследований. Ни того, ни другого Герасименко не сделал, но в целом работа была солидной. Я прочел ее и даже сделал выписки.

В один прекрасный день я сидел в библиотеке, изучая очередную порцию отчетов, когда ко мне прибежал бледный от волнения А.А. Серов. «Евгений Александрович, Вас вызывает ГП!» – произнес он, задыхаясь от волнения.

Случай был необычный. К тому времени ГП мог вызвать начальника управления, его заместителя. Очень редко снисходил он до начальника отдела. Но начальник лаборатории?! Это пахло чрезвычайным происшествием. Я быстро собрался и направился в приемную Командира. Валя Шершнева, хорошо ко мне относившаяся, предупредила: «Ждет, и очень сердит». Я постучал в дверь, услышал в ответ ворчание, вошел и доложил о прибытии. В кабинете были Г.П. Мельников и доктор наук Герасименко.

Не отвечая на мой доклад о прибытии: «По Вашему приказанию…» (теперь ГП не здоровался первым и не отвечал на приветствия подчиненных), ГП спросил: «Вы читали диссертацию полковника Герасименко?» – «Так точно, читал», – ответил я. «А пометки делали на обороте страниц?»

Теперь я понял, где собака зарыта. Действительно, свободное пространство работы Герасименко было испещрено замечаниями, иногда довольно обидными для диссертанта. «Никак нет, товарищ генерал, – ответил я по уставу, – я делал заметки, но только в своей рабочей тетради». – «Так поступайте и впредь, – заметил ГП, – можете идти».

Я вернулся в отдел. Меня ожидал бледный от волнения Потемин. Я объяснил ему причину вызова. Валентин Иванович вздохнул с облегчением. Тем дело и кончилось. Не знаю, нашел ли Герасименко своего обидчика.

Удивительно, как слеп бывает человек. Ведь я видел испуг моих начальников, граничащий с паникой, но не понял тогда, до какой степени страх перед ГП проник в их сознание. Ну, подумаешь, к генералу вызвали! Нет, не в ногу я шагал, не в ногу!

К 15 июля я подготовил и подал в плановый отдел документы на открытие с 1 января 1975 года первой в истории Института темы по эксплуатации космических средств. Научным руководителем темы стал Владимир Иванович Самонов. Этим мы сразу убили двух зайцев. Как Главный инженер ГУКОС, он снабжал нас свежей информацией и являлся одновременно заказчиком и исполнителем нашей темы, что гарантировало прием результатов темы.

Отдел набирал обороты, а я впервые получил возможность взглянуть на происходящее с новой позиции хоть маленького, но начальника. Открывшаяся картина была удручающей. Только в июле я принял участие в шести совещаниях и одном партактиве. И это в июле, когда многие из начальников в отпуске! Треть времени уходила на совещания и примерно треть – на выполнение поручений, полученных на этих совещаниях. А когда дело делать?!

Хорошо тем начальникам, у кого были подчиненные, способные выполнить работу. Но, как я писал выше, специалистов в составе отдела практически не было. А бумаготворчество, пронизавшее Институт сверху донизу? Как то в минуту грустную я подсчитал, что в отделе ведется двадцать шесть видов документов, большинство из которых достаются на долю начальника лаборатории. А когда дело делать?!

Между тем, начальник лаборатории получал все эти прелести вдобавок к обычной нагрузке по выполнению НИР. Научная работа официально исключалась из обязанностей, начиная с начальника отдела, именно с той категории, которой ГП разрешал писать и защищать докторские диссертации. Уловка-22 для соискателей: если ты ведешь научную работу, ты не можешь стать доктором наук; если ты не ведешь научной работы, то тебе и защищать нечего. Впрочем, сам ГП легко разрешил этот парадокс, но об этом в свое время.

В августе в Ракетных войсках случилось ЧП. Один из офицеров выехал на своей машине за пределы гарнизона и погиб. Тут же была выпущена директива, адресованная командирам войсковых частей, предписывающая запретить офицерам выезд за пределы гарнизона на личном транспорте без разрешения командира части. А чтоб неповадно было, приказывалось сдать аккумуляторы на хранение дежурному по части.

Конечно, одно дело выполнить и проконтролировать выполнение такой директивы в маленьких отдаленных гарнизонах, где чихнуть нельзя без того, чтобы политотдел и командование об этом не узнали. Совсем другое дело наш гарнизон, из которого многие ездили в Москву за продуктами, да и автолюбителей было около тысячи.

Но приказ есть приказ. Каждый офицер-автовладелец сдал дежурному по части аккумулятор… и продолжал ездить, потому что сдавались старые непригодные аккумуляторы. Не помню только, где их хранили. А потом эту директиву забыли, как и многие предыдущие. Я вспомнил о ней только потому, что на ее доведение было потрачено полдня. А число таким директивам – легион.

В ноябре были подписаны Главкомом РВ сразу два приказа об улучшении работ по эксплуатации. Были намечены пути совершенствования эксплуатации космических средств. У нашего отдела появился необыкновенно широкий фронт работ. Было ясно, что мы с этим в одиночку не справимся.

Большим событием стало для моей семьи получение двухкомнатной квартиры. Мы получили ее во втором городке на пятом этаже хрущевки. Жена не хотела жить в старом доме, но я объяснил ей, что получить сразу трехкомнатную квартиру невозможно.

Я спросил у прежнего жильца полковника Кожухова, как квартира. Он расхвалил ее. Действительно, второй городок, построенный заботами генерал-лейтенанта А.И. Соколова, имел все необходимые магазины, почту и поликлинику; платформа электрички «Болшево» (Фрязинская ветка) была недалеко от дома. На работу ходить было подальше, но главные сомнения вызывал сам дом.

Стоял теплый летний день. Я поднимался по лестнице пешком, лифтов в хрущевках не полагалось. На переходе от четвертого к пятому этажу меня вдруг охватила волна жары. Теплоизоляция верхних этажей в блочных домах была нерешенной проблемой, а залитая гудроном плоская крыша была прекрасным аккумулятором солнечной энергии. Квартира состояла из двух просторных комнат, с балконом каждая, маленькой кухни и совмещенного санузла. Коридора практически не было, от входной двери до двери в гаванну было от силы два шага. Стены были оклеены старыми, отстающими от стен обоями.

На другой день я специально спросил у Кожухова, нет ли в квартире клопов, и он клятвенно заверил меня, что нет. Так или иначе, обои надо было менять. Я только прикоснулся к отвисшему верхнему углу бумаги, как оттуда выскочил на рысях взвод клопов. Справившись с приступом тошноты, я запер квартиру и отправился в хозяйственный магазин.

Нужный мне химикат назывался хлорофос. Это был промышленный дезинсектант повышенной ядовитости. Знающие люди рекомендовали при работе с ним одевать противогаз. Я ободрал обои до последнего клочка, а затем взял кисть и намазал крепким раствором хлорофоса все стены и пол. После этого я вышел, запер дверь и не возвращался туда неделю. В горле и носу щипало, глаза слезились, но я был горд собой.

Через неделю я повторил обработку. В результате стены поблескивали на свету, который отражался на микрокристаллах хлорофоса. Мы прожили в этой квартире долгие годы и никогда не имели непрошеных гостей.

Пол отциклевал мой тесть Леонид Анисимович, спасибо ему. Для молодежи поясню – циклевать, значит вручную отшлифовать паркет и покрыть его лаком (последняя операция тоже требовала противогаза). Занятие для пожилого человека очень тяжелое.

После ремонта квартира выглядела неплохо. Настроение у нас испортилось с наступлением холодов. Что мы с женой ни делали, температура стойко держалась на +14 по Цельсию.

Поднимать мебель на пятый этаж без лифта было небольшое удовольствие, благо, помогали друзья. Я вспомнил, как мы перевозили на шестой этаж в третьем городке В.А. Волкова. Предусмотрительный КЭЧ на время вселения лифт отключал, таскать мебель все равно нужно было вручную.

Самым тяжелым предметом в доме было пианино. А.В. Головко, надев специальную лямку, встал «в корень», еще трое ему помогали. В другую квартиру мебель носила бригада грузчиков. Мы стояли на лестничной клетке, наблюдая за подъемом пианино, когда сверху спустились грузчики профессионалы.

«Ну как вам наши ребята?» – спросили мы у бригадира грузчиков. – «Коренничка вашего мы бы взяли», – ответил он, указывая на Головко. – «Он не пойдет, он кандидат наук», – ответил кто-то из нас. – «А-а-а, – с сожалением протянул бригадир, – порченый…»

Мы дружно захохотали, а ведь бригадир был прав. Работающие по приглашениям неформальные бригады грузчиков зарабатывали куда больше, чем мы – офицеры и научные сотрудники. Бригадир лучше нас разбирался в советской системе.

Попытался я воспользоваться переездом, чтобы раздобыть московский телефон. Дело в том, что телефон у прежнего владельца квартиры был, а для его перевода на новое место жительства требовалось мое согласие. Я такого согласия не давал, пока меня не вызвали «наверх» и не вынудили меня отказаться от телефона.

Телефонный дефицит был вопиющим даже на фоне многих других недостач. Прошло тридцать два года, и Интернет сообщил, что очередь на получение телефона в Москве (июнь 2006 года) составляет пять миллионов заявок. Видимо, эту проблему в России при моей жизни так и не решат.

Другим важным событием стало окончание женой института. Встал вопрос о ее работе. Работать преподавателем в школе она не могла из-за болезни.

Тут пришла пора рассказать еще об одном моем знакомстве. Однажды меня вызвал к себе В.Ю. Татарский и представил гражданского по имени Евгений Дмитриевич Долгопятов, который оказался сотрудником ОКБ-1.

Виктор Юрьевич попросил меня оказать Долгопятову «техническую помощь» в защите диссертации. Официально эта помощь ограничивалась тем, что я получил в секретном отделе большой мешок и хранил в нем пять отчетов об ОКР, выполненных Долгопятовым. Каждый том содержал около тысячи страниц.

Е.Д. Долгопятов относился к той же когорте инженеров, что и Ян Иванович Колтунов. Есть люди, которые органически не могут кратко излагать свои мысли. Ян Иванович никак не мог завершить работу над своей монографией, хотя исписал уже не менее десяти тысяч страниц. Е.Д. Долгопятова пришлось учить основам. Когда он услышал, что ВАК требует, чтобы объем диссертации не превышал ста страниц, его лицо побелело.

Неофициально я стал научным руководителем Евгения Дмитриевича. Татарский, который числился таковым, не мог уделить диссертанту должного внимания «из-за большой занятости». Осенью 1974 года я попросил Долгопятова, чтобы он помог устроить жену в ОКБ-1. Он согласился.

Заканчивался 1974 год, который принес так много перемен в мою жизнь.

Далее

В начало