Отец родился в Одессе, в 1908 году. Его отец (осталось всего одно маленькое фото) был купцом (не в него ли мой сын?), перед первой мировой уехал в Афганистан с товаром, и сгинул без следов. С появлением интернета я пытался в поисковых системах по фамилии найти ссылки на возможных родственников в мире, но безрезультатно. В Нью-Йорке только обнаружился какой-то хулиган с такой же фамилией, который доставал своего квартиродателя, вывешивая объявления о розыске ненавистного домовладельца в связи с Бен-Ладеном и событиями 11 сентября. Такое сродство мне не понравилось.

Моя бабка после пропажи мужа и в связи с революционным бардаком пошла в загул, и бросила четверых детей на моего отца (он был старшим – 10 лет в 1918 году!!!). Отец беспризорничал, доставая еду на двух младших братьев и сестру. Судя по уважению к отцу всех родственников, отец был ответственным и заботливым. Пристроил в детдом, сам пошёл в ФЗУ (фабрично-заводское училище) и поддерживал всем, чем мог. Все разлетелись в 40-х и собрались в 1958 на 50-летие отца.

Нашлась и мать (моя бабка) с ещё одним, последним и, естественно, самым любимым ребенком, но это была уже другая семья. Я ещё успел пообщаться с бабкой в 1962 году. Она жила у своей дочки в Одессе (первая семья), с последней, любимой Женей, отношения почему-то не сложились. Но это – уже другая история, за границами моих познаний. Бабка была красивая, волосы не просто седые, а с жемчужным отливом. В парке Шевченко, в Одессе, молодая девица поинтересовалась: «Бабушка, чем вы красите свои волосы?» – «Дура, – ответила бабушка, – ничем!» И дальше – это любимая тема для всех разговоров. Бабка делала для меня «синенькие» – баклажаны, помидоры, лук, перец, соль перетертые пестиком в ступке в икру. Фирменный мой продукт на всю последующую жизнь (правда, я пользуюсь мясорубкой, а она все делала вручную, сама, утверждая, что иначе вкусно не получится).

В одной из последних порций, незадолго до моего отъезда, я натолкнулся на дне миски на толченое стекло. Может, случайно не то попало. Но я был так ошарашен, что никому ничего не сказал.

К 1957 году все нашлись. Даже сгинувший в войну безвестно дядя Володя. Бабка нашла его на Востоке. Он был полковником, ком. крыла (авиационного корпуса), вся грудь в орденах, – колодки не помещались на кителе, на генеральской должности. Генерала ему, конечно же, не дали, как еврею. В финскую кампанию он бомбил Хельсинки, а потом всех евреев задвинули в Биробиджан, – там для них более благоприятный климат. Он исчез из поля зрения, но остался жив во вторую войну.

Бабка нашла его по запросу (я так понимаю: к старости она хотела со всех детей взимать алименты). А жила у тёти Риты, которая по бедности – всю жизнь проработала уборщицей, имела соответствующую пенсию и жила в однокомнатной квартире. Я спал на раскладушке на балконе. Благо лето, да и домой я заваливался только к ночи.

Дядя Володя после увольнения в запас переселился в Одессе, (поближе к алиментополучателю). Но это – шутка. В конце пути всех тянет на родину, в атмосферу и окружение, напоминающие о молодости.

Младьшенький, дядя Саша, работал директором завода в Челябинске, умер первым из братьев, от инсульта, – такая работа.

Сегодня все уже умерли, и отец от инфаркта, и у меня – инфаркт, видимо, гены!

Но я отвлекся от темы. С началом войны отца мобилизовали. Поскольку он закончил институт народного хозяйства им. Плеханова и в 1940 году защитил кандидатскую диссертацию, ему дали офицерское звание и направили в войска. Он не был кадровым военным, не имел и военного образования, но не был и обыкновенным «пушечным мясом». Должность в войсках для таких, как правило – вспомогательно-политрукская (если член партии, а он был им).

Думаю, в то время было уже не до политруков-помощников командиров. У каждого должно было быть конкретное дело. И его назначили комендантом дороги Тихвин-Колчаново. К осени немцы сосредоточились на Ленинграде, прорывались, куда могли, и дорога была естественным индикатором прорыва. Жители деревень переселялись в землянки, в леса, но и за хозяйством (домами) присматривали. Моя бабка со стороны матери рассказывала, что бывало, немцы приезжали и в нашу деревню: «Куры-яйка!».

Деревня Валя (теперь – Подборье), где жила моя мама, находилась примерно посредине дороги между Тихвином и Колчаново, а отец, как комендант дороги, с небольшим отрядом постоянно ездил по ней туда-сюда. Это сейчас от Колчанова до Тихвина полтора часа езды. А я помню, ещё в 50-х, за светлое время суток – не проехать. Останавливались, видимо, где- то посредине, в домах у социально близких.

Моя мать, бойкая, красивая, 4 класса образования и партшкола, член партии, была председателем сельсовета, и было ей в ту пору – 23 года. А отцу – 33, яркая мужская красота, коммуникабельность (до войны работал в Замоскворецком Доме пионеров, летом-пионервожатым и вообще, судя по многочисленным фото, вёл себя в молодом окружении, как лис в курятнике). Где тут устоять! В деревне того времени жили под лучину, семья – 12 детей, кабальный ежедневный труд от зари до зари. Это потом война всех мужиков забрала.

А тут человек из Москвы, умный, заводной, на 10 лет старше и опытнее. По деревне пели частушки под гармошку: «Председатель сельсовета ничего не делает, только кудри завивает, за евреем бегает». Национального вопроса в нашей деревне, кстати, никогда не было. Ну, дразнила меня моя двоюродная евреенышем, так мы были с ней не разлей-вода, и дрались и кусались (возраст одинаковый).

Помню, в детстве, лет в 11, потащила меня мама в Нурмина, на лесоразработки, за малиной. Километров 12 по ляге (дровяной настил через болота). Заночевали в сараюхе на лесоповале. Мамина подружка юности (я – сплю), измочаленная жизнью и затюканная, говорит: «Повезло тебе, Анна, такого мужика отхватила, ничего, что еврей, зато живешь как барыня, в городе». И мама вроде бы не возражает, – повезло!

У нас в доме всегда самым значимым праздником было 7 ноября. Все государство праздновало этот день, как день Великой Октябрьской Социалистической Революции, но почему-то в нашем доме празднование всегда носило семейный, интимный характер. Мои родители не были такими уж махровыми апологетами социалистической идеи. Конечно, они были напуганы событиями начала 50-х (ленинградское дело, дело врачей, дело безродных космополитов). Я ещё с детства помню висящий в доме страх, когда судили и забирали, осуждали и поддерживали не где-то там, далеко, а в институте Советской торговли, где отец был доцентом. Шёпотом – новости и семейные разговоры, ожидание чего-то ужасного рядом-рядом.

Или, когда умер Сталин. Я услышал сообщение по радио рано утром, кажется, ещё до 6 утра. Надо сказать, что тогда был такой обычай – держать радио включенным. Горько заплакал и стал будить родителей. Их реакция меня удивила. Не горечь утраты, а страх.

Так вот, на этом фоне искренняя радость дню 7 ноября была странной. Конечно, я привык, что самый значимый семейный праздник – 7 ноября. Но 7 ноября 1974 года, почти за месяц до смерти отца, все стало на свои места. За столом отец сказал: «Ну вот, мать. Мы прожили с тобой тридцать лет и три года. А большего я тебе и не обещал!» Так, в свои 30 лет, я и узнал, когда мои родители стали мужем и женой, – 7 ноября 1941 года!

Немцы заняли Тихвин 6 ноября. Отец рассказывал так. Вечером въезжаю в город. Темно. На Советской площади стоят танки. Стучу по корпусу, мать-перемать, кто разрешил! Открывается люк, фраза по-немецки, очередь из автомата.

Тихвин, вплоть до того как там стали строить филиал Кировского завода, был рядовым, заштатным городком, большой деревней. Одна центральная улица по тракту, выходящая к вокзалу, центральная площадь с церковью, несколько поперечных уличек. Дома деревянные, редко в два этажа. Отличительная особенность – глухие заборы, свидетельство того, что движение по тракту было сквозным и оживленным. Никто город особо не оборонял – болота кругом почти непролазные, во всяком случае, для техники. Потому и стучал отец по танку. Он был большим начальником местного значения, а кто же без его ведома распорядился?

Немцы пришли со стороны Бугодощи, настилая дорогу через болото. Деревень там почти нет, связи не было и в 80-х, да и сейчас – только сотовая. Направление прорыва понятно – на Лодейное поле, и Питеру – каюк! Ситуация была настолько серьезной, что немного восточнее, в Вологодской, позже сдался со своей армией генерал Власов.

В 1983 году я ехал по этой дороге, вёз на своем стареньком Москвиче-403, на крыше на багажнике, холодильник в деревню. Холодильник, купленный моими родителями более 10 лет назад для летних дач, находился на даче свекрови моей сестры в пос. Вырица. Я только-только купил и осваивал машину, старенький Москвич-403 двадцатилетнего возраста, но в хорошем состоянии, и делал всё возможное, чтобы довести его «до кондиции», соответствующей возрасту».

Чтобы не делать «крюк» через Питер, посмотрев на карту, наметил маршрут по прямой – между пунктом А и пунктом Б. Я тогда ещё не догадывался, что надо ездить не по прямой, а по асфальту.

Выехали рано утром. По Московскому шоссе, через Чудово, мы с зятем и сыном, добрались до берега Волхова. Согласно карты, дорога Волхов пересекала. На месте оказалось, что она кончается на берегу. Опросом местного населения было выяснено, что вообще-то есть паром, но будет ли он сегодня, неясно. Мы перекусили, чем бог послал, и паром появился на горизонте. Седой паромщик, вернее, их было два, сказал, что на тот берег он сегодня не поедет, а людей перевезёт на лодке. Но если налить, то поедет. В заначке было (для себя, по-приезду на место). Пришлось налить.

Где-то посредине Волхова паромщик поинтересовался, куда мы едем. Узнав, что в Тихвин, сказал, что не доедем и предложил за оставшуюся половину бутылки перевезти обратно. Усмотрев в его предложении меркантильный интерес (на карте до Тихвина была показана дорога федерального значения), мы отказались. Худо-бедно к ночи доехали до Будогощи. В кромешной тьме на малоосвещённой улице Будогощи стояли дорожные машины и несколько вагончиков. В одном из вагончиков теплился свет, и я направился прямо туда. За столом сидело четверо мужиков «на исходе». Сказали, часа за три – доедешь (по карте до Тихвина оставалось 60 км!) А мне надо было даже не до Тихвина, а до Липной горки, а там, я знал, уже асфальт. Дорожники строили от Бугодощи новую дорогу на Тихвин, но отсыпку сделали ещё только до деревни Крапивно, до которой часам к трём ночи мы и докатились.

Дальше дорога была почти в таком же состоянии, как и в 1941 году, а может, её немцы и пробили, так как шла она насквозь через Зеленецкие болота, без всяких там орографических изысков и возвышений. Лет ещё через 15, когда дорога была уже построена, я проехал по ней. Слева-справа – болото, посредине отсыпка, метра 3 высотой. И так, – 20 километров!

Мы завязли километра через три после деревни. Как сказала хозяйка, к которой мы вернулись за лопатой, «в третьей луже». Зять сказал, что в колее дорога плотнее, и мы сразу же сели всем днищем. Ни лопата, ни домкрат, который не во что было упереть не помогли. Вдобавок пошёл мелкий-мелкий дождь, не переставая и, видимо, насовсем. Залезли в машину и ждали, незнамо что. В 12 дня пришёл трактор и вытащил нас. Поехали вкругаля, через Кириши. До деревни оставалось 12 километров, но напрямую, через болото. Дорога через Питер заняла бы часов 6. Мы добирались двое суток!

Но вернемся в ноябрь 1941. Выяснив, что в Тихвине – немцы, отец поехал в единственное место в мире, где его ждали. Чего он передумал, история умалчивает.

Немцев быстренько из Тихвина выперли (первая Громкая Победа войны, о которой звонили во все колокола). Отец продолжал комендантствовать над дорогой. В этом уже были, видимо, и личные интересы. А затем угодил в штрафбат.

Немцы не могли все сразу исчезнуть, а вели разведку по окрестностям. Вдоль дороги, не в болота же лезть. Постреливали во всё, что шевелится. Обстреляли и группу отца у деревни Овино, недалеко от Тихвина. Для уточнения обстановки, он ретировался. В процессе ретирования потеряли одного солдата. Доложили, что убит. А он пришёл сам, живой, и сказал, что бросили. Суд, приговор – искупить кровью. Мясорубка у Мясного Бора. Осколки от танкового снаряда в плечо – на всю жизнь. Кровью искупил. Извещение о смерти, наверное, никого не удивило.

Говорят, под Мясным бором есть братская могила с моей фамилией. Ближний госпиталь, сарафанное радио, совершенно очевидно, где проводить отпуск после ранения. Новый, 1944 год. Две души, наконец, слились в одну, – мою!

После войны отец вернулся в Москву (мама со мной оставалась в деревне, и было неясно, вернется ли отец за ней). Работы в Москве не было. При получении гражданских документов в военкомате офицер, видя, что перед ним раненый на войне фронтовик, предложил поменять в паспорте национальность с еврея на русского. Внешность отца уж очень с большими национальными признаками, и он отказался. Получил направление на работу в Ленинград, преподавать в институте Советской торговли. Дали квартиру, правда с подселением незамужней Гуревич Иды Ефимовны, тоже еврейки, но всю войну проработавшей в военной прокуратуре секретарем-машинисткой.

За всеми пригляд нужен, а тут – проверенный человек. Четырехкомнатная квартира на улице Красной связи (в центре Ленинграда) на пятом этаже – у нас три комнаты из четырех (две из них, как значительно позже, к счастью, оказались непригодными для жилья), печное отопление и дровяная плита на кухне. В 1946 году отец забрал маму и меня в Ленинград.

Отец привез из Германии плётку, предмет моего устрашения, и повесил её на стену. Не знаю, чего и где он нахватался о воспитании, но в общем – так. Не то, чтобы меня били, но как предмет устрашения, плётка мне запомнилась. У отца были дети в двух предыдущих браках – Валентина и Юра, от первого брака, но Юру он своим не признавал. За этой историей скрывается трагедия первого брака и, как мне кажется, он намекал на её содержание в беседе со мной уже в моём взрослом возрасте. Связано это было с демонстративной изменой или её имитацией в критическом тридцатилетнем возрасте, да быльём все уже поросло, и я считаю законными родственниками всех сводных.

От второго брака, впрочем недолгого, предвоенного – Ира. Семья Иры, судя по её опубликованным воспоминаниям, была совершенно не в духе моего отца, всегда стремившегося быть «во главе процесса». Тем не менее, всех детей своих (за исключением Юры) он привечал, помогал. И Валя, и Ира жили у нас в доме. Дети обожали отца и, думаю, никаких плеток в их воспитании не было. Правда, девочки все были его любимицы, и по моей сестре Марине сужу, отношение к девочкам у отца было более любезное.

Жили у нас и племянницы мамы из деревни. Тамара, например, старшая дочь бабы Гали (тети моей, конечно), училась в техникуме, жила у нас на нашем обеспечении и помогала маме по хозяйству. Такая вот, принятая в России система родственных связей. Она забирала меня из детского садика и приводила домой. По её воспоминаниям, я никак не хотел подниматься на 5 этаж сам, и ей, молодой и не очень сильной девице приходилось нести меня на руках. Что вспоминалось всю последующую жизнь.

Тамара называла отца графом, а меня– графинчиком. Наверное, ей приходилось и дрова носить на 5 этаж, поскольку, когда я стал постарше (но до школы), а Тамара уже закончила обучение, это приходилось делать и мне.

По весне мы уезжали в деревню, и по полгода жили там. Поездка всегда была ЭПОПЕЕЙ. Это сейчас я за 2,5 часа доезжаю до деревни на своём автомобиле. А тогда поездка занимала сутки. Пригородный поезд стоял на каждом полустанке. Вагоны – забиты до отказа. В вагонных фонарях горели свечки. Отец покупал мешками крупу, а дед брал лошадь в колхозе и встречал нас на станции в 5 км от деревни. Поскольку между станцией и деревней река, дело было обычно в марте. Иногда дед встречал пешком. Тогда он брал с собой мешок, клал на дно доску, ставил меня в этот самопальный рюкзак и нес 5 км. По приходу из мешка выгребали кучу дерьма…

Летом приезжал отец и мы ходили на Сясь, в Колинец, где (одни из первых моих воспоминаний) все раздевались догола и загорали. Потом, в 1947 году вернулся из заключения дядя Саша и по пьяни как-то сказал отцу – что ты тут живешь, а по хозяйству не работаешь. Отец перестал ездить СОВСЕМ, хотя и место и воспоминания его сюда тянули. Позже, в 50-х он хотел купить дом для бабки, но хозяйка дом еврею продавать отказалась.

Русские дальние родственники дом оприходовали, а бабку сдали в дом призрения. А отец хотел, чтобы обе бабки жили вместе…

В 1954 отца командировали в Корею (КНДР). Война в Корее началась, когда я пошёл в первый класс. Освоив буквы, я начал заинтересованно читать «событки в Корее». Не без влияния взрослых, конечно. Война была ещё свежа в памяти, и отец, несомненно, понимал значимость событий, как преддверие к третьей мировой.

Война оказала огромное влияние на многих, на мою родительскую семью, да и на мою собственную – тоже. В войну потеряли всё: книги, вещи, дом, уклад. И приобретение вещей в последующей мирной жизни ограничивалось самым необходимым, – все равно пропадет. Накопительство: ковры, ценности, другие фундаментальные приобретения отсутствовали напрочь. А то, что имелось, эксплуатировалось до конца. В моём доме до сих пор родительская мебель. Уже в зрелом возрасте я донашивал отцовские костюмы и пальто. Так же рос и мой сын, но слава Богу, времена изменились, и теперь у него в доме современные, функциональные вещи.

Вскоре после смерти Сталина и разборок внутри руководства жизнь начала преобразовываться в логическом русле. Вместо захвата – усиление влияния, и отец получил предложение поработать в Корее на преподавательской работе. Времена ещё оставались сложными, с неизвестным исходом, и отец решил ехать вместе со всей семьей – жена, сын (10 лет), дочь (3 года). Решение правильное. Судьба, так на всех – одна. Это ещё и свидетельство того, какое значение в это время имела семья для отца.

Все поездки за рубеж начинались через Москву. Традиционная инъекция патриотизма – Мавзолей Ленина-Сталина в длинной очереди с раннего утра, Красная площадь. Но для начала во дворе дома в центре Москвы, где мы остановились у довоенного приятеля отца, мне расквасили нос. Так просто, без ссор и выяснений, на всякий случай. Вразрез с воспитанием (я дрался, конечно, но по очевидным и выясненным причинам). Так что обида на Москву до сих пор не изжита.

Поезд Москва-Пекин отправлялся под бренд того времени: «Сталин и Мао – братья навек!» А дальше – устройство в купе и долгие 10 дней через всю Россию до станции «Отпор» с продолжительными остановками в чистом поле по неизвестным причинам. В окнах мелькали картины средней полосы, Урала, проезжали туннели, Байкал и, наконец – граница с Манчжурией. Дальше – Китай, Мукден.

Помню сексуально-воспитательный фильм «Седая девушка», который мне подробно переводила приставленная няня-переводчица, пока родители ходили по магазинам. Или вещи, одиноко оставленные на перроне вокзала несмотря на протесты отца. То ли тайный досмотр, то ли демонстрация, что в Китае не воруют.

Потом опять поезд типа наших довоенных пригородных, но всё же – других, заграничных, объявление «Чилика-чилика, Чань-чунь чича», мост через Ялудьзянь, разбитый вдребезги американцами. Причём с китайской стороны разрушений почти нет. Корейские солдаты, очищающие насыпь лопатами. Один держится за ручку лопаты, а двое за верёвки с двух сторон вытягивают её. Пхеньян, где ни одного целого дома, по бывшим улицам текут ручьи грязной жижи и ни одного человека. Только памятник Ким Ир Сену, величиной с Родину-мать на Сталинградском кургане возвышался над разрушенным городом.

В 1958 году отцу исполнилось 50 лет (боже мой, мне уже-71!). Собрались все родственники – тетя Рита из Одессы, уборщица в гостинице, дядя Володя, летчик, командир Крыла на Дальнем востоке, дядя Саша, директор завода в Челябинске. Все с семьями. За праздничным столом отец предложил мне закурить папиросы из подаренных элитных ему. Все равно, говорит, куришь. А я не курил ещё, только пробовал. Но с тех пор курю…

Отец в войну курил, после ранения бросил. Как я понимаю, хотелось ему показать, что сын у него уже взрослый. А мне еще 14 не исполнилось. За столом я и узнал, что отец, как старший в семье, поднимал и устраивал всех в отсутствии родителей и пользовался непререкаемым авторитетом у всех.

Отец успешно преподавал, был доцентом, был любим студентами, они часто приходили заниматься к нам домой. В 1966 я женился, в 1968 родился сын, и внук был долгожданной радостью отца. В том же 1968 отец защищал докторскую диссертацию. Название – в духе времени «Очерки по теории и истории планирования социалистической экономики». Очерки, так очерки. Защита была в Финэке и настрой у совета был отрицательный. Помог Буковецкий Антоний Иосифович (1881-1972). Ему было уже 87 и, отец поручил мне с женой его доставить на совет. Жена моя Буковецкому понравилась, и это решило всё.

Он отмёл все замечания и, совет проголосовал фивти-фивти, правда немного в минус, но по сложным Ваковским правилам дробь округляется в пользу соискателя. Искомую степень доктора отец получил, стал зав кафедрой и в результате всех переживаний – инфаркт в 1970, второй – в 1974 и смерть 13 декабря 1974 года. На могильном камне выбита достигнутая степень и «ПАМЯТЬ ЖИВА», последнее напутствие мамы…

И не могу не добавить мои стихи, написанные к столетию отца :

11 июня 2008
Парголово

Сто лет отцу.
Налью сто граммов
И у могилки посижу.
Не сочиню я эпиграммы
И панегирик не сложу.
И мне почти сегодня столько,
Но ты остался,
Я — ушел.
И отложилось в сердце только,
Что жизнь — не сахар и не шелк!
Взглянуть твоим бы мудрым взглядом
И оценить, и подсказать.
Но все всегда идет, как надо.
А больше — нечего сказать!