И мы поехали, а в конце дня зашли на рынок купить на ужин съестного. Окружённый галереями Гостиного двора, рынок в Пушкине находится недалеко от парка, мы не заметили, как дошли.

Гостиные дворы со времён Елизаветы Петровны строились на Руси так: по периметру прямоугольной площади арочные галереи с лавками, а внутри – привезённый товар, телеги, склады – торговые тылы, так сказать. Их покупателю видеть не обязательно. Покупатель по галерее из лавки в лавку ходит и деньги платит, ему товар лицом показывают. Так устроены, например, Гостиный и Апраксин дворы в Питере. А Гостиный двор в Царском селе, построенный на сотню лет позже питерского, народ внутрь пускает. Там, укрытый фасадами от глаз фланирующей чистой публики, расположился рынок, на который мы и отправились за припасами. Потому что никакой романтический ужин в ресторане не сравнится с совместно приготовленным домашним блюдом из только что купленных свежих продуктов и бутылкой хорошего вина. И зелень! Зелень не забудьте! Тархун желательно. Всё пройдёт, а аромат вечера останется. Навсегда.

Но это всё лирика, не о том речь. В определённый момент я попросил девушку подождать в сторонке и отправился в туалет царскосельского рынка – небольшое, но солидное каменное здание с толстыми стенами. Приземистый коренастый домик, неотъемлемая часть архитектурного ансамбля, стоял там с тех самых пор, как на месте сгоревших деревянных галерей архитектор Николай Степанович Никитин построил каменный Гостиный двор в стиле позднего классицизма. Вовремя сгорели галереи! Да здравствуют пожары! Уныло бы выглядели города без обновления после пожаров, а пироман Феникс не взлетал бы из пламени багряным орлом, а клевал бы навоз старой облезлой курицей.

Стоп! Что это я всю дорогу в тупики тыкаюсь, как Тезей, которому зловредная Ариадна всучила гнилую путеводную нить? А метания мои, господа, объясняются просто: история, до которой мне никак не добраться, занятная, но, как бы помягче выразиться, меня не красит. Однако из песни слова не выкинешь, идём до конца.

Захожу я, значит, в здание туалета. Первое помещение – умывальник, над которым расположено окно. А стены в здании, как было сказано, толстые, добротные. Подоконника нет – просто слегка наклонный скос стены, на который я положил свою сумку, висевшую до того у меня на плече. Положил, сходил в уборную, помыл руки, вышел из здания и подошёл к подруге, ждавшей поодаль. Двинулись мы было дальше, всё прекрасно, только чувствую я лёгкость необыкновенную, причём не столько в мыслях, сколько в плечах.

– Боря, – спрашивает моя девушка, – а где твоя сумка?

Тут в глазах у меня темнеет, дыхание перехватывает, и я, как петух, которому отрубили голову, но он об этом ещё не знает, бегу назад в туалет. Вы спросите, почему потеря видавшей виды сумки вызвала такую глубокую реакцию организма? Отвечаю. В сумке были:

паспорт;
военный билет;
трудовая книжка;
водительские права;
приличная сумма денег, на которую я намеревался существовать до лучших времён;
пара бутылок спиртного, приобретённых на вечер.

Короче, в этой сумке был весь я, без неё меня как бы и не существовало. Без неё я аннигилировал с антисобой и растворился в пространстве, а бесплотный фантом и воображаемая химера в моём облике носились по рынку. Излишне говорить, что в туалете сумки не оказалось, в пределах видимости вокруг туалета тоже, а проект архитектора Никитина позволял похитителю исчезнуть в любом направлении до того, как мне отрубили голову.

И вдруг едва вернувшееся дыхание вновь перехватило, но уже от радости. У одного из овощных прилавков стоял парень, а на плече у него висела моя сумка! Мерзавец обнаглел настолько, что даже не думал убегать – стоял и спокойно выбирал овощи. Я бросился к нему и распахнул сумку, молния была расстёгнута. Внутри пусто. Ворюга перепрятал куда-то содержимое (когда успел!?) и решил, что с него взятки гладки: не пойман – не вор. На дне поблёскивала моя авторучка за тридцать пять копеек – мелочь, не заслужившая внимания вора.

Схватив похитителя личности за шкирку левой рукой, в удар правой я вложил всю свою злость – не на него даже – на судьбу, лишившую меня всего так быстро и беспощадно. Потом я скрутил парня, прижал к земле и, вновь обретя дар речи, предложил моментально собравшейся толпе вызывать милицию, потому что я поймал вора. Чуть отдышавшись, я отметил про себя, что парень, гад, был совсем не криминального вида. Вот такие, с невинными голубыми глазами, самые воры и есть – трусливые и хитрые. Схваченный уголовник молчал и не пытался ни вырваться, ни оправдаться. Позже я сообразил, что он просто попал в непонятное от внезапности и сокрушительности наскока.

Действительно, по прошествии минут где-то трёх он заговорил – мол, ничего он ни у кого не крал, пострадал невинно и тоже требует милиции для восстановления справедливости и наказания хулигана и психа, меня, значит. «Ну-ну, – сказал я, – вещдок-то вот он, даже два – сумка и авторучка! В милиции разберутся! Ты лучше скажи, сука, куда девал деньги и документы?» А толпа между тем разделилась на моих сторонников и противников. Последних от расправы над хулиганом, то есть мной, останавливало только скорое прибытие ментов. Но останавливало не всех. От толпы отделился поддатый гегемон, пролетарий в смысле, и огрел меня наотмашь по морде пустой сеткой-авоськой – благо руки у меня были заняты удержанием вора:

– Ты чего его бьёшь?!

Оскорбление меня только пуще распалило. Я выпрямился и отправил гегемона в нокдаун прямым правой. На толпу это произвело впечатление – мои антагонисты поутихли, а помятый гегемон поднялся с земли и стал грозить скорой расправой, но уже от ментов – он, мол, всё им расскажет, погоди ужо…

А тут и менты подоспели, легки на помине. Садимся мы все – я, моя девушка, ясноглазый вор и пьяный гегемон в воронок и едем в ментовку. В пушкинском райотделе милиции, слава богу, не было дефицита кадров и помещений: всех нас развели по разным комнатам и каждого допрашивал отдельный сотрудник. Быстрее и проще всего было отделаться от гегемона: в эсэсэре пьяных не жаловали, они были практически бесправны. Под угрозой загреметь в вытрезвон алкающий справедливости пролетарий унёс ноги, державшие его ещё достаточно твёрдо. Но когда мы остались наедине с моим опером, он вылил мне на голову ушат воды – фигуральной, но холодной.

– Во-первых, никто у тебя ничего не крал. Ты свою сумку забыл на окне в уборной, а кто-то её нашёл. Состава преступления тут нет вообще. Во-вторых, ты напал на человека и избил с особой (!) жестокостью.

– Ты о чём, начальник? Какая жестокость? Я его один раз ударил, а потом только держал до вашего приезда! Дык он же вор!!! Я ж вам вора поймал! (Прямо как Райкин когда-то: «Ну сунул я ему в булку гвоздь – так он же хищник!»)

– Он не вор, – сказал опер, – это мы уже проходили. А ты его за волосы держал. (Совершенно не помню, за что я его держал) Хулиганство, избиение и нанесение телесных повреждений с особой жестокостью. Три года. С половиной, если не уговоришь пострадавшего забрать заявление.

Ну, думаю, приплыли. Пострадавший, оказывается, совсем даже и не я. Обобранный, оболганный, а теперь ещё и обвиняемый. И как они меня сажать будут без документов? – я почти жалел ментов.

А в это время мой оппонент в соседней комнате пел своему оперу жалостливую песнь: ничего он ни у кого не крал, в уборной не был, сумка его, авторучка его, никого не трогал, покупал редиску, свидание у него назначено, кино вечером… а он, не за што-не про што, невинный, избитый, обиженный, в ментовке, а она…

Наконец, устраивают нам очную ставку. Показывают мне сумку:

– Твоя?

– Тут царапина была. Где царапина? Нету… Ну точно ж такая же… Нет, эта, вроде, поновей, чем моя…

Чтоб она провалилась, советская лёгкая промышленность, чтоб её черти взяли, будь она трижды неладна! Для советских людей отдельная колбаса, для отдельных людей советская колбаса! Одинаковые сумки, одинаковые авторучки, одинаковые брючки, одинаковые куртки, одинаковые мысли. Клонами мы оказались с потерпевшим, хотя слова этого ещё не было ни в одном словаре мира.

– Прости, братан! – сказал я, — обознался. Такое дело… Голову потерял…

Но клон мой от сознания своей правоты только набирал куражу и воодушевлялся. Идти на мировую напрочь отказывался. Так, воодушевлённый, и отправился восвояси, посоветовав мне искать хорошего адвоката.

Но в третьей-то комнате процесс шёл совсем по другому руслу! Девушку мою допрашивал сам начальник райотдела милиции. Она вставила в обойму свой самый бронебойный взгляд и выстрелила ему в голову, но попала гораздо ниже. Что называется, не в бровь, а в пах. Он распустил хвост и затоковал. До наступления сумерек мы с подругой уже ехали домой в электричке. Она была убеждена, что своим чудесным освобождением я обязан ей одной.

Всё же по совету своего опера на следующий день я купил коньяк и, встретив битого фраера на вокзале, попытался договориться, считая что страсти улеглись. Не тут-то было! Он предложил отдать коньяк адвокату. Я, говорит, на «Красном треугольнике» хорошо зарабатываю, мне твой коньяк по барабану. Ну и правильно, думаю, ты по морде схлопотал, поганец! Не за сумку, так за говнистость характера, и распил коньяк с другом в тот же вечер – армянский же, и пять звёзд!

А дело это как-то само рассосалось. То ли мент на мою подругу запал, то ли прокурор послал жалобщика по известному адресу – базарной склоки, вишь, ему не хватало на фоне ежедневных убийств и ограблений, но меня больше не дёргали. А через месяц пригласили в ментовку города Павловска и вернули паспорт и военный билет. Права и трудовая книжка кому-то пришлись впору.