Чёрт бы побрал этих воробьёв, как они галдят! Вся аллея засажена одинаковыми платанами, но они всегда слетаются на один. Каждый вечер на нём воробьиное собрание. Тротуар под ним стал белым от помёта, а галдеж раскалывает мне череп. Иногда осенью приезжают рабочие на машине с подъёмной беседкой, один из них с пилой на длинной палке поднимается и корнает бедное дерево, как Главлит романы Стругацких. Птички куда-то исчезают ненадолго, дерево быстро возвращает утраченную пышность, а с ней и воробьёв. Чем их привлекает платан у меня под окнами, неизвестно. И не то чтобы остальные были хуже – на одних построили гнёзда вороны, на других заливаются дрозды и желтогузые бюльбюли, а мой платан под свой клуб облюбовали воробьи.

Закрыв ноутбук, я вышел на улицу и перешёл на другую сторону, чтоб серые чирикалки на меня не нагадили. Выйдя из дому, я перестаю на них злиться – ведь так страстно не чирикают о пустяках. Вечерело. На небе зажигались первые звёзды, следом фонари, потом светлячки. Где-то басом залаяла собака. Я не заметил, как оказался в парке и, задумавшись, прошёл его насквозь до калитки в ограде с другой стороны. Вдруг хриплый голос вывел меня из задумчивости:

– Самолёт! Надо дать сигнал!

На скамейке, воздев лицо к темнеющему небу, сидел неопрятного вида мужик в потёртом пальто. Мужик достал из кармана коробок, чиркнул спичкой, подбросил её вверх и запел, ужасно фальшивя:

– Шёл я сквозь бурю, шёл сквозь небо…

Высоко в небе, мигая разноцветными огнями, пролетал самолёт. Мужик спрятал в карман спички, вперил в меня взгляд прищуренных глаз и отчеканил:

– У меня на корабле каждый юнга мог делать двойной задний кульбит и бегать в шторм пятнадцать метров за «маленькой»!

В его голосе звучала угроза.

– Бывает! – сказал я примирительно и сделал уже пару шагов к калитке, когда за спиной послышалось:

– Эй!

Обычно я не реагирую на невежливые обращения незнакомых мужчин, но это был занятный и необычный алкаш. Я обернулся. Скамейка стояла под фонарём, и я увидел, что он чисто выбрит. Может, и не бомж вовсе? От него не воняет, произношение грамотное. Да и бред оригинальный.

– Да! Я вас слушаю! – я старался быть подчёркнуто вежливым.

Он протянул толстый конверт:

– Личное! Дома прочитаешь!

Всё ясно. Графоман. Ищет читателей в тёмном парке. Слишком чист для бомжа. Строчит ночами нетленки, а читать ни одна собака не желает.

– Благодарю вас! – я взял конверт и быстро пошёл к выходу, пока этот сумасшедший не попросил номер телефона.

Придя домой, я разделся, зажёг настольную лампу и распечатал конверт – всё-таки интересно, что насочинял этот полоумный. Так землекоп отбрасывает тысячи лопат грунта и не перестаёт надеяться: а вдруг следующая, стотысячная, лопата звякнет о ларец с кладом или отяжелеет тускло блестящим самородком.

В конверте на цветном казённом бланке был напечатан билет на самолёт. Рейс завтра в девять тридцать утра, пункт назначения –городок Беловодье в Архангельской области. Из аэропорта в городок ходит автобус. К билету прилагалась подробная инструкция – номер автобуса, расписание, на какой остановке выходить, в какой гостинице переночевать, куда и в котором часу явиться на следующий день. Собственно, эта инструкция и делала конверт пухлым. Билет был выписан на моё имя.

Стоп! В здравом ли я уме? Сумасшедшего алкаша, посылающего горящими спичками сигналы самолётам, я никогда прежде не встречал. У выхода из парка оказался случайно, не каждый вечер отправлялся на вечернюю прогулку, да и гулял обычно не в тех местах. Розыгрыш? Но не было у меня ни друзей, ни врагов, а у тех, что ещё остались, не хватило бы фантазии и ума на такую многоходовку.

Жена ушла от меня восемь лет назад, взрослые сыновья живут своей жизнью где-то в Калифорнии. Друзья юности давно растворились в пространстве. На работе я не заметен, сбережений не имею. Что ещё? Я посещаю иногда подругу, вполне, впрочем, самодостаточную и не имеющую на меня видов. Вдруг я остро осознал то, о чём иногда задумывался и прежде: я решительно никому не нужен и ни для кого не представляю интереса. Но, оказывается, нужен, да ещё как! Органы! Кому-то понадобились мои почки, сердце и лёгкие, и чтоб я сам доставил их на операционный стол – другого объяснения в голову не приходило. Я ещё раз взял конверт, вытряхнул его содержимое на стол и увидел маленькую записку, незамеченную ранее. На обрывке листка было написано от руки:

«Ничего не бойся! Нам не нужны твои несвежие органы».

Чем дальше в лес, тем толще партизаны, как говаривал мой старинный приятель. Мог ли я не заметить записки, когда вынимал из конверта билет и листок с инструкцией? Я же тогда пошарил рукой и ничего не нашёл – конверт был пуст. Незримый телепат читает мои мысли и отвечает записками? Я, вообще-то, материалист, в мистику не верю. Значит, я сошёл с ума? Или напрасно не верю? Что делать? Проигнорировать конверт и вернуться к своему уютному существованию или пуститься в авантюру? Но ведь, даже если я никогда больше не встречу алкаша в потёртом пальто (мысленно я уже окрестил его «Боцманом»), если больше никогда и ничего не произойдёт необъяснимого в моей жизни, я уже не забуду этот вечер, не прощу себе упущенного шанса. Я ещё раз вынул из конверта билет, листок и записку и увидел новую строчку:

«И думать нечего! Приезжай, и всё!»

– Спасибо, чёрт, за совет! – ответил я в пустоту. – Тебя забыли спросить! И отстань, сволочь! Перестань следить за мной!

Я схватил со стола записку, надеясь увидеть ответ на эту реплику. Новой строчки не появилось, но те две, что были ранее, никуда не исчезли. Я повертел записку в руках – листок как листок, простая бумага для принтера, аккуратно оторванная половинка стандарта А-4. Слова написаны синей шариковой ручкой понятным, но далеко не каллиграфическим почерком. Почерк, впрочем, кажется знакомым… Стоп! А не мой ли это почерк? И ручка моя – вон на столе лежит. Значит, крыша у меня всё-таки поехала. Но так ли это плохо? Пожалуй, всё же лучше, чем терпеть в квартире невидимого соглядатая. Я достал тёплые рубашки, два свитера, тёплые носки и стал укладывать рюкзак. Под Архангельском в марте ещё морозы.

Утром я вызвал такси, доехал до аэропорта, зарегистрировал билет, сдал в багаж рюкзак и сел в самолёт на указанное в билете место. Ну хорошо, я тронулся умом, а таксист? Регистраторша в аэропорту, стюардессы, лётчик в конце концов! Всё было реальным и осязаемым, включая тётку в соседнем кресле, такую толстую, что её бок свешивался через подлокотник. Пытаясь не контачить с её мягким горячим жиром, я вжался в спинку кресла и вытянулся струной, да так и провёл почти пять часов до Архангельска.

Пока всё в точности совпадало с инструкцией. Автобус отошёл от станции по расписанию и три часа катился по лесным просёлкам, заезжая в каждую деревню. Мороз стоял не сильный, градусов пятнадцать. Продышав прозрачный кружок в покрытом ледяными узорами окне, я смотрел на заснеженный лес и сугробы по обочинам, пока совсем не стемнело. Наконец «пазик» въехал в город Беловодье и остановился у гостиницы. Российская глубинка, наверное, никогда не изменится. Дежурная провела меня в номер, предупредив, что в комнате кроме меня ещё четверо мужчин, что они спят, поэтому свет зажигать не нужно, а моя койка справа от двери.

Я зашёл в комнату и ощупью нашёл своё место. На солдатской железной койке не было ничего – ни матраса, ни одеяла с подушкой – рука погладила голую панцирную сетку и упёрлась в холодные прутья спинки. В комнате было чуть теплей, чем на улице – градуса на три эти четверо надышали. Я сел на кровать и вздохнул, выдохнув непечатное ругательство. В ответ заворочались в темноте соседи, и в меня полетел тюфяк, за ним одеяло и подушка. Отзывчивые люди, подумал я, не звери какие-нибудь! Вот, вещи вернули в такую холодину. О постельном бельё то ли вовсе не слышали в этом славном городе, то ли за ним надо было идти к дежурной, но раздеваться при такой температуре всё равно невозможно. Натянув ещё один свитер, я собрался было завернуться в одеяло, но решил всё же перед сном посетить местный сортир. Означенное заведение обычно располагается в конце коридора, да и запах вёл туда безошибочно, но войти не получилось. Прямо от входа в сортир начинался крутой склон горы из замёрзшей мочи. Всеми цветами побежалости играл этот склон в тусклом освещении коридора.

Так встретило меня Беловодье. Я проснулся от холода. Не без труда распрямил затёкшие члены. Удалось даже умыться и почистить зубы ледяной водой. Зато в кафе напротив подавали тёплую манную кашу и почти горячий кофе с молоком из титана, а буфетчица рассказала, как найти нужную мне улицу Сосновую. Оказывается, это рядом, в двух кварталах в сторону моря. Солнце в небе, изморозь на деревьях и манная каша примирили меня с действительностью, и я направился на поиски дома номер пять по Сосновой улице.

Изба-пятистенка, резные наличники, высокое крыльцо, расчищенная от снега дорожка, дымок из трубы – чувствовалась хозяйская рука. Ничем этот дом не выделялся, вся улица застроена такими же. Какой же силой наделён его хозяин, раз я здесь, под его забором, по своей доброй воле оставивший тёплое насиженное гнездо? По своей ли? Я поднялся на крыльцо и постучал в дверь прибитой к ней старомодной колотушкой. Послышались шаркающие шаги, и дверь распахнулась. Тёплый воздух из избы, вырвавшись на мороз, сразу превратился в клубы белого тумана. Пройдя заставленные утварью сени, хозяин открыл дверь в горницу и обернулся. Передо мной стоял крепкий старичок с небольшой седой бородкой, с обветренной, смуглой, будто пергаментной кожей, в валенках и свитере грубой вязки. Откуда-то из-за печи послышался сердитый старушечий голос:

– Проходи! Чего стал? Не студи избу!
Старик отступил на шаг, и я закрыл дверь.
– Ну здравствуй, Дима! Ждал тебя! Начнём, что ли? – старик не припас улыбки даже для приветствия. Он был спокоен и серьёзен.
– Да ты не видишь – не готов он? Не созрел ещё! – снова заговорила невидимая старуха. – Ишь, Беловодье ему подавай! Беловодье заслужить надо!
– Не лезь в мои дела, Александра! Не мешай! – огрызнулся дед.
– А, так это теперь твои дела? – не осталась в долгу бабка.
– Эй! Какого чёрта?! – вмешался я в перебранку хозяев, – Вы меня не забыли?! Пять часов я летел самолётом, два часа ждал автобуса, три часа трясся по вашим просёлкам, ночевал в нетопленой с осени гостинице с сортиром, неубранным с той же поры – чтобы слушать вашу ругань? За каким рожном вы меня вызвали? Что за фокусы с бомжом в парке, с билетом на самолёт, запиской и телепатией? Кто вы такие? Что значит «начнём»?

Все вопросы я вывалил сразу, тем временем разглядывая внутренность избы. Обычная чистая комната в деревенском доме – половики, русская печь, образов в углу, правда, нет. Стол заставлен какими-то склянками, а вдоль глухой стены стоят деревянные кадки. В таких кадках пылятся фикусы и пальмы в холлах гостиниц поприличнее, но вместо пыльных фикусов в них росли пушистые саженцы хвойных деревьев.

– А что, Яков Степанович ничего не рассказал? – ответил дед вопросом.

– Господа, – сказал я, – если бы вы или, как его там, Яков Степанович, не поразили меня своей телепатией и фокусами, я бы сюда не приехал. Но раз я приехал, раз вы мне купили билет и перетащили меня за полторы тыщи вёрст от дома, может быть, вы соблаговолите объяснить, зачем я вам понадобился и что вы намерены делать?

– Ты, мил человек, слова больно мудрёные говоришь! Какая такая телебратия? Я простой деревенский знахарь, таких слов не понимаю. У нас телевизора сроду не было! Ты бы лучше пиво и бутерброды на стол поклал – тебе они уже без надобности, а мы с Александрой Васильевной позавтракаем – надоела картошка с салом каждый день!

– Да, я с удовольствием! – появилась из-за печи кокетливая молодая деваха в сарафане, с соломенного цвета толстой косой, перекинутой через плечо на высокую грудь, с румянцем на щеках и шалыми глазами молодой ведьмы. – Пиво пускай отдаст, но лечить его не будем. Не дорос он до Беловодья, Иван Владимирович! Пусть домой едет! – голос был молодой и задорный.

– А ну заткнитесь, черти! – снова заорал я, – Сколько вас здесь? С чего вы взяли, что мне жратва не нужна? Убить меня вздумали? И лечить меня нехрен, доктора чёртовы! Здоровее вас буду! Уж с вами как-нибудь справлюсь!

В глотке у меня пересохло. Сам, сам – ругал я себя, – своими ногами пришёл в этот колдовской вертеп, а теперь уже не уверен, что уйду живым. Я бы давно сбежал, но боялся повернуться к разбойникам спиной. На лавке стояла большая, литров на пять, бадья с квасом и рядом эмалированная кружка. Тут уж не до деликатностей. Я зачерпнул из бадьи кружкой и залпом выпил.

– Ну вот и молодец! – заулыбался Иван Владимирович, – Вот и славно! Успокоился? Ты пока тихо постой, а мы позавтракаем и всё тебе объясним! А ты парень ничего себе, симпатичный, вон Александра Васильевна как для тебя причипурилась! На сотню лет помолодела! Давно я её такой не видел!

Продолжая болтать, он снял с меня рюкзак, отодвинул в сторону склянки и положил на стол мою снедь. Мне стало жутко и страшно: я не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, ни языком. Сознание, несмотря на ужас, оставалось ясным, я всё видел и слышал, но члены одеревенели. Опустив глаза, я смотрел, как темнеет и трескается моя кожа, покрываясь как будто древесной корой. В полутора метрах от меня дед сел за стол, а напротив него сидела старуха, в которую непонятно когда превратилась молодая ведьма. Скрипучим голосом, слышанным мною при входе в избу, старая карга приказала деду разлить пиво. Дед налил ей полную пол-литровую кружку, потом себе столько же, но пива в обычной бутылке на треть литра не убавилось. С особым почтением северян к свежим овощам старик порезал мои огурцы и помидоры. Старые колдуны сидели за столом и спокойно, по-семейному завтракали, уплетая мою снедь. Моё присутствие их нисколько не смущало. Наконец, старик покончил с едой, развалился на скамье, опершись спиной о стол, и стал орудовать во рту зубочисткой.

– Ты, Дима, – обратился он ко мне, – не переживай и не волнуйся. Ты в хорошие руки попал. Мы не душегубы какие, зла тебе не хотим и убивать не желаем! Как раз наоборот! Хотим подарить тебе жизнь долгую и счастливую. Ты был счастлив в жизни?

Задав вопрос и зная, что я не могу ответить, он продолжал вальяжно разглагольствовать:

– Вот то-то и оно! Жизнь у тебя была никчемная, скучная, пустая и суетная. Никто тебя дома не ждёт, на работе не хватится, а что впереди? Простатит, гипертония, стенокардия, рак… И всё это не за горами – не через год, так через пять, через десять лет. Время – такая вещь, Дима! По себе знаю, а ведь я – не чета тебе, успел кое-что в жизни, успел… В двадцать лет кажется – вечность впереди, а в шестьдесят оглянешься – когда тебе двадцать было? Да вроде только что было, будто вчера было, а жизнь-то прошла уже! Как прошла? Когда успела? А чёрт её знает, когда! Прошла – и нету!

– Чёртов старый колдун! – отвечал я про себя, – чтоб ты провалился со своей философией! Отдай мне мою никчемную скучную жизнь! Отдай мои будущие пять, десять, пятнадцать лет с моими будущими простатитами, раками, одышками и инфарктами. Кто ты такой, чтоб решать и распоряжаться? – хотел сказать я, но не мог произнести ни слова.

– Не ругайся, Дима, дослушай до конца, – сказал дед, хотя я и так звука не вымолвил, а он вдруг выпалил с жаром:

– Двести лет я тебе дарю! Самое меньшее! Двести здоровых, счастливых лет вместо твоих семидесяти-восьмидесяти, из которых двадцать – болезни и немощь! До весны в кадке постоишь, а снег растает, и в грунт! Ты думаешь, ты первый у меня такой? Целую рощу уж насажал! А я к вам в гости ходить люблю. Вы шелестите хвоей на ветру, а мне легко на душе делается, спокойно! Вы ж мне все, как дети! Птицы прилетят, гнёзда совьют, ребята летом придут, грибы собирать, ягоды… Хорошо! А срок придёт, спилят вас – и после смерти пользу приносить будете. Пользу! Мог ли ты мечтать о таком? Вот это жизнь!

Я смотрел на старого болтуна и не мог вспомнить, где я его видел? Но ведь видел же! Уверен, что видел! Ну конечно! Я бы хлопнул себя по лбу, если б мог поднять руку! В учебнике я его видел, в «Ботанике» за пятый класс! Это же Мичурин, Иван Владимирович! И жена его, Александра Васильевна!

– Что, узнал? – осклабился дед, – Вижу, что узнал! Да ты не боись, с плодовыми породами я давно завязал, ну их! Как помер в 1935 годе, так и завязал. Спасибо моей Александре Васильевне – к жизни меня вернула, к новому делу приспособила! Теперь живём, вишь, в Беловодье, людям помогаем, лечим… Я из тебя не грушу какую-нибудь, лиственницу сделаю! Прямая, высокая, долговечная. Древесина у неё прочная, тяжёлая. На лучшие мачты идёт! Я же в детстве моряком хотел стать…

Он болтал и болтал, а я перестал слушать и начал думать. Думал, лихорадочно думал, как выбраться из этой передряги. Долго ли я ещё буду соображать? Когда задубеет мозг? Я вспомнил «Боцмана» на скамейке в парке. Значит, его зовут Яков Степанович… Ну конечно, Нестеров! Моя мать кончала Орловский плодоовощной техникум, когда-то выписывала журналы по селекции растений, я их любил листать в детстве. Яков Степанович Нестеров, селекционер, специалист по яблоням, ученик Мичурина! Тоже давно должен был перейти в мир иной, но, судя по хозяину дома, это как раз не проблема. Каков «Боцман»!

Между тем старик кончил болтать и вышел в сени. Он долго гремел там вёдрами и, наконец, вернулся с невысокой деревянной кадкой, стянутой двумя обручами.

– Ты меня ещё благодарить будешь! – сказал колдун, поставив кадку возле меня, – То есть, не будешь, но поблагодарил бы, если б смог. Пособи-ка мне, Шура! – добавил дед, обращаясь к жене. За столом сидела уже не сгорбленная старуха, а прежняя молодуха в сарафане с косой и высокой грудью. Я опять не заметил превращения, потому что больше следил за стариком.

– Иди, Ваня, – сказала она медленно, не спуская с него глаз, – приляг, отдохни, сама всё сделаю!

Старик как-то скукожился под её взглядом. Вперив глаза в пол, он молча вышел в соседнюю комнату и закрыл за собой дверь. Молодая ведьма, не вставая, долго смотрела на меня с болью и жалостью. Потом черкнула несколько строк в блокноте, вырвала листок, сложила вчетверо и положила в карман сарафана. Такое бывает только во сне: охваченный ужасом, я всё видел и слышал, но не мог ни двинуться, ни издать какой-то звук. Но из кошмарного сна есть выход: в самый жуткий момент можно проснуться, а я был лишён и этой привилегии. Ведьма между тем взяла со стола какой-то пузырёк, встала и подошла ко мне. «Вот и конец пришёл! – подумал я, – а смерть-то, оказывается, вовсе не старуха с косой, а наоборот, молодуха! С косой, да не той!» А она надавила на мои щёки пальцами левой руки и, разжав губы, влила мне в рот содержимое склянки. Конец не наступил. Наоборот, я сделал глубокий вдох, набрал полные лёгкие воздуха и шумно выдохнул. «Что за кислятиной у них воняет? – подумал я, – Однако, всё это время я не дышал?» Потом почувствовал, что могу моргать, а через мгновение вернулась власть над всеми членами. Древесная кора с тихим шелестом отшелушевалась от меня и падала на пол.

– Эх ты… – сказала Александра Васильевна, глядя на меня всё тем же жалостливым взглядом, – куда тебе в Беловодье? Глупый ты, и умнеть не хочешь! Не нужен ты нам. Иди уже! Через полчаса автобус в Архангельск! – и открыла дверь в сени. Так выпускают скворца, нечаянно залетевшего в комнату, пока его не сцапала кошка. Не сказав ни слова, как будто и не освободился от немоты, спотыкаясь, я выскочил в сени, потом на крыльцо и побежал к калитке.

– За завтрак свой на нас не серчай! И не ешь ничего дня два – всё равно стошнит! – крикнула Александра Васильевна с крыльца мне вдогонку.

Следующим утром я уже шёл домой по улицам своего южного города. На каштанах набухали почки, цвели мимозы. Высунув две пары рожек, тротуар переползала улитка. Взяв осторожно за раковину, я пересадил её на траву газона, чтобы случайный прохожий не раздавил ненароком. На деревья смотрел с нежностью: мы же чуть не стали братьями. Да и они жалели меня: я должен добывать себе пропитание, а им довольно солнечного света. Дойдя до двери своей квартиры, я полез в карман за ключом и вытащил вместе с ним сложенный вчетверо листок. Развернув записку, прочёл:

«Прощай,  Дима! Знаешь, за что я тебя пожалела? За непутёвость твою, за бесцельность. Как мне хочется иногда просто так пожить! Может, ещё свидимся с тобой в другой жизни. А Якова Степановича сторонись! Там тебя никто не пожалеет – проснёшься платаном, и все дела. Воробьи его платаны за версту чуют и страсть как любят!
—————————————————————————————————————————————Александра»