Я шел к ледяному арыку купаться. В воздухе еще была та недолгая утренняя свежесть, которую выпьет солнце, выплеснув на землю зной. Вокруг курганы, заросшие жесткой степной травой, кукурузные поля. Все это мой кишлак, где я преподавал в седьмом классе семи ученикам: казахам, русским, немцам, грекам.

Возвращаюсь из школы, а меня уже ждут по дороге, приглашают: «Мугалим! Нон жи! (Учитель! Идем кушать! Угощайся!)». Прихожу домой — на столе бишбармак, нон, кумыс, баурсак, дыня сушеная. Зайдешь в сельмаг — кроме водки и папирос ничего нет.

Слышу, в арыке кто-то плещется. Странно, кроме меня здесь никто не купался. Раздвинул камыши и увидел девушку необыкновенной красоты. Выйдя из воды, она оделась, взяла в руки тапочки и пошла босиком.

Выхожу навстречу.

— Белая панамка, я тебя украду!

Засмеялась:

— Вы не разбойник.
— А кто?
— Учитель.

Помахала мне тапочками и побежала по тропинке.

Не успел раздеться, как услышал крик. Подбежав к девушке, замер — от нее отползал паук с черным крестом на желтом брюхе.

«Что делать?» — с ужасом подумал я.

Пока могла идти, поддерживал ее, потом поднял на руки. Занес в медпункт, уложил на диван, сел рядом, на пол.

— Бедная! Какая прелесть! — говорила фельдшер Тамара Петровна, готовя шприц и ампулу.
— Откуда она?
— Пока вас не было, приехала еще одна семья переселенцев — греков.

Мы пытались вызвать самолет из Чимкента. Нам сообщили, что он вылетел на тяжелые роды. «Эффективных средств лечения отравления ядом каракурта нет. Давайте чистый спирт».
Тамара Петровна попросила принести простыни, и мои ученики не успевали бегать на арык, мочить их в ледяной воде. Мокрой холодной простыней мы пеленали ее, словно грудного ребенка, и простыня сохла, как от горячего утюга. Девушка вся горела, стонала и кричала от нестерпимой боли.

Ко мне подошла старая казашка:

— Умрет, если не позовешь муллу и хазрата. Они лечат укус, но берут дорого — по курдючному барану.
— Скорей, апа! Зови!

Приехали на лошадях мулла и хазрат. Хазрат стал читать молитвы, после каждой, выкатывал из мешочка горошину к месту укуса. Горошин было семь, разных цветов. Мулла, не прикасаясь к больной, водил ладонями над телом и что-то нашептывал. Молитвам не было конца, шарики-семицветы катились один за другим. С врачевателей ручьями лил пот.
Мулла поднял у девушки веки, заглянул в глаза, и, причмокнув губами, заулыбался:

— Пусть спит, пока сама не проснется.

Выпив двухведерный самовар, они уехали.

Коротали ночь у постели больной ее бабушка, мама, Тамара Петровна и я.

— Десятилетку и музыкальное училище закончила с отличием. Занималась гимнастикой и плаванием. Готовилась поступать в мединститут, — бабушка тихонько заплакала. — Ты иди, сынок, поспи. Утром сменишь нас. Нам ведь на работу.

Я ушел. Сначала не спалось. А потом не заметил, как провалился…

Я купался в арыке. Вдруг всплыла она и страстно сказала: «Как я люблю!». Русалкой затянула вглубь и ласкала, ласкала…

Не знаю, долог ли был сон. Внезапно, я проснулся. Ну, конечно, я грезил и разговаривал во сне. «Милая! Хорошая!».

Утром мать и бабушка ушли на работу, я был свободен — школьные каникулы. Больная долго лежала с закрытыми глазами. Потом, очнувшись, увидела меня.

Протянула руку, вздохнула, закрыла глаза и сказала: «Меня зовут Надеждой, мне 18 лет. А о тебе я все знаю, знаю, знаю…».

На следующее утро я пришел сменить дежурных. Надя понемногу стала есть, в мое отсутствие расспрашивала обо мне и недавно уснула.

Я смотрел на прекрасное лицо, вороненые волосы.

Не могла она исчезнуть так бессмысленно. Встреча у арыка была необычной, внезапной, и этот сон… Я чувствовал, что между нами возникло что-то новое, тайное.

Она проснулась и снова протянула мне руку. Спросила, знаю ли я лейтенанта. «Говорят, он страшный человек, а я от него видела только хорошее».

Я знал его. Лейтенант вызывал меня из-за дружбы с учителем физики и математики.

На Степном фронте мой друг был тяжело ранен, попал в плен. После возвращения на родину ему приклеили ярлык: «Власовец». Я учился у него педагогической работе, а теперь должен был выслеживать и выпытывать.

Тогда я подумал: «Когда мы перестанем быть завоевателями в собственной стране?». И рассказал обо всем другу.

— О чем задумался? — спросила Надежда.
— Да, так…

Две недели я жил, как в тумане. Сон мой сбылся.

— В первый раз я увидела тебя в райцентре, ты приезжал на учительскую конференцию…
— Мне еще долго жить здесь. Через месяц уезжай, я боюсь за тебя.

Директор школы сообщил, что подошла моя очередь получать в райцентре зарплату и отпускные.

Я ехал на коне по жаркой желтой степи.

Неповторимые дни юности, первая любовь, страсть, бушующая в груди. Меня переполняло ни с чем несравнимое чувство, что я очень нужен кому-то.

У райгосбанка змеилась очередь. Только на третий день я вернулся с деньгами в кишлак.

Приехал, а семьи Таксопуло нет.

Я вернулся в райцентр, пытался узнать, куда увезли Надю. Все мои вопросы остались без ответа.

Августовский календарь похудел наполовину, а я, пятую неделю, все шел по степи в поисках моей Наденьки.

Тянуло холодком. Иногда, по ночам, слышался вой шакалов. Я заходил в кишлаки, расспрашивал — безрезультатно.

Решил все бросить и уехать. Чувствовал себя виноватым перед учениками, словно обманул их. Что будет с моими сорванцами? Не сомнет ли их жизнь чья-то злая душа, как мою Наденьку?

Счастье ушло безвозвратно. Сколько лет я не видел ее прекрасных глаз, улыбку.

Десять лет спустя я встретил ее на туристской тропе. Похожую на Наденьку, но светленькую.

Она была моложе меня на девять лет и стала моим большим другом, любимой женой и матерью моих детей.