Институт удивительных токов и замечательных людей. Часть вторая

Автор: Червинский Владимир Исаакович

Дворец науки и культуры

Содержание

36. Достижения в эпоху перестройки

40. Четвертое состояние углерода

*** * ***

1. Дорога во ВНИИТВЧ

В середине сентября 1965-го года я еду в автобусе № 262 в сторону Парголово. Старый ЛИАЗ никуда не спешит, медленно едет по Выборгскому шоссе. Справа проплывают одноэтажные деревянные домики с заросшими садами и палисадниками. Легкий ветерок со стороны будущей Гражданки доносит аромат находящихся там свиноферм. Слева сквозь деревья проглядывают желтые и зеленые дачи с затейливыми мезонинами, башенками и верандами с цветными стеклышками окон. Этот дачный поселок «Озерки», бывшая питерская «Рублевка», еще не подозревает, что его ждет через 30 лет, что «перестройка» в прямом и переносном смысле изменит его облик и как он станет «дорог», опять-таки, в прямом и переносном смысле её бывшим владельцам. Приезжая иногда в Озерки в гости к моему сокурснику и гуляя с ним мимо бывших когда-то шикарными дач петербургских богачей, конечно, приходили на ум Блоковские строчки из «Незнакомки»: «Дыша духами и туманами, она садится у окна». Написаны они были в 1906-м году, в том же году, когда в соседнем доме произошло менее романтическое происшествие: в нем был повешен священник Григорий Гапон. Повешен его же бывшими друзьями по эсеровской партии.

Я еду во ВНИИТЧ, где я и еще несколько «студней» из нашей группы, будем проходить преддипломную практику. Диплом еще далеко, не раньше июня будущего года, потому преддипломная практика, учитывая отзывы опытных людей, представляется продолжением летних каникул. Погода хорошая, настроение замечательное, никакие камни на душе не лежат, т.к. лекции, слава богу, закончились, как казалось тогда раз и навсегда, а все зачеты и экзамены сданы и, причем, вполне прилично.

Выходить надо было на остановке «Шуваловский парк» после проезда под железнодорожным мостом объездной железной дороги. За 55 последующих лет названия почти всех автобусных остановок на Выборгском шоссе изменятся и добавятся новые, но «Шуваловский парк» останется и, я надеюсь, навсегда.

От развилки вправо идет дорога, очевидно, бывшая в свои молодые годы асфальтированной. Метров через триста она делает крутой, под 90 градусов, поворот направо. Смертельных ДТП там не было, но небольшие, без тяжких последствий, случались время от времени.

Справа на самом повороте высокий глухой забор и большие железные ворота. Там по слухам находится какая-то секретная воинская часть, расположившаяся в двух небольших зданиях еще со времен войны.

После поворота – круто вниз, и с левой стороны появляются три трехэтажных дома, построенных по задумке Вологдина для проживания сотрудников Института, почти как в Академгородке под Новосибирском. Много лет так и было, многие сотрудники НИИТВЧ старые и молодые специалисты, особенно молодые семьи, получали там квартиры.

От парадной до институтской проходной было 5-7 минут хода, поэтому обедать они бегали домой. Летом – купание в пруду под названием «Шляпа Наполеона», вырытого в свое время крепостными графа Шувалова, а зимой – катание на лыжах по дорожкам парка.

Дальше после развилки на парголовский поселок, где проживало подавляющее большинство рабочих института, дорога круто лезет вверх. Справа на высоком месте открывается большая поляна, окруженная высоким соснами, а под ними на самом верху видна старинная полуразрушенная каменная скамья. Парголовские старожилы рассказывали, что раньше со скамьи в солнечную погоду был виден Финский залив, но дом, построенный в 1956-м году напротив холма, вид на залив перекрыл.

Еще метров через 100 после зданий гаража и институтской оранжереи по левую руку открывается вид на кирху. Так все её называли долгие годы пока там находился один из отделов института. Потом в 90-е, когда её передали в распоряжение верующих и оказалось, что это не католическая кирха, хотя внешне она именно такой и выглядит, а православный храм «Петра и Павла», построенный по проекту архитектора А. Брюллова, в котором, якобы, венчался Римский-Корсаков. С правой стороны начинается металлический забор, за которым сквозь кроны деревьев проглядывает купол Шуваловского дворца.

Сразу же после кирхи дорога подходит к воротам, открывающим въезд в институт. Справа и слева от ворот, как было принято раньше во всех дворцовых усадьбах, стоят два домика кордегардии – помещения для караула, но построенные уже в наше время после образования НИИТВЧ. В одном из них устроена проходная и медпункт, а в другом лаборатория одного из отделов.

Дорога от Выборгского шоссе до проходной нормальным шагом занимает минут 15, но в тот день, когда я подошел ко входу во ВНИИТВЧ, я еще не догадывался, что эти минуты за 55 лет, которые я проработаю в институте, сложатся в несколько тысяч часов.

Слева от входа взору открывается огромный квадратный луг с еще зеленой травой и вкраплениями полевых цветов, который назывался «Конверт», потому что по его четырем углам, а также в середине растут тесно посажанные 3-4 высокие ели, так, что издали они кажутся одной огромной мохнатой елкой. Дорога налево ведет к Малому, а направо – к Большому дворцу. Перед ступенями широкой лестницы, ведущей во дворец, на фоне развесистых старых кленов стоит памятник с бронзовым бюстом Вологдина. В середине сентября клены еще зеленые, но через пару недель их кроны станут желтыми, оранжевыми и красными всех оттенков от багряного до бордового, напоминающими колеблющиеся языки пламени, особенно в ветреную и солнечную погоду. Очевидно, так и задумывалось устроителями парка, когда много лет тому назад сажались эти клены разных сортов, чтобы осенью их кроны представляли собой фантастическую картину пожара.

Но всю эту красоту Шуваловского парка не только осеннего, но и во все остальные времена года, я смогу оценить позже, а этот день оказался первым днем моей работы в институте, т.к. меня и остальных «студней» оформили к нашему удивлению не только для прохождения преддипломной практики, но и приняли на работу в институт в различные отделы, зачислив на должности старших техников и положив, если не ошибаюсь, заработную плату в размере 70 рублей, что было приятным бонусом к беззаботной, как нам в начале показалось, практике.

В год начала нашей практики и работы институт уже разительно отличался от того НИИТВЧ, который оставил после своей смерти в 1953-м году В.П. Вологдин. Он стал носить его имя, к названию прибавилась буква «В», что означало «Всесоюзный», заканчивался процесс объединения с Центральным конструкторским бюро ультразвуковых и высокочастотных установок (ЦКБ УВУ), который располагался в большом 7-ми этажном здании на ул. Л. Толстого, 7. Институт был передан в ведение Министерства электротехнической промышленности и, наконец, в этом 1965 году было закончено строительство и был введен в действие огромный производственно-лабораторный корпус. Из ЛЭТИ во ВНИИТВЧ было перевезено оборудование лаборатории профессора Вологдина, основанной им 30 лет тому назад и положившей начало самого института.

В.И. Добровольская

Менялось руководство института и основных отделов. В 1964-м году умер Михаил Александрович Спицин, и вместо него директором был назначен Владислав Валентинович Вологдин; Александр Николаевич Шамов стал заместителем директора по науке, вместо начальника отдела индукционного нагрева Семена Васильевича Шашкина на эту должность пришел Виктор Геннадьевич Шевченко, работавший до того инженером в лаборатории Вологдина в ЛЭТИ. Через год в результате несчастного случая в метро погибнет начальник отдела ростового оборудования Юрий Эдуардович Недзвецкий, а вместо него начальникам отдела станет Виктория Ивановна Добровольская, Валентин Николаевич Богданов – начальник отдела сварки и один из ближайших соратников и учеников Вологдина – покинет институт, чтобы стать директором ВНИИ сварочного оборудования. Но о них и многих других позже.

Численность института почти удвоится, и он станет размещаться на трех площадках: помимо здания на ул. Льва Толстого 7 прибавится несколько небольших корпусов во дворе дома №72 на Московском проспекте, существенно расширится тематика исследований и разработок.

В эти годы в институте происходили большие перемены, во время которых вопреки изречению Конфуция жить было совсем не страшно, а даже интересно, по крайне мере нам, молодым старшим техникам. Мы быстро освоились в институте, побывали во всех отделах, познакомились с сотрудниками, многие из которых оказались живыми авторами книг и брошюр, по которым мы учились, а некоторые были просто корифеями, легендарными личностями, соратниками Вологдина.

Теперь спустя почти 60 лет, когда многих из них нет в живых, а сам институт прекратил существование, очень хочется, как я и писал в начале этой книги, рассказать о них, об их делах и работах, оставить о них хоть какую-нибудь память, они этого заслуживают.

Я попробую это сделать. Рассказывая о сотрудниках, я постараюсь рассказать и об их работах, а значит и о самом ВНИИТВЧ, этом институте удивительных токов и замечательных людей.

2. Как был устроен институт

Могу предположить, что Валентин Петрович, окажись он чудесным образом во ВНИИТВЧ в середине 60-х годов, был бы обрадован и одновременно удивлен, и озадачен. В своих воспоминаниях он немало места уделял мыслям и планам, касающимся устройства будущего института, его предназначения как научного центра, о формах его связи с промышленностью, производством, заводами. В какой-то степени он реализовывал свои планы еще тогда, когда организовал и построил свою лабораторию. Уже в конце 30-х годов её структура почти полностью отвечала его планам. В ней было место идеям и поисковым работам, возможности их проверки в лабораторных условиях с проведением необходимых экспериментов и, в случае положительных результатов, осуществимость разработки и изготовления опытных образцов. Параллельно с этим лаборатория отвечала на запросы промышленности и заводов, проектируя и изготовляя на базе уже имеющегося опыта и результатов исследований рабочие образцы индукционных нагревателей и закалочных станков. И, наконец, по мере увеличения заказов и номенклатуры установок Вологдин планировал передавать свои разработки для более массового изготовления в КБ на крупных заводах, типа ЗиС и ГАЗ.

В полной мере реализации этих планов мешала ограниченность площадей и производственных мощностей, дефицит ресурсов и административная зависимость от руководства ЛЭТИ, а также атмосфера недоброжелательности и ревности, проявление которых имело место среди ЛЭТИ-шной профессуры. Поэтому организация института решала эти проблемы и давала возможность дальнейшего расширения его деятельности. Надо отметить, что сразу же после выхода постановления об организации института даже еще до появления Шуваловского дворца, Вологдин в своих воспоминаниях не единожды называл его своим, как бы подчеркивая этим права и намерения руководить им также, как и руководил он своей лабораторией, не завися от какого-либо внешнего влияния, даже министерского, по крайне мере в научном плане и в вопросах построения его структуры. В какой-то мере подобный метод руководства можно назвать авторитарным, но так были построены многие научные школы и не только в СССР.

Прогуливаясь по территории Шуваловского парка, невидимый для работающих здесь, он, наверное, был бы удивлен, увидев свое имя в названии института и обнаружив бронзовый бюст, стоящий напротив ступеней Большого дворца. Но думаю, что удивлен был бы приятно, т.к. это свидетельствовало, что дело его живет, развивается, а значит – он сам и его работы не забыты.

Конечно, он был бы рад, увидев новый огромный лабораторно-производственный корпус и хорошо оснащенные отделы ростового оборудования и диэлектрического нагрева, об организации которых он еще только задумывался при создании института. Как ни странно, удивило бы его наличие большого индукционного отдела. Дело в том, что как много лет спустя рассказывал его внук Валентин Сергеевич Немков в своем выступлении на вечере, посвященном 125-летию со дня рождения Вологдина, он не собирался постоянно заниматься этой тематикой, считая, что она уже достаточно изучена и освоена, и планировал по мере подготовки заводских специалистов передавать разработку и производство индукционного оборудования на другие специализированные заводы, переключив свое внимание на новые наукоемкие направления применения высокочастотной энергии, такие как СВЧ и плазменные технологии, получение особо чистых материалов, нагрев и плавка полупроводниковых материалов. Как теперь стало ясно, многие его планы осуществились, а в некоторые жизнь внесла свои коррективы.

Думаю, что удивила бы его структура института и количество его сотрудников. Создавая свою лабораторию, он очень экономно и внимательно набирал сотрудников, беседуя с каждым, выясняя его интересы, возможности и перспективы, т.к. уже в те времена он должен был увязывать финансовые возможности лаборатории с теми доходам, которые могли обеспечить заключаемые им договора с Заказчиками, при том, что часть расходов на существование лаборатории брал на себя ЛЭТИ.

Трудно сейчас сказать точно в каком году, но после организации института он фактически полностью перешел на государственное финансирование. Министерство электротехнической промышленности, точнее один из главков «Главэлектропечь», в чье подчинение был передан институт, согласовывал и утверждал штатное расписание, т.е. сколько и каких специалистов может набирать институт и, соответственно, фонд, т.е. размер заработанной платы, рассчитанный точно на количество этих специалистов. Был определен диапазон, в пределах которого могла устанавливаться зарплата того или иного специалиста. Например, минимальная зарплата инженера была 100 рублей, а максимальная 130, и все – не более. Для дальнейшего роста зарплаты надо было переводить инженера на должность старшего инженера, и т.д. Этими вопросами занимался отдел труда и зарплаты, манипулируя как жонглер штатным расписанием, заработным фондом и цифрами в зарплатных ведомостях, в которых сотрудники расписывались два раза в месяц.

Зарплата у сотрудников была невысокая, но зато регулярная. Главк исправно ежемесячно перечислял на счет института необходимую сумму. Конечно, это не означало, что институт вообще мог ничего не делать. Сверху, т.е. из главка, «спускался» финансовый годовой план, т.е. определялась сумма, которая должна была быть заработана всеми научными отделами института путем заключения хозяйственных договоров с внешними заказчиками, и величина её должна была соответствовать размеру фонда зарплаты и всем затратам на коммунальные и текущие расходы. Как это не странно сейчас звучит, но рентабельность договоров, т.е. размер прибыли по ним не должен был превышать 3%. Вот такая была советская экономика.

Мы, обычные рядовые сотрудники, мало в этом разбирались, нас это не волновало, эта была «головная» боль дирекции и начальников отделов. Подобная система организации работы отраслевых институтов должна была по замыслу государства обеспечивать стабильную работу научных организаций, не отягощая их заботами о «хлебе насущном». Более того, и это несомненно должно было бы понравится Валентину Петровичу, наш главк регулярно финансировал проведение НИР’а, т.е. научно-исследовательских работ по тематике, предлагаемой отделами института, для чего надо было заблаговременно подать заявку в главк с подробным и аргументированным обоснованием актуальности подобной работы, её перспективности, а затем защитить её в Москве.

Не всем и не всегда это удавалось сделать, но зато получив финансирование, можно было в течении нескольких лет «удовлетворять свое любопытство за счет государства», как шутили научные работники в те годы. Шутки-шутками, но это в самом деле давало возможность вести перспективные и поисковые работы с опережением запросов промышленности, разрабатывать новые процессы и установки, не отставая, либо нагоняя зарубежные фирмы. Конечно, далеко не все результаты работ шли потом в дело, но все же процент эффективных работ, открывавших новые возможности, был велик. Забегая вперед, должен сказать, что в перестроечные годы, когда какое-либо финансирование института вообще прекратилось, и мы остались наедине с рынком, научный задел, достигнутый в те годы, позволил институту держаться наплаву, отвечая вызовам того непростого времени.

Надо сказать, что этот «задел» создавали не только сотрудники производственных подразделений, но также и ряда других отделов, без помощи и участия которых не могла бы быть выполнена ни одна исследовательская работа, написан отчет по её результатам, оформлена заявка на изобретение или подготовлена к печати научная статья. Я имею в виду патентный отдел, отдел технической информации и издательский отдел, и это не вежливый реверанс в сторону коллег – на самом деле их вклад в разработки Института трудно переоценить. Начиная любую исследовательскую или проектную работу, надо было предварительно понять, а где мы в этом мире находимся, не изобретаем ли «велосипед», и не попадает ли какое-нибудь наше «гениальное» конструкторское или технологические решение под действующий патент, особенно зарубежный.

В патентном отделе работало около десяти человек, большая часть которых были переводчиками с основных европейских языков и даже с японского, с университетским образованием, а несколько сотрудников проводили патентный поиск по заданной тематике, и помогали в оформлении авторских заявок на предполагаемые изобретения. Несколько лет начальником этого отдела проработал Григорий Давыдович Лубяницкий, специалист не только в области ультразвука, но одновременно талантливый изобретатель, использующий при работе над каким-либо изобретением не случайное «озарение», а Алгоритм Решения Изобретательских задач (АРИЗ), разработанный в те годы талантливым инженером Генрихом Альтшуллером, автором многих книг на эту тему. Григорий Давыдович, к нашему удивлению, был способен увидеть признаки изобретения в конструкциях и технологических процессах даже в тех случаях, когда мы об этом и не подозревали. Не всегда эти изобретения имели практическую ценность, а скорее иллюстрировали игру ума автора, но научные отчеты и журнальные статьи они без сомнения украшали, а, кроме того, приносили его авторам вознаграждение в размере 30 рублей, правда, эта сумма приходилась на всех.

Благодаря сотрудникам и сотрудницам этих отделов, мы в отсутствии Интернета имели возможность знакомиться с содержанием статей в зарубежных научно-технических журналах и производить патентный поиск по интересующей нас тематике. Приятным бонусом при подготовке патентного обзора были поездки в Михайловский замок, где в те годы располагался ленинградский центр научно-технической информации, в сопровождении одной из милых переводчиц. Кроме ЛенЦНТИ в замке располагалось еще с десяток других предприятий, и все его залы были разгорожены на небольшие закутки, напоминавшие «Воронью слободку» из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова. После перелистывания пыльных сборников с описанием патентов или научных журналов, было приятно выйти из душных комнатенок на свежий ленинградский воздух, пройтись через Летний сад, прогуляться по набережной, ощутить дыхание Невы и осознать, что тебе повезло родиться и жить в этом замечательном городе.

В.М. Бреславцева

Не могу, хотя бы коротко, не рассказать и о Валентине Марковне Бреславцевой, выпускнице вологдинской кафедры в ЛЭТИ конца сороковых годов, знавшей Валентина Петровича и слушавшей его лекции. Не знаю, и не у кого узнать, чем занималась и в каком отделе Института начинала работать Валентина Марковна, но совершенно точно, что, начиная с первых выпуска «Трудов ВНИИТВЧ», она стала редактировать и готовить к печати рукописи статей сотрудников Института для этого сборника. В то время, когда я появился в Институте она возглавляла издательский отдел, состоящий из двух сотрудников – её самой и машинистки. Корректировала и редактировала она не только статьи, но и отчеты по результатам НИР’овских работ.

Не могу оценивать качество рукописей других сотрудников и моих коллег, но не исключаю, что их рукописи после её правки выглядели также, как и мои, по крайней мере в первые годы работы. Каждая страница рукописи отчета или статьи была испещрена различным специальными редакторским значками, зачёркиваниями, галочками со вставками, восклицательными и вопросительными знаками, сделанными обычной школьной вставочкой красными чернилами. Поправок было так много, что они смотрелись, как кровавые подтеки на спине человека, по которому выстрелили мелкой дробью или крупной солью из охотничьего ружья. С годами крови на рукописях становилось меньше, но полностью их избежать мне так и не удалось. Она, будучи квалифицированным инженером, хорошо разбиравшаяся в технической сути статей и отчетов, не только исправляла орфографические ошибки и пунктуацию, но обращала внимание авторов и на их стилистические ляпы, туманные формулировки, плохо аргументированные выводы и результаты исследований. Потом, много позже, когда она уже ушла на пенсию, я вспоминал её с благодарностью, занимаясь примерно тем же – читал, правил и редактировал статьи перед публикацией их в журнале «Индукционный нагрев», который мы с коллегами начали издавать в 2007-м году и в котором мне довелось быть главным редактором.

Пора возвращаться к вымышленной прогулке Валентина Петровича по Институту, но отвлечение мое простительное, т.к. вызвано желанием рассказать не только о институтских «зубрах», но и о, казалось бы, скромных и незаметных людях, оставивших тоже свой яркий след в истории Института.

Наверное, понравилось бы Валентину Петровичу и то, что институт был фактически самодостаточным, почти как крепкое натуральное хозяйство зажиточного крестьянина, у которого было все необходимое: и молотилка, и мельница, и кузня. А ведь кузня, в самом деле, была во ВНИИТВЧ! Для неё даже построили небольшой домик в соответствующем архитектурном стиле, где поместился еще и кузнечный молот. В таком же стиле построили небольшое здание для столярной мастерской, в которой работали мастера высокого класса. Находясь фактически в пригороде, институт абсолютно не зависел от городской инфраструктуры. За исключением водопровода с питьевой водой, всем остальным институт обеспечивал себя сам: электричеством от своей подстанции, технической водой от своей насосной станции на берегу пруда «Шляпа Наполеона», вырытого еще во «времена оно», теплом от своей котельной, а для канализации были построены очистные сооружения. Само собой, был и большой гараж с грузовиками, автобусами, автокраном и трактором.

Для обслуживания Шуваловского парка, который местами напоминал настоящий лес, в составе института было садово-парковое хозяйство со штатом человек в сорок и не только простых рабочих, но дипломированных специалистов. В парке, особенно на территории института, росли сотни редких деревьев, за которыми должен был быть обеспечен особый уход. Работники СПХ регулярно расчищали лес, дорожки и канавы, выпиливая больные и высаживая молодые деревья. В хозяйстве был свой трактор и еще живая лошадь, которая большую часть времени паслась на лугу под названием «Конверт», создавая почти «пейзанскую» обстановку. В больших оранжереях с искусственным освещением и отоплением круглый год выращивали цветы, овощи и ягоды. Цветы шли на украшение интерьеров Большого дворца и кабинета директора, а овощи и ягоды направлялись в парголовский дом престарелых. Злые языки говорил, что какое-то количество огурчиков и клубники доставалось дирекции, но достоверных данных об этом у меня нет. Летом сотрудников отделов тоже привлекали к уходу за парком, а зимой – для охраны елок, которые были целью браконьеров в преддверии Нового года.

В штате института помимо инженеров, научных сотрудников и конструкторов были и другие сотрудники, род занятий которых безусловно удивил, даже изумил бы Валентина Петровича. Еще в самом начале Вологдин привлек к работе в институте художника Светличного, прекрасного графика и историка Штакельберга, но вот о должности физорга он не додумался, а теперь в штате института он был, и надо сказать, что работы для него хватало: летом он организовывал соревнования по волейболу и легкой атлетике, зимой – по лыжам, а также сдачу норм ГТО. Не догадался профессор и о такой должности, как социолог, а он, вернее она, была в институте и вела какую-то не очень понятную для нас деятельность. Более того, в 70-80-е годы в институте была введена должность «инженер по личным творческим планам». Абсолютно каждому сотруднику выдавалась книжечка типа блокнота, где типографским способом были напечатаны таблицы, которые надо было заполнять каждый месяц. Там были, например, такие строчки: количество заявок, поданных на авторские свидетельства и рационализаторские предложения, количество написанных статей или докладов на конференциях, число часов, проработанных на субботниках, перечень выполняемых общественных поручений, число проведенных политинформаций и т.д. Каждое достижение оценивалось определенным количеством баллов, которые потом суммировались, а итоги обсуждались на собраниях. Не верите? Но так было.

И, наконец, как сейчас говорят, «вишенка на торте», это была должность курьера, которую занимала симпатичная и острая на язык девушка, не помню, как её звали. Она постоянно курсировала с папкой, прижатой к груди, между Большим дворцом и другим зданиями, разнося почту, которой в те времена было очень много. В это трудно сейчас поверить, но почти вся коммуникация с внешним миром происходила с помощью обычной почты, как в позапрошлом веке и даже раньше.

Если бы Валентину Петровичу в этот день повезло, и он бы заглянул в актовый зал, то смог бы поприсутствовать на профсоюзном или комсомольском, или даже на партийном собрании, если бы оно было открытое, т.к. на закрытое его, как беспартийного, не допустили бы.

Да, многое удивило бы его, не всё ему было бы понятно, но все же, я думаю, что он был бы доволен и рад, что его труды не пропали даром, и институт жив, развивается и прибавил к своему названию букву “В”, т.е. всесоюзный, о чем он, может быть, даже и не мечтал.

И еще, думаю, он был бы очень рад узнать, что, наверное, хранилось в его душе долгие годы: его младший сын Владислав пришел все же в 1955-м году в его Институт. В этом месте я хочу поместить небольшой отрывок из воспоминаний о Владиславе Валентиновиче, написанные его сыном Валентином Вологдиным.

В.В. Вологдин

«В 1941-м году Владислав окончил ЛЭТИ и был распределен на завод наркомата авиационной промышленности (сейчас АО «Климов»). Это был первый выпуск инженеров-высокочастотников. Его товарищами – выпускниками были Валентин Богданов, Алексей Демичев, Павел Самойлов, Александр Шамов, Натан Мирский. Все они впоследствии заняли место в рядах ближайших помощников его отца Валентина Петровича.

Завод, на который был направлен на работу Владислав, производил авиационные двигатели, и он, молодой инженер-исследователь, оказался у истоков индукционной пайки и прецизионного литья – технологий индукционного нагрева, которые только начинали осваиваться в заводском производстве. Но 22 июня 1941 года мирную жизнь прервала война, и в июле завод с оборудованием и специалистами был эвакуирован. Валентин Петрович пришел проводить Владислава, когда эшелон отправлялся в Уфу. Следующая их встреча состоялась только в начале января 1943 года.

В небольшой заводской лаборатории завода Владислав запустил 30-ти киловаттный среднечастотный машинный генератор, а Валентин Петрович помог ему освоить поверхностную закалку режущего инструмента, специально приехав в Уфу из Челябинска.

Кроме обычной работы Владиславу приходилось летать в командировки в блокадный Ленинград, с посадкой на Комендантском аэродроме. Самолеты того времени не отличались комфортом, зимой на борту от мороза спасали унты из собачьего меха и теплая кожаная куртка. Был случай, когда самолет потерпел аварию, и разбился. Лишь по счастливой случайности Владислав не попал на тот рейс.

После войны Владислав вернулся в Ленинград и продолжал работать на заводе. В 1946-го году он становится начальником лаборатории высокочастотной пайки, а с 1947-го года – начальником отдела на заводе Климова. Он занимается плавкой специальных сталей в индукционных печах, а также новой тогда технологией прецизионного литья и индукционной наплавкой клапанов и биметаллических втулок.

Когда его отец организовал в 1947-м году институт токов высокой частоты, конечно, ему хотелось работать вместе с отцом, ведь там уже работали все его сокурсники, занимаясь, кто кузнечным нагревом, кто закалкой и другими новыми технологиями индукционного нагрева. Старший брат Всеволод преподавал в ЛЭТИ на кафедре отца.

Перевода в Институт Владислав добился только в 1955-м году, когда его отца уже не было в живых. Директором Института тогда был М.А. Спицын.

Так начался новый период в жизни и работе Владислава, продлившийся более четверти века. В должности заместителя начальника отдела индукционного нагрева он активно стал участвовать в работах по индукционной пайке и наплавке. Его первая брошюра «Высокочастотная пайка» вышла в 1954-м году в первом издании библиотечки высокочастотника-термиста и с дополнениями издавалась неоднократно в течение 35 лет.

В 1964 году, незадолго до того, как не стало М.А. Спицына, к удивлению, многих сослуживцев, директором института был назначен Владислав Валентинович. В этом же году институт стал Всесоюзным и на него были возложены функции головного института в области применения токов высокой частоты в промышленности страны.

Осенью 1968 года Владислав Валентинович защитил кандидатскую диссертацию на тему «Разработка и исследование нового способа упрочнения гильз цилиндров наплавкой при индукционном нагреве». Защита проходила в Московском вечернем металлургическом институте. Научным консультантом по диссертации был профессор М.Г. Лозинский. (Тот самый Лозинский, непримиримый оппонент его отца в 30-40-е год).

В бытность Владислава Валентиновича директором института все направления НИР в области высокочастотного нагрева, заложенные его отцом, получили свое дальнейшее развитие. На трех площадках трудилось 1350 сотрудников. На шуваловской площадке был возведен и оснащен станками новый производственный корпус, а на московской площадке, на глубине 5-этажного дома, было построено уникальное сооружение – глубоководный стенд для испытаний приборов, работающих в условиях высоких давлений, предназначенных для батискафов и других глубоководных аппаратов. За эти работы он был награжден Орденом Трудового Красного Знамени.

Благодаря разработанным установкам, которые экспортировались во многие страны, научным публикациям и полученным патентам на изобретения, Институт получил мировую известность. Владислав Валентинович сам имел около 10 патентов США, Канады, Швеции, Италии и других стран.

Владислав Валентинович очень рано ушел из жизни, в 1981-м году ему было всего 64 года.

Его автобиография, написанная им самим незадолго до ухода с поста директора института, уложилась всего на четырех страницах, но все, кто знал его, хранят о нем память, как о скромном, доброжелательном, приветливом и жизнелюбивом человеке, полностью посвятившем себя продолжению дела отца».

3. Начало

В этом повествовании, точнее в этих разрозненных заметках о сотрудниках ВНИИТВЧ мне иногда придется упоминать о себе, но вызвано это тем, что я тесно работал, общался и дружил с ними. В отделе индукционного нагрева я появился для прохождения преддипломной практики как раз в то время, когда в него перешли из отдела внедрения самые «крутые», самые опытные сотрудники (о них рассказывает Е.М. Иевлев в своих воспоминаниях). Все они, как говорится, «собаку съели» на разработках и внедрении мощных индукционных установок. К этому времени за плечами ВНИИТВЧ были уже десятки таких масштабных проектов как индукционные установки мощностью до 10 МВт для подогрева труб в линиях трубопрокатных агрегатов, внедренных на многих трубных заводах и металлургических комбинатах СССР, и мощные индукционные установки для нагрева заготовок перед прессованием и ковкой.

Возможно, кто-то еще помнит, что перед каждым показом художественного фильма в кинотеатрах, как правило, демонстрировался очередной номер киножурнала «Новости дня», в начальных кадрах которого показывали комбайны, убирающие пшеницу, разливку стали в мартеновских цехах, или разогретые добела трубы, несущиеся по роликам прокатного стана. Вот, как раз эти трубы и подогревались в наших индукционных установках.

Меня познакомили с начальником отдела Виктором Геннадьевичем Шевченко, высоким молодым человеком тридцати с небольшим лет, но с большой окладистой бородой, делавшей его поразительно похожим на его двоюродного деда – Валентина Петровича Вологдина, чей портрет висел в его кабинете. В отделе было тесновато, т.к. он весь был заставлен письменными столами, но мне выделили стол сотрудника, находившегося в командировке, пояснив, что всегда хоть один стол будет свободен, т.к. никогда не бывает, чтобы все сотрудники были в сборе. Запомнились два сотрудника: Леонид Иванович Карпенко – большой, грузный, очень добродушный и симпатичный человек лет сорока и молодая стройная, женщина с черными кудрями на голове, очень жизнерадостная и доброжелательная: Нелли Лазаревна Сучкоусова. По иронии судьбы, через 20 лет они станут моими подчиненными, но об этом позже.

Но долго тесниться нам не пришлось, уже через пару недель нас четырех молодых специалистов и еще почему-то Евгения Михайловича Иевлева переселили в новый, только что сданный строителями корпус, о чем Иевлев написал в своих воспоминаниях.

«В 1965-м году закончилось строительство большого лабораторно – производственного корпуса и второго крыла бывшего Каретного сарая. Здание нового корпуса было функционально удобным. Три больших автономных пролёта с широкими воротами напоминали авиационные ангары. Не удивительно, ведь проектировщиком здания был институт Гипроавиапром. В один из пролётов нового корпуса перевезли из ЛЭТИ оборудование лаборатории Демичева, создав большой экспериментальный зал. В соседнем пролёте установили новые, специально купленные машинные преобразователи частоты. Под потолком подвала смонтировали разветвлённую систему шинопроводов для питания макетов в экспериментальном зале».

После переезда в большую комнату с огромными окнами на втором этаже производственного корпуса мы, практиканты, были предоставлены сами себе и общение с сотрудниками отдела почти прекратилось. Шевченко уехал в очередную командировку, расчетом индуктора, который мне поручили сделать, никто не интересовался, и мы практически бездельничали, читая журналы или слушая рассказы Иевлева о его последнем альпинистском восхождении на одну из кавказских вершин. В комнате было нестерпимо жарко, т.к. окна выходили на солнечную сторону, а в алюминиевых рамах огромных окон форточки предусмотрены не были, и очень хотелось вырваться из этого пекла на свежий воздух.

Такой случай представился, когда в один из дней в комнате появился Кирилл Филиппов, на пару лет старше меня симпатичный парень, и сходу предложил мне перейти в отдел внедрения, в группу Игоря Вячеславовича Лунина, занимавшуюся высокочастотной сваркой труб и оболочек кабелей. Я в то время понятия не имел о высокочастотной сварке, но быстро согласился, т.к. Кирилл добавил, что уже через два дня надо будет лететь с ним в командировку на Урал. Лететь! В командировку! На Урал! Конечно, да! Это же гораздо интереснее, чем сидеть в душной комнате и рассчитывать никому не нужный индуктор.

Лаборатория располагалась в здании кирхи. Выделенный мне стол стоял прямо посередине её алтаря. Лаборатория высокочастотной сварки состояла тогда всего из трех человек, не считая Лунина: Саши Казакова, Кирилла Филиппова и Аллы Ратниковой. Я стал четвертым. Тогда я и не подозревал, что меня судьба сведет с этими людьми на долгих 20 лет, после чего я вернусь в отдел индукционного нагрева. Филиппов меня не обманул, уже через два дня мы с ним летели на турбовинтовом ИЛ-18 в Свердловск.

4. Иевлев

Как бы мне не хотелось, но последовательного повествования о деятельности института у меня не получится, т.к. постоянно будут появляться поводы уйти в сторону, вернуться назад или перескочить на несколько лет вперед, слишком сложна была структура института и слишком тесно были переплетены события, происходящие в нем. Вот и сейчас мне надо прервать наш полет на ИЛ-18 в Свердловск и вернуться в начало 50-х годов, когда в институте начались разворачиваться большие, масштабные работы.

О первых десяти годах работы института осталось очень мало документальных материалов, если только не считать статьи в технических журналах и сборниках «Труды ВНИИТВЧ», которые почти ежегодно выпускались Институтом. Важно отметить, что в эти годы в институт стали приходить первые выпускники кафедры «Электротермические установки», основанной в ЛЭТИ самим Вологдиным и заведующим которой он был до своей кончины в 1953-м году. Один из старейших сотрудников института Вадим Владиславович Моргун, поступивший в ЛЭТИ в 1950-м году, вспоминал, что первую лекцию «Введение в специальность» читал всегда сам Вологдин, в которой обстоятельно и подробно рассказал не только о самой специальности, о её сегодняшних достижениях, но и о перспективах её развития, и об удивительных новых процессах, которые станет возможно осуществлять с помощью высокочастотной техники.

Первые группы были немногочисленны, не более 15 человек, поэтому Вологдин знал в лицо почти всех студентов, находил время встречаться и беседовать с ними не только во время лекций, но и в лабораториях. Сохранился документальный фильм о НИИТВЧ, снятый в начале 50-х годов известным документалистом Ефимом Учителем, в котором несколько сюжетов посвящены встречам и беседам Вологдина со студентами, многие из которых в последствие станут ведущими специалистами и начальниками подразделений института. Надо сказать, что все первые выпускники кафедры поступали в ЛЭТИ после окончания войны, и у многих за плечами у были годы, проведенные в блокаде, в эвакуации, на оккупированных территориях, а у некоторых и на фронте. Все эти испытания, выпавшие на их долю, лишившие их нормального детства и отрочества, оставили глубокий отпечаток в их характерах, заставили острее ценить мирную жизнь, увлеченно работать, радоваться общению друг с другом, с терпением и иронией относится к бытовым трудностям, которых в то время было много.

Е.М. Иевлев

Не миновали годы блокады и Евгения Михайлович Иевлева, одного из ветеранов ВНИИТВЧ. Он родился в 1935-м году и ребенком перенес все ужасы и тяготы блокадных лет. О своей жизни и годах работы в ВНИИТВЧ он рассказал в своих воспоминаниях, которые, я надеюсь, будут им изданы.

Несколько отрывков из них я хочу поместить в этом месте, но начну с короткого фрагмента, касающегося военных, блокадных лет.

«22 июня 1941-го года. У взрослых угрюмые лица и слёзы. Объявлена война. А мы, малолетние патриоты, бегаем по переулкам посёлка и палками наотмашь сшибаем репейники с криками: «Ура! Ура! Фашистов бить!» Вскоре рядом с нашей дачей установили зенитную батарею, куда мы, мальчишки, бегали смотреть на пушки, штабеля снарядных ящиков и другие занимательные для нас предметы. Дату первых авиационных налётов я, конечно, не помню. Но ещё при нашем пребывании в Лисьем Носу батарея стреляла и вниз падали осколки зенитных снарядов, которые мальчишки подбирали ещё горячими, не обращая внимания на запрещающие крики испуганных матерей.

Маме, как только «частично реабилитированному врагу народа», въезд обратно в Ленинград был закрыт, и мы остались в Курортном районе. Маму определили на работу в Сестрорецкий отдел здравоохранения, а вскоре назначили заведующей этим учреждением. Из Лисьего Носа мы переехали жить в маленький домишко на берегу озера Разлив, противоположном Сестрорецку, вблизи станции Александровская.

Как мы пережили страшную зиму 1941-42 годов, что ели, чем отапливались, я совершенно не помню. Наверное, жестоко голодали, но пережитые в раннем детском возрасте эти ужасы как-то забываются и нивелируются более поздними событиями. Вспоминаются свет керосиновой лампы, большие снежные сугробы, окно в нашей маленькой комнате, в которой мы жили все четверо, завешенное одеялом. Помню также, что я много рисовал. И всё… С взрослением и, что греха таить, постарением, начинаешь всё глубже понимать трагизм тех лет. Представляя себя отцом в тех обстоятельствах, всё больше удивляешься стойкости и самоотверженности женщин-матерей, сохранивших живыми своих детей в те голодные и страшные годы. Сейчас этих героинь уже почти никого в живых, наверное, не осталось. Вечная им память»!

После окончания средней школы Женя поступил в ЛЭТИ, а после его окончания, по обязательному в те годы распределению, его направили на работу во ВНИИТВЧ и вся его трудовая жизнь, длительностью почти 60 лет, была связана с ним.

«В день моего поступления на работу институту исполнилось 11 лет со дня его основания, и он был в расцвете творческих сил и активности. Жизнь в институте кипела. Было много молодых сотрудников, работающих под руководством специалистов, набранных ещё В.П. Вологдиным. Часть этих специалистов работала с Валентином Петровичем ещё на Урале, во время войны, а остальные были приглашены позднее. Все они весьма доброжелательно общались с молодыми специалистами, да и сами были далеко не стары. Я мог бы перечислить их всех по именам, которые до сих пор хорошо помню.

Директором института после В.П. Вологдина был Михаил Александрович Спицын. Кажется, он был другом семьи Валентина Петровича, о чём можно судить по примечательной фотографии, которую я случайно видел. На высоком берегу какой-то довольно большой реки сидят на травке Валентин Петрович с носовым платочком на голове, завязанном узелками по четырём углам. Рядом сидит молодой Миша Спицын и держит на руках его сына, маленького Владю, будущего Владислава Валентиновича, следующего за Спицыным директора НИИТВЧ. Я для себя назвал это фото «Три директора».

Расскажу вкратце, каким мне вспоминается институт после более подробного, чем во время студенческой производственной практики, ознакомления с ним. Между прочим, я уже бывал на территории института ещё в 1950 году, когда учился в 9 классе Парголовской школы и занимался в лыжной секции. Мы бегали на тренировки в Шуваловский парк и видели строительные работы, проводившиеся во всех капитальных зданиях усадьбы. Везде лежали кучи строительных материалов и стояли большие кабельные барабаны. Ограды вокруг не было.

Теперь территория была огорожена. В четырёх зданиях – Большом и Малом дворцах, бывшей конюшне и Охотничьем домике уже располагались научные и конструкторские подразделения, опытное производство и службы, обеспечивающие деятельность института.

Меня, деревенского паренька, не избалованного лицезрением большого количества архитектурных изысков, впечатлило парадное крыльцо с широкой лестницей, колоннадой и опирающимся на неё балконом. На выступах по сторонам лестницы лежали гранитные львы. Саша Щербаков ехидно назвал их юродивыми. Действительно, они не были ни спящими, ни грозно стоящими на вытянутых лапах, а выглядели какими-то дремлющими, с глуповатой улыбкой на добрых мордах.

Теперь немного географии. Основные отделы института, а также опытное производство, располагались в Большом дворце, что очень способствовало тесному общению, взаимному обмену информацией и, соответственно, повышению научного кругозора сотрудников, а также возникновению дружеских отношений.

Директор института занимал главный кабинет в Большом дворце между этажами. Здесь же проводились все заседания научно-технического совета.

В правом от входа крыле Большого дворца, на левой галерее второго этажа располагались часть отдела диэлектриков, кабинет зам. директора по научной работе Николая Парменовича Глуханова и микроскопная лаборатория металловедения, а на правой галерее – химическая лаборатория, один очень секретный отдел (чем он занимался было тогда загадкой для многих, вроде какой-то радиоаппаратурой) и комната копировщиц.

Второй этаж левого крыла Большого дворца занимали конструкторские отделы, а также фотолаборатория и отдел кадров.

На первом этаже, напротив главных дверей здания, был вход из нижнего круглого зала в экспериментальный зал отдела диэлектриков. Тогда ещё не было перекрытия в этом зале на уровне второго этажа, а высота была во всю высоту здания, до купола. По боковым стенам от второго входа из верхнего круглого зала расходились в обе стороны галереи, заканчивающиеся на противоположном конце оркестровой раковиной. На месте нынешнего малого конференц-зала располагалась институтская научно-техническая библиотека. Сам верхний круглый зал, где позже был создан музей достижений института, использовался как актовый зал. Там была сооружена сцена и в библиотеку мы стали попадать по выгороженному узкому коридорчику за ней.

На первом этаже Малого дворца была институтская столовая, в буфете которой в обеденный перерыв тогда свободно продавались пиво и даже коньяк. На втором этаже располагались отдел внедрения, плановый отдел, бухгалтерия и медицинский кабинет, оборудованный даже зубоврачебным креслом. Был и собственный зубной врач, Евгения Сергеевна, наверное, совместитель из какой-то клиники. Третьего этажа не было. Это был большой чердак со слуховыми окнами, в последствии оборудованный под размещение научных сотрудников.

В охотничьем домике была лаборатория пайки, руководимая Вологдиным В.В. до его назначения на должность директора института. В каретном сарае, а может быть конюшне, точно я не знаю, как использовалось это здание «до исторического материализма», был институтский гараж, а на втором этаже отдел главного механика.

Институт имел самосвал на базе грузовика ГАЗ-51 и два автобуса производства Павловского завода. Это были небольшие машины с выступающим вперёд капотом. Один наш автобус совершал утренний и вечерний рейсы на Владимирскую пл., а второй к Технологическому институту, а позже в начало Малого пр. Петроградской стороны. Автобусы были маленькие и заполнены, что называется под завязку. От транспортного коллапса спасало то, что практически все рабочие опытного производства и часть рабочих научных подразделений были парголовскими жителями, также как заметное количество конструкторов и обслуживающего персонала.

За огороженной территорией, в здании бывшей лютеранской кирхи, была лаборатория отдела внедрения. Кирха была построена в связи с замужеством одной из девиц Шуваловых с неким Адольфом, который был лютеранином. Его именем даже называется, не знаю официально или нет, аллейка в Шуваловском парке, «Адольфова аллея». Позднее кирха была освящена в православную церковь и, по слухам, в ней венчался композитор Римский-Корсаков. Во время блокады Ленинграда в зданиях Шуваловской усадьбы размещался резервный штаб обороны, а несколько позднее Дом отдыха офицеров Ленинградского фронта. В кирхе, опять же по слухам, был отдел «СМЕРШ». В её интерьере ликвидировали все напоминания о предыдущем культовом назначении здания, подвал углубили и оборудовали там камеры для задержанных по подозрению в шпионаже. При создании НИИТВЧ кирха также была передана в ведение нашего института. Здесь Александр Николаевич Шамов, начальник отдела внедрения разработок института в промышленности, организовал лабораторию своего отдела, а в обиходе института закрепилось название «кирка».

Институтский забор, высокий, с длинными заострёнными верхними концами прутьев, представлял собой довольно трудно преодолимую преграду. Многие сотрудники предпочитали в случае опоздания проскочить на территорию в конце обеденного перерыва, т.к. в это время вход-выход были свободными. Удрать с работы в другое время без специальной отпускной записки также было проблематично. Однако был один сотрудник, практически ежедневно преодолевавший это препятствие, правда в бесснежное время года. Это был Володя Кулжинский, живший в доме на Заводской улице и не желавший огибать длинный забор, чтобы дойти до проходной. Володя имел первые спортивные разряды по гимнастике и волейболу и вообще был разносторонне спортивным парнем, да ещё молодость…

После посещения отдела кадров я явился к своему первому начальнику, Валентину Николаевичу Богданову. Его лаборатория находилась в пристройке к Большому дворцу вместе с принадлежавшим ей экспериментальным залом. Там также была и лаборатория металловедения. Пристройка соединялась с дворцом довольно длинной балюстрадой, с солидными каменными балясинами. Балюстрада, именовавшаяся в институтском быту «Карельским перешейком», довольно высокая и внутри неё размещались тогда отдельные участки опытного производства и некоторые складские помещения.

Через некоторое время я понял, с какими замечательными коллегами мне придётся сотрудничать. И самым ярким из них был Виталий Абрамович Пейсахович. Он тогда был полностью занят решением одной из труднейших задач индукционного нагрева – получением равномерного нагрева по всей ширине металлических пластин, полос и лент. Им при подготовке кандидатской диссертации была разработана методика электротеплового расчёта системы индуктор-пластина, а также проработаны отдельные моменты, вообще связанные с проблемой индукционного нагрева тел прямоугольного сечения. Кроме того, Виталий предложил конструкцию индуктора для нагрева лент с поперечным полем, переменным шагом индуктирующего провода и электромагнитными компенсаторами, защищающими кромки от перегрева. Всё это проверялось им опытным путём. Практическим выходом этих работ явилось создание линии скоростного лужения лент из консервной жести.

Тогда не было компьютеров, на которых можно было бы создать модель индукционной системы и все задачи, в том числе с учётом нелинейности параметров таких систем, приходилось решать теоретически и с проведением громоздких экспериментов. Виталию в работе помогали хорошее знание математики и умение рационально поставить эксперимент. Когда кто-нибудь предлагал слишком извилистую программу опыта или витиеватую конструкцию устройства, Виталий вежливо говорил: «Можно, но не практично». Он был хорошим шахматистом и в обеденные перерывы если не играл в пинг-понг, то гонял шахматные блицы с другим заядлым игроком, А.А. Шекаловым, сотрудником лаборатории постоянных магнитов

Володя Кулжинский разрабатывал процесс индукционного нагрева торцов труб под сварку прессованием. В это же время заканчивался монтаж автоматизированной установки для закалки автомобильных рессор с одновременным их формообразованием в водоохлаждаемом штампе после индукционного нагрева. Володя был руководителем этой разработки. Установку вскоре начали испытывать, но довести её до промышленного применения не удалось вследствие многих неучтённых, а скорее неизвестных, факторов. Дальнейшая судьба этой интересной разработки мне не известна, но кое-какие ошибки конструирования подобных устройств отложились у меня в памяти, что пригодилось в дальнейшей работе. Неудачный опыт -тоже опыт.

Не могу не сказать о рабочих лаборатории. Главным из них был шеф-механик Константин Михайлович Попов. Тогда в штатном расписании была такая должность и она была бы полезна и позже. Большой, грузный, внешне сердитый, но очень добрый. Излюбленным его местом, если он не был занят какой-нибудь работой, были ступени механического пресса, стоявшего в центре задней стены зала. Там он восседал с трубкой в зубах, чашка которой изображала голову Мефистофеля, и следил за всем происходящим в зале. К нему, хозяйственному человеку, часто обращались с просьбой выручить каким-либо материалом. Помню, подходишь к нему: «Здравствуйте, Константин Михайлович!», а он в ответ: «Нету!». Дальше диалог развивался так. Константин Михайлович: «Тебе для работы или для сельского хозяйства?» Если говоришь для работы, то тебе называют много адресов куда и каким образом следует обратиться. Если для «сельского хозяйства», т.е. для домашних нужд, находилось практически всё или тебе рекомендовалась подходящая наличествующая замена. Он руководил всеми рабочими и проводил многие организационные мероприятия, необходимые для деятельности лаборатории. В этом смысле Богданов был за ним, как за каменной стеной.

В лаборатории были два шведских машинных преобразователя частоты «ЕСАБ». Это позволяло проводить широкий спектр опытных работ по применению индукционного нагрева во многих технологиях. Весь экспериментальный зал был опутан сборными шинами, на стенах были смонтированы подвесные конденсаторные батареи, разъединители, рубильники и прочие элементы высокочастотной энергосистемы. Всем этим хозяйством заведовал В.П. Паульский, очень квалифицированный и спокойный электрик. А спокойствие ему было совершенно необходимо при общении с экзальтированными и безграмотными учёными, а также пришлыми экспериментаторами. Все переключения и настройки выполнял он сам или с помощью других рабочих. Нас к этим манипуляциям не допускали.

Саша Панов, Николай Эполетов, Игорь Сибирёв – хорошие, доброжелательные мужики, помогавшие, как могли, в наших, часто бесплодных потугах создать что-нибудь дельное. Общение с ними явилось для меня азами в науке сотрудничества с рабочими, соратниками в нашем инженерном деле.

Теперь обо мне самом. Богданов с самого начала поручил мне важную самостоятельную работу. Я должен был провести экспериментальное определение минимально допустимого времени индукционного нагрева цилиндров из нескольких марок титановых сплавов с заданным теплоперепадом по сечению и в зависимости от диаметра и частоты тока. Только от написания перечня параметров опыта рука устала. Такая работа требует большого терпения и аккуратности. Измерения температуры проводились с помощью термопар. Ясно, что такая работа не вызывала у меня никакого энтузиазма, а тут ещё ответственность за обязательный сбор стружки после каждой механообработки ввиду секретности сплавов. Я вздохнул с облегчением, когда по каким-то причинам работы с титановыми сплавами были прекращены. Но радовался я рано. Валентин Николаевич поручил мне поставить опыты и получить аналогичные зависимости, но для стальных пластин в большом диапазоне их толщин. В большом унынии взялся за работу и недели за три создал огромную, площадью приблизительно 1,5х1,5 м, таблицу всех значимых, по моему мнению, факторов будущего исследования. Простой арифметический подсчёт показал, что на выполнение всей запланированной программы должно было уйти не менее трёх лет и это ввергло меня в тягостное уныние.

Вскоре я возроптал и стал просить начальника освободить меня от этой обузы. Богданов, покашливая, стал говорить, что в любом деле есть рациональное зерно, научный интерес, перспектива и т.д., явно намекая на кандидатскую учёную степень. Я тогда не посчитал его слова авторитетными, т.к. он сам не был «остепенённым». А покашливал он всегда, когда сердился на собеседника, но, интеллигентный человек, он всегда говорил ровным голосом и никогда его не повышал. Значительно позже я понял, что Валентин Николаевич во многом был прав. Бог с ней, со степенью, но выполни я эту работу, мы получили бы сведения, очень пригодившиеся бы в недалёком будущем, при создании технологии для шовной сварки труб, а также их термообработки, облегчив и ускорив эти работы. Но я был молод, нетерпелив и имел ещё очень узкий технический кругозор. А работу эту продолжил другой, более обстоятельный сотрудник, который за пару лет заполнил чуть больше четверти ячеек моей гениальной таблицы, после чего работа была прекращена.

В декабре 1958-го года ко мне подошёл Александр Николаевич Шамов и спросил, не хочу ли я перейти на работу в отдел внедрения. Я тогда совсем не знал, что это за отдел и кто такой Шамов, ведь наши подразделения находились в разных зданиях, а мне хватало общения с коллегами и в своём корпусе. Но я с огромной радостью согласился! И вот в первых числах января нового 1959-го года, со всем своим скарбом, состоящим из логарифмической линейки «логарекс» и пары карандашей «кохинор», я перебрался на новое место работы, на второй этаж Малого дворца».

5. Отдел внедрения

В НИИТВЧ, сразу же после его образования и начала работы активно действовали только два научно-исследовательских отдела: отдел закалки, часть которого располагалась в ЛЭТИ и отдел сквозного индукционного нагрева, а также несколько небольших лабораторий, скорее групп, занимавшихся поисковыми работами в области СВЧ, нагревом диэлектриков, полупроводников и ионизированных газов, которые только со временем превратятся в полноценные отделы.

Основную часть исследований, разработок и продукции в начале 50-х годов составляли установки для сквозного нагрева металлов перед пластической обработкой и для поверхностной закалки деталей ТВЧ. Очень быстро выяснилось, что мало было изготовить индукционное оборудование, надо было его и внедрить на заводах, ввести в промышленную эксплуатацию, а это было часто даже посложней, чем их изготовить. Полноценные испытания оборудования в условиях института далеко не всегда можно было провести, и установки Заказчикам поступали часто, мягко говоря, «сырыми», а на заводах еще недоставало квалифицированных высокочастотников. Поэтому, для доводки оборудования, исправления допущенных ошибок и запуска в работу в институте в начале 50-х годов был и создан отдел внедрения. Я успел поработать в этом отделе меньше года, летом 1966-года его закрыли, а его сотрудники были переведены в другие отделы. Сам отдел и его сотрудники оставили большой и яркий след в работе ВНИИТВЧ, а некоторые истории из жизни этого отдела обросли мифами и легендами, превратившись фактически в институтский фольклор. Никого из сотрудников, пришедших в этот отдел в 50-х годах за исключением Евгения Михайловича Иевлева, уже нет в живых. Поэтому, позволю себе продолжить рассказ его воспоминаниями о годах его работы в этом отделе.

«В начале 1950-х годов значительно расширилось применение в нашем машиностроении высокочастотной электротермии. Стала ощущаться потребность создания в НИИТВЧ отдельного подразделения по оказанию заводам квалифицированной технической помощи при освоении этих достаточно специфических технологий. Был организован отдел внедрения. В нём собрались специалисты, готовые к живым активным делам, некоторые из них уже имели заводской опыт, и все, за редким исключением, были выпускниками ЛЭТИ по специальности «высокочастотные электротермические установки».

Начальником отдела был назначен Александр Николаевич Шамов, и этот выбор оказался весьма удачным. Он, вне всяких сомнений, является одной из знаковых фигур среди деятелей, определивших на длительный период лицо института, внеся свою лепту во многие его достижения. Александр Николаевич тоже был учеником В.П. Вологдина. Существует известная в НИИТВЧ картина неизвестного художника, на которой Валентин Петрович изображён в лабораторном помещении среди реторт, реостатов, логарифмических линеек и прочего антуража, создающего, по мнению автора картины, научную атмосферу. Здесь же, в разных позах, изображены несколько учеников профессора и в одном из них явственно угадывается молодой Александр Шамов.

Должен сказать, что Шамов смотрелся человеком слегка эксцентричным, способным на неожиданные поступки и высказывания, хотя это иногда помогало в решении и технических проблем.

А.Д. Демичев

Однокашник Шамова по ЛЭТИ и соратник по работе Алексей Дмитриевич Демичев, тоже ближайший соратник Вологдина, жил в юности с ним в одном волжском городке. Он считал, что многие черты характера взрослого Александра Николаевича базируются на общем для жителей этого городка менталитете. Когда Шамов совершил какой-то очередной неординарный поступок, Демичев говорил: «Что вы удивляетесь? Вы что, не знаете, что он из Юрьевца?», и рассказал историю, характеризующую, по его мнению, жителей этого городка. Дело в том, что при создании очередного моря на Волге городок Юрьевец попадал в зону затопления. Там была церквушка постройки то ли 17-го, то ли какого-то более раннего века. Решили эту реликвию сохранить, обнеся местной дамбой. При проектировании дамбы выяснилось, что её нельзя построить, не огородив вместе с ней местный пивной завод. Жители Юрьевца решили, что это совсем не плохо. Во время строительства дамбы выяснилось, что, как всегда, не хватает строительных материалов. Тогда разобрали церквушку и её материалами достроили дамбу вокруг пивного завода.

Отдел внедрения был коллективом энергичных и трудоспособных работников, получивших огромный практический опыт применения индукционного нагрева в самых разных технологиях в реальных заводских условиях. В отделе не было специализации сотрудников по отдельным видам оборудования. Кто-нибудь на одном объекте оказывал помощь в наладке закалочного станка, а вскоре на другом заводе и в другом городе запускал кузнечные нагреватели. Вот люди, которые с успехом представляли лицо института по всей стране: Игорь Петрович Дашкевич, Павел Борисович Самойлов, Игорь Вячеславович Лунин, Вячеслав Александрович Бодажков, Леонид Иванович Карпенков, Георгий Николаевич Дальский, Дора Ахмедовна Мавлюдова, Татьяна Игнатьевна Сергейчик, Александр Робертович Казаков. У них было чему поучиться, да и просто общение с ними было огромным удовольствием. В отделе была замечательная рабочая и товарищеская атмосфера. И тон всему задавал Александр Николаевич.

В процессе послевоенного восстановления промышленности реконструировались старые и создавались новые производства. Строились серийные заводы в автомобильной, тракторной, сельскохозяйственной, энергетической отраслях машиностроения. Активно развивались металлургия и добывающая промышленности. Была нужда не только в высокопроизводительных технологиях, но и в повышении стойкости и долговечности машиностроительных деталей. Это представляло собой огромную область эффективного применения индукционного нагрева.

Конструкторские отделы под руководством Соломона Ефимовича Рыскина и Сергея Николаевича Перовского разрабатывали закалочные станки, кузнечные нагреватели, индукционные печи различного назначения. Научные подразделения создавали новые технологические процессы, экспериментальными макетами при этом их снабжало опытное производство. Оно было действительно опытным и не изготавливало, за редким исключением, оборудование на продажу. Чертежи промышленных установок для их изготовления отдавались другим машиностроительным заводам. На крупных заводах были опытные участки, способные изготавливать оборудование для собственных нужд в соответствии с их потребностью. Потребитель не получал установки после комплексных, в том числе технологических, испытаний. Все конструкторские ошибки и огрехи изготовления выявлялись уже при попытке запуска оборудования на производстве.

Как правило, установки не желали начинать работать сразу, что называется с листа. Оживить очередное чудо конструкторской мысли с положительными технологическими результатами и было задачей наших внедренцев. Нам приходилось принимать решение о необходимости корректировки, а иногда значительной переделки, какого-нибудь механизма, а также предлагать конструктивное решение проблемы. Потом, после твоего возвращения в институт, Рыскин приглашал тебя на совещание конструкторов и приходилось докладывать там об этих переделках. Соломон Ефимович призывал своих работников внимательно слушать и учитывать замечания в последующих разработках. Что говорить, работа в отделе внедрения была прекрасной школой для самообразования и превращения молодого специалиста в полноценного инженера.

Длительность наших командировок была, как правило, один месяц, вместе с дорогой. На больший срок мы командировок не оформляли, т.к., после одного месяца суточные оплачивались в размере 50% от основной ставки и выжить на такие деньги вдали от дома было проблематично. Времена были трудные. С продуктами питания плоховато было почти везде. Например, в 1960-м году в Петрозаводске из мясных продуктов в продаже было только консервированное китовое мясо с горохом. Из заведений общепита на свои командировочные деньги мы могли посещать лишь самые дешёвые. Выручали, конечно, обеды в заводских столовых. Размещение в гостиницах всегда представляло трудную задачу. Практически везде мы наталкивались на табличку «Мест нет». Мы, горько шутя, предлагали внести её, как обязательный архитектурный элемент, в декор каждой вновь строящейся гостиницы и при ремонте уже действующей. Мы считали дежурных гостиниц своими заклятыми врагами. О наших командировках в те годы можно написать отдельную повесть, местами трагическую, иногда ироническую, а иногда и героическую.

Иногда между двумя командировками возникала пауза в одну неделю, во время которой сдавались финансовый и технический отчёты и оформлялась новая командировка. Мы бродили по институту, общались с приятелями в других отделах и вообще вели рассеянный образ жизни. Начальник отдела кадров А.Г. Грудин выговаривал как-то Шамову: «Что это твои сотрудники шляются по институту и ничего не делают?». Александр Николаевич твёрдо встал на нашу защиту, резонно сказав, что его сотрудники в командировках работают, не считаясь со временем, живут в свинских условиях и вообще проявляют трудовой героизм. Поэтому он не считает возможным требовать от них соблюдения каких-то правил в эти короткие промежутки времени…

…Не успел я как следует осмотреться в отделе, как в начале февраля уже уехал в первую командировку, в Белорецк, в самый центр горной части Южного Урала. Я ничего ещё толком не знал и не умел в своей профессии инженера электрика высокочастотника – термиста и мне стало страшновато.

Городишко, как и положено на Урале, был при Металлургическом комбинате. Были здесь и большой заводской пруд с плотиной, и кирпичная башня, опять же напоминавшая о демидовских временах. Можно ещё многое рассказать об этом удивительном городке, который сейчас наверняка уже совсем другой. И как экскаватор, копая траншею на комбинате, вынул из земли на зубьях своего ковша гирлянды из старинных ручных и ножных кандалов, и как я катался на лыжах с горы Мрадкина, и как мы ездили на башкирскую кумысню и пили там кумыс из большой ямы с полусгнившим бревенчатым срубом, куда много лет сливают кобылье молоко после каждой дойки, и много ещё чего. Но перейду к производственным вопросам.

Мне предстояло запустить четыре автоматических станка для поверхностной закалки пальцев трака. Особое беспокойство вызывало то, что их индукционные системы запитывались индивидуально от совершенно незнакомых мне генераторов производства немецкой фирмы «АЕГ-Элотерм». Создалось ощущение, что меня бросили в воду, чтобы научить плавать, и что это мой экзамен на профпригодность. Что ж, я не утонул и экзамен сдал, судя по последующим поручениям, не меньше, чем на «четвёрку».

В середине 1960-го года Шамов поручил мне пугающе грандиозную работу – нагрев обечаек под раскатку в тонкостенные гильзы. Как я понимаю, несколько раньше в нашей стране началась разработка межконтинентальной баллистической ракеты. Металлурги бросились разрабатывать термомеханически упрочняемые стали, машиностроители стали придумывать способы производства обечаек и механизмы горячей раскатки, а нам поручили разработку способов и оборудования для индукционного нагрева. Во Всесоюзном НИИ металлургического машиностроения в Москве построили макет раскатного стана, а мы изготовили и укомплектовали нагревательное оборудование.

Как-то не ожидалось, что равномерный нагрев тонкостенных оболочек на оправках осуществить будет так трудно, как это произошло на практике. Работы затормозились, но тут кто-то умный догадался, что вся суета с термомеханическим упрочнением ни к чему, изделие ведь одноразовое, а достаточную для единственного полёта прочность корпуса можно обеспечить грамотно спроектированным каркасом, наподобие применяемых в авиастроении. Все наши работы были прекращены, но остальные разработки по созданию упомянутого изделия, как я понимаю, успешно продолжились.

Работая во ВНИИМЕТАШе, я прожил Москве в общей сложности полгода. Москва тогда была совсем не такая, как сейчас. Помимо «сталинских высоток» и Университета, здания высотой больше десяти этажей можно было пересчитать по пальцам. Вовсю застраивались Кутузовский проспект и Новый Арбат. В связи с поездками на работу во ВНИИМЕТМАШ часто приходилось бывать на Таганской площади. Печально знаменитую Таганскую тюрьму снесли практически на моих глазах, а вот Театра на Таганке ещё не существовало.

В отделе внедрения, по инициативе Шамова, некоторое время назад были развёрнуты работы в совершенно новой технологии – радиочастотной сварке труб. В описываемое время уже удалось выйти на её промышленное применение. На Московском трубном заводе отработкой процесса и запуском оборудования занимался Лунин, а на заводе «Лентрубосталь» Карпенков. Сходная задача решалась и на заводе «Москабель», где сварку алюминиевых оболочек кабелей дальней связи также начинали осуществлять с нагревом кромок током радиочастоты. Здесь трудился Саша Казаков. Он, также, как и я, жил в Москве по месяцу, с перерывами. А вот Лунин сидел здесь практически постоянно, за что получил в отделе прозвище «резидент». Он наладил контакт с некоей Марией Ивановной, дежурным администратором гостиницы «Киевская» и всегда жил там. Внедренцы, проезжавшие через Москву и ожидавшие отъезд в пункт командировки или домой, в Ленинград, встречались «у резидента», иногда и по нескольку человек. Получались малые отдельские техсоветы с застольными элементами вечеров отдыха.

Вскоре радиочастотная сварка выделилась в отдельное направление работ института с созданием специального отдела. Туда, с благословения Шамова, перешли сотрудники, работавшие над этой тематикой в отделе внедрения. Вокруг «точки схода» ими было защищено несколько кандидатских диссертаций и получено бессчётное число авторских свидетельств. Но вернёмся в Москву…

С Александром Николаевичем часто происходили разные забавные случаи. Мы, искренне уважая его, всё-таки подтрунивали над ним, но он, обладая хорошим чувством юмора, никогда не обижался. Было заметно, что ему нравится дружеская атмосфера, сложившаяся в отделе.

Однажды в «Киевской гостинице», «у резидента» встретилось пять или шесть сотрудников нашего отдела. Засиделись, а Шамову нужно было ехать в Ленинград, и кто-то напомнил ему, что уже поздно и он может не успеть на поезд. Александр Николаевич посмотрел на часы и невозмутимо сказал: «Если и опоздаю, то не на много!». Фраза у нас стала хрестоматийной. В другой раз в такой же ситуации Шамов, уходя, надел не свой пиджак, а пиджак Кирилла Филиппова, а на некоторую разницу размеров никто не обратил внимания. Кирилл вскоре обнаружил, что ему остался пиджак Шамова и в нём, кроме прочего, билет на поезд. Хорошо, что был запас времени, а между станциями «Киевская» и «Казанская» по кольцевой линии метро всего пять остановок. и, помчавшись на вокзал, мы выручили любимого начальника.

Был в отделе и долгострой – комплекс индукционных кузнечных нагревателей с питанием от централизованной системы с несколькими работающими в параллель генераторами, установленный на минском заводе шестерён. Особенности параллельной работы генераторов на большое число постоянно меняющихся нестабильных нагрузок приходилось познавать по ходу наладочных работ. Шамова раздражала задержка с завершением работ на этом объекте.

Запуском нагревателей в кузнечном цехе Минского завода запчастей уже три года занимался Саша Казаков. Была создана усиленная бригада под руководством Вячеслава Александровича Бодажкова, а рядовыми членами определили Сашу и меня. Вячеслав Александрович был старше нас и имел уже опыт работы непосредственно на производстве. Уже тогда он начал вырабатывать свои рекомендации по рациональному устройству систем централизованного питания индукционных установок. Вскоре был издан его совместный с Шамовым труд «Проектирование и эксплуатация высокочастотных установок». Книга эта на много лет стала настольной для людей, занятых этим делом. Практика устройства систем представлена там богатым справочным материалом и многими весьма полезными советами.

Хорошие знания Бодажкова, да и наш уже кое-какой накопленный опыт, ускорили окончательный пуск цеха.

К середине 1960-х годов на заводах уже выросли кадры, способные самостоятельно запускать в эксплуатацию индукционное высокочастотное оборудование и технологически грамотно его использовать. Этому в значительной мере способствовало и то, что НИИТВЧ уже несколько лет проводил у себя курсы повышения квалификации для работников заводов, занятых в области высокочастотной электротермии. На эти курсы съезжалось до пятидесяти человек, практически со всей страны. Отпала необходимость иметь в структуре института отдел универсальных внедренцев. Техническую помощь в запуске оборудования на заводах могли оказывать и сотрудники профильных отделов в соответствии со своей специализацией.

Многим сотрудникам отдела внедрения стало интереснее заниматься конкретными перспективными технологиями. Во вновь созданный отдел сварки перевелись Лунин и Филиппов и чуть позже молодой специалист Червинский. Начальником этого отдела, после ухода Богданова на должность директора ВНИИ электросварочного оборудования, стал Самойлов, Карпенков ушел главным энергетиком на завод Лентрубосталь, а Дашкевича назначили начальником отдела диэлектриков, и он увёл с собой большую группу сотрудников, которые под его руководством зарождали в кирке технологии с применением низкотемпературной плазмы.

Казаков тоже стал работать на сварку, переведясь в лабораторию Александра Владимировича Бамунэра. Там он стал заниматься созданием аппарата «БАРС», блока автоматического регулирования сварки, хотя сам считал более точным менее благозвучное название «БАРАН», блок автоматического регулирования анодного напряжения. Наш славный отдел внедрения распался, а не нашедших ещё себя внедренцев, в том числе и меня, включили в состав нового отдела индукционного нагрева, получившего тогда индекс НИО -1.

А.Н. Шамов

Я потом много раз благодарил судьбу за то, что она предоставила мне возможность поработать в том замечательном коллективе и почувствовать себя специалистом. Александра Николаевича Шамова я считаю своим наставником, научившим меня смело браться за решение технических задач любой сложности и искать для этого способы, а не причины, почему это нельзя сделать. «Чего уж там очень-то, полноте!» – вот девиз Шамова, провозглашавшийся им в ответ на сомнения какого-нибудь сотрудника в выполнимости очередного задания».

За этой шутливой фразой, которую и мне приходилось слышать от Александра Николаевича не раз, скрывался его огромный практический опыт в разработке и внедрение индукционных установок. Подобное отношение к встающей проблеме сродни к ситуации, когда опытный охотник или бывалый путешественник оказывается без карты и компаса в незнакомом лесу или глухой тайге, казалось-бы совершенно непроходимых, но его опыт, знание и понимание жизненных процессов, происходящих там, позволяют ему найти нужный путь и достичь заданного пункта. К 1965-му году за плечами Шамова было руководство проектированием и внедрением уже более двух десятков крупных индукционных установок для кузнечных цехов машиностроительных заводов Москвы, Минска, Петрозаводска, Ульяновска и Куйбышева, для прокатных станов металлургических комбинатов в Днепродзержинске, Златоусте, Череповце, Новолипецке и Первоуральске. Результаты этих работ, изложенные Шамовым во многих книгах и научных статьях, позволили ему в 1963-м году стать кандидатом технических наук без защиты диссертации, представив Ученому совету лишь обобщающий доклад «Проектирование и внедрение установок для индукционного нагрева в кузнечных и прокатных станах».

Я очень благодарен Евгению Михайловичу за то, что он выбрал время и написал эти воспоминания. Написал очень живо, точно передав рабочую обстановку того времени. Необходимо обратить внимание, с каким увлечением и энтузиазмом, несмотря на массу трудностей рабочего и бытового характера, работали тогда сотрудники института.

6. Лунин и его команда

Пора вернуться на борт самолета ИЛ-18, на котором я с Филипповым летел в ноябре 1965-го года в первую в своей жизни командировку в Свердловск, а точнее в небольшой городок Северск, расположенный от него в часе езды на автобусе, на Северский трубный завод. На этом заводе мне пришлось бывать десятки раз, каждый год из тех 20-ти лет, которые я проработал в лаборатории Лунина, входящей в отдел сварки. СТЗ, так сокращенно назывался этот завод был введен в строй совсем недавно и являлся частью старого, построенного еще Демидовым, металлургического завода в поселке Полевской – родине Бажова и месте действия его сказов, вошедших в знаменитую книгу «Малахитовая шкатулка». На нем работали замечательные люди – рабочие и инженеры, не исключено, что прямые потомки Данилы- мастера.

Этот завод стал фактически нашей экспериментальной площадкой, где мы при активном участии сотрудников завода отрабатывали технологию высокочастотной сварки труб, испытывали новое сварочное оборудование. Все эти работы шли под руководством Лунина, поэтому дальнейшая речь пойдет не обо мне, а о команде Лунина, так часто называли нашу лабораторию.

И.В. Лунин

«Моя фамилия Лунин», – так обычно представлялся Игорь Вячеславович, когда звонил кому-нибудь по телефону, даже тем, кто его хорошо знал и кому был знаком его голос, как бы настраивая на то, что разговор будет по важному вопросу. Телефонные собеседники, которые могли быть кем угодно – от академика до простого заводского работяги – уже догадывались, что Лунину пришла в голову очередная «безумная» идея, и он рассчитывает на их помощь в её осуществлении.

Его фамилия у многих ассоциировалась с фамилией знаменитого декабриста, а он и в самом деле был чем-то похож на Михаила Лунина. Не внешне, а по характеру, такой же «шебутной» – так в шутку называли декабриста его друзья, такой же бескомпромиссный в спорах, напористый в достижении поставленных целей и такой же самолюбивый и задиристый, часто не в меру. К его характеру были вполне справедливы Пушкинские строки «…Друг Марса, Вакха и Венеры, / Им дерзко Лунин предлагал / свои решительные меры / И вдохновенно бормотал»… Игорь Вячеславович, в самом деле, никогда не отказывался в меру выпить или как он говорил «жвахнуть», если был для этого убедительный повод, пользовался успехом у женщин, которых иронично называл «бабарий», и смело бросался в бой с оппонентом «решительных» мер, которые он считал необходимо предпринять для достижения поставленной им цели.

А что касается «бормотал», т.е. убеждал так вдохновенно, что собеседники в конце концов соглашались с его аргументами и становились «соучастниками» его «авантюр», которые, как всегда, касались новых разработок в области высокочастотной сварки труб и кабельных оболочек, а позднее и сварки тавровых изделий. Чтобы яснее понять, с какими «ветряными мельницами» сражался Лунин, над пояснить хотя бы в двух словах принцип этого вида сварки при производстве труб. Те, кому это не интересно, могут смело пропустить этот небольшой абзац, потому что цель этой главы не технические, а подробности человеческого характера.

Испокон веков главным отличием в изготовлении труб было то, что часть из них производилась методом горячей прошивки и прокатки сплошного сляба и шва не содержали, а другая часть до недавних времен производилась методом кузнечной сварки, при которой стальную ленту длиной несколько метров целиком нагревали в угольной или мазутной печи до температуры 900 градусов, а затем с помощью цепного привода протягивали её через чугунную воронку, в которой лента сворачивалась в трубу определенного диаметра, при этом её кромки соединялись друг с другом, сдавливались проходя через воронку, образовывая сварное соединение, но без оплавления метала, только за счет сильного сжатия, и потому качество соединение было не очень высокое. Но в 1946-м году в СССР был зарегистрировано авторское свидетельство, выданное группе инженеров под руководством А. Улитовского, на способ производства прямошовных сварных труб.

Надо признаться, что, занимаясь многие годы высокочастотной сваркой труб, ни я, ни мои коллеги не удосужились поинтересоваться личностью этого, как могло показаться, простого инженера, изобретение которого открыло новое направление в трубном производстве. И вот только теперь, собирая материалы о жизни В.П. Вологдина, я выяснил, что Алексей Васильевич входил в число людей, с кем он был знаком, общался и сотрудничал.

Его фамилия была включена в «Перечень лиц, относящихся к окружению Вологдина», составленный кем-то из коллег Валентина Петровича, и сохранившийся в архиве его внука В.В. Вологдина. В этом перечне он упомянут наравне с такими мировыми светилами как Кржижановский, Бардин, Курчатов, Розерфорд, Тесла и др., и это не удивительно, если познакомиться с его краткой биографией.

«Родился в 1893 году в селе Никольские Гаи на Рязанщине. По окончании земской школы поступил и закончил Петербургский университет. Работал в Петроградском электротехническом институте, преподавал в Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского, а затем вернулся в Ленинград и стал директором Института прикладной физики ЛГУ, защитил степень доктора физико-математических наук, получил звание профессора.

В круг его интересов входили высокочастотные процессы и установки для металлургии, разработка новых измерительных приборов и многое другое.

В 1938-м году арестован и осужден по 58-й статье. После отбытия срока оставлен в ссылке, работал на аффинажном заводе в Красноярске, и только в 1946-м году, по запросу академика С.И. Вавилова, возвращен в Москву и зачислен во ВНИИ метрологии на должность начальника лаборатории.

В 1948-м году предложил новый способ получения литых микропроводов в стеклянной оболочке, а в 1951-м разработал процесс получения тонкого листа непосредственно из жидкого чугуна, за что был удостоен Сталинской премии, а затем, в 1960-м году, через три года после его смерти, и Ленинской премии за разработку промышленной установки для производства микропровода в стеклянной оболочке».

Он прожил только 64 года, из которых восемь лет был лишен возможности заниматься наукой. Возможно, проживи он еще лет 15-20, получил бы и Государственную премию за промышленное освоение производства труб методом высокочастотной сварки, которую получили сотрудники нескольких НИИ, КБ и заводов страны.

Высокочастотная энергия при этом способе сварки выделяется только в тонком слое торцов V-образных кромок сформованной трубной заготовки, проходящей через сварочные валки. По мере приближения точки схода кромок к оси сварочных валков расстояние между ними уменьшается, эффект близости усиливается и, в результате, кромки оплавляются и свариваются. При этом, само тело трубы остаётся абсолютно холодным, хоть рукой прикасайся.

Этот оригинальный и остроумный метод произвел настоящий переворот в трубном производстве, но произошло это не мгновенно, потребовалось около пяти лет, чтобы был запущен первый трубосварочный стан с использованием этого способа сварки, обеспечивающего высокое качество сварного шва. К разработке его технологии и необходимого оборудования подключилось несколько отраслевых институтов, КБ и заводов, в том числе и НИИТВЧ еще в конце 50-х годов. Новый способ производства прямошовных, а позднее и спиральношовных труб, потребовал разработки принципиально новых трубоэлектросварочных агрегатов (ТЭСА), включая новые формовочные и сварочные клети, петлевые устройства и сварочные машины для стыковки рулонов штрипса без остановки работы ТЭСА, новые мощные ламповые генераторы на различные частоты тока, системы управления и регулирования процесса сварки и многое другое.

К этим работам подключился ВНИИ металлургического машиностроения, конструкторский отдел Электростальского завода тяжелого машиностроения, институт легких сплавов в Москве, институты сварки в Свердловске, Днепропетровске и Киеве. Работы хватало для всех, т.к. была поставлена задача охватить, как можно большую номенклатуру труб: из стали – обычной и нержавеющей, из цветных металлов – алюминия, латуни и меди, малого, среднего и большого диаметра, тонкостенные и толстостенные, круглого и прямоугольного сечения. Первые работы в области радиочастотной сварки труб в НИИТВЧ были начаты Луниным, Глухановым и Богдановым еще в конце 50-х годов. В эти годы осмысливались и исследовались электромагнитные системы с индукционным и контактным подводом тока к свариваемым кромкам, разрабатывались конденсаторные батареи и согласующие трансформаторы, с помощью скоростной киносъемки изучались процессы оплавления и образования сварного соединения кромок. Вопросам высокочастотной сварки были посвящены две книги: Головкина и Лунина, вышедшая в 1961-м и Глуханова и Богданова-в 1962-м году.

Для отработки технологии высокочастотной сварки был необходим реальный трубосварочный стан, но в лаборатории его не поставишь, да и где его взять. Вот тут-то проявилась ядерная энергия Лунина, он убедил одного из руководителей Северского трубного завода рискнуть и построить на заводе опытный трубосварочный агрегат. В то время на советских заводах руководителей, желающих рисковать, было не очень много, но Николай Александрович Богатов, заместитель главного инженера завода, рискнул, и стан был построен. На нем Лунин и его команда несколько лет отрабатывали режимы сварки и сварочное оборудование, которое разрабатывалось прямо с нуля. Автору этих строк довелось быть участником этих работ и могу сказать, что это были одни из самых увлекательных периодов моей жизни, на наших глазах рождалась новая техника.

Но для этого «рождения» требовались «голова, ноги и душа». Всё это было у Лунина, и он не щадил ни себя, ни сотрудников при решении возникающих проблем. Многое приходилось делать с нуля. Выяснилось, например, что необходимые керамические конденсаторы большой мощности в стране не выпускаются, и Лунин едет в НИИ «Гириконд», находит там таких же, как он, увлеченных специалистов и добивается их согласия на разработку нужного типа конденсатора практически без финансирования, на общественных началах. Потом летит в Ухту и договаривается об их изготовлении на конденсаторном заводе. Таких же усилий и инициативы потребовала организация выпуска генераторных ламп большой мощности, высоковольтных выпрямителей, ферритов и многих других комплектующих.

Богатов со временем стал генеральным директором Волжского трубного завода, затем руководителем трубного отдела Госплана, но продолжал рисковать, откликаясь на новые «безумные» идеи Лунина.

Убедившись в перспективности работ по высокочастотной сварке, Министерство электротехнической промышленности начинает многолетнее бюджетное финансирование работ по исследованию физических основ высокочастотной сварки. Используя эти средства, Лунин организует разработку и изготовление опытных образцов сварочного оборудования и бесплатно, в рамках исследовательской работы, поставляет их на трубные заводы, где они проходят производственные испытания, после чего ставятся на серийное производство.

Прошло несколько лет, опытный стан стал обычным, и высокочастотная сварка стала внедряться на всех трубных заводах страны, расширился диапазон диаметров труб, помимо стальных труб этим методом начали производить трубы из алюминиевых сплавов, латуни и меди, а высокочастотные сварочные установки стали серийно выпускать на заводе под Ленинградом.

Помимо опытного стана для отработки технологии сварки стальных труб аналогичные работы велись и на опытном стане завода, входившего в состав Всесоюзного института легких сплавов (ВИЛС) в Москве. Там тоже нашелся такой же, как и Лунин, молодой настойчивый и упорный инженер, убеждённый в том, что новый метод сварки открывает возможности коренного увеличения производства труб из алюминия и его сплавов, которые в то время изготавливались малопроизводительным методом экструзии на горизонтальных прессах. Этим инженером был Михаил Захарович Локшин, начальник лаборатории сварки ВИЛС’а. Общего с Луниным у него была только такая же настойчивость и увлеченность, т.к. внешне и по манере убеждения они существенно отличались. Лунин – быстрый, подвижный и импульсивный, Локшин же – спокойный, выдержанный, принимающий решения после внимательного обдумывания, но вместе, дополняя друг друга, они успешно решали встававшие перед ними вопросы, а их было много.

Процесс сварки алюминиевых сплавов резко отличался от сварки стальных кромок и потребовал достаточно многих исследований и экспериментов. Большое внимание этим работам оказывал и директор ВИЛС’а академик Александр Фёдорович Белов, основоположник металлургии легких сплавов, который не только поддержал эти работы еще на уровне идеи, но и принявший активное участие в них в последствие, когда дело дошло до создания нескольких промышленных трубосварочных линий для производства труб из алюминиевых сплавов на заводах авиационной промышленности в Ступино, Красноярске и Куйбышеве. Массовое изготовление сварных труб из алюминиевых сплавов диаметров от 12 до 220 мм открыло новые возможности в различных областях народного хозяйства. Подобные работы преподносились, как примеры достижений в области научных разработок СССР в заочной конкуренции с капиталистическими странами, к ним привлекали внимание руководящих хозяйственных и партийных органов.

Трагикомичный случай, свидетелем которому я случайно оказался, произошел в конце 70-х годов, когда Брежнев, с целью ознакомления с жизнью советского народа и работой промышленных предприятий, совершил поездку на поезде через всю страну от Москвы до Владивостока. В Красноярске его привезли на алюминиевый комбинат и подвели к трубосварочному стану, на котором методом прямошовной высокочастотной сварки изготавливали алюминиевые трубы для лыжных палок, раскладушек, радиоантенн и других изделий. Этот метод, по сравнению с методом горячей экструзии на горизонтальных прессах, позволил повысить производительность на несколько порядков. Скорость сварки на этом стане доходила до 2,5 метров с секунду, зрелище, в самом деле, было впечатляющим.

В этот день в цеху было разрешено находиться только начальству и рабочим около агрегатов, которые должны были включить их только в момент входа Брежнева со свитой в цех. Как исключение, мне было велено находиться недалеко от нашей установки и следить за её работой. Оператор был сто раз проверен и отобран для возможного разговора с Леонидом Ильичом.

Все прошло нормально, Брежнева подвели к стану, показали, как холодная алюминиевая лента в мгновение ока сворачивается в трубу, которая, пройдя через маленькое медное колечко индуктора с дикой скоростью, вылетает с другой стороны такая же холодная, как и была. Брежнев долго и с интересом смотрел на искорки в зоне сварки, напоминающие новогодний бенгальский огонь, потом подозвал оператора и о чем-то его расспрашивал. О чем они говорили мне слышно не было, но было понятно, что разговор был деловой и душевный. Брежнев на прощание пожал рабочему руку и даже слегка приобнял. Прошло буквально пару недель, и рабочего стали приглашать на различные мероприятия, конференции и встречи с пионерами, где он делился своим впечатлениями о встрече с генсеком. Так продолжалось, примерно, полгода, на работу он ходил редко, т.к. был очень занят. Однажды, когда все-таки пришёл, то, во-первых, опоздал, во-вторых, пришёл нетрезвый. На замечание бригадира послал его на три буквы и вдобавок ударил его кулаком в лицо. Его судили и дали три года.

Что же в этой истории было комичного, спросите вы? Дело в том, что оператор в этот день, в соответствие с распоряжением начальства, на стане был без напарника, и не заметил, что через несколько секунд после начала сварки, труба, после вхождения её в специальный блок, где она должна была разрезаться на мерные длины, перестала из него вылетать. Произошел сбой в работе отрезного станка, и алюминиевая, пластичная труба диаметром 16 и толщиной один миллиметр стала сминаться, образуя огромный клубок, и за 10 минут набилась в этот блок, заполнив полностью весь его объем. У меня от этой картины лоб покрылся холодным пОтом, но Брежнев и его свита ничего не заметили, и довольные покинули цех.

Постепенно высокочастотная сварка из «прорывной», по сути «пионерской», технологии стала хорошо отработанным процессом, а высокочастотные сварочные установки превратились в надежно работающее оборудование. Это послужило основанием для поставок трубоэлектросварочных агрегатов, снабженных высокочастотными сварочными установками, за рубеж, заявки на которые приходили из Болгарии, Румынии, Чехословакии и ГДР. В этих агрегатах труба после сварки поступала в редукционный стан, предварительно нагреваясь до 1000 градусов в индукционной установке, разработка которой велась также во ВНИИТВЧ в отделе индукционного нагрева.

Надо сказать, что в 70-80-е годы ламповые генераторы мощностью до 1000 кВт, изготовление которых было налажено на заводе высокочастотных установок под Ленинградом, по своим энергетическим характеристиками и схемным решениям не уступали зарубежным аналогам развитых капиталистических стран, а по удобству эксплуатации даже и превосходили их. Это позволило в конце 80-х годов убедить австрийскую фирму «Фёст Альпина» включить наш генератор мощностью 600 кВт в комплект поставки профилесварочного агрегата, закупаемого Минмонтажспецстроем для своих нужд. Идея предложить заменить генератор немецкой фирмы на наш отечественный, принадлежала Лунину. Австрийцы после недолгих размышлений согласились с этим предложением, но с условием, что генератор будет предварительно поставлен нами в Австрию на завод для горячих испытаний. Так и было сделано, генератор был смонтирован на заводе в Линце и успешно прошел испытания на эквивалент нагрузки при мощности 50% от номинала. После испытаний австрийцы разместили на генераторе свою фирменную табличку и отправили его советскому заказчику в составе профилесварочного агрегата, а ВНИИТВЧ в соответствии с контрактом получил внушительную сумму в конвертируемой валюте. Подобная продажа нашего генератора зарубежному поставщику трубосварочного оборудования послужила прецедентом и для нескольких других аналогичных сделок.

Параллельно с внедрением высокочастотной сварки труб Лунин одним из первых инициирует применение этого метода для сварки защитных оболочек телефонных кабелей дальней связи из стали и алюминиевых сплавов взамен свинцовой оболочки, на которую уходят тысячи тонн дефицитнейшего металла. Идея опять почти безумная, потому что в одновременно с высокочастотной сваркой оболочки – стальной или алюминиевой, сопровождающейся нагревом кромок до температуры плавления металла, надо было завести внутрь оболочки сам кабель связи, состоящий из десятков тончайших проводков, оплетенных бумажной или полиэтиленовой изоляционной лентой. И опять надо было открывать кабинеты больших начальников и известных академиков.

Открывать двери в высокие кабинеты помогали не звания, а авторитет, заработанный им к тому времени на заводах и в научных институтах. Но надо понимать, что большие начальники и академики могли только дать добро на проведение исследовательских работ, выделить финансирование или поддержать своим авторитетом исполнителей, когда у них, а это бывало очень часто, случались неудача за неудачей.

И опять руководство заводов, не имея никаких гарантий, но убежденные нарисованными перспективами и возможностями, которые сулил новый метод, шли навстречу молодому, в те годы, человеку (сорока с небольшим лет) и оказывали содействие в проведении экспериментов по сварке (на заводах в ночные смены), которые первое время давали отрицательные результаты.

Сама же работа по разработке оборудования и технологии сварки кабельных оболочек, сначала алюминиевых, а затем стальных, потребовала участия сотрудников лаборатории – Александра Робертовича Казакова и Кирилла Павловича Филиппова, которые не один год провели на заводе «Москабель» в Москве, где вместе с сотрудниками завода Рафаилом Моисеевичем Лакерником и Феликсом Григорьевичем Свидовским, решая одну из главных задач получения абсолютно бездефектного сварного соединения.

Особенностью производства кабелей дальней телефонной связи было то, что они должны были поставляться одной длиной, равной 750 м. Для обеспечения 100% надежности и исключения попадания в него влаги, кабель, уложенный на трассе, работает под внутренним избыточным давлением воздуха, поэтому после сварки на заводе кабель, намотанный на барабан, подключали к воздушному компрессору на 24 часа и, если давление оставалось без изменения, то он принимался ОТК, а если давление падало, то это означало наличие «дырки», и весь кабель браковался. Толщина алюминиевой оболочки было всего лишь 1,2 мм, а стальной – не более 0,4 мм, при этом размер зоны расплавленного металла на глаз не превышал размера рисового зернышка. Естественно, при таком незначительном объеме расплава, любое возмущение: колебание напряжения генератора, изменение зазора между кромками или биение сварочных валков, приводило к нарушению сварного соединения. Исследованием степени влияния каждого возмущающего фактора на качество сварки, а их было больше, чем три, упомянутых выше, и занимались длительное время Казаков и Филиппов. Их исследования позволили сформулировать требования к источнику питания – ламповому генератору, к конструкции сварочного узла и, самое главное, разработать блок автоматического регулирования сварки (БАРС), использование которого и решило в корне задачу получения качественной сварки.

Прошло несколько лет, все проблемы были решены, на кабельных заводах Москвы, Куйбышева и Харькова заработали станы, на которых были изготовлены многие десятки тысяч километров кабелей дальней телефонной связи со сварной защитной оболочкой из алюминиевых сплавов и стали, сэкономлены десятки тысяч тонн свинца. Экономический эффект был настолько убедителен, что в конце 70-х годов группа специалистов, принимавших в этой работе активное участие, в том числе и Игорь Вячеславович Лунин, получили Государственную премию. Среди них был и еще один сотрудник ВНИИТВЧ, Юрий Борисович Вигдорович, разработчик ламповых генераторов, но о ним будет написано отдельно.

Резкое увеличение производства кабелей дальней связи позволило в 80-е годы обеспечить автоматическую телефонную связь со многими, самыми удаленными городами страны. Но в соответствии с диалектикой развития всему приходит конец, и в конце 90-х годов производство кабелей дальней связи было прекращено, а кабельные станы были демонтированы и пущены на металлолом. Появилась мобильная связь и дальняя кабельная связь оказалась никому не нужной.

Тут следует сказать, что жизнь сложилась так, что у Лунина не было диплома о высшем образовании и тем более научного звания кандидата наук. В одном из интервью он рассказывал журналистке: «Родители мои были медики, а я вот «технарь». Гайка и колесо мне с детства были дороже книги. Откуда это – не знаю. Может быть, какое-нибудь яркое впечатление детства. Помню, когда мне было девять лет, я оказался с родителями на строительстве Камской ГЭС и увидел там разные автомобили, подъёмные краны… Ну, а потом война, учеба, работа… В общем, как у всех, как у многих».

Работать Лунин начал в 15 лет, когда в 1941-м году попал на московский завод авиационных двигателей, где главным конструктором был академик Микулин, личность настолько же легендарная, как и экстравагантная. Это он активно пропагандировал мысль о необходимости заземления человеческого тела и полезности ходить босиком. Там, как рассказывал Лунин, он прошел «высшую» техническую школу и как рабочий сборщик, и как технолог-металлург, и как конструктор. Потом был техникум, а затем, в начале 50-х годов, какими путями неизвестно он попал в НИИТВЧ, где на работу принимал его сам Вологдин. Проработав несколько лет в отделе внедрения, через школу которого прошли практически все ведущие специалисты института, был направлен в Румынию, где налаживал и внедрял станки для закалки деталей автомобилей и тракторов токами высокой частоты, проработав там несколько лет. Работая в Румынии, он выучил румынский язык, о чем я узнал только через много лет, когда вместе с ним находился в Бухаресте в командировке.

Это был февраль 1989-го года, Румыния находилась в глубоком экономическом кризисе. Экономили на всем, в том числе и на отоплении гостиниц и освещении города. Ночью в гостиничных номерах было прохладно и нам выдавали дополнительные одеяла, завтракать в ресторан мы спускались в пальто, вечером город освещался только на перекрестках улиц, а в магазинах было полутемно, да там и освещать было почти нечего, на полках стояли только банки с маринованными помидорами и румынское шампанское. Командировочные деньги, которые тратить было не на что, позволяли ужинать в ресторане. В одном из них в центре города со следами былой роскоши, абсолютно пустым, к нам подошел пожилой официант и вот тут Игорь Вячеславович вступил с ним в беседу на румынском языке, выясняя, что из блюд он рекомендует заказать.

Официант, не скрывая удивления, не только долго перечислял меню, но и, как потом перевел мне Лунин, рассказал, что в этом ресторане, в котором он работал, в военные годы по вечерам пел Петр Лещенко.

Чуть больше, чем через полгода в Румынии произойдет революция, и в декабре Николае Чаушеску, с которым Лунин несколько раз встречался на заводе в начале 50-х годов и жал ему руку, будет расстрелян вместе со своей женой.

Игорь Вячеславович много занимался самообразованием, написал несколько книг по высокочастотной сварке, каждая из которых по своему научному уровню, могла уверенно соперничать со многим диссертационным работами на тему сварки, а их было защищено немало. Высокочастотная сварка оказалось настолько наукоёмким процессом, а электромагнитная система для неё была настолько сложна для расчетов, что она дала возможность защитить пару десятков кандидатских и несколько докторских диссертаций. За время, которое Игорь Вячеславович возглавлял лабораторию сварки, не имея никакого ученого звания, почти все его сотрудники защитили диссертации, посвященные различным аспектам высокочастотной сварки и в каждой из этих диссертаций, была доля и его труда.

Надо сказать, что вопросами высокочастотной сварки во ВНИИТВЧ занимался, конечно, не только Лунин. Его небольшая лаборатория входила в достаточно большой отдел сварки, где исследовались и разрабатывались и другие, не менее интересные процессы высокочастотной сварки. Об этих работах и о сотрудниках, которые ими занимались, я расскажу позднее.

Развивая изобретение Улитовского, был разработан способ, при котором энергию в свариваемые элементы было возможно передавать не только индуктивным, но и кондуктивным методом. В основе лежал тот же эффект высокой концентрации энергии в точке соединения элементов, но он обеспечивал возможность осуществления сварки не только труб, но и несимметричных изделий, например, приварки ребра к трубе или ребра к плоскости. Вот этот последний вариант сварки Т-образных изделий открывал огромные перспективы, т.к. мог бы заменить горячую прокатку, используемую при производстве тавров и двутавров. Но пока это только идея, под которую получить финансирование невозможно… или почти невозможно, поэтому Лунин опять находит единомышленников, заряжает их своей энергией и уверенностью, подкрепленными продуманными техническими решениями задач, которые встают при разработке технологии приварки тонкого ребра к плоскости, поперечные сечения, по которым должен протекать ток, отличаются на порядок.

Деньги дают сначала строители для использования легкого тонкостенного тавра для рам остекления огромного фасада Дворца спорта в Москве на проспекте Мира, а затем автомобилисты для изготовления тормозных колодок легендарного «Запорожца». Сроки жесткие (открытие Дворец спорта ждать не будет), поэтому авральными методами создаётся опытный сварочный стан, для размещения которого освобождается захламленный подвал, а затем начинаются экспериментальные работы. Лунин с самого утра, забросив все остальные дела, вместе с сотрудниками и в первую очередь с Володей Злотиным, основной душой новой работы, бьется над тем, чтобы заставить ток течь там, где требуется, а не там, где ему хочется. Долго ничего не получается, но со временем решения находятся, изготавливается опытная партия сварного тонкостенного тавра, который путем горячей прокатки изготовить невозможно, и из него монтируются облегчённые рамы остекления Дворца спорта.

Через пару лет на Запорожском автозаводе с активным участием Локшина и Злотина запускается промышленная линия для производства сварного тавра, идущего на изготовление тормозных колодок. Работа получает Премию совета министров СССР, но, как часто бывало в те времена, для всех авторов мест в списке лауреатов не хватило, хотя полностью они не были забыты и им в качестве утешения предоставили право приобрести «Запорожец» без очереди по льготной заводской цене. Достался он и Володе Злотину.

Но расстраиваться времени не было, надо было двигаться дальше, т.к. после достигнутого успеха аппетиты Лунина и Злотина разыгрались, и появилась мысль «не замахнуться ли нам» на сварку строительного двутавра высотой 500 мм, тоже более тонкостенного и легкого по сравнению с его аналогом, получаемым горячей прокаткой, но по жесткости и прочности ему не уступающим. В этом случае к стойке надо было приварить не одну полку, а две – с одной и другой стороны, и делать это одновременно.

Сейчас уже трудно вспомнить, какая организация Госстроя, проглотила эту наживку в виде образцов сварного тавра с шириной полок всего 60 мм, но деньги были выделены. Первая же прорисовка макета сварочной машины показала, что ни в одном помещения лаборатории он не поместится. Не поместится? Что же, как говорится ему же хуже, и Лунин принимает решение устанавливать макет на улице рядом с отделом сварки. Кто-то из его приятелей, конечно же просто по дружбе, проводит анализ грунта, где планируется заливать фундамент под основание макета, и после положительного заключения опять вся лаборатория в полном составе начинает дружно рыть траншеи, ставить опалубку, замешивать раствор и заливать фундамент.

Надо не забывать, что сварочный макет был не только огромный, но и имел безобразно уродливый внешний вид, что ужасно контрастировало на фоне колонн и балюстрад Шуваловского дворца, который был под пристальным надзором ГИОПА, но все скандалы и предписания, которые направляли его инспекторы (как правило мрачно-нервозные дамы «Ах, в Греческом зале, Греческом зале…»), наш директор, тоже зараженный космическим размахом работы, брал на себя.

Сварочное устройство потребовало использования лампового генератора повышенной мощности, которого в лаборатории не было, да и место для размещения тоже отсутствовало. Нет места? Нет проблем! И мы опять расчищаем две комнаты в соседнем подвале и прямо на его стенах развешиваем катушки, конденсаторы и все остальные элементы лампового генератора, сверля как дикие варвары отверстия в кирпичной кладке, тоже находящейся под надзором ГИОПА.

Работы на макете начались ранней весной и закончились только в ноябре, когда стала замерзать вода в трубах системы охлаждения. Когда Володя Злотин включал генератор и начинал сварку, вокруг собирались многочисленные зрители: во-первых, зрелище было в самом, деле впечатляющее, а во-вторых, при сварке раздавался малоприятный резкий звук.

Опущу все трудности, с которыми столкнулись участники этой уникальной работы, но через год несколько образцов широкополочного облегченного тавра высотой 500 мм, длиной по 3 метра, впервые в мире изготовленного путем высокочастотной сварки, были направлены Заказчику и успешно прошли у него все металлографические и механические испытания. Проработка их использования в строительных конструкциях взамен горячекатаных балок подтвердила большую экономию металла и открывала новые возможности в проектировании и строительстве зданий.

«Особых наград я Вам не обещаю, но Ленинскую премию гарантирую», – шутил один из чиновников Госстроя. Прошло несколько месяцев и вышло постановление Совмина СССР о строительстве цеха по производству облегченных широкополочных сварных балок. Это была вторая половина 80-х годов, наступило время Горбачева и выяснилось, что на все «хотелки», как позже выражался Виктор Степанович Черномырдин, денег не хватает и финансирование строительства было отложено на неопределенный период, а, возможно, просто не нашлось таких же одержимых, в хорошем смысле этого слова, людей как Лунин.

На волне достигнутых успехов пришла идея использовать этот же метод сварки для изготовления оребренных панелей площадью 15-20 квадратных метров. И опять, впервые в мире, подобная панель была получена в лабораторных условиях. Надо было вновь искать заказчиков, способных оценить возможные перспективы промышленного производства панелей, и готовых не только рисковать, хотя результаты были налицо, но и впрягаться в работу, которая, как всегда, требовала сил, желания и настойчивости, а самое главное – лидера. Тогда такого лидера не нашлось.

Потом наступили перестроечные времена, и под видом необходимых структурных преобразований в институте Лунин потерял должность начальника лаборатории, став главным конструктором проекта, утратив все рычаги, которые позволяли ему раньше самостоятельно принимать решения, ставить, казалось бы, невыполнимые задачи и решать их к удивлению, а часто и к скрытой зависти, окружающих.

Забегая вперед, хочу сказать, что прошло с десяток лет и такой лидер нашелся, им стал, уже теперь не Володя, а Владимир Евсеевич Злотин, который организовал собственную фирму, и после многих лет упорного труда в условиях «лихих» 90-х разработал и изготовил промышленную, надежно работающую линию по производству оребренных панелей. Это позволило его фирме стать практически монополистом по изготовлению эффективных теплообменных агрегатов, применяемых для утилизации мартеновских и доменных газов на металлургических комбинатах, конструкция которых базировалась на тех самые оребренных панелях, в технологию изготовления которых были положены изобретения, сделанные им и Луниным.

Лунин приходил на работу раньше всех, а уходил позже других. По территории перемещался почти бегом. «У меня времени мало, мне надо успеть еще многое из того, что задумано», – говорил он, объясняя почему это сделать надо быстро. – «Думай медленно, решай (делай) быстро», Лунин тогда и знать не мог, что живет по принципу, сформулированному позже Нобелевским лауреатом Даниэлем Канеманом. Такой же принцип исповедовал и Валентин Петрович Вологдин в своей жизни.

Лунин жил и работал на другой, более высокой жизненной частоте, чем окружавшие его коллеги. На его фоне их деятельность выглядела как изображение на экране в замедленной съемке. Он не скрывал раздражения к перекурам, пустой болтовне, рассказам о вчерашней рыбалке. Это устраивало далеко не всех окружающих, даже мы, сотрудники его лаборатории, порой злились и обижались на него за необходимость работать в таком бешенном темпе. Но дирекции импонировали его азарт и кипучая деятельность, тем более что она давала реальный результат. «…если Игорь взялся делать что-либо, то не только технически решит задачу, но и организационно. Технику начал изучать еще мальчишкой, лет в четырнадцать. А сегодня он лауреат Государственной премии, он наш «гроссмейстер по трубам, как мы его шутливо называем», рассказывал директор ВНИИТВЧ Всеволод Валентинович Вологдин той же журналистке.

Лунин был, безусловно, патриотичным человеком, и его не надо было «агитировать за советскую власть», если это касалось работы, дела, при этом он выкладывался по полной, но в открытую возмущался, не скрывал своей позиции по поводу, например, таких событий, как ввод советских войск в Чехословакию в августе 1968-го года или путча в августе 1991-го. Пока дирекция института во главе с парторгом размышляла над первыми распоряжениями ГКЧП и ждала указаний из Министерства, Лунин, не раздумывая, отправился 20-го числа на Дворцовую площадь, где проходил митинг в поддержку Ельцина, собравший несколько десятков тысяч человек. Я стоял рядом с ним и другими участниками митинга, и видел, в каком единении и с каким порывом, пришли люди на митинг выразить свои чувства.

Хочу еще раз повторить, что человек он был непростой и работать рядом с ним было очень нелегко. Я не раз бывал с ним в командировках на заводах в период наладки оборудования. Как всегда, сроки пуска были очень жесткие, наладка шла тяжело, временами что-то ломалось или горело, поэтому на заводе сидели по две смены, он не жалел ни себя, ни других. Нередко приходилось сдавать билеты на самолет, т.к. пуск задерживался и улетать приходилось 31 декабря, приезжая в аэропорт без билета.

С началом 90-х годов были свернуты все исследовательские работы, заказы на оборудование в стране резко сократились, поэтому одним из путей финансирования деятельности института был поиск заказчиков за рубежом, чем и занимался Лунин, будучи к тому времени начальником отдела внешних экономических связей. С этой целью в мае 1994 года была организована командировка в Израиль, где для нас было подготовлено посещение с десяток фирм, подтвердивших заинтересованность в нашем оборудовании. Вместе с Луниным поехал в Израиль и я. Поездка была напряженной, в день надо было посещать не менее двух фирм, расположенных в разных концах страны, стояла страшная жара, на встречах надо было много говорить, представляя институтское оборудование, и я уже в начале поездки заметил, что Игорь Вячеславович явно не форме, плохо себя чувствует. Ночью он почти не спал, а утром выяснялось, что он не отчетливо помнит, где мы были и с кем вели переговоры накануне.

Лунин еще задолго до поездки несколько лет часто жаловался на сильные головные боли, которые у него появились после одного инцидента, произошедшего в самолете при возвращении из Свердловска в Ленинград. В полете произошла частичная разгерметизация салона самолета, во время которой многие, и Лунин в том числе, почувствовали неприятные ощущения в голове. Стюардессы предупредили пассажиров, что в Пулково их будет ждать специальный автобус, который отвезет их в больницу для обследования, но Лунин в больницу не поехал, объясняя это позже тем, что ему надо было срочно, сразу же после прилета успеть в институт по каким-то неотложным делам. Так он поступал всегда, возвращаясь из командировок, в случае если можно было успеть, попасть на работу, и от нас требовал такого же. Конечно, нас это злило, что тут скажешь. Очевидно, что этот случай не остался без последствий для его здоровья. После возвращения из Израиля он очутился в Нейрохирургическом институте, где ему была сделана операция, подтвердившая сильнейшие повреждения микрососудов затылочной части головы, очевидно, вызванные той самой разгерметизацией.

В декабре 1994-го года он умер. При прощании с ним вдруг выяснилось, что мы почти ничего не знаем о его близких, о его молодых годах, о трудных и голодных 30-х. Только на похоронах узнали, что у него была родная сестра, которая приехать не смогла, но прислала письмо со словами прощания с братом, вот несколько строк из него:

«Мой дорогой, любимый брат, Игорек! Мы росли в нелегкие годы, в не очень благополучной семье, росли без отца…Учились мы в одном классе, и ты всегда был рядом, помогал мне и заступался за меня, если меня обижали. А в доме ты рано стал маленьким хозяином, единственным мужчиной и выполнял всю мужскую работу, делая все легко и весело».

Можно с уверенностью подтвердить, что, став взрослым человеком, он не изменился и также выполнял свою мужскую работу, делая её легко и весело. Или нам это только так казалось?

7. Шамов, Лунин, Иванов и…

Именно в таком порядке были указаны авторы книги «Высокочастотная сварка металлов», изданной в 1977-м и переизданной в 1991-м году, но их соавторами по праву могли бы быть многие сотрудники отдела сварки, т.к. помимо физических и теоретических основ высокочастотной сварки, в книге фактически были отображены результаты работ, которыми занимались в отделе все его сотрудники на протяжении многих лет.

Помимо разработки технологии сварки труб малого диаметра, оболочек кабелей и сварки тавровых соединений, которыми занималась лаборатория Лунина, много не менее интересных и важных работ в области высокочастотной сварки проводились в отделе под руководством Владимира Николаевича Иванова и Владимира Леонтьевича Кулжинского.

Оба пришли в институт в середине 50-х годов совсем молодыми людьми, сразу же после окончания ЛЭТИ. Первый Володя прошел хорошую школу, работая первые годы в конструкторском отделе под руководством опытного Соломона Ефимовича Рыскина, а второй начал работы в лаборатории сквозного индукционного нагрева под руководством не менее опытного Валентина Николаевича Богданова. Оба Володи в детстве и в школьные годы испытали в полной мере все трудности и лишения военных и послевоенных лет. Если первый Володя по своему характеру был спокойным, обстоятельным, задумчивым и не очень решительным человеком без вредных привычек, то второй Володя был полной ему противоположностью. Веселый, спортивный, с легким иногда даже легкомысленным характером. Внешне и по манере поведения он напоминал Бельмандо, по крайне мере такое впечатление он производил на некоторых дам нашего института. Таким они остались и потом, уже повзрослев, будучи начальниками подразделений, проработав в институте всю свою жизнь.

На кого был похож Владимир Николаевич? Мне он напоминал одного из членов Политбюро КПСС, портреты которых были выставлены около Большого дворца. Серьёзные, правильные, мягкие черты лица с зачесанными назад густыми волосами, всегда, даже в летнее время, в костюме с белой рубашкой и галстуком. По своей природе он был добрым, отзывчивым и бесконфликтным человеком. В спорах на технические темы и в любых других случаях никогда не горячился, не повышал голоса, а невозмутимо и настойчиво отстаивал, вернее, «продавливал» свою точку зрения. Как правило, спорщики расходились как говорится «при своих», но иногда хотелось, чтобы он рассердился, повысил голос и, в конце концов, стукнул бы кулаком по столу, отстаивая свое мнение, но нет, все эмоции он хранил в себе, публичных конфликтных ситуаций он старался избегать.

И.В. Лунин и В.Л. Кулжинский

Владимир Леонтьевич тоже избегал публичных конфликтов, но делал он это как-то незаметно, отшучиваясь, легко переводя разговор в другое русло.

Он жил в доме рядом с институтом, но регулярно опаздывал, легко перелезая через забор. Был заядлым автомобилистом, рыбаком и грибником. Каким путем и в каком состоянии он приобрел черную легендарную «Эмку» или ГАЗМ1 еще довоенного выпуска не известно, но ремонтировал он её постоянно. Выглядела она даже по современным меркам шикарно. Настоящий ретро автомобиль, сверкающий черным лаком. В нем при желании помещалось человек 7-8, особенно, когда мы ездили на уборку картошки или капусты, и Кулжинский на обратном пути подвозил сотрудников, живущих в Парголово.

Рыбалкой, особенно, зимней, в институте увлекались многие, но никто, как Кулжинский, не умел так красочно и увлекательно рассказывать о подробностях последней поездки на Финский залив или на Ладожское озеро. С рыбалки он возвращался поздно вечером в воскресенье, и все в отделе знали, что утром в понедельник в отдельском коридоре будет разыгран очередной мини-спектакль под названием «Как я съездил на рыбалку» в его исполнении. С обгоревшим на весеннем солнце лицом, Володя с увлечением рассказывал все перипетии рыбалки. Как они добирались до залива, как чуть не провалились в полынью, как в начале не клевало, а потом после смены с десяток лунок клев начался, и как взяла большая щука, и как она, зараза, ушла. Все это он рассказывал с юмором, изображая в лицах не только своих спутников, но и морду щуки и её взгляд, когда она высунула свою голову из воды и «Нагло взглянула мне в глаза. Не веришь? Я точно говорю, прямо мне в глаза».

Его рассказы сопровождались заливистым «фирменным» смехом, на который, не выдержав шума в коридоре, из своего кабинета выскакивал Лунин, и сверкая глазами разгонял всю честную компанию.

Они, конечно, с Луниным были совершенно разные люди. Лунин жил ради работы. Работа, его дело, его идеи, его цели были главными парадигмами его жизни. Все остальное было необходимым дополнением для достижения поставленных целей. Он часто в шутку, а возможно и не в шутку говорил нам: «Вы должны понимать, что Ваша работа – это самое главное в вашей жизни, и для её выполнения можно «жечь, убивать и предавать». В такой предельно гротесковой, эпатажной форме он внушал нам, что надо выкладываться полностью, не жалея ни себя, ни окружающих. В этом он чем-то был похож на Валентина Петровича, по крайней мере в своей преданности делу, которым занимался.

Но Володя Кулжинский так не считал и не хотел жить для работы, а наоборот – он работал, чтобы жить, и ему удавалось вполне гармонично совмещать и то, и другое. Каким-то образом, он успел между рыбалками и рассказами о них защитить диссертацию, разработать технологию и установку для высокочастотной приварки продольных ребер при изготовлении так называемых плавниковых труб, применяемых в котлостроении, внедрить её на Таганрогском заводе и еще написать книжку на эту тему.

Мы с ним в один год поступили в заочную аспирантуру, в которой научным руководителем у меня и у него был Виталий Абрамович Пейсахович, работавший раньше в этом же отделе сварки, но к моменту нашего аспиранства, перешедший во ВНИИ сварочного оборудования на должность начальника лаборатории высокочастотной сварки. Я писал диссертацию мучительно, ликвидируя белые пятна в своем институтском образовании, с трудом погружаясь в глубины матфизики, возвращаясь домой в мрачном состоянии после встреч с Пейсаховичем, который в очередной раз отправлял мои расчеты и выкладки в мусорную корзину.

А Кулжинский, хотя в шутку и признавался, что ему приходиться вспоминать математику, начиная с шестого класса, писал диссертацию, как мне казалось, легко и быстро, и успешно её защитил.

Одним из важных и успешных направлений кроме продольного оребрения труб, которым занимались в лаборатории Кулжинского, была разработка технологии и оборудования для поперечного оребрения труб, при которой лента шириной 20-30 мм и толщиной 2-3 мм приваривается по спирали своей узкой гранью к поверхности трубы. Спиральное оребрение трубы позволяет существенно увеличить активную площади её поверхности, что резко повышает эффективность работы теплообменных аппаратов, в конструкциях которых эти трубы используются.

Надо сказать, что при разработке технологии высокочастотной приварка узкой ленты к поверхности трубы, надо было решить примерно такую же задачу как и при сварке тавра, которой занимался Лунин и его сотрудники, т.е. добиться одинаковой плотности тока на свариваемых элементах в точке их соединения. Кто первым решил эту задачу, сейчас сказать трудно, но она потребовала много времени, раздумий, расчетов и большого числа экспериментов. Этой практической работой, требовавшей большой усидчивости и настойчивости, которыми Кулжинский не обладал, главным образом занимались его сотрудники – Нат Лазаревич Мирский, Володя Мешков и, чуть позднее, Юра Саньков. Я их называю по имени, т.к. в то время Володя и Юра были еще молодыми специалистами.

Н.Л. Мирский

Мешков больше ездил в командировки, налаживая сварочные установки, а Мирский больше занимался лабораторной работой, делая её очень скрупулезно и ответственно. Такому отношению к выполняемой работе майор в отставке Мирский привык во время войны, когда служил в авиации и отвечал за проверку работы бортовых приборов и электрооборудования самолетов перед их вылетами на боевые задания, и его ошибка могла стоить пилоту жизни.

Мешков со временем ушел из института, а Нат Лазаревич проработал во ВНИИТВЧ до глубокой старости, занимаясь исследованиями и разработкой новых, поисковых технологий. Он был очень одаренным человеком, хорошо играл на пианино, писал стихи, часто очень остроумные и злободневные. Одну его стихотворную строчку, написанную по поводу юбилея начальницы планового отдела нашего института Валентины Ивановны Казеновой, Саша Казаков назвал «Пародией апокалиптического измышления». Начиналась она так: «…Валентина, дочь Ивана, мать исполненного плана…» Эта строчка, как сейчас принято говорить, стала мэмом на долгие годы. Я, пытаясь соперничать с ним в написании коротких и язвительных стишков, однажды написал и положил ему на стол листок с такой строчкой: «Стихи, написанные Натом, покроет всякий крепким матом», и тут же пожалел, посчитав, что мог обидеть его, но, нет, он прочел, ему понравилось, о чем он мне сам и сказал.

Как многие участники войны и члены партии, он болезненно отнесся к развалу СССР и к перестроечным процессам. Умер он, точнее трагически погиб, в результате автокатастрофы в начале 2000-х годов.

Трудно, да, наверное, и не имеет смысла останавливаться на всех работах, которыми занимался Владимир Леонтьевич, их был много, и не они являются главной целью этих воспоминаний.

В.Н. Иванов

Как уже писал выше, у Володи Иванова было непростое, трудное детство. В 1941-м году ему исполнилось только четыре года. Отец ушел на фронт, и они с мамой остались совсем одни, в небольшом поселке, совсем без средств. Спасала картошка, запасенная еще год назад. Потом стало совсем плохо, его мама дни напролет работала в колхозе, еды не хватало, и она приняла непростое решение отдать сына в детский дом. Мы привыкли думать, что в детских домах жизнь совсем не сахар, наверное, так оно и есть, но Владимир Николаевич вспоминал о пребывании в детском доме очень хорошо, с большой благодарностью и теплом рассказывал о своей воспитательнице, которая, как он говорил, заменила ему мать. Подобную заботу, которую он испытывал в детском доме он полностью проецировал и на Советскую власть, считая, что она его вырастила, дала образование и все остальные блага, которые обычно с жаром перечисляют её ярые сторонники, не желающие ни слышать, ни думать о темных страницах её истории.

Со временем у нас установились с ним близкие, даже товарищеские отношения и, затрагивая в откровенных разговорах с ним эту тему, я видел, с какой настойчивостью и убежденностью он искал и, по его мнению, находил аргументы, объясняющие те мрачные и даже ужасные факты нашей истории, которые хлынули на наши головы со страниц журналов, газет и с трибун митингов и съездов Народных депутатов. Он не мог смириться с обрушением тех устоев и идей, в которые он верил всю свою жизнь. Будучи безусловно порядочным и честным человеком, он не мог или не хотел поверить в масштаб сталинских злодеяний. «Володя», – говорил он мне с искренней наивностью-«Ну, подумай, зачем Ему надо было это делать? Какой в этом был резон? Я допускаю, что были и перегибы в то непростое время, но, кроме того, я недавно прочел» – и тут он ссылался на какие-то книжки, которые в изобилии появились с начало перестройки на уличных прилавках, – «что большинство репрессий организовывались по инициативе местных властей и органов, желающих подставить Сталина».

Думаю, что определенная надежда, что все может вернуться на «круги своя», появилась у него 19 августа 1991-го года. Уже в начале рабочего дня, прочтя в утренних газетах или услышав по радио о первых распоряжениях ГКЧП, он созвал у себя в кабинете (он в то время был заместителем директора по науке) начальников тех подразделений, которые в соответствии с требованиями ГКЧП должны были перейти на особый режим работы, а именно: химической лаборатории, охраны, склада с ГСМ, секретного отдела, отдела кадров и кого-то еще, и провел с ними подробный инструктаж. В чем он состоял, я, заглянув к нему в кабинет, не понял.

Через несколько дней все члены ГКЧП оказались в «Матроской тишине», в стране произошли кардинальные изменения, а очень скоро и сама страна исчезла.

Сотрудники института отнеслись к этим событиям по-разному. От полного неприятия до полной поддержки, и это понятно: у всех были свои судьбы и свои взгляды, но никто эти чувства и позиции явно не проявлял. Все быстро поняли, что надо продолжать работать и приспосабливаться к новым временам, но об этом позже.

Свои мысли и переживания Владимир Николаевич тоже хранил при себе, также, как и партбилет, надежно помещенный в сейф в его кабинете.

Все эти события произойдут гораздо позже, поэтому вернемся на 30 лет назад.

Володя Иванов появился в отделе в начале 60-х годов, когда он еще не назывался отделом сварки, а начальником его был Валентин Николаевич Богданов. Несмотря на то, что к этому времени им в соавторстве с Николаем Перменовичем Глухановым была уже написана книга «Сварка металлов при высокочастотном нагреве», глубоким научными исследованиями этого сложного электрофизического процесса еще никто не занимался. Очевидно, чтобы восполнить это пробел, Валентин Николаевич предложил Иванову попробовать начать работу в этом направлении.

Он был очень способным человеком и, благодаря свой обстоятельности и настойчивости, всегда старался досконально разобраться в проблемах, встававших перед ним, не довольствуясь легкими и простыми решениями, лежавшими на поверхности. Думаю, что его, в какой-то степени, можно было охарактеризовать пастернаковскими строчками:

«Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины».

В работе это ему удавалось, но в «сущности протекших дней» он так полностью и не разобрался.

Володя засел за эту работу и в конце 60-х годов написал и защитил диссертацию «Исследование электромагнитных систем для высокочастотной сварки труб». Это было одна из первых работ на эту тему, и она дала возможность получить представление о распределении плотности тока по высоте свариваемых кромок, что было крайне важно при разработке технологии сварки. Математическим моделированием занимались в то время очень ограниченно, поэтому для расчета параметров электромагнитной системы, им был применен метод конформных отображений, позволяющий неравномерное распределение магнитного поля в исследуемой области преобразовать в равномерное. Работа над диссертацией не помешала ему активно участвовать в разработке сварочных процессов и оборудования для сварки труб среднего и большого диаметра. Эти работы были развернуты на трубных заводах в Новомосковске, Выксе, Харцызске и до 1966-го года проводились под руководством Богданова.

В.Н. Богданов

У Валентина Николаевича Богданова, как и у его сверстников, была тоже непростая молодость. В 1941-м году он, один из сокурсников Шамова и Демичева, ушел, как и они на войну. Провоевав несколько месяцев, в том числе на «Невском пятачке», он затем был отозван в лабораторию Вологдина, а чуть позже был эвакуирован в Куйбышев, где в Индустриальном институте получил диплом о высшем образовании, т.к. защитить диплом в ЛЭТИ помешала война. Будучи учеником Вологдина, пройдя его школу, он уверенно разбирался во многих направлениях применения индукционного нагрева, поэтому, еще в начале становления НИИТВЧ, как научного центра, занимался и закалкой, и нагревом под пластическую деформацию, и индукционным отжигом тонких лент, а чуть позже и высокочастотной сваркой. Его опыта, знаний и эрудиции хватало на все. Он всегда выглядел безупречно, всегда в хорошо сидящем сером костюме, высокий, стройный. Никогда, ни при каких обстоятельствах, не повышающий голос, в общем, настоящий джентльмен. В 1966-м году он ушел из Института и стал директором ВНИИ сварочного института. Из отдела он ушел, но работы, начатые им, продолжились. (Воспоминания о годах учебы в ЛЭТИ с Валентином Николаевичем и месяцах, проведенных вместе на войне, написал Александр Николаевич Шамов, отрывки из которых я помещу ниже).

Одной из них была разработка нагревателя для индукционного нагрева стальных и алюминиевых лент толщиной менее миллиметра с целю их отжига или подогрева перед наложением защитных покрытий, например, перед лакированием. Не буду утомлять моего возможного читателя излишними техническим подробностями, поэтому только скажу, что задача эта крайне сложная. Для равномерного нагрева таких тонких лент по ширине требуются высокие частоты тока радиодиапазона, а при нагреве на более низких и доступных частотах требуется индуктор принципиально другой конструкции, при котором крайне сложно получить равномерный по ширине нагрев: кромки ленты стремятся перегреться.

Этой работой занимался Виталий Абрамович Пейсахович, тоже выпускник ЛЭТИ, о котором уже упоминал в своих воспоминаниях Е.М. Иевлев. В то время никаких компьютерных программ, как и самих компьютеров, не существовало, в распоряжении было только физическое моделирование и аналитические методы расчетов электромагнитных полей. Эксперименты проводились им на лабораторном стенде, а расчеты с помощью логарифмической линейки и хорошего знания математики, теории электромагнитных полей и теплофизических процессов. В результате проведенных экспериментов и расчетов, была создана и внедрена первая установка для индукционного подогрева ленты с равномерным распределением температуры по её ширине, а чуть позже была им защищена и диссертация, естественно, на эту же тему.

Не знаю точно, одновременно с этой работой или чуть позже в отделе под руководством Богданова были начаты работы по высокочастотной сварке труб на Новомосковском трубном заводе. Я уже писал ранее, что несмотря на заочную конкуренцию отдела Валентина Николаевича с группой Игоря Вячеславовича работ и тематики по высокочастотной сварке хватало на всех, тем более что на том начальном и бурном этапе изучения и освоения этого нового процесса сварки существовало несколько различных концепций его реализации. На поверхности и темой дискуссий было три основных проблемы: какую частоту использовать (радио или звукового диапазона), как подводить ток к трубе (индукционным или контактным способом), а если индукционным, то наружным индуктором или внутренним.

Одним из аргументов сварки на частоте 10 кГц была возможность прогревать кромки толстостенных труб перед сваркой на большую глубину и гораздо равномернее по их высоте, чем на частоте 440 кГц. Кроме того, были и существенные резоны в пользу использования не наружного индуктор, охватывающего трубу по периметру, а внутреннего, размещенного в полости трубы. Идеологом этого варианта сварки был опять-таки Виталий Пейсахович, такой же молодой и энергичный в начале 60-х годов, как и его помощники и коллеги- Володя Иванов, Володя Кулжинский, Кирилл Филиппов и Павел Парадня.

Идея была красивая, но очень быстро выяснилось, что магнитное поле, образуемое индуктором внутри трубы, очень «не любит», когда его распространение ограничивают замкнутым пространством внутренней полости трубы. Оно «яростно» сопротивляется, нагревая вокруг себя то, что греть не нужно, и плохо грея то, что нужно, т.е. свариваемые кромки трубы. Когда в 1965-м году я стал работать в группе Лунина, проблема внутреннего индуктора была уже решена, и стан в Новомосковске начал работать, но для этого понадобилось несколько лет многократных и длительных командировок на завод и не менее длительных поисков решения вставшей проблемы. Решение родилось у Пейсаховича во время регулярных вечерних обсуждений этой проблемы в гостинице Новомосковска с его коллегами, вероятно, за рюмкой чая. Надо сказать, что, работая и общаясь потом многие годы с Виталием Абрамовичем, у меня сложилось стойкое впечатление, что он, также как некоторые экстрасенсы «видят» некую светящуюся ауру вокруг человека, «видит» распределение электромагнитного поля вокруг индуктора.

Более прозаично это можно объяснить просто хорошим знанием физики. Так или иначе он предложил внести в конструкцию индуктора специальные экраны и магнитопроводы, которые позволили эффективно его использовать для сварки труб диаметром до 500 мм.

Параллельно этой работе, в отделе была разработана технология и создано оборудование для высокочастотной сварки спиральношовных труб с контактным подводом тока. Созданные агрегаты для навивки труб из ленты по спирали со сваркой краев ленты «внахлест» занимали мало места, не требовали больших затрат и были просты в эксплуатации. К качеству сварки этих труб предъявлялись менее жесткие требования и их широко применяли для мелиорации, и в качестве стальных сердечников при производстве железобетонных труб.

К сожалению, формат и цель этих воспоминаний, не позволяют мне более подробно рассказать о работах отдела сварки, а их было очень много. Почти все они были связаны с созданием новых типов труб, свойства и характеристики которых позволяли решать важнейшие задачи, которые ставились промышленностью перед отраслевыми НИИ, потому часть из них, наиболее эффективных, отмечались различными премиями. В 1979-м году Лауреатами Госпремии стали Лунин и Вигдорович за сварные кабельные оболочки, а Иванов – за участие в создании агрегата для высокочастотной сварки труб диаметром до 500 мм на Выксунском металлургическом комбинате. В 1984-м году Премию Совета Министров за «продольное оребрение труб» получил Кулжинский, доказав, что можно вполне успешно совмещать результативную работу и увлечения рыбалкой, а также автор этих строк и Юрий Францевич Шуккель за участие в создании агрегата для производства труб из алюминиевых сплавов для целей мелиорации и орошения сельскохозяйственных полей.

Не была забыта и работа по созданию агрегатов для производства спиральношовных труб, она была выдвинута на Премию Ленинского комсомола. Владимир Николаевич Иванов был в страшном замешательстве, т.к. ему надо было рекомендовать кого-то из сотрудников отдела, реальных авторов этой работы. Проблема в его понимании была в том, что все участники этой работы уже вышли из комсомольского возраста. Я не уверен, что статус этой премии однозначно требовал, чтобы все её претенденты состояли на момент её присуждения в комсомоле, но Владимир Николаевич решил, что надо следовать буквально названию этой премии и принял решение рекомендовать все же именно члена ВЛКСМ – рабочего опытного производства, который в самом деле принимал участие в сборке одного из блоков сварочной установки и не более. Я думаю, что Иванов все же понимал, что это несправедливо по отношению к отдельским ребятам, в частности к Толе Морозову, который несколько лет потратил на отработку технологии сварки и внедрение новых агрегатов, проведя много месяцев в командировках, но зачастую «плакатное» видение мира подсказало ему, что «молодой рабочий, спортсмен, передовик и комсомолец» будет смотреться красиво. В результате этот передовик получил премию Ленинского комсомола и постоянно носил на своей рабочей спецовке лауреатский значок. Прошла пара месяцев, и он с этим же значком на спецовке был задержан милицией за какое-то достаточно серьезное правонарушение, был судим и получил 3 или 4 года тюремного заключения.

Надеюсь, что мой возможный читатель, не обвинит меня в неуважительном отношении к рабочим нашего опытного производства. Это совсем не так, даже совсем наоборот. Многие из них были удивительными людьми, большими профессионалами своего дела, особенно те, кто пришел в институт сразу же после его образования, знали и успели поработать с Вологдиным и его соратниками.

П.Б. Самойлов

Изменения отдела сварки приходом группы Лунина, не ограничились. Почти сразу же, как я уже писал, Валентин Николаевич Богданов ушел из института и вместо него начальником отдела стал Павел Борисович Самойлов. Кратким рассказом о нем я хочу закончить воспоминания об отделе сварки.

Когда возникает разговор о самом первом предвоенном выпуске специалистов – высокочастотников, в их ряду вспоминают и Павла Борисовича Самойлова, однокашника Шамова, Богданова, Вологдина (Владислава), Демичева, Мирского и Кацмана с Козыревым. Как и все они, в июне 1941-го года он ушел добровольцем на войну, но в отличии от них он провоевал, как говорится от «звонка до звонка». Более того, война для него закончилась только 20-го августа 1945-го года в Маньчжурии, где он в составе советских войск участвовал в разгроме японской Квантунской армии совместно с войсками Монголии. Он ушел на войну младшим лейтенантом, а демобилизовался в 1946-м году в звании майора. Самойлов вернулся в Ленинград, женился и скоро стал отцом двух дочек: Иры, которая после окончания ЛЭТИ пришла во ВНИИТВЧ и проработала там, как и её папа всю свою жизнь, и Гали, которая тоже закончила ЛЭТИ, но в ВНИИТВЧ проработала недолго. Ира работала в лаборатории Иевлева и занималась отработкой режимов поверхностной закалки деталей ТВЧ и разработкой индукторов и закалочных станков.

Вернувшись после демобилизации в Ленинграде, Самойлов сразу же встретился со своими однокурсниками, с которым не виделся всю войну и пошел работать на завод им. Климова, где работал в то время Владислав Вологдин. С ним, его братом Всеволодом и другими членами семьи Валентина Петровича Павел Борисович по выходным дням встречался на Крестовском острове на проспекте Эсперова, где он помогал восстанавливать после блокады их дом и участок. Виктор Геннадьевич Шевченко говорил, что это было очень счастливое время. Осознание окончания войны, радость от встреч с друзьями, ощущение молодости, любви, ожидание новой, интересной жизни – все это переполняло их сердца и души.

Самойлов с братьями Вологдиными и их родственники меняли сгнившие перекрытия дома, устанавливали забор, вскапывали участок, сажали кусты и деревья, а за братьями Шевченко была обязанность наловить раков и привезти бочонок пива к вечернему костру. Не исключено, что за одним из этих костров, он и получил приглашение от Валентина Петровича перейти с завода в НИИТВЧ.

Начал он работать, как и многие молодые выпускники кафедры Вологдина в ЛЭТИ в отделе внедрения, который, как писал в своих воспоминаниях Иевлев, был прекрасной школой становления инженера. К сожалению, никого из его коллег, также работавших в отделе внедрения в первой половине 50-х годов, уже нет с нами, но судя по проектам, которыми руководил в то время Шамов, Самойлову приходилось, как и всем заниматься внедрением индукционных установок на кузнечных заводах Москвы, Минска и Ульяновска.

В эти годы стремительно развивались государственные и экономические связи с Китаем. Среди прочего СССР поставил в Китай оборудование для нескольких заводов по производству грузовиков типа ЗИС, в том числе и индукционное оборудование, для наладки которого и для обучения китайских специалистов в Китай был командирован Павел Борисович вместе с еще одним «внедренцем» Игорем Петровичем Дашкевичем. Провели они там несколько лет. Потом была командировка на Кубу, где он уже обучал кубинских специалистов, а после возвращения в институт работал заместителем начальника отдела внедрения, а чуть позже, заместителем директора института по общим вопросам.

Когда я пришел в институт, ему исполнилось еще только 50 лет, по нынешним временам детский возраст, но уже был опытным специалистом и руководителем.

Родом Павел Борисович был с Кубани, из семьи настоящих донских казаков. Он был удивительно красивым человеком. Статный, с офицерской выправкой и чубом, падающим на его лоб, – это делало его чрезвычайно похожим на актера Петра Глебова, сыгравшего Георгия Мелихова в фильме Герасимова «Тихий дон».

Опыта работы по сварочной тематике у него на тот момент не было, но он очень быстро вошел в курс дела, разобрался с основными проблемами и задачами, которые ставились перед отделом. При этом стремления «поруководить и порулить» он тактично не проявлял, видя и понимая, что Лунин, Иванов и Кулжинский в научном руководстве не нуждаются, в своем деле разбираются и относятся к своей работе вполне ответственно. Он, что не часто встречается среди «начальников», не мешал, а старался вникнуть в проблему и помогать, если в этом была необходимость. Он взял на себя неизбежные административные обязанности, контролировал выполнение договорных сроков, своевременное оформление отчетов и других документов, в общем работы хватало. А еще он добровольно выполнял роль рефери во время обострения словесных поединков между Луниным и Кулжинским, разнимая их, если они входили клинч, и разводя по разным углам «ринга», т.е. отдела.

В последние годы он себя неважно чувствовал, настроение у него было мрачное. Отвлекаться от житейских проблем ему помогало занятие живописью. Мне не удалось познакомится с его авторскими работами, а вот копии картин известных художников XVI-XVII веков, выполненные им, я видел и, в частности, копию картины какого-то фламандца XVI -века, на которой был изображен пейзаж с рощей и ручьем, который переходит стадо коров. Полагаю, что только какой-нибудь искушенный эксперт-искусствовед смог бы отличить копию от подлинника. В конце 70-х годов Павел Борисович ушел с поста начальника отдела, вместо него стал Иванов, а он, проработав пару лет главным конструктором проекта, ушел на пенсию и в 1982-м году в возрасте 67 лет умер.

8. Александр Робертыч

А.Р. Казаков

Именно так, в несколько фамильярном тоне обращались к Казакову почти все, за исключением тех, кто входил в его ближний круг или считал, что входит в него, и называли его Саша или Саня.

Я решил рассказ о нем выделить в отдельную главу, и вспомнить о нем больше, как о человеке, чем инженере и ученом, т.к. он был одним из тех немногих людей, которые оказали на меня, да и не только на меня, очень большое влияние.

Я уже несколько раз прибегал, рассказывая о своих героях, к сравнению их с известными артистами. Вот и сейчас могу сказать, что не только внешне, но и по психотипу он напоминал Михаила Козакова. Более того, несмотря на то что их фамилии отличались на одну букву, они в самом деле были родственниками по отцовской линии, но не общались, как часто бывает, когда кто-то в семье становится «селебрити».

Мы познакомились, когда ему было 34 года и общались около 50-ти лет. Вспоминая его, я пытаюсь объяснить самому себе, чем же он притягивал к себе людей, чем отличался от других. Во ВНИИТВЧ было много одаренных сотрудников и в профессиональном, и в человеческом плане, но как потом мне стало понято, он жил иначе, по-другому воспринимал окружающую действительность. Его мозг и сознание, как призма, преломляющая белый свет в различные цвета радуги, преобразовывали все, с чем он сталкивался в жизни, открывая в, казалось бы, обычных, повседневных, известных и привычных всем событиях и вещах новые грани, другие смыслы и иные значения. Его мнение и оценки, чего бы они не касались: политических событий вчерашнего или сегодняшнего дня, прочитанной книги, последнего футбольного матча и спорта в целом, человека – известного или коллеги по работе – были не банальны, не тривиальны, всегда «вкусно» рассказаны, и всегда с юмором и иронией. Он был настоящим мастером устного рассказа, умевший заурядное событие превратить в увлекательное действо. Если от Кулжинского ждали рассказа о его воскресных приключениях на рыбалке, то от Казакова – необычного и часто парадоксального мнения или комментария. На что? Да на что угодно. Всё всегда было интересно.

Однажды, когда он в конце 90-х годов уехал, я написал ему, как мне понравилась церемония открытия Олимпиады, уже не помню где и когда. Он ответил:

«Володя, ты же знаешь, спортом я занимаюсь всю жизнь, ну просто профессионал – дилетант. Так вот, я и мне подобные уверены, что Спорт – явление абсолютно самодостаточное и не нуждается в балаганах, подобных открытию Олимпиады. Этот бардак называют бушменским словом «ШОУ», но те, за океаном, все превращают в шоу. В программу Олимпийских игр включили такие затеи, как фристайл, шорт-трек, сноуборд, скелетон, кёрлинг (какие звуки!). К спорту это не имеет никакого отношения – это просто трюки, шоу и т.д. О кёрлинге один из участников сказал, что это самая лучшая игра, потому что во время соревнований можно пить пиво. Но когда в программу игр введут «окунание в прорубь» (а это произойдет обязательно), то ведь можно будет пить водку, причем стаканами. Ныне женщины «играют» в хоккей с шайбой – игру жесткую, злую, связанную с увечьями, они таскают штангу, избивают друг друга в боксе и самое отвратительное – занимаются борьбой. Подобно куриному гриппу на Европу обрушились восточные единоборства – действо абсолютно несовместимое этически и эстетически с европейской цивилизацией».

Был еще один случай, когда он неожиданно вспылил, удивившись тому, что я не понимаю по его мнению очевидных вещей. Мы были в 2-х дневной экскурсионной поездке в Латвии и после посещения небольшого музея прикладного искусства, который располагался в здании бывшей кирхи, я отметил, что в Латвии бывшие кирхи и соборы поддерживаются в приличном состоянии, в отличие от многих церквушек в России, находящихся в плачевном состоянии. На что он мне с раздражением ответил: «Володя ты ни хрена не понимаешь. Совершенно безнравственно размещать в церквях и соборах не только склады, мастерские и бассейны, что зачастую практикуется в СССР, но даже и подобные музеи. Храмы были построены людьми, и они должны оставаться церквями, соборами и кирхами».

Саша никогда не изображал из себя интеллектуала, не подчеркивал и не демонстрировал свои знания, начитанность или эрудицию. Наоборот, часто занимался «самоедством», комплексовал, считая себя «человеком без интересов», способностей и талантов…

В одном из писем ко мне он писал:
«Я часто вспоминаю реакцию Кулжинского на предложение поступить в аспирантуру. Он совершенно искренне сказал, что для этого ему придется поднимать глубину знаний вплоть до 5 класса… Ко мне это относится тоже в полной мере. Дело в том, что Кулжинскому, мне и подобным нам не пришлось учиться в начальной школе (война) Лично я не был в 3,4,5 классах регулярно. Это сказалось на всем остальном. И далее «мы» не учились, а так…(футбол, гимнастика). С тех пор я безграмотен, не умею многое». Но на самом деле, он был начитанным и эрудированным человеком. Но пришло это не сразу.

В 1941-м году ему было 10 лет. Уже в июне отец ушел на фронт. Мама не работала и хлеба по продовольственным карточкам, которые ввели уже в июле 1941-го года, на ребенка и иждивенку не хватало. В октябре начался голод, а в ноябре мать Саши подобрали на улице и положили в госпиталь с диагнозом «дистрофия», и несколько дней Саша провел вообще один, без еды, в их комнате на Васильевском острове, а потом его одного без матери эвакуировали из Ленинграда по Ладоге в Челябинск, где он был в детском доме до 1944-го года. После снятия блокады его разыскала мама и привезла в Ленинград. Так что в Ленинград мы с ним приехали в один и тот же год, только ему было 13 лет, а мне один год. К сожалению, общаясь с Сашей, мне не пришло в голову расспросить его о послевоенной жизни, но о том, как жили пацаны в те годы и так хорошо известно: уже не голодали, но почти все было по карточкам, которые отменили только в 1947-м году, печное отопление, керосинки на коммунальных кухнях, 6-й этаж без лифта, игры и драки во дворах, футбол на пустырях, штаны с заплатами на коленях, курточки типа «московка», перешитые из перекрашенных отцовских гимнастерок, и ботинки со шнуровкой на скобочках, которые покупались один раз в году.

В свободное время секция гимнастики и книги, которых дома было много. Его внутренняя интуиция и наблюдательность, способность анализировать происходящие вокруг события и, очевидно, атмосфера в семье, позволили ему отделять «зерна от плевел», книги «певцов соцреализма» от настоящей литературы, русской и советской, особенно 20-30-х годов, запрещенной или изъятой в 30-40-е годы.

Мне казалось, что я тоже много читал. В отсутствие конкуренции со стороны телевизоров и тем более гаджетов, это было естественно, все вокруг много читали, тем более, что в конце 50-х годов у нас дома уже появились книги Михаила Кольцова, Исаака Бабеля и Ильфа и Петрова, но уже в первые годы общения с Сашей очень быстро выяснилось, что мои литературные познания поверхностны, а целый пласт советской литературы 20-30-х годов и зарубежных писателей, особенно современных мне вообще не знаком. Когда я пришел в институт время «оттепели» – политической и литературной – уже заканчивалось, но книги многих авторов, советских и зарубежных, ранее недоступных в СССР, уже сумели прорвать цензурные барьеры и были напечатаны небольшими тиражами, приобрести которые было почти невозможно, либо они попадали на страницы «Нового мира» или «Иностранной литературы, на которые подписаться было также сложно. Как раз в это время в середине 60-х годов, я начал активно ездить в командировки, как правило в небольшие уральские и волжские городки и города, куда книжный бум, подогреваемый московской и ленинградской интеллигенцией, еще не дошел, и в тамошних маленьких книжных магазинчиках можно было спокойно купить самую дефицитную литературу. Вот оттуда, вооруженный информацией Саши Казакова, я привозил Андреева и Платонова, Булгакова и Домбровского, Апдайка и Колдуэлла, Гамсуна и Киплинга, и многих, многих других авторов, книги которых приоткрывали мне глаза на мир и окружающую действительность. Эта казаковская литературная школа продолжалась многие годы. В своих письмах он часто касался литературы и книг.

Однажды, это было уже в начале 2-х тысячных, он вдруг вспомнил, рассказанный ему мною один случай.

«Много лет тому назад на одной американской выставке ты спросил гида студента-слависта его мнение о Хемингуэе, или Фолкнере, или Стейнбеке, точно не помню, но его ответ помню: «не читал и вообще таких не знаю». Помнится, как мы были обескуражены и обижены за него. Прошли годы. Я числю себя, и не без оснований, читающим обывателем, но спроси меня о современных российских авторах, ответ был бы сродни американскому невежде. Любопытно, а что знает российский студент-филолог о Ф. Горенштейне или книжице «Лето в Бадене А. Цыпкина, о которой Гуру западной литературной элиты, Сюзан Зонтаг, отозвался примерно так: «Этот роман я, ничуть не усомнившись, включил бы в число самых выдающихся, возвышенных и оригинальных достижений века, в самом широком смысле этого определения.

К числу избранных и постоянно читаемых в последнее время прибавилась еще одна: Хелена Филдинг – «Дневник Бриджит Джонс». Заменяет мне и Тонах и Евангелие, а почему, неведомо».
P.S. Обязательно прочти Хосе Ортега-и-Гассет «Камень зла» и «Восстание масс», это важно и необходимо».

В суете дел я не нашел эти книги, а потом и, вообще, забыл. И только теперь, разбирая его письма, натолкнулся на эти строчки. Оглядываясь назад, вспоминания наши беседы с ним, его реплики, и не всегда понятные мне его суждения о жизни вообще и его месте, и его роли в этой жизни, могу предположить, почему он посчитал эти книги важными для себя. В «Восстании масс» философски осмысливается и анализируется понятия «масса» и «личность» «Масса – это те, кто плывет по течению и лишён ориентиров. При этом «массе» противопоставляется «избранное меньшинство». «Избранные – единственные, кто зовёт, а не просто отзывается, кто живёт жизнью напряжённой и неустанно упражняется в этом».

Саше казалось, что он как раз из тех, кто плывет по течению и это мучило его. На самом деле, он глубоко ошибался, он жил напряженной и наполненной жизнью, но, очевидно, ему этого было недостаточно.

У Саши свое видение было не только в литературе и спорте, но и в тех технических вопросах, которыми он занимался во ВНИИТВЧ. Я уже писал, что высокочастотная сварка труб и оболочек кабелей была чрезвычайно «диссертабельна». По различным аспектам этого, в самом деле, интересного и сложного технологического процесса было написано без малого 20 диссертаций. Встающих перед исследователями вопросов хватало на всех, плагиат в те времена был не так популярен, как в настоящее время. Сашина работа, посвященная сварке оболочек кабелей дальней связи, была на мой взгляд одной из самых интересных. Я уже упоминал выше, что Саша Казаков вместе с Кириллом Филипповым занимались исследованием степени влияния внешних возмущающих факторов на качество сварки, которое в первую очередь определялось стабильностью температуры в зоне сварки. Учитывая, что на нагрев кромок воздействует целый букет внешних факторов, каждый из которых при своем изменении влияет на нагрев совершенно по-разному – одни линейно, т.е. пропорционально, другие быстрее, во второй степени, третьи очень вяло, но все равно влияют – надо было экспериментальным и математическим путем определить корреляцию этих факторов с температурой нагрева в очаге сварки. Задача очень сложная, почти такая же, которая встает перед врачом, когда вы обращаетесь к нему с жалобой на головную боль, причиной которой может быть, как увеличение атмосферного давления, так и утренняя ссора с вашей женой или спор с начальником.

При решении этой задачи, Саша впервые, по крайней мере в нашем институте, применил метод «планируемого эксперимента», который дает возможность, оперируя большим количеством возмущающих факторов, меняя их в определенном диапазоне и порядке, сократить в разы количество экспериментов, а после математической обработки их результатов, получить алгебраический полином, так называемое регрессионное уравнение, связывающее параметры возмущающих факторов с целевой функцией исследования, например, с температурой нагрева кромок. Саше в своей работе одному из первых удалось заглянуть во «внутрь» сложного электрофизического процесса, нащупать и установить глубинные связи многих параметров, явно и неявно влияющих на него. Ценность этой работы была и в том, что была создана методика, которую можно было применять и в других технологических задачах.

Работа над диссертацией шла не быстро. Саша, как и все мы, был в заочной аспирантуре, для работы над диссертацией оставались только выходные дни и вечера после работы. Математический аппарат, которым надо было овладеть, был сложным, ничего подобного и близкого в те годы ни ему, да и нам, более поздним «студням», на кафедре не давали, все надо было осваивать заново, опускаясь иногда до уровня школьной программы. Саша погружался в книги, бурчал, ругался и жаловался, что ничего не понимает, но продолжал, как он говорил, «трясти». «Трясти надо», он часто повторял эту фразу из какого-то анекдота, когда речь заходила о трудной работе или жизненной проблеме. Много и часто общался с кафедральным интеллектуалом, очень эрудированным и талантливым человеком, Виталием Стрельниковым, с которым он дружил. Могу сказать по своему опыту, что для того, чтобы общаться и обсуждать что-либо научное с Виталием на одном с ним языке и уровне, надо было, как любил говорить Саша в подобных случаях, «иметь копф на голове». И Саша этот «копф» имел.

Однажды, придя к нему домой поздно вечером, видел, как он работал. На кухне, т.к. в очень малогабаритной двухкомнатной квартирке другого места не было, на чисто убранном столе, стоял маленький переносной телевизор «Электрон», чашка с кофе, пачка сигарет, пепельница, почти антикварный арифмометр «Феликс», листы бумаги и стопка книг. Саша курил, прихлебывал кофе и листал книги, умудряясь при этом посматривать одним глазом в телевизор.

Квартирка была маленькая, одна комнатка, где жил сын Дима, и вторая – гостиная, спальня и библиотека, естественно, одновременно, но при всем при том, в ней, как ни странно, было просторно, вернее в ней было много воздуха. Каким-то чудом Саше удалось приобрести румынский мебельный гарнитур, такие чудеса иногда случались в советское время, когда какой-нибудь дефицит «выбрасывали» в конце квартала или конце года, чтобы «сделать» план, т.к. то, что обычно стояло в мебельных магазинах, мало кому было нужно. Вот однажды Саше и Гале, его жене, повезло, и они случайно купили этот гарнитур, главной особенностью которого, было натуральное, матовое с теплым оттенком дерево, небольшие габариты и явно западный дизайн. Одну стену целиком занимал самодельный книжный стеллаж, на полках которого стояли только книги и никаких дешевых сувенирных безделушек. В квартире никогда не ощущался запах быта, только аромат свежемолотого кофе и абсолютная чистота и порядок.

Галя, точнее Галина Федоровна, которую Саше удалось удачно привезти из Минска, была небольшого роста, симпатичной и изящной женщиной, очень доброжелательной и такой же книголюбшей, как и Саша. Она была конструктором в нашем же институте, имела хорошее представление о его работах и была полноправным Сашиным собеседником во многих разговорах на производственные темы. Надо сказать, что в институте работало много семейных пар. Казалось бы, постоянное общение супругов и на работе и дома, должно утомлять и быть причиной семейных размолвок, но, как ни странно, в нашем случае это только укрепляло семейные узы.

Может сложиться впечатление, что Саша постоянно шутил и что-нибудь рассказывал, занимая внимание окружающих, но это не так, очень часто, особенно с утра, он был мрачноватым и раздраженным.

Он не любил об этом рассказывать, но иногда делился своим огорчением по поводу здоровья сына, у него были проблемы с лимфатической системой, как и у него самого. Дима был очень способным и талантливым мальчиком, но замкнутым и необщительным, а Саше хотелось более тесного и теплого контакта. Этот характер отношений сохранился и в дальнейшем, когда Дима уже вырос.

Были и другие поводы, если не огорчаться, то расстраиваться из-за уколов самолюбия, которые он часто получал на работе. В командировку в Финляндию по тематике, которой он занимался, поехал другой сотрудник с более правильной анкетой, и это случалось несколько раз, в перечне авторов публикации по сварке кабелей ему не нашлось места, и тем более, среди лауреатов Госпремии за эту работу. Как тут не вспомнить Булата Окуджаву: «И пряников сладких на всех не хватило у них».

Наверняка, портило настроение постоянное отсутствие денег. На сытую бедность, как говорил Саша, их хватало, но не было «лишних» денег, которые дают ощущение свободы и освобождают от постоянных мыслей о них.

Да и Лунин с его категоричностью и болезненным самолюбием часто был в разговорах и спорах с ним несдержан и некорректен, хотя отношения у них были вполне дружеские.

За границу Саша все же поехал. Это была поездка в середине 80-х годов по профсоюзной путевке в составе институтской группы в Болгарию. Казалось бы, ну какие уж особые впечатления можно привезти из этого путешествия, но слушая Сашины рассказы, создавалось впечатления, что он вернулся из Занзибара или по крайней мере из далекой Австралии, настолько они были яркие и увлекательные, с забавными ситуациями и смешными подробностями.

В середине 90-х перестроечных годов, с их катаклизмами и новыми открывшимися возможностями его в частном порядке пригласили в Ливан для проведения наладочных работ при запуске трубосварочного агрегата. Бейрут, Триполи, Сайда – тут в самом деле было много экзотики, но особых рассказов об этой поездке не было, другое было настроение в эти годы у него.

Примерно в это же время Галя и Дима решили уехать в Германию. Главной и понятной причиной для отъезда была необходимость лечения Димы в германской клинике. Решили, что уедут они как бы временно, и решение о возвращении примут в зависимости от результатов лечения. Саша остался в Ленинграде, продолжал работать. Через какое-то время съездил в Германию, в город Любек, в котором обосновались Галя и Дима, чтобы повидаться и осмотреться, подумать, что делать дальше. Желания эмигрировать куда-либо, несмотря на понимание и осознание гнетущей окружающей обстановки, у Саши не было абсолютно. Таких челночных поездок было несколько. Ему уже было далеко под семьдесят, продолжились проблемы со здоровьем, никого из родных в Ленинграде уже не осталось, многие близкие друзья уехали, часть из них тоже перебралась в Германию, работы в институте почти не было.

В конце концов, он принял решение уехать, хотя квартиру не продал. Прощание с ним накануне отъезда было тягостным и печальным. Все, кто пришел его проводить, были искренне опечалены и расстроены. У каждого был повод жалеть об его отъезде. Но, как оказалось, это была не последняя встреча, он искал и находил поводы приезжать в Ленинград, точнее, уже в Петербург. Потом был долгий период общения посредством писем. Он в них не скрывал ностальгии по городу и институту. Однажды, он написал мне: «Володя, здравствуй! Кроме праздного любопытства, это письмо содержит следующую просьбу… Мне бы хотелось (почем-неведомо) заполучить виды Шуваловского дворца и прочих строений… Вот такая просьба. Мне кажется, что через некоторое время сходная потребность возникнет и у тебя.

Та растительная жизнь, которую я веду, как бы исключает новости бытия (за исключением несчастий) и, следовательно, хорошо, когда их нет. Вокруг по-прежнему бездуховность, тщательно скрываемая мессами Брукнера и Баха».

Скучал он и по работе. В конце 90-х годов в институт обратилась крупная финская металлургическая компания «Раута Рукки» с просьбой оказать содействие в повышении качества высокочастотной сварки труб. Они незадолго до этого купили в Германии четыре трубосварочных агрегата, но с технологией сварки, её особенностями, методами исследований режимов сварки и управлением качеством, знакомы не были. Мы, конечно, согласились, тем более что необходимыми, как сейчас говорят, компетенциями, мы в самом деле обладали.

Работа продолжалась несколько лет, сопровождалась регулярными командировками на завод в старинный город Хаммелинна. Точно не помню, но поездок было не менее полутора десятков. Работы, в самом деле, было много. Проводили замеры параметров, испытывали различные конструкции индукторов и отрабатывали новые режимы сварки. Финны очень радушно нас принимали, аккуратно и точно выполняли все наши рекомендации, и были в конце концов удовлетворены результатами работы. Все поездки и работы постоянно возглавлял Владимир Николаевич Иванов, а совместно с ним выезжали разные сотрудники отдела сварки, в зависимости от задач, которые надо было выполнять. В одну из командировок включили и меня. После возвращения из Финляндии я написал Казакову большое письмо, рассказав об этой работе и тех проблемах, которые перед нами вставали, добавив, что очень жаль, что его нет с нами. Саша ответил быстро и тоже большим письмом с подробным изложением своих соображений по этому поводу и очень дельными и полезными советами. И это было не единственное письмо. Чувствовалось, что он с большим удовольствием занялся бы этой работой.

Он очень скучал и был рад, когда к нему приезжали друзья, живущие в Германии, и институтские коллеги – Яша Фейгин и Феликс Безменов, в то время еще наш генеральный директор. Он как заправский гид водил и знакомил их с Любеком, древнейшим немецким городом, родиной Томаса Манна, разрушенным во время войны и полностью восстановленным в наше время. Присылал мне массу фотографий и газетных вырезок на эту тему. Историю города изучил досконально, с присущей ему тщательностью, но никуда в Германии не ездил. Хватило ему сил съездить только в Израиль, где жила его родная сестра Наташа с мужем. Основной причиной для поездки была трагическая смерть её сына, офицера израильской армии во время патрулирования одного из пограничных районов с сектором Газа. Вот, что он писал после возвращения:

«К сожалению, очень много людей там не понимают, а если понимают, то не могут с этим смириться, что, выиграв все войны с арабами, Израиль не стал Победителем. Объявлена тотальная война с террором! Как можно воевать с топором, автоматом, гранатой…? Бороться можно только с тем, кто держит в руках это все, кто управляет этим всем. И это никакой там абстрактный терроризм, да еще международный, а вполне реальный – Ислам.

Мое поколение, или, здесь говорят, генерация вполне справедливо причислена к несчастному. У нас не было детства, юношества, отрочества, а вся взрослая жизнь то – борьба за сытую бедность на фоне абсурда. Но, вот оказалось, что мы (генерация) счастливы – мы не доживем, мы не увидим, когда арабистые мустанги будут пастись на развалинах Европы. А это увы, будет неизбежно. Нынешние «бушмены» и их сотоварищи делают все для этого».

Конечно, с его любознательностью, он изъездил Израиль вдоль и поперек, благо страна небольшая, и многое увидел и, как всегда, увидел по-своему.

«В лучшей книге за евреев – «Популярная история евреев» Пола Джонса – есть такая мысль: «Библия – это не столько сборник мифов, сказаний, фольклора и этики иудаизма – сколь История». И вот, абсолютно лишенный религиозного мышления, я эту историю ощущаю именно в Израиле».

«Религиозного мышления», возможно, у него и не было, а вот размышления о религии его очень даже занимали, и несколько писем были этому посвящены, но, к сожалению, нет возможности познакомить моего возможного читателя со всем, что Саша писал в своих письмах, в которых почти не было бытовых подробностей, совсем немного о здоровье и недугах, которые портили ему жизнь, а большая часть была посвящена его размышлениям о прожитой им жизни.

«Чтобы было все понятно, надо жизнь прожить обратно». Этой первой строчкой из стихотворения замечательного советского поэта 20-х годов Александра Введенского, одного из знаменитых обериутов, заканчивалось его последнее письмо, полученное мною в 2008-м году.

9. Отдел кадров

Передо мной фотография, сделанная, очевидно, весной 1948-го года. Изображение не очень хорошего качества, но узнать трех из четырех человек, стоящих около входа в Малый дворец, можно сразу. Это Валентин Петрович Вологдин, Валентин Николаевич Богданов и Сергей Николаевич Перовский. Прошел ровно год с момента выхода постановления Совета Министров об организации НИИ токов высокой частоты, все организационные проблемы улажены, в Институте идут строительные работы, и Вологдин со своими ближайшими соратникам, наверное, приехал проверить, как идут дела. Четвертого – высокого, статного мужчину в фуражке и длинной шинели с полковничьими погонами удалось определить чуть позже, им оказался Андрей Гаврилович Грудин – первый начальник отдела кадров только-что организованного Института.

Известно, что Валентин Петрович очень внимательно подбирал своих сотрудников, большинство из них начинали работать с ним еще с ранних времен организации лаборатории в ЛЭТИ и в годы её эвакуации в Челябинск. Он подбирал лично, хорошо знал их человеческие и профессиональные качества, был уверен и видел в них основных руководителей отделов Института.

Но для только что организованного Института, структуру которого он уже давно и хорошо продумал, сотрудников его лаборатории, еще продолжавшей находиться в стенах ЛЭТИ, было недостаточно, следовало искать и набирать кадры, и делать это надо было быстро и профессионально. В те годы известный лозунг «кадры решают все», в самом деле, был актуален. С момента окончания войны не прошло еще десяти лет, и студенты ВУЗ’ов, которые недавно демобилизовались, только-только заканчивали институты и защищали свои дипломы. Потому появление в штате института начальника отдела кадров было закономерно, также как и то, что кандидатура его, как начальника, была номенклатурой Министерства, куда входил Институт, а также «компетентных» органов. Несмотря на то, что Валентин Петрович после войны имел высокий статус и уровень доверия Правительства, он каким-то удивительным образом сумел остаться беспартийным и, вероятно, по мнению высокого начальства нуждался в присмотре, конечно, корректном и ненавязчивом.

А.Г. Грудин

Можно предположить, что именно поэтому полковник Грудин в этот солнечный весенний день оказался около Валентина Петровича.

Но надо отметить, что, судя по скрещенным пушечным стволам на погонах полковника, околыш его фуражки был не голубым как у работников Наркомата внутренних дел (НКВД), в обязанности которых, в частности, входил контроль за кадрами, а черным – как у артиллеристов. Хорошо известно, что отношения между этими видами войск были, мягко говоря, не самые лучшие.

Думаю, что у многих не мог не возникнуть вопрос, почему боевой офицер, гвардии полковник 48-ми лет согласился на должность, которая была бесконечно далека от того, чем он занимался всю войну и, как я выяснил позже, всю свою не очень долгую предыдущую жизнь.

Родом из небольшой деревни Зоты в Вятской губернии, он, очевидно, по призыву, скорее всего, вследствие мобилизации оказался в феврале 1920-го года в рядах Красной Армии, и, хотя война уже заканчивалась, он в свои 19 лет успел повоевать. Как потом сложилась судьба Грудина, где учился, в каких местах жил, мне узнать не удалось, но с уверенностью можно сказать, что он продолжал служить, стал кадровым военным, пройдя советско-финскую и отечественную войны полностью, от звонка до звонка.

Первую награду-медаль за боевые заслуги, получил в марте 1940-го года, а последнюю – орден Ленина, в ноябре 1945-го года.

В общей сложности за время войны Грудин был награжден шестью орденами: орденом Ленина дважды, орденом Красного знамени трижды, и орденом Суворова второй степени один раз. Надо уточнить, что этим орденом в дивизии было награждено только четыре старших офицера. Вот, несколько коротких выписок из его наградных листов:

«Подполковник Грудин, командир 539-го гаубичного полка 32-й гаубичной артбригады в упорных боях с немецко-фашистскими захватчиками 5-7 июля 1943-го года в районе Малоархангельска, Курской области при командовании полком проявил доблесть и геройство. Со своим полком подбил 17 танков, уничтожил 16 артиллерийских и минометных батарей, взорвал 9 блиндажей и ДЗО-тов».

Уже в начале 1944-го года Грудину присваивается звание гвардии полковника, и он становится командующим всей дивизионной артиллерией, обеспечивая огневое подавление фашистов перед наступлением и прорывом обороны врага. Из наградного листа:

«При взятии высот на левом берегу реки Одер 19 февраля 1945-го года гвардии полковник Грудин, командующий артиллерией 79-го гвардейской стрелковой дивизии, проявил исключительное понимание и умение в организации артиллерийской подготовки наступления. Огневые средства противника были подавлены, в результате чего высота была взята без излишних потерь».

В апреле 1945-го года 79-я гвардейская стрелковая Запорожская ордена Ленина, Краснознамённая, орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизия, участвуя в Берлинской наступательной операции, преодолела сопротивление врага на Зееловских высотах и 23 апреля вплотную подошла к Берлину и до 2-го мая участвовала в его штурме. За образцовое выполнение заданий командования при штурме Берлина награждена Орденом Ленина. Из наградного листа:

«В боях за Берлин первого мая 1945-го года гвардии полковник Грудин за счет правильной организации и сосредоточения огня обеспечил частям дивизии возможность успешного выполнения поставленной боевой задачи».

Закончил военную службу гвардии полковник Грудин только в феврале 1947-го года, и, казалось бы, с таким послужным списком он мог бы рассчитывать на более достойную и высокую должность, чем начальник отдела кадров в только-только образованном небольшом научно-исследовательском институте. Причины эти неизвестны, но можно предположить, что полковник Грудин, достойно перенесший на своих плечах все тяготы войны, просто решил наконец-то зажить нормальной, спокойной семейной жизнью, а может быть, знакомство с Вологдиным оказало на него впечатление и помогло убедиться в том, что ему выпал шанс прикоснуться к чему-то новому, важному и увлекательному, прожить вторую, интересную жизнь. Одно можно сказать совершенно точно – Валентину Петровичу с таким сотрудником здорово повезло. Случись на месте Грудина профессиональный «кадровик» со своими специфическими требованиями к анкетным данным желающих поступить на работу в Институт, Вологдин лишился бы многих талантливых сотрудников.

Надо сказать, что анкетные данные многих сотрудников, пришедших в первое десятилетие существование Института, были далеки от совершенства. Как мог заметить внимательный читатель, многие сотрудники, которые были упомянуты в предыдущих главах, были детьми либо репрессированных родителей, либо сами находились во время войны на оккупированных территориях, либо в пятой графе анкеты была указана национальность, которая в годы развернувшейся борьбы с космополитизмом, ограничивала возможность поступления на работу в научные предприятия и КБ. Но, несмотря на негласные указания и рекомендации, ограничивать прием на работу лиц еврейской национальности не стали, в Институте их было достаточно много, как в первые годы его существования, так и в более поздние времена.

Могу с уверенностью предположить, что Андрей Гаврилович не руководствовался этими претившими ему, боевому офицеру, «указаниями», а при приеме на работу новых сотрудников руководствовался совершенно другими соображениями и критериями. Как он мог отказать в приеме на работу специалистам, прошедшим войну с боевыми наградами, которым он хорошо знал цену, или пережившим ленинградскую блокаду, далекую эвакуацию, потерявшим на войне отцов? Только из-за того, что у них другая национальность?

Андрей Гаврилович за время войны ни разу не был ранен, но как рассказывала сотрудница отдела кадров Полина Багреева, которая служила радисткой в одном с ним полку, он перенес в 1953-м году инфаркт. Причиной тому, по её мнению, были постоянные разносы со стороны райкома партии и других органов, из-за его особой позиции относительно кадровой политики в Институте.

При всей его, как вспоминали многие сотрудники, внутренней доброте и человечности внешне он был серьёзен и даже суров. Черты лица его были крупные, даже грубоватые, разговаривал он сдержанно, никто никогда не замечал в нем раздражительности и даже тогда, когда молодые сотрудники давали повод для замечаний, оставался спокойным и корректным.

В первые годы в Институте была военизированная охрана, сотрудники которой с большим рвением исполняли свои обязанности и пресекали малейшие нарушения правил поведения сотрудников, а они, конечно, были, и о них охрана докладывала Грудину.

Евгений Михайлович Иевлев вспоминал, как он по каким-то причинам задержался в Большом дворце после окончания рабочего дня, что в то время без специального разрешения запрещалось. Был замечен и остановлен охранником, проводившим обход здания. В результате «стрелок», так назывались сотрудники охраны, составив протокол о нарушении, сказал, что направит его Грудину, а Иевлеву указал явиться на следующее утро к начальнику охраны для дачи объяснений. Придя в помещение охраны утром, он к своему удивлению, увидел там Грудина, который во время сбивчивых объяснений Иевлева о причинах своего правонарушения строго и молчаливо смотрел на него, а вчерашний «стрелок», напротив, постоянно перебивал, не соглашаясь с версией нарушителя, добавив в конце с возмущением и обидой: «А еще он меня обозвал пардоном». После этих слов начальник охраны, зажимая рот от смеха, выбежал на улицу, а Андрей Гаврилович, с трудом скрывая улыбку, строгим голосом сказал Иевлеву, что такое поведение недопустимо, и он надеется, что тот сделает правильные выводы из своего проступка.

В 1967-м году, через год после моего прихода в Институт, Грудин умер и остался в моей памяти строгим и угрюмым человеком, которого многие побаивались, и только теперь, начав писать эти воспоминания, я понял, каким замечательным человеком он был на самом деле.

Через «руки» Грудина прошли многие сотрудники Института, и я уверен, что он не разу не пожалел, что не отказал им в приеме на работу, закрыв глаза на их не совсем идеальные анкеты и приняв на себя все раздражение и выволочки вышестоящего начальства.

В этой главе, я хочу рассказать о нескольких сотрудниках ВНИИТВЧ, также как и Грудин, прошедших войну и оставивших яркий след в истории Института.

10. Колесин

В.Н. Колесин

«Каждый инженер должен уметь позвонить по телефону». Эта, иронично-язвительная фраза принадлежала Валентину Николаевичу Колесину. Она запомнилась, и её часто повторяли, когда хотели подтрунить над каким-нибудь незадачливым сотрудником, допустившим ляп в работе: «Ну, не расстраивайся, зато ты умеешь позвонить по телефону, ведь так?» – успокаивали мы его. Колесин был слесарем-медником, но по своему опыту, знаниям и умению вникнуть в суть проблемы мог дать фору многим инженерам, особенно молодым специалистам. Не имея высшего образования, не зная основ теории магнитного поля, он каким-то внутренним чутьем, руководствуясь здравым смыслом и природной смекалкой, часто находил правильные решения, когда мы утыкались в проблему, как правило, связанную с изготовлением, какого-нибудь особо хитрого индуктора.

Родился он в 1921-м году в деревне Головинское, Сусанинского района Костромской области. Деревня сохранилась и до наших дней, только население её стремительно сокращается, сейчас в ней зарегистрировано всего лишь около ста жителей. Сохранилась полуразрушенная церковь Богоявления Господня, в которой, вероятно, крестили Валентина.

Каким образом он очутился в Ленинграде, неизвестно. Скорее всего, окончив деревенскую школу, обладая способностями и пытливым умом, поехал в город учиться или, возможно, искать работу. Так или иначе, первые годы он провел в блокадном Ленинграде, о чем есть запись в блокадных списках, опубликованных в Интернете, но там же можно прочесть, что В.Н. Колесин был и участником войны. О войне он рассказывал нечасто, как правило во время застолий, в которых он всегда был в центре внимания, главным рассказчиком и балагуром. Внешне по манере поведения и природному юмору он напоминал Василия Теркина, даже усы у него были такие же, как у героя поэмы Твардовского. На войне он водил легендарную полуторку ГАЗ-АА или ГАЗ два А, как её называли в народе. Она была снабжена газогенератором и работала не на бензине, а газообразном топливе, которое образовывалось за счет неполного сгорания топлива, которым могло быть что угодно: древесина, уголь, торф и даже солома, главное, чтобы топливо было сухим, а на фронте это случалось не всегда. На одной заправке можно было проехать 80-100 км, но для фронтовых расстояний этого было достаточно. Возил Валентин Николаевич все, что угодно: на линию фронта прямо на передовую – боеприпасы, а обратно в тыл – раненых, а иногда и погибших солдат.

Никаких жестоких подробностей, которых понагляделся за время войны, он не рассказывал, но однажды, тоже во время застолья сказал мне: «Учти Володя, во время наступления пехотинец ходил в атаку не более двух раз. Были, конечно, и особо удачливые, но в большинстве случае только пару раз. Все это знали, но никто это не обсуждал. Надеялись на удачу, а вдруг повезет, но везло крайне редко».

Я не помню, надевал ли когда-нибудь Колесин свои медали, а их у него было шесть, но помню, что в апреле 1985 года он был награжден орденом Отечественной войны. Очевидно, в год 40-я со дня Победы стали проводить ревизии архивов периода Отечественной войны и обнаружили наградной лист с представлением его к ордену. В те годы подобное случалось часто.

Надо признать, что Валентин Николаевич любил поговорить, пообщаться, рассказать какую-нибудь байку, в общем, потрепаться в рабочее время, и у Лунина, в лаборатории которого он работал, кончалось терпение, он начинал вскипать и ворчал, на что Колесин мало реагировал или делал характерный жест рукой, мол что ты Игорь беспокоишься, я все сделаю вовремя. И, в самом деле, очередной сложнейший индуктор или катушка трансформатора была готова к сроку. Колесин и Лунин, проработавшие вместе много лет, хорошо знали и ценили друг друга, и до серьёзных ссор подобные небольшие размолвки никогда не доходили.

Колесина знали и уважали практически все, даже сотрудники из других отделов, в том числе и руководство Института. Я сам не раз видел, когда Владислав Валентинович Вологдин, будучи директором Института, а потом и Феликс Васильевич Безменов, при встрече с ним всегда останавливались и здоровались за руку. Особенно близок с Колесиным был заместитель директора Александр Николаевич Шамов, который работал с ним с первых дней его поступления в Институт. Он, пожалуй, один из немногих, позволял себе обращаться к нему по имени. Однажды, идя из кирхи к Большому дворцу вместе с Колесиным и Шамовым, я был невольным свидетелем разговора, когда Александр Николаевич в присущей ему импульсивной манере совершенно спонтанно спросил его: «Валя, а как у тебя со здоровьем, тут надо будет летом поехать в Египет на наладку, ты сможешь?» Колесин, хорошо зная характер Шамова и понимая, что эта идея пришла Шамову в голову прямо в этот момент, ответил ему на полном серьёзе: «Я бы поехал, но только, если Дуся разрешит».

Дуся, это была его жена, которую он любил, уважал и одновременно побаивался, что не мешало ему иногда, заводить романы на стороне.

Конечно, продолжения эта история с его поездкой в Египет не имела, вместо Колесина в Египет поехал Леонид Иванович Карпенков.

Валентин Николаевич знал себе цену и как классному слесарю-меднику, могущему сделать индуктор любой сложности, и как человеку, способному быть участником и собеседником в компании любого уровня. Его не смущали ни регалии, ни высокие должности собеседников.

Еще одно высказывание, принадлежащее ему и ставшее мэмом не только внутри Института, но и вышедшим за его стены, было связано с его командировкой в начале 60-х годов на завод «Москабель». Там заканчивалась наладка работы первой в стране и в мире линии высокочастотной сварки оболочки кабеля дальней связи, около пульта управления находились несколько цеховых работников и наладчиков из Института, в том числе и Колесин, который приехал на завод по каким-то слесарным делам. Замена свинцовой оболочки кабеля на сварную алюминиевую обеспечила резкое увеличение производительности и большой экономический эффект, что привлекло внимание высокого начальства – «ушастых», по определению Колесина, людей. Вот такая компания без предупреждения появилась в цеху во главе с директором завода. Организаторы этого посещения попросили всех, кто находился у пульта управления, отойти за исключением оператора. Все послушно отошли кроме Колесина, который невозмутимо остался сидеть около осциллографа, на экране которого светилась обыкновенная синусоида. На его демонстративный демарш никто из делегации не отреагировал, посчитав, очевидно, что это главный наладчик. Кто-то из них спросил его осторожно: «Скажите, пожалуйста, что означает эта кривая?» На что Колёсин, не поворачивая головы, невозмутимо ответил: «Это генеральная линия».

Эта фраза в те годы непременно встречалась в любом выступлении партийных руководителей СССР или в публикациях «Правды», и обозначала постоянное, уверенное движение СССР вперед к победе коммунизма, и сравнение её со знакопеременной кривой было просто кощунственным поступком. Заводское начальство похолодело, но никаких возмущенных реплик со стороны «ушастых» не последовало и они, не задавая больше вопросов, быстро ушли, а Колесин невозмутимо продолжал сидеть около осциллографа.

В 1981-м году Колесину исполнилось 60 лет. Времена были застойные, но веселые, Брежнев еще выступал на съездах, потешая слушателей своими «сиськами-масиськами», о нем, неизвестно откуда, появлялись остроумные анекдоты, которые рассказывали в очередях то за мылом, то за сахаром.

Веселились и мы, хотя особого оптимизма вокруг не чувствовалось, спасала работа, которой было много. Одним из поводов для поднятия настроения были юбилеи сотрудников, особенно тех, кого искренне уважали и любили. Одним и них, был, конечно, и Колесин. К юбилеям готовились, превращая их в маленькие веселые шоу.

Чествование проходило с размахом, все затраты мы взяли на себя, оформили столовую военными плакатами, юбиляру, среди прочего подарили плащ-палатку, а тосты произносили, поднимая алюминиевые кружки с фронтовыми 100 граммами. Конечно, представители отделов читали самопальные стихи, в которых повторялись фразы типа: «Не унывай, Колесин, ещё совсем не осень» и т.д.

От одела сварки, уже не помню кем, тоже был написан прочувственный адрес. Вот небольшой отрывок из него:
«Валентин, ты один из старейших сотрудников нашего заведения и еще до того, как слово «сварка» стало для тебя таким же родным и близким, как «Дуся» – ты уже стяжал легендарную славу умельца.

Самые замысловатые поделки, которые могли только присниться Демичеву, превращались в твоих золотых руках, помноженных на светлую голову, в истинные шедевры высокочастотной техники. И в нашем отделе все, что требует филигранного исполнения, точности и технической смелости неизменно проходит через твой верстак. А если нам надо быстро исправить собственную глупость или ошибки конструкторов – опять же туда направляешься ты, Валентин.

Но мы тебя любим и ценим не только за это. Сколько житейских неурядиц и командировочных тягот были скрашены твоими легендарными байками, сколько стрессов было снято только одним твоим словом, сказанным вовремя и к месту. Достаточно вспомнить «генеральную линию» и отделение милиции в Северске, грудью вставших на твою защиту от наветов работников коммунального хозяйства, ибо были поражены и заворожены невиданными речами, баснями и байками, исполненными тобой.

Есть шутки и шутки, есть юмор, который сеет обиду и вражду, и есть юмор, который помогает всем жить. И то, что тебе от бога дано быть и жить на радость многим – это великое счастье. Поэтому ты – счастливый человек. И мы рады за тебя».

Долгое время, собираясь на какую-нибудь очередную демонстрацию по случаю 1-го мая или 7-го ноября около здания на улице Льва Толстого 7, мы – человек 5-6 из отдела сварки – заходили к нему домой по адресу Большой проспект 104, дом был прямо напротив нашего Института. Сам Валентин Николаевич на демонстрации не ходил, но всегда ждал нас с бутылкой водки и закуской, приготовленной Дусей. Так продолжалось много лет. Потом не стало СССР, но на майские праздники продолжали по традиции заходить к нему. Но однажды, в начале 2000-х годов, когда мы пришли к нему домой, стол был накрыт, но Валентин Николаевич остался лежать, не мог встать, хотя пытался шутить. Через несколько дней он умер.

11. Готсбан

С.М. Готсбан

Когда я в 1965-м году появился в Институте, Самуилу Марковичу Гостбану было всего 45 лет, но внешне он выглядел старше, возможно из-за седой шевелюры, немного полноватой, но крепкой фигуры и глубоких морщин на лбу. Поводов для общения долго не было, т.к. он возглавлял секретный отдел, занимавшийся разработкой электронных блоков управления для подводных лодок. Даже об этом я узнал случайно, когда одного из его сотрудников, Володю Лейзана, в качестве оказания технической помощи, направили вместе со мной в командировку на один из уральских заводов для настройки системы автоматического регулирования режима сварки труб. Он был не доволен этим, т.к. по его признанию он должен был ехать в командировку в Северодвинск для проведения испытаний разработанного им блока с выходом на подлодке в открытое море. «Там хоть надбавку к командировочным деньгам за «шишки» платят».

Много лет спустя, очутившись на экскурсии внутри обычной дизельной лодки, с трудом протискиваясь вдоль неё по узкому проходу от носа до кормы и ударившись несколько раз головой об торчавшие со всех сторон различные маховики и краны трубопроводов, я понял, какие «шишки» он имел ввиду.

Почему был организован этот совершенно непрофильный отдел во ВНИИТВЧ было непонятно, но зато, когда эта секретная тематика была закрыта, его сотрудники – опытные электронщики – пополнили институтский отдел автоматики и сделали много интересных разработок для автоматизации высокочастотных установок. Но первые годы двери этого отдела всегда были закрыты и посторонним вход туда был воспрещен.

Однажды, я узнал от какого-то из его сотрудников, что во время войны он воевал в составе партизанского отряда под командованием дважды героя Советского союза Медведева. Никаких подробностей выяснить мне не удалось, подойти к Самуилу Марковичу я не решился, но расспросить его об этом очень хотелось, т.к. в школьные годы я несколько раз с большим удовольствием перечитывал книги «Это было под Ровно» и «Сильные духом», написанные самим Медведевым. В его отряде действовал легендарный разведчик Николай Кузнецов, и мне, как я думал, представлялся случай узнать он нем побольше, наверняка, Самуил Маркович, должен был знать его. Но поговорить с ним об этом мне так и не пришлось.

Много лет спустя, занимаясь поисками материалов о Самуиле Марковиче в Интернете, выяснил, что его сотрудники ошиблись и ввели в заблуждение меня. Оказалось, что он в самом деле воевал в партизанском отряде, но не у Медведева, а в составе одного из отрядов, входящих в соединение, которым командовал дважды герой Советского Союза Алексей Федорович Федоров, ставший уже в начале войны первым секретарём подпольного обкома, начальником областного штаба партизанского движения и командиром соединения партизанских отрядов Черниговской области, в которое входило 12 партизанских отрядов, насчитывавших более пяти тысяч человек.

О том, как Готсбан попал в это соединение, кем он там был и как воевал, узнать у его бывших сотрудников мне не удалось, никто ничего знал. Возможно, даже наверняка, Грудин, принимая его на работу, был в курсе его боевых заслуг, и его биография должна была сохраниться в личном деле, но Грудина давно уже нет в живых, а личные данные так просто в архиве не сообщают. Но выручил Интернет, в котором теперь можно без труда найти информацию о всех участниках Отечественной войны, о ком-то только одну строчку, а о некоторых более подробную информацию. Вот что мне удалось узнать о Самуиле Марковиче.

«Биография.
Готсбан Самуил Маркович родился 29.12.1920 в городе Витебске в Белоруссии. Еврей.
Призван в Красную Армию 02.11.1939 Василеостровским РВК города Ленинграда и направлен на учебу в военное училище. Кадровый командир РККА. Лейтенант».

Сотрудники Готсбана говорили мне, что он успел принять участие в советско-финской войне, но она длилась всего пять месяцев, с ноября 39-го по март 40-го года, когда он был в училище. Что-то тут не стыкуется.

В июне 41-го года служил командиром взвода 49-го отдельного батальона связи 49-й танковой дивизии. В боях ВОВ с июля 1941-го года. Попал в плен в августе 1941-го года, будучи тяжело раненым. Дважды бежал из плена. Скрывался у местного населения на территории Черниговской области. Осенью 1942-го года вступил в партизанское Черниговско-Волынское соединение генерала А.Ф. Федорова. Воевал в должности командира диверсионной группы, командира взвода подрывников. Имел на личном боевом счету несколько десятков уничтоженных гитлеровцев и полицаев. В составе группы подорвал 8 немецких воинских эшелонов. Впоследствии был назначен на должность политрука роты подрывников. Награжден орденами Отечественной Войны 2-й степени (дважды), медалью «Партизану Отечественной Войны» 1-й степени. Демобилизован из армии 12.1945-го года. Дальнейшая судьба детально неизвестна».

Что можно почерпнуть из этой предельно краткой информации?

Во-первых, что перед призывом в 1939-м году в ряды РККА Готсбан, скорее всего, получил техническое образование, т.к. в начале войны был командиром взвода связи, а, потом, попав в партизанский отряд, стал командиром взвода подрывников, где тоже была нужна техническая подготовка.

Во-вторых, попал прямо на передовую уже в июле 41-го года, 20-ти летним молодым человеком в самое пекло, когда наши войска несли огромные потери, попадали в окружение и в плен, в который попал и он, но из которого ему удалось бежать, причем дважды, что тоже удивительно, как и то, что остался живым на передовой.

В-третьих, в Черниговской области, украинское население которой было, мягко говоря, не очень лояльно к красным командирам и тем более евреям, нашлись смелые и достойные люди, которые его укрывали и не сдали полицаям.

В-четвертых, что ему удалось попасть в партизанский отряд, т.к., как это не дико звучит, партийным руководством Белоруссии и Украины было дано распоряжение не зачислять евреев в партизанские отряды.

«Осенью 1942 года 1-й секретарь ЦК КП Белоруссии, начальник Центрального штаба партизанского движения, П.К. Пономаренко направил командирам партизанских формирований радиограмму, запрещавшую принимать в отряды людей, бежавших из Минска, якобы потому, что среди них могут оказаться немецкие шпионы. Видимо, не случайно именно под Минском было создано восемь еврейских партизанских отрядов, так как узникам, бежавшим из гетто, вступить в действующие партизанские отряды было проблематично».

Это цитата из книги воспоминаний «Жизнь моя, иль ты приснилась мне», написанная Юлием Айзенштатом, который подростком был членом партизанского отряда «Красный Октябрь», располагавшимся в глухих лесах Полесья.

Справедливости ради надо отметить, что в некоторых крупных партизанских соединениях к евреям относились более лояльно. Так было в 1-й партизанской дивизии, которой командовал Петр Вершигора. Пётр Петрович Вершигора – активный участник советского партизанского движения в годы Великой Отечественной войны, генерал-майор, Герой Советского Союза. Он писал в своей книге «Люди с чистой совестью», выделив отдельную главу про партизан еврейской национальности.

«…Самуил Маркович Готсбан командовал крупной диверсионной группой. В ходе ее операций было подорвано 6 немецких воинских эшелонов, уничтожено более 500 солдат и офицеров, сожжено 72 вагона с военным снаряжением. Самуил Готсбан не только организовал эти диверсии, но и принимал в них личное участие».

Википедия пишет, что послевоенная судьба Готсбана детально неизвестна, но это не так. О нескольких послевоенных годах Самуил Маркович рассказывал своим сотрудником чуть больше, чем о годах войны, но тоже не слишком подробно, впрочем, как и большинство ветеранов войны. Когда кто-то из нас в дни празднования дня Победы просил кого-нибудь из них, особенно тех кто принимал непосредственное участие в боевых действиях на передовой, рассказать какие-нибудь подробности о войне, то, как правило, получали отказ, объясняя, что не хотят вспоминать кровь, грязь, гибель товарищей прямо на их глазах, которые сопровождали их все дни войны. Хотя, среди ветеранов, а их в Институте было более 100 человек, и они при фотографировании во время празднования очередного дня Победы с трудом помещались на ступенях Большого дворца, были и весельчаки, которые рассказывали о своих годах на войне с юмором, припоминая всякие забавные истории, но это был скорее своеобразный способ защититься от тяжелых воспоминаний. Таким был наш электромонтажник Константин Михайлович Кульков, пробегавший всю войну с катушкой телефонного провода на плечах, устраняя часто под огнем обрывы связи. Такое впечатление, что он в конце войны так обрадовался тому, что остался в живых, что счастливая и удивленная улыбка так и не сошла с его лица.

Война в 1945-м году для Самуила Яковлевича кончилась, но не совсем. Неизвестно по собственной воле или по приказу он в 45-м году очутился в Одессе и стал сотрудником уголовного розыска, в каком чине не известно, но, наверняка, не рядовым милиционером.

Предполагаю, что большинство моих читателей смотрели по телевизору замечательный сериал режиссера Урсуляка «Ликвидация», посвященный послевоенным событиям, связанными с ликвидацией банд грабителей и убийц, терроризировавших Одессу несколько лет, а если кто-то из молодых читателей не успел посмотреть, то настоятельно рекомендую.

Дело в том, что главный герой сериала капитан Давид Гоцман поразительно напоминает Самуила Марковича, и не только фамилией, но и судьбой. Единственное отличие только в том, что экранный герой разговорчивый и юморной, как типичный одессит, а его прообраз сдержанный и молчаливый. Многие мои коллеги и знакомые уверяли меня, что такое совпадение не случайно, и уверяли, что прототипом героя фильма, которого сыграл Владимир Машков, является именно Готсбан, но все же это не так. Реальным прототипом героя сериала послужил Давид Михайлович Курлянд (Менделевич), который еще в 20-е годы по комсомольскому набору был направлен в Одессу для борьбы с криминальным элементом во главе с легендарным Беней Криком. Читатели постарше, наверное, помнят популярную среди геологов и альпинистов песню в исполнении Ефима Капеляна, где были такие строчки: «Гром прогремел, реляция идет, /Губернский розыск рассылает телеграммы, /Что вся Одесса переполнена ворами, /И что настал критический момент, /И заедает темный элемент …»

Давид Курлянд после освобождения Одессы вернулся в неё в 1944-м году, стал заместителем уголовного розыска и продолжил борьбу не только с ворами, но и с бандитами и бывшими полицаями, входившими в составы банд типа «Черная кошка», на счету которых были десятки ограблений и убийств. Прототипом героя фильма Самуил Маркович, как видно, не стал, но то, что он был знаком с Давидом Курляндом и принимал участие в операциях по уничтожению бандформирований, утверждать можно с большой вероятностью.

Очевидно, закончив службу в угрозыске, он успел получить в Одессе высшее образование, приехать в Ленинград, откуда в июне 41-го он был направлен на фронт, а в середине 50-х годов пришёл на работу в НИИТВЧ.

В начале 70-х годов, когда секретная тематика была закрыта, он стал начальником одной из трех лабораторий отдела автоматики. Часть сотрудников отдела такие, как Лев Александрович Яковлев, Александр Владимирович Бамунэр, Владимир… Пушкин, а позднее Кахраман Мансурович Махмудов закончили кафедру электротермических установок и хорошо разбирались в электромагнитных и электротепловых процессах, протекающих при индукционном нагреве и закалке, а другая часть были чистые электронщики, разработчики систем автоматического регулирования, удачно дополняя друг друга.

Лаборатория Готсбана стала специализироваться на автоматизации процесса высокочастотной сварки, закалки и индукционной термической обработки труб, как объемной, так и локальной, поэтому именно в те годы, когда я работал в отделе сварки, мне приходилось общаться с Самуилом Марковичем. У меня, да и у остальных сотрудников Игоря Вячеславовича Лунина, привыкших к его взрывному характеру, ускоренному ритму работы и повышенной частоте появления безумных идей, стиль и манера общения Готсбана с сотрудниками вызывали чувство зависти, настолько он был спокоен при разговорах с ними, нетороплив в рассуждениях и внимателен к собеседнику при обсуждении его точек зрения на какую-нибудь проблему. Возможно, опыт работы подрывником, а впоследствии политруком в партизанском районе выработали у него эти качества. Несмотря на такую, казалось бы, медлительность в лаборатории было разработано много интересных проектов по автоматизации высокочастотной сварки, в первую очередь, сварки тонкостенных оболочек кабелей связи, при которой необходимая стабильность температуры в зоне сварки достигалась исключительно только за счет работы системы автоматического регулирования. Под его руководством были разработаны системы САР температуры при термической обработке бесшовных труб, толщина стенки которых по их длине меняется от начала к концу. Особенностью работы этих систем была достаточная большая величина постоянной времени прохождения управляющего сигнала, характерного для машинных генераторов, которые в те годы использовались в качестве источников питания.

Под руководством Самуила Марковича сотрудниками лаборатории был разработан датчик, который совмещал в себе одновременный контроль допустимой температуры воды, протекающей через охлаждаемые элементы индукционных нагревателей, и её наличие, и уровень расхода. Казалось бы, не очень сложный прибор, но благодаря ему были предотвращены сотни аварий и выходы из строя нагревателей и дорогостоящих источников питания при нештатной работе системы охлаждения индукционного оборудования.

С началом перестройки резко сократились заказы на поставку индукционного оборудования, а если они и случались, то заказчик в целях удешевления поставки, отказывался от какой-либо его автоматизации. Но без датчиков установку поставлять было нельзя, потому заказы на них не прекращались и приносили всё же какую-то прибыль лаборатории.

В середине 90-х, когда заказы на автоматизацию установок практически исчезли, отдел прекратил свою деятельность, его сотрудники уходили в поисках работы или создавали свои небольшие предприятия. Самуил Маркович уволился из Института, ушел на пенсию, благо военная пенсия позволяла сводить концы с концами. Ему было уже за 70, но старел он красиво. Старался не сутулиться, седая шевелюра почти не поредела, а его неизменные твидовые пиджаки и рубашки всегда были в полном порядке.

Уезжать он не планировал, но обстоятельства часто бывают сильнее нас. Лихие 90-е многих подтолкнули к отъеду. Уехала в США его дочка с внуками, а у него самого после их отъезда обнаружилась онкология. В Америке ему сделали операцию, но через несколько лет его не стало.

12. Бамунэр

А. В. Бамунэр

Я уже несколько раз в предыдущих главах упоминал отдел автоматизации и некоторых его сотрудников. Я не имею возможности рассказать о большинстве из них: мало общался, не было совместных работ, не осталось никого в живых из их сотрудников, но не могу не рассказать об Александре Владимировиче Бамунэре, одном из самых ярких и замечательных людей, с кем мне повезло общаться и работать.

Он закончил в 1951-м году вологдинскую кафедру в ЛЭТИ и пришел на работу в НИИТВЧ в самом начале его создания. Сложилось так, что в отличие от многих его сокурсников, он не мечтал и не планировал заниматься именно высокочастотной техникой, о невероятных, почти фантастических возможностях которой в предвоенные годы много писали в научно-популярной литературе, т.к. с самого детства мечтал быть моряком. Как и почему зародилась эта мечта не известно, но это и не удивительно для мальчишек, родившихся на берегах Невы и Финского залива, с завистью наблюдавших, как к причалам швартуются корабли, а затем уходят в дальние плавания.

К июню 1941-го года Саше Бамунэру исполнилось 16 лет и, казалось, что еще год – мечта сбудется, и он поступит в военно-морское училище (ЛВМУ)- «мореходку», но началась война, и Саша вместо мореходки очутился в Сталинабаде (Душанбе), где в 1942-м году после окончания школы поступил и некоторое время учился в военном училище химзащиты, но не закончил его – заболел дизентерией и почти два месяца пролежал в госпитале, откуда был выписан дистрофиком. Ни о какой службе или отправке на фронт речи уже не шло. Набравшись сил, работал в артели старателей, добывающей золото в горах Таджикистана.

Саша вернулся в Ленинград после снятия блокады летом 1944-го года и, наконец-то его мечта стала сбываться, он поступил в мореходку, где, как и везде, учился блестяще. Прошло четыре годы учебы, и на 4-м курсе курсантам предстояло пройти плавательную практику с заходом в иностранные порты, для чего им, как и всем советским гражданам, собирающимся выехать за границу в командировку, надо было пройти процедуру получения визы, но не въездной в зарубежную страну, а выездной из СССР. Это называлось «открыть визу», такие были времена. Этим занималась организация ОВИР – отдел виз и регистраций, в котором посчитали, что Саша Бамунэр по своим анкетным данным за границу выпущен быть не может. Не оказалось в ОВИРе порядочного человека типа Андрея Гавриловича Грудина.

Эта история поставила крест на мечте Александра Бамунэра, он забрал документы, подал их в ЛЭТИ и в 1951-м, после его окончания, начал работать в НИИТВЧ.

Бамунэр был человеком разносторонним и увлекающимся. В круг его интересов входило коллекционирование монет и марок, что достаточно банально, и нечасто встречающаяся страсть – филумения (спичечные этикетки и коробки) и бирофилия (пивные атрибуты). Но главным увлечением Бамунэра были книги. Его библиотека, которую он собирал всю свою жизнь разрослась до почти 3000 томов, и была его любимым детищем. Все книги были снабжены экслибрисами и всегда аккуратнейшим образом систематически расставлены на полках. Он не только собирал книги, но и был знатоком и тонким ценителем поэзии – его блестящая память хранила не только множество классических стихотворений от Г.Р. Державина до А.К. Толстого и современников, но и немало неиздаваемого – от народных частушек и анекдотов до опусов Агнивцева и Баркова.

Александр Владимирович был общительным и обаятельным человеком, обладал легким характером, хорошо относился к людям и помогал многим по мере сил и возможностей. Студенты не только уважали, но и любили его – приходили к нему со своими бедами и проблемами, и частенько он бывал желанным участником их молодежных застолий.

Со школьных времен он пронёс через жизнь дружбу с двумя, как и он, мечтавшими о море мальчишками. В ближний его круг входили и несколько одногруппников по мореходке. Самым закадычным другом был Сергей Полежаев, впоследствии закончивший Ленинградский театральный институт и ставшим не только театральным, но и популярным киноактером, сыгравшим немало запоминающихся ролей в десятках фильмов.

Об этих сторонах жизни Бамунэра рассказал мне его сын, Владимир Александрович, который, после окончания ЛИИЖТ‘а шесть лет проработал во ВНИИТВЧ в отделе Б.Е. Михалева, занимаясь разработкой ультразвуковых приборов.

Впервые с Александром Владимировичем судьба свела меня в 1964-м году на 4-м курсе ЛЭТИ. Слушая его лекции по курсу «Машины повышенной частоты», мы с удивлением обнаружили, что достаточно сложный материал, насыщенный различными математическими преобразованиями и физическим формулами, можно преподносить понятно и доходчиво. Он иллюстрировал свои лекции не только аккуратными рисунками и схемами на доске, но как талантливый оратор, даже скорее, актер окрашивал свою речь различной тональностью голоса, выражением лица и движением рук. Я уже не говорю про его идеальную дикцию и красивый баритон. И, наверное, самое главное, было видно, что он готовился к каждой своей лекции, в отличие от некоторых других преподавателей. Например, Александр Сергеевич Васильев, тоже молодой и обаятельный человек читал нам курс «Ламповые генераторы», который, конечно, материал знал, но преподносил его зачастую сумбурно, непоследовательно, при этом мог легко отвлечься и начать, рассказывать о своем пребывании в Италии, где он был в научной командировке и откуда недавно вернулся. Мы этим иногда пользовались, и невинным вопросом легко сбивали его на воспоминания об Италии.

Я уже не раз в предыдущих главах с целью уточнения образа героя моего повествования прибегал к сравнению их с какими-нибудь, известными людьми. Вот и сейчас хочу сказать, что Бамунэр был удивительно похож на Антуан де Сент-Экзюпери и внешне, и, как мне кажется, по внутреннему содержанию и характеру. Такой же большой лоб, короткая стрижка и большие немного выпуклые выразительные глаза. Такое же сочетание увлеченности романтикой неба или океана с поэзией и литературой.

Общение с Бамунэром во ВНИИТВЧ развивалось постепенно и стало более тесным только после начала совместных работ по высокочастотной сварке труб и оболочек кабелей, для которой он проектировал Блок автоматического регулирования сварки (БАРС).

Активное участие в разработке принимал Александр Казаков, взяв на себя настройку и адаптацию блока в конкретных условиях сварки. Благодаря ему я узнал Александра Владимировича ближе, участвуя в различных посиделках дома у Казакова и застольях по случаю юбилеев наших сотрудников или на традиционных банкетах, обязательно устраиваемых после успешных защит диссертаций, а иногда и не успешных. Был такой случай, когда диссертанту накидали больше черных шаров, чем белых, но стол в столовой ЛЭТИ был уже накрыт, и банкет несмотря на расстроенного аспиранта все же состоялся. Не пропадать же продуктам.

Работа Бамунэра во ВНИИТВЧ была внезапно прервана, и было это вызвано несчастным случаем с сотрудником его лаборатории Орловым. Он трагически погиб, попав под высокое напряжение при наладке лампового генератора на заводе «Москабель» во время совместной с Бамунэром командировки. Этот несчастной случай, в котором прямой его вины следствие не установило, послужил поводом его увольнения и перехода из ВНИИТВЧ на кафедру в ЛЭТИ.

Не могу сейчас вспомнить уровень наших отношений, но помню, что определенную дистанцию я соблюдал, понимая его профессиональное и интеллектуальное превосходство. Общению и контактам помогала мой интерес к книгам, которые я тогда начал активно приобретать, благо часто бывал в небольших уральских и волжских городках, где в те годы в книжных магазинах на полках свободно стояли супердефицитные книги, которые в Ленинграде можно было купить только у спекулянтов за бешенные деньги. Иногда я что-то привозил ему по его заказам и, бывая у него дома на 2-ом Муринском проспекте, слушал, раскрыв рот, рассказы о его библиотеке. Наверное, именно тогда он подарил мне свой экслибрис с автографом. Мне льстило его, как мне казалось, особое отношение ко мне, но сейчас понимаю, что такое уважительное и дружеское отношение было свойственно Александру Владимировичу вообще по отношению ко всем окружающим людям – так он был воспитан и по-другому не умел.

Он был не только замечательным устным рассказчиком, но и способным писателем, по крайне мере, талантливым мемуаристом. Не помню почему, но в самом конце 90-х годов он предложил мне прочесть начало его воспоминаний, касающихся его детства, его семьи, братьев его отца, биографии которых были похожи на небольшие увлекательные истории. Очень подробно описал он квартиру на Владимирском проспекте, которая до его рождения полностью принадлежала отцу. Рукопись заканчивалась поступлением в школу, располагавшейся на набережной Фонтанки, воспоминаниями о школьных преподавателях еще с дореволюционным стажем и о близких школьных друзьях. Закончить её, написанную очень увлекательно, с описанием массы интереснейших деталей, фактов и подробностей ленинградской жизни, окружавшей его в начале 30-х годов, он не успел. В октябре 1999-го года он скоропостижно умер…

«Светильники надо беречь: порыв ветра может их погасить»
(Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький Принц»

13. Дашкевич

И.П. Дашкевич

Игорь Петрович Дашкевич, один из старейших сотрудников Института, прожил большую, трудную и очень интересную жизнь.

В апреле 2012-го года в Актовом зале состоялось торжественное собрание по случаю 65-летия со дня образования Института, которое открылось поздравлением Игоря Петровича с его 90-ним юбилеем. Он после ухода в конце 90-х годов на пенсию не появлялся в Институте, и все, кто с ним работал и хорошо знал его, спешили подойти к нему, поздравить и обнять. Он выглядел постаревшим, но держался бодро, сохранил свою приветливость и доброжелательность. Расспрашивал о делах Института, интересовался проблемами и трудностями, которые в тот год стали вырисовываться на горизонте.

Прошло несколько лет, его не стало, но незадолго до этого журналистка Ирина Кузина, собирающая материалы о жителях Парголово и сотрудниках ВНИИТВЧ, переживших блокаду и принявших участие в войне, взяла у Игоря Петровича большое интервью и разместила его в «Спасо-Парголовском листке», многостраничном бюллетене газетного формата, издаваемом два раза в год небольшим тиражом настоятелем одноименного храма.

Думаю, что будет уместным начать рассказ об Игоре Петровиче с некоторых выдержек из этого интервью, фактически с его рассказа о себе и его блокадных и военных годах.

«Игорь Петрович Дашкевич родился в 1922 году. Его дед по отцовской линии – унтер-офицер Лейб-Гвардии Кирасирского полка в Петергофе, в отставке – фонтанных дел мастер. Почетный гражданин Российской Империи. Отец Игоря Петровича, старший сын в семье, закончил Императорский С.-Петербургский Университет, был активным членом РСДРП. Расстрелян в 1938-м году. Игорь -«сын врага народа» – все страшные дни Блокады провел в осажденном городе, работал звукооператором в Ленинградском Радиокомитете, участник Великой Отечественной войны. Закончив ЛЭТИ, по приглашению В.П. Вологдина пришел во ВНИИТВЧ, где проработал почти 50 лет».

Эта короткая справка, с которой начиналась статья, как выдержка из автобиографии, которую раньше прикладывали к заявлению о приеме на работу, содержит целую жизнь, рассказанную скороговоркой, кратко, через запятую перечисляя драматические события, которые оказали большое влияние, и возможно определили судьбу Игоря Петровича.

Отец Дашкевича, Петр Васильевич был не просто активным членом РСДРП, он был одним из руководителей Октябрьской революции, а затем видным партийным и хозяйственным деятелем СССР, членом ВЦИК, председателем Петергофского городского совета, много лет работал в банке Латвии, был представителем Госбанка СССР в Англии, где провел несколько лет с женой и сыном.

Ни революционное прошлое, ни высокие хозяйственные и партийные посты, ни безупречная биография и преданность народу не спасли его от молоха репрессий, начавшихся в1937-м году. В ноябре этого года, когда он был директором Писчебумажной фабрики им. Володарского, был арестован, как враг народа, а в 1938-м году по расстрельному списку, подписанному Сталиным, Молотовым и Ждановым, расстрелян. Обвинение стандартное – 58-я статья.

Игорю в тот год было 16 лет, это возраст, когда подросток уже юноша, все хорошо понимающий, знавший своего отца, как безупречного и порядочного человека, чувствующий чудовищную несправедливость произошедшего мучился в поисках ответа на вопросы, на которые ни у него, ни у миллионов советских людей долгое время не было ответов. Только обида и глухая боль. С того года он стал сыном врага народа и был им до 1958-м года, когда отца реабилитировали, а его именем была названа одна из улиц в Петергофе.

Об этих годах, о своих переживаниях и косых взглядах в его сторону, которые он нередко замечал, он долгое время никому не рассказывал, и только уже в 70-е годы, как говорили мне его сотрудники, в его воспоминаниях иногда прорывались какие-то подробности и нотки горечи и обиды. Очень кратко коснулся он этой темы, объясняя почему его не призвали в армию, в своем интервью.

«Школу я закончил в 1940 году. Приходит повестка в армию, с вещами иду на сборный пункт, до вечера продержали меня там и отправили домой. И так несколько раз. В армию так и не призвали, думаю из-за того, что я был сын «врага народа». Пятно в биографии сказалось на всей моей судьбе.

Уже после перестройки удалось связаться с людьми, которые сидели с отцом в одной камере, от них узнали трагические подробности. В Большой Советской Энциклопедии есть статья об отце.

В школе я занимался радиолюбительством, вот, с помощью знакомых, и устроился в Ленинградский Радиокомитет….
…Нельзя сказать, что война застала нас врасплох. Витало в воздухе, что война будет. Я сразу поспешил на работу. Радиокомитет гудел, как улей…
…Половина Радиокомитета была мобилизована. Дежурили мы сутки через двое. Часто сигнал воздушной тревоги заставал меня в пути с улицы Плеханова (Казанской) через Невский проспект на Малую Садовую. Я пережидал налеты в аркаде Гостиного Двора, чтобы вовремя попасть на работу. В числе первых сотрудников Радиокомитета я был награжден медалью «За оборону Ленинграда». Вскоре нас перевели на казарменное положение. Спали на рабочем месте на раскладушках, тяжело было, но и сил добираться домой уже не хватало. Самым страшным был холод, потом голод. Очень тяжело было. Электроэнергия была, конечно, и мы ухитрялись электроплиточки включать на время, хоть руки отогреть. Одна стена нашей аппаратной примыкала к кинотеатру «Кавос», ее покрывала изморозь, которая всё время росла…

…Работал я теснейшим образом с радиожурналистами – Лазарем Маграчевым и Матвеем Фроловым. Хорошо помню, как мы записывали выступление Анны Андреевны Ахматовой. Это было глубокой осенью 1941-го года. Я в 18 лет впервые о ней узнал. Запись шла по телефонным проводам. На одном конце, в её квартире, микрофон, а на другом, в Радиокомитете на Малой Садовой, шоринофонная аппаратная. Хорошо запомнилась студийная запись главного конструктора танков на Кировском заводе Ж.Л. Котина. После выступления запись принято было давать на прослушивание. Вошел высокий, крепкий мужчина, в кожаном пальто, будто гражданской войной пахнуло…

…Потрясали выступлении Всеволода Вишневского, пафос был просто необычайный! В ноябре-начале декабря шли бои под Москвой. До сих пор помню, как он с дрожью в голосе говорил: «Но Москвы мы им не отдадим!» Работали мы и с Ольгой Федоровной Берггольц. Хотя, в основном, она выступала «вживую», в микрофон. Невысокая молодая женщина с рыжеватыми прямыми волосами, она очень страдала от блокадных условий, от голода…

(В книге «Ольга. Запретный дневник», выпущенной в 2019 г. издательством «Аз-бука-классика», впервые, помимо других материалов, опубликован её блокадный дневник, долгое время запретный, в котором много места уделено её работе в Радиокомитете и выступлениях по радио. Первые месяцы блокады центр города и улица Рубинштейна (в те годы Троицкая), где находился её дом, нещадно обстреливались, поэтому она часто жила в подвале Радиокомитета, возвращаясь домой только поздно вечером).

…Самое теплое место в здании было в подвале. Там проходила труба (был слух, что она идет в Смольный), прислонившись к которой, можно было почувствовать тепло. Говорили, кто попал в этот подвал, уже не выйдет. Мама моя работала в библиотеке, навещала меня иногда.

«Заберите сына, он здесь погибнет». Она пришла с детскими саночками и увезла меня домой на ул. Плеханова. Мы жили на кухне втроем, вокруг плиты, растапливаемой щепками, ненужными книгами, обломками мебели. В 1942-м году умерла бабушка, мамина мама, швейцарка по происхождению, преподавательница иностранных языков в гимназиях. У меня началась дистрофия, и руководство Радиокомитета устроило в стационар, где чуть лучше кормили, было тепло и чисто. Помню, как я вошёл в жутко холодный вестибюль гостиницы «Астория», меня раздели, сполоснули в ванне с тёпленькой водичкой и определили в номер на двоих на пятом этаже. Окно номера выходило на Исаакиевскую площадь. Откуда у людей силы взялись? Шёл апрель 1942-го года. Вижу, народ собрали с ломами и лопатами – счищать лёд. А потом пустили трамвай! Чуть окреп, опять вышел на работу. Первый праздник – Прорыв блокады – 18 января 1943 года! Такая радость была – хотелось выбежать на улицу, обнять кого-нибудь, волнение не передать!..

…С 1943 года я воевал в Кёнигсберге в зенитной артиллерии, был механиком по радиолокации и радиостанциям, в свободное время чинил радиоприемники и слушал Би-би-си, так как немного знал английский. Рано утром 7 или 8 мая 1945-го года слышу передают, что война закончилась. А на следующий день и наши сообщили о перемирии, а затем и полной капитуляции Германии. Что творилось! Три дня палили из пушек, автоматов, ракетниц, пистолетов. Счастье было неимоверное!»

Когда Игорь Петрович демобилизовался и вернулся в Ленинград неизвестно, но учитывая, что обучение в ЛЭТИ длилось шесть лет, а диплом он защитил в 1951-м году, можно с уверенностью предположить, что в институт он поступил не позже 1946-го года. Не исключено, что имея к моменту поступления в ЛЭТИ радиотехническую подготовку и опыт обслуживания радиолокационных установок во время войны, он, скорее всего, подавал документы на радиотехнический факультет, но оказался в результате, на специальности «Электротермические установки». Причиной тому, конечно, была запись в документах: «сын врага народа». Могли бы, вообще, отказать, но участнику войны с боевыми наградами отказать совести не хватило.

Надо сказать, что нашей кафедре можно сказать «повезло». Из-за различных анкетных «недостатков» подавляющее большинство послевоенных абитуриентов, способных парней и девушек, некоторые с золотыми медалями, оказались вопреки своим мечтам и планам на этой, как потом выяснилось, замечательной специальности. Негласный отбор абитуриентов проводился при их поступлении, а после окончания, при распределении. Тут уже везло ВНИИТВЧ.

В начале статьи об Игоре Петровича написано, что после окончания ЛЭТИ, на работу во НИИТВЧ его пригласил лично Вологдин. У меня нет оснований не доверять её автору, Ирине Кузиной, очевидно, она это записала с его слов, тем более что причины для приглашения именно Дашкевича у Валентина Петрович были. Дело в том, что еще в конце 30-х годов в журнальных публикациях появилась информация об удачных попытках зарубежных ученых получить безэлектродную плазму, индуцируя ток в ионизированном потоке газа, пропускаемого через индуктор.

Более того, Вологдин, без сомнения, был в курсе того, что в те же годы устойчивый индукционный плазменный факел получил Григорий Ильич Бабат с питанием индуктора от лампового генератора. «Опять этот прыткий молодой человек проник в мою область», – наверное подумал тогда Валентин Петрович – «ведь это одно из направления индукционного нагрева, наряду с нагревом металлов, полупроводников, окислов минералов и даже плавкой оптического стекла».

Помимо этого совершенно нового направления, Вологдина занимали вопросы по изучению воздействия магнитных полей сантиметрового диапазона, т.е. сверхвысоких частот, на материалы и живые организмы.

Война помешала развернуть эти работы, но известно, что после её окончания он планировал начать исследования в этом направлении. Даже в постановлении Совета Министров об образовании Института отмечалась важность организации этих исследований.

Вот, наверное, поэтому узнав, что один из выпускников кафедры имеет опыт работы с СВЧ излучателями и магнетронными источниками питания, он решил пригласить Дашкевича на работу в Институт. Забегая вперед, должен сказать, что планы Валентина Петровича позднее были реализованы, Игорь Петрович, став начальником отдела диэлектрического нагрева, вел очень успешные работы по разработке как плазменных установок, так и установок для обработки материалов токами сантиметрового диапазона.

Но главным, магистральным направлением работ в Институте в 50-е годы была, конечно, разработка индукционных установок для нагрева стальных заготовок, изготовление и проведение их наладки на заводах, которые, особенно первые годы, требовали доводки и корректировки их конструкции, что и было основной задачей отдела внедрения, куда попал Игорь Петрович сразу же после прихода на работу в НИИТВЧ.

Выше, Евгений Михайлович Иевлев, рассказывая о годах работы в отделе внедрения, подчеркивал, что при проведении пусконаладочных работ от его сотрудников требовалось не только глубокое понимание электромагнитных процессов, протекающих при индукционном нагреве, знания методик и приемов настройки режимов работы нагревателей, но и способности и умение принимать самостоятельные решения при возникновении нештатных ситуаций, аварий и отказов в работе каких-либо блоков и узлов оборудования. Такими навыками обладали практически все сотрудники отдела, в том числе и Игорь Петрович. Работа в отделе внедрения являлась отличной школой, давала колоссальный опыт и, фактически, делала из них специалистов широкого профиля, что и подтвердилось, когда после упразднения отдела внедрения, его сотрудники стали руководителями отделов, лабораторий и ведущими специалистами других направлений.

В начале 60-х годов, еще до упразднения отдела внедрения, начался определенный «дрейф» некоторых его сотрудников в смежные направления индукционного нагрева. Лунин и Казаков занялись высокочастотной сваркой труб и оболочек кабелей связи, а Дашкевич со своими сотрудниками начал работы по индукционной плазме с питанием индуктора от лампового генератора. В каком году они были начаты сейчас трудно установить, но это были поисковые эксперименты, никакой теоретической базы тогда не существовало и серьезных исследований не производилось. Параллельно с ним в лаборатории под руководством Бамберга проводились эксперименты по получению плазмы с питанием от СВЧ источника. Ими занимался молодой еще в те годы, выпускник ЛПИ, Сергей Вячеславович Дресвин, который через короткое время вернулся в свою Альма-матер и посвятил исследованиям индукционной плазмы и разработкам современных высокочастотных и дуговых плазматронов всю свою жизнь, став признанным во всем мире авторитетнейшим ученым в этой области.

Проведение экспериментов по возбуждению плазмы было поручено тоже молодому специалисту Сергею Сергеичу Немкову, родному внуку Вологдина.

Евгений Михайлович Иевлев, который был очевидцем этих работ, пишет в своих воспоминаниях: «Там, в кирхе, и зажгли первый устойчиво горевший факел низкотемпературной плазмы. Зажечь плазму поручили Сергею Немкову. И вот в кварцевой трубе, с питанием от лампового генератора, был зажжён устойчиво горевший плазменный факел. Но успех едва не обернулся бедой. Некоторые стороны процесса горения плазмы исполнителями были совсем не учтены. То, что факел будет создавать мощное ультрафиолетовое излучение, они изучили на практике, подойдя к реализации процесса по-ремесленному, на «хапок». Не были предусмотрены никакие защитные меры. Не помню, были ли на Немкове в момент зажигания факела хотя бы солнцезащитные очки. В результате у него слезла лохмотьями вся кожа с лица. Хорошо, что не пострадали глаза. Но он всё равно ходил героем».

Постепенно вокруг Игоря Петровича стали группироваться молодые специалисты, точнее специалистки, выпускницы Политеха, которые с удовольствием покинули конструкторский отдел, как только представилась возможность заняться экспериментальными работами, а позже и научными исследованиями. Ганна Семеновна Эйленкриг – индукционной плазмой, а Маргарита Александровна Прутская – высокочастотными разрядами. Третьей молодой специалисткой была Алла Ивановна Закатова, которая впоследствии сменила свою фамилию на Ратникову, выйдя замуж за Дмитрия Георгиевича Ратникова, сотрудника отдела ростового оборудования.

Работы по плазме и разрядам еще только разворачивались, а молодые специалистки еще только овладевали порученной тематикой, поэтому на них иногда возлагались не очень увлекательные, но, необходимые работы, а именно – вписывание тушью от руки формул в объемные научные отчеты, в каждый из пяти экземпляров.

Чтобы скрасить эту утомительную и требующую большого внимания работу, Игорь Петрович, сидя на возвышении в алтарной части кирхи, читал вслух девушкам, которые располагались за столами перед алтарем, книгу Джона Стейнбека «Путешествие с Чарли в поисках Америки». Хорошие были времена.

Подобная иронично-доброжелательная, не навязчивая манера общения со своим подчиненными сохранилась у Дашкевича и после назначения его в 1964-м году начальником отдела диэлектрического нагрева после ухода с этого поста Николая Лукича Брицына, соратника Вологдина, специалиста в области нагрева диэлектриков в высокочастотных электрических полях, автора нескольких книг и изобретений, участника войны, старшего техника-лейтенанта. Никаких материалов о нем самом и периоде его работы в отделе не сохранилось, но с уверенностью можно сказать, что за 15 лет работы в отделе под его руководством были разработаны основные базовые технологические процессы и установки для нагрева и сварки пласт-полимеров, сушки книг, древесины и люминофоров.

Не менее важным было то, что около него выросли и стали опытными специалистками, начальницами лабораторий целый ряд сотрудниц, начавших свою деятельность в Институте с первых дней его создания. Ирина Григорьевна Федорова, Татьяна Александровна Шелина, Людмила Львовна Бакман, Маргарита Гуговна Фирсова, Генриетта Серафимовна Княжевская были вполне самостоятельными, уверенными и знающими себе цену специалистками.

И.Г. Федорова

Особенно выделялась в этом ряду Федорова. Её несколько резковатые черты худощавого лица, как мне кажется, полностью соответствовали её характеру – такому же резкому, прямолинейному и бескомпромиссному как в профессиональной сфере, так и в общественно-политических вопросах. Гораздо более мягкими, доброжелательными и женственными были остальные её коллеги, но и они, предполагаю, настороженно встретили назначение Игоря Петровича их начальником, которого хорошо, конечно, знали, но не видели вначале в нем равного им специалиста.

Но Игорь Петрович нашел к ним подход, состоящий в том, что не руководил ими в прямом смысле, не подвергал сомнению их решения и предложения, и, конечно, не спорил с ними, по крайне мере, публично, а больше приглядывался к ним, погружался в тематику их работ, разбирался в технологических процессах, которые разрабатывались в отделе. Большого труда ему это не составляло, т.к. теоретически он был подкован хорошо, физические процессы, происходящие при нагреве диэлектриков в высокочастотных электрических полях, были ему знакомы из курса теоретических основ электротехники еще с времени учебы в ЛЭТИ.

Более того, придя в отдел, он привнес в его деятельность новые направления: разработки промышленных установок с использованием низкотемпературной плазмы и коронного разряда. Под его руководством и личном участии сотрудниками отдела были разработаны плазменные установки для напыления на поверхность режущего инструмента упрочняющих покрытий, для оплавления в струе плазмы поверхностей бетонных строительных панелей с целью защиты их от влаги и для сфероидизации металлических порошков и диэлектрических материалов с целью придания частицам порошка сферическую, глобализированную форму. Ведущими этих работ были Юрий Томашевич, Александра Холмушина, Юрий Фрумкин и другие сотрудники. Я заранее прошу прощения у других сотрудников отдела, принимавших участие в этих работах, но рамки моего повествования не позволяют рассказать о них всех.

Я выше уже писал о создании в этом отделе плазменной установки для испытаний в потоке плазмы диаметром до 200 мм частей летательных аппаратов. Очевидно, заказчикам этой аппаратуры в последствие понадобились для тех же целей плазматроны диаметром в несколько раз большие, для питания которых были необходимы гораздо более мощные источники. Для этих целей было решено использовать тиристорные преобразователи частотой 10 кГц, на которой раньше плазму никогда не зажигали. Вот этим проектом в начале 90-х годов руководил и одновременно был исполнителем Игорь Петрович, который к этому времени стал начальником лаборатории, уступив пост начальника отдела более молодому и энергичному сотруднику, который по своим организаторским способностям и амбициям более походил для работы руководителям в рыночных условиях. Новая установка требовала кардинального изменения всей инфраструктуры колебательного контура, согласующей аппаратуры и, главное, разработки новых условий возбуждения устойчивой плазмы в плазматроне большого диаметра.

Работа была очень сложной, требовала решения большого количества вопросов и проблем, Дашкевичу было уже за 70 лет, работал он с интересом и увлечением, но необходимой помощи и участия со стороны нового начальника отдела не было. Потом начались перестроечные проблемы, заинтересованность заказчика исчезла, и работа постепенно угасла.

Большое участие принимал он в работах, которые вела Рита Прутская, занимавшаяся разработкой технологических процессов и установок для обработки поверхностей синтетических пленок, бумаги, пряжи в высокочастотном коронном (холодном) разряде. Этот процесс существенно повышал адгезионную способность этих материалов при нанесении на их поверхность красителей, и успешно применялся в различных областях промышленности.

Надо отметить, что вокруг работ и достижений отдела в бытность, когда его руководителем был Игорь Петрович, никогда не было излишнего «информационного шума» и рекламы, также, как и в его поведении на совещаниях и технических советах.

Он редко пользовался своим автомобилем, и на работу от развилки с Выборгским шоссе, как правило, шел пешком в любое время года. Иногда, так совпадало, что и я шел вместе с ним. О чем мы беседовал точно не помню, наверное, о том, что всех нас в 80-е годы беспокоило: «гонки на лафетах», московская олимпиада, события в Афганистане, приход Горбачева, Чернобыльская катастрофа, предчувствие грядущих перемен и многое другое. Было понятно, что эти темы, особенно наступление эпохи гласности, открывавшей нам глаза на репрессии 30-х годов, искренне волнуют его и дают надежду на то, что наступят новые времена и он полностью избавится от внутренней душевной напряженности, которая не оставляла его с момента ареста и расстрела отца.

Однажды, я вышел из 262-го автобуса чуть позже и, выйдя на аллею, ведущую к прудам, увидел его идущим впереди в метрах 50-и от меня. Он шел уверенным быстром шагом, седая голова была высоко поднята, а на развернутых плечах красовался модный замшевый пиджак, голубая мечта любого советского интеллигента той поры, привезенный им из недавней командировки в Болгарию. Был видно, что он погружен в свои мысли, у него хорошее настроение, он получает удовольствие от утренней прогулки, и я не стал его догонять, не хотелось докучать ему разговорами.
Таким я его и запомнил.

14. Шамов, Богданов

Я уже не раз упоминал в предыдущих главах и того и другого, и это не удивительно, т.к. с их именами в истории Института связано очень многое, практически все этапы его развития. Но о них самих, об их довоенных и послевоенных годах было почти не известно до тех пор, пока мне в руки не попали воспоминания Шамова, пролежавшие и затерявшиеся в архивных папках более 50-ти лет.

В этих воспоминаниях проглядывается его манера высказываться и рассказывать о чем-либо бесхитростно, откровенно, прямодушно и чуть-чуть наивно, по принципу: «Как думаю, так и говорю или пишу», как в данном случае.

«В комнате среди 13-ти человек из трудовых небогатых семей Валентин Николаевич выделялся самомнением, уверенностью, независимостью. В первое время никаких дружеских, простых отношений у него с нами не устанавливалось. Он уделял большое внимание своему туалету (одежде). После того (уже позднее), как я побывал у его родителей, мне стало понятно, что он был избалован в семье.

ВН родился в Сызрани в семье портного, обслуживающего высшие чины военных. Мать была домохозяйкой. В семье было трое детей: старшая дочь Лена, брат Виктор, и Валентин – младший. Виктор перед войной окончил университет и к началу войны заканчивал аспирантуру. В первые дни ушёл добровольцем в ополчение и в 1941 году погиб на Ленинградском фронте. Он был другого воспитания, простой, дружелюбный, патриот, член партии и очень много знал.

ВН учебе уделял мало времени, однако экзамены сдавал. Получал больше три, чем пять (оценки четыре до 4-го курса не ставились). Надо заметить, что после экзаменов за 1-й курс в комнате из 13-ти человек осталось продолжать учебу только 8 человек. ВН вынужден был обращаться за помощью к нам – Демичеву и ко мне (мы оба после окончания первого курса стали отличниками) и между нами установились простые дружеские отношения. Настоящие товарищеские отношения с ВН установились у меня на почве увлечения лыжным спортом и участием в спортивных соревнованиях по легкой атлетике (бег и эстафета).

На третьем курсе мы попали на специализацию «Электроизмерительная аппаратура и телеавтоматика». Однако в начале 4-го курса в институте была открыта новая кафедра профессора Вологдина, занимавшаяся до этого разработкой вч-технологий в специальной лаборатории. Вологдин предложил нашей группе перейти на его кафедру, откликнулось на его предложение 7 человек, в том числе ВН, Алексей Демичев и я. Так мы и прожили в нашей комнате вместе до окончания института. Жили мы по-разному, но дружно. В мае 41-года мы закончили 5-й курс, получили темы для дипломных работ и организации, куда мы должны были выехать для работы. ВН был направлен на Ижорский завод. Я и АД были оставлены для работы на кафедре Вологдина. 21-го июня было объявлено, что Германия объявила войну СССР, а 23-24-го июня стало известно, что создается ополчение, в которое на добровольных условиях можно оформиться студентам только 4 и 5-го курсов.

В.Н. Богданов, А.Н. Шамов, А.Д. Демичев, В.В. Вологдин. 1941 г.

Вся «высокочастотная команда» дружно записалась в добровольцы: Богданов В., Кацман И., Козырев С., Мирский Н., Самойлов П. и я. Владислав Вологдин получил направление на Ленинградский авиамоторный завод и был вместе с заводом эвакуирован в Уфу. Мы с ВН и И. Кацманом попали в одно воинское подразделение и прошли вместе боевой путь с 16-го июля и до конца ноября 41-го года.

ВН и я оказались в одном 271-м отдельном добровольческом батальоне, сформированном из добровольцев Петроградского района. Такие артпулеметные батальоны были сформированы во всех районах Ленинграда, из них была создана 2-я ударная добровольческая армия. В нашем 271-м батальоне было 1019 человек.

Уже 20-го июля наш батальон занял позицию на Пулковских высотах в районе Пушкина, однако 6-го августа он был в аварийном темпе переброшен в район Приозерска в состав регулярных войск северо-западного фронта. Вместе с пограничниками сдерживали наступление финских войск, чтобы они не соединились с немцами в районе Петрокрепости и не замкнули кольцо блокады Ленинграда. До 12-го октября с непрерывными боями отступали до реки Сестра (50 км от Ленинграда по Выборгскому шоссе). На этом рубеже финны остановились. В батальоне из 1019-ти человек осталось только 40. Наш полк занял позицию в районе Черной речки. Однако, неожиданно 15-го октября полк пешим строем покинул райские казармы Черной речки и двинулся через Ленинград в район Невской Дубровки. Прибыли 17-го октября, началась подготовка к переправе на левый берег Невы, вошедший в историю Отечественной войны как плацдарм «Невский пятачок». Он удерживался как плацдарм наступления для прорыва блокады в районе Мга-Тихвин. Полк с большими потерями в ночь с 21-го на 22-е октября занял позиции на «Невском пятачке». Остатки нашего батальона удачно переправились без потерь. В конце ноября нас оставалось уже только 11 человек.

В конце ноября все добровольцы (студенты 5-х и 4-х курсов) отзывались с фронта по месту учебы в институты. 18-го ноября я и ВН в штабе дивизии получили документы, сухой паёк и 19-го числа появились в общежитии на Кировском, 67. До отъезда в Челябинск нас оформили на работу в лабораторию Вологдина, где оставалась часть сотрудников (Фогель, Слухоцкий). Нам выдали карточки на получение 200 грамм хлеба. Все студенты выглядели очень плохо, несколько человек умерло от голода. Мы были крепче их, поэтому руководство попросило нас взять на себя заботу о воде, дровах для столовой. Столовая работала и ежедневно в 12 часов выдавала дрожжевые супы. За водой мы ходили на Малую Невку, где были проруби.

Наконец руководство объявило, что 2-го февраля будет подана грузовая машина и отвезет нас к дороге жизни. Все получили эвакоудостоверения, по которым можно было получать продукты питания в пути. Нам дали справки, что следуем на военный объект. Было очень холодно, ниже 30-ти градусов. Народу собралось много: профессора, студенты, учителя. Нас довезли до Финляндского вокзала, и там все перебрались в железнодорожный вагон. По пути поезд часто останавливался, чтобы вынести умерших. Их выносили и оставляли на обочине дороги. В начале дороги жизни нас пересадили в грузовую машину с открытым кузовом, и мы благополучно перебрались на станцию Жихарево вне блокадного кольца. Поезд с теплушками, куда нам предложили садиться, был подан 4-го февраля. В основном были женщины, дети и пожилые мужчины. На каждой станции можно было получить продуты: хлеб, кипяток, кусочек сахара и для детей молоко. В Вологде ВН заболел, один дальше ехать не мог, а оставаться не хотел. Я его отвез к моим родителям, а затем мой отец отправил его с обозом в Горький, а оттуда он поездом добрался до Куйбышева, куда из Сызрани переехали его родители. На этом наше совместное проживание закончилось.

Мы встретились только в 47-м году и продолжали вместе работать до конца жизни ВН. Он прожил жизнь как патриот своей родины и сделал для неё больше, чем для себя. Замечу: из группы высокочастотников погибли на фронте Кацман (1941 г.) и Козырев (1943 г.)».

Вы, безусловно, обратили внимание, что из 1019 человек, составлявших 271-й батальон в июле 41-го года, к концу ноября на «Невском пятачке» осталось только 11 человек, в том числе Шамов и Богданов. А сколько осталось в живых после того, как их отозвали в Ленинград, неизвестно. Скорей всего – никого не осталось.

Богданов в Куйбышеве в Индустриальном институте защитил диплом и на фронт, как и Шамов, больше не вернулся, но то, что они оба перенесли под огнем в окопах «Невского пятачка», отражая непрерывные атаки фашистов, далеко не всем довелось испытать за все время войны, и медали «За оборону Ленинграда», которыми они были удостоены, имели особый вес и цену, известные только тем немногим солдатам, которым повезло вернуться оттуда живым. Им – повезло.

15. Первый отдел

Уверен, что у всех без исключения, кто работал на заводах, фабриках, научных институтах и особенно в «ящиках», эти два слова стойко ассоциируются с отделом, дверь которого, как правило, была оббита железом, а в ней самой находилось маленькое окошко, через которое происходило общение с обитателем этого отдела, чей лик, как правило, был сух, серьёзен, взгляд насторожен и не отличался доброжелательностью. Через это окошко, когда в этом возникала необходимость, нам под расписку вручался документ под названием «допуск», позволяющей нам работать с секретной или ДээСПэшной документации (тот, кто знает, тот поймет), хотя лично мне так ни разу и не довелось познакомиться с чем-нибудь более или менее секретным. Даже под пытками я не смог бы выдать секрет врагу т.к. просто ничего секретного не знал. Но речь пойдет о другом отделе.

«Первый отдел», так в нашем Институте сокращенно называли научно-исследовательский отдел (НИО) индукционного нагрева №1, а позже, когда в него включили конструкторский сектор, – научно-технический комплекс (НТК-1). Его структура периодически менялась, но последние несколько десятилетий он включал все подразделения, имеющие отношение к индукционному нагреву и закалке деталей.

Его «первенство» не говорило о каком-то превосходстве над другими отделами, вовсе нет, просто он первым появился на свет, непорочно зачатый и в муках рожденный Вологдиным. Это, конечно, шутка, но, в самом деле, с лаборатории индукционного нагрева все и началось.

С первым отделом и его сотрудниками меня судьба свела дважды: в 1965-м году, где, будучи практикантом, провел два месяца и в 1985-м, перейдя в него из отдела сварки, в котором проработал 20 лет. Причиной этого поступка явилась присущая всякому научному предприятию политика или вернее меры по подготовке руководящих кадров. Этим вопросом занимались специальные подразделения министерств и ведомств, которым подчинялись эти предприятия, а также партийные организации, начиная с райкомов и кончая самим ЦК, в зависимости от уровня руководящей должности. Кадровая политика помимо формулирования требуемых анкетных данных включала еще и их подготовку. Она начиналась с составления списка кадрового резерва на должности руководителей (начальников), начиная с самого небольшого подразделения и кончая должностями главного инженера, главного конструктора и заместителей директора по различным направлениям, включая, конечно, и самого директора.

Резервистам, склонным к научной деятельности открывалась зеленая улица для поступления в аспирантуру, имеющих организаторские способности направляли на различные финансово-экономические курсы и лекции по системам управления, а те, кто совмещал и те, и те качества, мог при желании поступить на годичные с отрывом от производства курсы по изучению иностранного языка или закончить факультет МБА в каком-нибудь университете. Не буду оценивать и комментировать эту «технологию» подготовки кадров, но добавлю, что одним из пунктов этого «алгоритма» было, в частности, требование, чтобы претендент на пост заместителя директора по научной работе имел опыт руководства на всех ступенях служебной лестницы, включая управление наиболее крупным подразделением организации. Надо сказать, что это правило срабатывало не всегда, например, когда в 1964-м году умер директор института Михаил Александрович Спицин, то директором утвердили не Александра Николаевича Шамова, который абсолютно полностью отвечал критериям «кадровой машины», а начальника лаборатории пайки Владислава Валентиновича Вологдина. Это решение, по мнению многих сотрудников института несправедливое, и привело к появлению «трещинки» в отношениях между бывшими однокашниками.

Ф.В. Безменов

Примерно такое же нарушение «правил» было допущено и в 1979-м году, когда директором института был назначен начальник отдела источников питания Феликс Васильевич Безменов, а не заместитель директора по науке Александр Николаевич Шамов, который в свои 62 года был еще в расцвете физических и творческих сил.

Прошло пять лет, приближалось его семидесятилетие, и кто-то «наверху» спустил предохранитель механизма в «кадровой машине, приведя в движение её рычаги для его замены. Очевидно, что Александр Николаевич был поставлен в известность о предстоящих изменениях в его карьере, также, как Владимир Николаевич Иванов о запланированном его переходе на должность заместителя директора по науке. Оставалось сделать последний шаг: надо было какое-то время поработать начальником ведущего отдела, которым в институте считался первый отдел, руководимый с 1965-го года Виктором Геннадьевичем Шевченко. Дальше без каких-либо объяснений, без эмоций, совершенно «машинным» механическим голосом Виктору Геннадьевичу было сообщено, что он переводится на должность главного конструктора проекта, а его место займет Владимир Николаевич.

Я в предыдущей главе писал, что Иванов был спокойным, порядочным и дружелюбным человеком. И это, конечно, так, но в те дни эти качества не сработали, и он почему-то не нашел в себе сил прийти и объясниться, или извиниться перед Шевченко, хотя все дальнейшие годы он подчеркнуто вежливо и с большим уважением относился к нему. Виктор Геннадьевич не стал требовать объяснений и сатисфакций, а спокойно собрал свои вещи, книги, документацию и переехал из своего кабинета в соседнюю комнатку на мансардном этаже Малого дворца с видом на верхушки деревьев Шуваловского парка, и продолжил заниматься своим делом, т.е. фактически руководить работой всего отдела, одновременно помогая Иванову погружаться в текущие дела и разбираться в специфике работы отдела. Точно также повел он себя, когда, примерно, через полгода после отъезда Иванова в 3-х месячную служебную командировку в Японию, начальником отдела назначили Кулжинского. В отличие от Иванова, который все же пытался вникнуть в суть работы отдела, Владимир Леонтьевич даже и не пытался этого делать, мудро решив, что главное не мешать Шевченко.

В начале 1985-го года я, после мучительных раздумий и долгих сомнений, дал согласие на предложение директора стать начальником одной из лабораторий первого отдела, т.к. в отделе сварки также произошли существенные изменения: лабораторию, в которой я работал, расформировали, её начальника, Лунина сделали главным конструктором проекта, а руководить отделом вместо Иванова поставили специалиста, с которым, как тогда я понимал, мне будет не сработаться. Так в жизни бывает, поэтому, поколебавшись, я все-таки согласился на переход в первый отдел, хотя еще несколько лет одновременно вел большой проект в отделе сварки, связанный с поставкой сварочной установки в Австрию. Прошло четыре года, австрийский проект был успешно завершен и в 1989-м году после моего возвращения из командировки на фирму «Фёст Альпина» мне было предложено стать уже начальником этого отдела. Времена стали меняться, и «кадровая» машина была остановлена, но не уверен, что навсегда.

Я стал уже третьим по счету «начальником» Виктора Геннадьевича, которого он с таким же бесконечным терпением и выдержкой учил сначала барахтаться, а затем держаться на плаву в бескрайнем океане индукционной тематики. Хочу напомнить, что с приходом Горбачева во всей стране, в том числе и в нашем институте, начался период «демократической романтики», заключавшийся, в частности, в предоставлении всем рабочим коллективам права выбирать своих руководителей самостоятельно. Теперь, спустя более 30 лет, все это выглядит наивным и даже немного смешным, но тогда к реализации неожиданно дарованных свыше прав отнеслись весьма серьёзно, собрания рабочих коллективов происходили бурно, и начальникам всех уровней пришлось пережить не самые приятные моменты своей жизни.

В результате, не все руководители предприятий, особенно крупных, сохраняли свои посты, но этот праздник свободы и разгула демократии продлился недолго, и через пару лет проведение «новгородских вече» отменили. У нас в институте перевыборы начальников от лаборатории до поста генерального директора тоже были проведены, но все сохранили свои должности, правда, выслушав при этом ряд критических замечаний. Получил вотум доверия и я, очевидно авансом, т.к. я к этому времени ничего кроме своих планов и благих намерений предъявить свои сотрудникам еще не мог.

К моменту, когда я стал начальником первого отдела, его основные сотрудники – главные конструкторы проектов и ведущие инженеры – проработали в нем по 30-35 лет, из которых 20 лет под руководством Шевченко. Представьте их настроение и реакцию, когда институтское начальство ставит их руководителем человека из другого отдела, хотя любой из них имел на порядок больше прав занять это место. Слабым обоснованием этого могло быть только то, что многие из них были уже пенсионного или предпенсионного возраста. Но, если кто-то из отдельских «зубров» и сохранил какие-то амбиции в душе, то, думаю, что они с ними быстро расстались, как только начались перестроечные времена, и весь груз ответственности за сохранение жизнедеятельности отдела и его сотрудников в прямом и переносном смысле в одночасье рухнул на плечи начальника отдела.

Но вернемся в 1989-й год, предпоследний год, когда «Москва» ежемесячно переводила в Институт заработную плату, а деньги на командировку можно было просто заказать в бухгалтерии, указав только номер заказ-наряда, на который надо было списать расходы. Виктор Геннадьевич к моему обучению, как и ко всему, что он делал, подошел серьёзно и организовал посещение нескольких предприятий в различных городах, на которых находились в эксплуатации наши индукционные установки. Таких поездок было несколько, мы побывали с ним на заводах в Москве, Череповце, Вологде, Рязани, Воронеже, Киеве, Таганроге и других городах, где я увидел и получил возможность познакомиться с работающим индукционным оборудованием и с рабочими, инженерами и руководителями этих заводов, что очень помогло мне в дальнейшей работе. Уважительное и доброжелательное отношение с их стороны к Виктору Геннадьевичу авансом перепадало и в мой адрес.

К моменту моего перевода в первый отдел я уже проработал в институте 20 лет и, конечно, был знаком и часто общался почти со всеми сотрудниками отдела, особенно с его ведущими специалистами. Некоторые наши работы, особенно связанные с трубным производством, пересекались, и мне часто приходилось консультироваться с ними, обращаться с какими-то техническими вопросами, на что всегда получал исчерпывающие ответы и доброжелательное отношение. Поэтому при моём появлении в отделе в ранге начальника никто из них в штыки меня не принял и никакой обструкции не устраивал, но и особой радости не выказывал, сохраняя ровные рабочие отношения.

Попытаюсь рассказать о некоторых из них, хотя документов, дающих представление о них как о людях и специалистах осталось очень немного, также, как и их коллег, никто из которых, к сожалению, никаких воспоминаний не оставил.

Как я смог быстро убедиться, за прошедшие 20 лет Шевченко сумел создать эффективно и успешно работающий отдел с продуманной структурой, со сплоченным, дружным коллективом и хорошо налаженной работой всех его подразделений. Основу его составляла группа главных и ведущих специалистов, занимающихся проектированием индукционных установок. Их было менее 10 человек, но они выполняли огромный и очень ответственный объём работ по расчету параметров индукционных установок, продумывали и готовили технические задания для конструкторов, которые в свою очередь разрабатывали рабочую документацию на эти установки. В своем подавляющем большинстве установки состояли из целого комплекса различного оборудования, блоков, узлов и механизмов, абсолютно разных по своему назначению, но без наличия и согласованного взаимодействия которых, работа их была бы невозможной. Непосредственно сам индуктор или система индукторов составляли сравнительно небольшую часть индукционной установки, т.к. механизмы, подающие нагреваемые заготовки в индуктор или транспортирующие их через индукторы, по своим габаритам и весу существенно их превышали. Однако, именно нагревательная часть установок, включающая в себя индукторы и конденсаторные батареи, представляют собой сердце и душу установки, и ошибки в расчете их параметров неизбежно приводят к невозможности выполнить в полном объеме требования заказчиков, которые в своей основе всегда сводятся всего лишь к трем пунктам: установка должна обеспечивать нагрев заготовок с заданной производительностью, с требуемой температурой и допустимой неравномерностью распределения температуры по длине и сечению заготовок.

Для полного и точного выполнения требований заказчика при расчете параметров установки необходимо было правильно определить «всего лишь» несколько «параметров»: требуемую мощность источника питания, частоту его тока, время нагрева и число витков индуктора или индукторов, если их было несколько. Задача это непростая, решение которой требовало тогда, также, как и сейчас, хорошего знания теории индукционного нагрева и владения аналитическими методами расчета, которые были сложны, содержали в себе громоздкие формулы, специальные функции, а их вычисление занимало много времени и при этом не обеспечивали достаточной точности из-за существенной нелинейности физических свойств нагрузки и их взаимной связанностью.

В повседневной, ежедневной работе прибегать к этим методам было невозможно, поэтому для расчетов использовалась методика, изложенная в книге А.Е. Слухоцкого и С.Е. Рыскина «Индукторы для индукционного нагрева», изданная ими еще в 1954-м году. Она была основана на фундаментальных работах известных советских ученых-электротехников Л.Р. Неймана и П.Л. Калантарова, посвященных теоретическим основам электротехники и её более частным вопросам, таким, как распределение токов высокой частоты в ферромагнитных материалах, а также на работах Г.А. Разоренова в области проблем распределения тепла при индукционном нагреве стальных заготовок. Сложные формулы были упрощены и адоптированы для проведения инженерных расчетов, а значения специальных функций были представлены в виде таблиц и графиков.

Авторы в предисловии своей книги писали: «Расчеты по возможности даны в виде, легко доступном для использования инженерно-техническими работниками различных специальностей. Более строгие, но трудоёмкие методы расчета можно найти в литературе, на которую ссылаются авторы».

Тем не менее для проведения грамотных расчетов, кроме использования методики Слухоцкого и владения в полной мере возможностями логарифмической линейки, требовалось глубокое понимание физики индукционного нагрева металлов, опыт и умение анализировать полученные результаты расчетов. Эти результаты заносились в рабочие журналы, которые велись всеми без исключения ведущими специалистами, накапливались годами в «систему данных», как сейчас принято говорить. Туда же заносились результаты испытаний установок при проведении пусконаладочных работ, которые позволяли выявлять расчетные ошибки и учитывать их в последующих расчетах. Наибольшие неточности расчетов были связаны с определением времени, требующегося для нагрева заготовок по всему сечению или по всей толщине стенки для полых заготовок, особенно на стадии, когда они еще не потеряли магнитных свойств. Поэтому для более точного определения этого параметры проводилось физическое моделирование этих процессов в лабораторных условиях с использование термопар. Этим моделированием занимались еще во времена существования лаборатории Вологдина в ЛЭТИ. В частности, определением времени нагрева для заготовок всевозможных размеров при различной частоте тока занимался Шевченко, который с присущей ему аккуратностью и скрупулезностью результаты замеров оформлял в виде таблиц и разноцветных графиков, которые долгие годы в последствие использовались при расчетах.

Цена ошибок или неточности при расчете числа витков индукторов или времени нагрева, с учетом того, что мощности установок составляли сотни и тысячи киловатт, была велика, и их устранение требовало времени и дополнительных расходов. Однако, подобные ситуации случались редко, поэтому используемые методики, физическое моделирование, а главное опыт и квалификация сотрудников позволили за 20 лет работы отдела под руководством Виктора Геннадьевича успешно разработать десятки сложнейших индукционных установок большой мощности для использования в различных отраслях металлургической промышленности и машиностроения. В целом за время существования отдела, разработанное в отделе индукционное оборудование, позволило произвести переворот во многих металлургических процессах, уйти от нагрева проката и заготовок в мазутных и газовых печах, заменив их индукционными установками. Придя в отдел и познакомившись с его работами, я отчетливо понял, что главная моя задача – сохранить имеющейся в нем научный потенциал и создать условия для работы его сотрудников, но с началом перестройки этого оказалось недостаточно, появились проблемы совсем другого рода, требующие решений, но об этом позже.

Все ведущие специалисты, о которых я попытаюсь рассказать, были без исключения выпускниками кафедры Электротермические установки (ЭТУ) в конце 40-х, начале 50-х годов, когда её заведующим был еще Вологдин. Они слушали его лекции и сохранили в себе интерес к выбранной специальности на долгие годы.

Позволю себе в этом месте отвлечься и ответить на вопрос, который, возможно, мог появиться у читателя: как проходил набор студентов на эту, совершенно новую, малоизвестную послевоенным выпускникам школ и тем молодым людям, прошедшим войну, которые после демобилизации начали подавать документы в институты. Высокочастотная техника или высокочастотная электротермия, конечно, была уже известна, но касалось она только заводских специалистов, широким массам эта область науки была пока не знакома. Тем не менее, многие поступали в ЛЭТИ на специальность «Электротермические установки» на кафедру Вологдина совершенно осознанно, и не потому, что она была мало популярна, и «проходной» балл там был поменьше. Оказывается, и мне об этом впоследствии рассказывали сами бывшие абитуриенты, многим из них еще в старших классах школы попали в руки научно-популярные книги, написанные Георгием Ильичом Бабатом, известным советским ученым, оппонентом и научным конкурентом Валентина Петровича Вологдина, которому уделено место в первой части этой книги. Книги в простой и доходчивой форме рассказывали об электричестве как физическом явлении и о его многочисленных применениях в технике, промышленности, в быту. Первая из них, под названием «Страна ПЭЭФ» вышла уже в 1944-м году, а вторая «Рассказы о токах высокой частоты» уже 1948-м году.

Они очень просто и доходчиво рассказывали о достаточно сложных процессах, показывали широкие возможности применения ТВЧ в различных областях науки и техники и, главное, будили фантазию у школьников. Чуть позже, в 1950-м году вышла книга Бабата «Электричество работает», своего рода энциклопедия, в которой «на пальцах» с привлечением простых рисунков, схем и эскизов, показывались многие десятки примеров использования электричества. В последствие, уже после его смерти, в предисловии ко второму изданию этой книге было написано:

«Георгий Ильич был блестящим популяризатором науки. Его книги и статьи возбуждали у молодежи интерес к науке и технике. Мыслей и идей у него всегда бывало больше, чем возможностей их осуществления, и он ими щедро делился. «Как мореплаватели, – говорил он, – когда они на разбитом, заливаемом водой судне, при неровном свете факелов, писали на записке свое имя, название и координаты корабля, запечатывали эту записку в бутылку и бросали ее в море, так и я надеюсь, что мои записки переплывут через бурное море и вынырнут из волн забвения».

Именно так и случилось с его работами, проведенными еще в 40-м году, по получению без электродного плазменного разряда. Им впервые была зажжена индукционная плазма или, как тогда было сказано, получена искусственная шаровая молния. Первые робкие работы по её исследованию и применению в промышленности начались в НИИТВЧ, а затем и в ЛПИ, только в начале 50-х годов.

Справедливости ради надо сказать, что и Вологдин тоже уделял много внимания распространению информации о возможностях применения ТВЧ в промышленности, даже успел провести первую всесоюзную конференцию на эту тему, но эта информация, конечно, до школьников вряд ли могла дойти.

К сожалению, я не смогу написать обо все них, очень многих уже нет на этом свете, документов и воспоминаний родственников и друзей об их молодости, блокадном времени и годах учебы в ЛЭТИ нашлось немного, а мои контакты с ними были кратковременны и поверхностны.

16. Карпенков

Л.И. Карпенков

Начну с Леонида Ивановича Карпенкова. Я уже ранее писал, что это был высокий, плечистый и очень дружелюбный человек. И внешность у него была сугубо «рабоче-крестьянская», лицо полное, нос картошкой, глаза добрые, улыбчивые. О себе, о своей семье и родителях никогда не рассказывал, а мы о его молодых годах расспросить не догадались. И вот, много лет спустя, когда его уже давно нет с нами, начав писать эти записки, мне удалось восполнить этот пробел. Помогла мне в этом супруга его младшего брата, Вадима Ивановича, также сотрудница нашего отдела Ольга Ивановна Карпенкова. Вот небольшие выдержки из её воспоминаний о Леониде Ивановиче.

«Его отец, Иван Яковлевич, был сиротой, жил в семье дяди и уже в свои 5-6 лет начал работать – пас гусей и коз, зарабатывал деньги. Так и работал все детство и юность, в школу не ходил и грамоте научился только в 17 лет после гражданской войны, когда уехал из деревни и начал работать на торфопредприятии рядом с Ленинградом. Там родители Леонида и Вадима и встретились, поженились и переехали в поселок Морозовка на берегу Ладожского озера. Там Иван Яковлевич потом проработал всю жизнь на Оборонном заводе, где он был единственным мастером по работе со свинцом. За свою работу на заводе в годы блокады был награждён Орденом Ленина.

Мама, Анна Ивановна – маленькая, очень красивая в молодости, мудрая женщина, крепкая духом, сильная характером. Замуж Анна Ивановна вышла в 18 лет, семья образовалась крепкая, «первая на деревне». Уважаемая, всех объединяющая и хлебосольная, что стало очевидным в блокаду.

Анна Ивановна не успела закончить второй класс церковно-приходской школы, но потом училась на курсах «Долой безграмотность!». Читать умела. Когда я вошла в семью, она приобщилась к чтению книг, каждую неделю я привозила ей новую, и она с удовольствием обсуждала со мной прочитанную… В семье было глубочайшее уважение к Образованию. Высшее образование для детей – это было для них мечтой. От детей требовали хорошей школьной учёбы. Вадима, младшего, как рассказывали мне соседи, баловали, ему учеба на «3» сходила с рук почти безболезненно, а вот Леонид учился хорошо.

Люди в посёлке были работящие, но пьющие. Все. Поголовно. Кто-то больше, кто-то меньше. Их семья – единственная, в которой никто не сидел в тюрьме… Вадим мне рассказывал, что из его класса только он с другом избежали этой судьбы, благодаря одному из соседей, который приобщил их к охоте. Он объяснил ребятам, что пьянка и оружие несовместимы…

Каждый День Победы все жители их большого, двухэтажного, дома собирались вместе, обычно у Карпенковых, за праздничным застольем. И оно всегда заканчивалось пением популярных песен, потом – военных, потом – «Ладога!» Леонид аккомпанировал на гармошке. И так – до последнего дня жизни… Так что мы точно понимали: 9 мая – День Победы. Горя, конечно, скорби, да, естественно, но главное – Победы! Они – справились! И они – победили!

Леонид начал учиться в школе ещё до войны, но в 13 лет начал работать на заводе… Завод – оборонный, делал снаряды. Всегда с риском взрыва на рабочем месте, все цеха были обвалованы. И бомбили их регулярно… У них рядом со школой и домом стояла зенитка, метрах в 100-150, я видела следы обустройства её. После снятия блокады или даже чуть раньше Леня продолжил учёбу, был награжден медалью «За оборону Ленинграда».

После окончания школы Леонид поступил в ЛЭТИ. Почему именно на эту специальность? Возможно, и ему тоже попали в руки книжки Бабата, но сейчас уже некого расспросить, также, как и о его работе в НИИТВЧ в 50-е и начале 60-х годов – никого из его коллег тех лет уже нет в живых. Сохранились только сухие строчки из его характеристики в альбоме почетных сотрудников института: «Работает во ВНИИТВЧ с 1953-го года в должностях инженера, ст. инженера, мл. научного сотрудника, зам. начальника отдела, а с 1974-года главного конструктора проекта. За время работы зарекомендовал себя как грамотный, инициативный инженер, является крупным специалистом в области индукционного нагрева металлов. Под его руководством и непосредственным участии разработан и внедрен в производство ряд высокочастотных установок для металлургической и машиностроительной промышленности. Неоднократно выезжал за границу для наладки и пуска высокочастотного оборудования. К работе относится творчески, вежлив и внимателен, пользуется большим авторитетом у сотрудников».

Я с ним начал работать, начиная с 1985-го года, но с уверенностью могу сказать, что все написанное в этой типично советской характеристике абсолютная правда, подпишусь под каждым её словом. Он был очень добрым и компанейским человеком, всегда готовым прийти на помощь, если в этом была необходимость. Работал тихо, не старался быть в центре внимания, не тянул, как говорится, одеяло на себя. В те времена в отделе часто устраивали застолья, поводов было много: то праздник, то чей-то день рождения, то небольшая премия, которую был проще «пропить», чем справедливо разделить. Стол был незатейливый: картошка и соления, которые у парголовских сотрудников были всегда высшего качества, приносились добровольно, а на докторскую колбасу, плавленые сырки, банку килек в томате и несколько бутылок «Столичной» премии хватало. В эти дни он приносил свою гармонь, на которой очень хорошо играл, и под которую пел военные песни.

Он не был и не старался выглядеть научным работником, он и, в самом деле, не занимался научной работой, теоретическими исследованиям электромагнитных полей, но зато прекрасно понимал, разбирался в физических основах индукционного нагрева, во всех его особенностях и тонкостях. Кроме того, он уверенно владел методикой настройки работы машинных преобразователей, отлично знал принципы их работы и особенности конструкции.

Для него не было проблем провести настройку нагревательного контура, согласовать параметры нагрузки с параметрами источников питания, построить векторные диаграммы токов и напряжений, и с помощью их определить оптимальные режимы работы генераторов. Занимаясь на заводах пусконаладочными работами, он часто, почти всегда, читал для технического персонала лекции по физическим основам индукционного нагрева, методам и приемам наладки и настройки нагревательных контуров, делал это простым языком, доходчиво и наглядно.

Вскоре после моего прихода в отдел, Леонид Иванович был командирован в Египет для проведения монтажных и пусконаладочных работ при вводе в эксплуатацию мощной индукционной установки в линии трубопрокатного агрегата, расчеты и проектирование которой дела он сам. За его плечами было уже не менее десятка крупных проектов, в которых он являлся не только исполнителем и одновременно руководителем, но и основным наладчиком при введении их в работу.

В доперестроечные времена зарубежная командировка, к тому же длительная и, кроме того, в капиталистическую страну, была желанным событием для каждого сотрудника, т.к. была связана не только с возможностью увидеть своими глазами капиталистические «джунгли», но и существенно поправить свои финансовые дела. Конечно, Египет был не самой развитой капстраной, но командировочные в твердой валюте были там очень приличные. Кроме того, вместо них можно было получить чеки Внешторгбанка, а на них купить автомобиль без каких-либо очередей. (Представляю удивленное и недоверчивое лицо моих предполагаемых молодых читателей. Но так было). Командировка в Египет длилась около двух лет и Леонид Иванович пару раз возвращался в Ленинград в отпуск подышать родным воздухом, как он говорил. Сначала он приобрел «Москвич», но быстро выяснилось, что его «шили» точно не на фигуру Леонида Ивановича. Москвич был продан, а вместо него была приобретена Волга черного цвета, предел мечтаний советского человека.

Вот, пожалуй, и все, что я смог узнать и вспомнить об этом замечательном человеке, простом, очень порядочном, толковом и рукастым инженере, много сделавшем полезного и нужного для страны.

После возвращения из Египта, он еще работал несколько лет, и ушел на пенсию в начале перестроечных лет. Болел. Умер, не дожив даже до 70-и лет. Сохранился перечень индукционных установок, которые были разработаны с его участием, он длинный, многие установки, перечисленные в нем, работают еще и в настоящее время.

17. Бодажков

В.А. Бодажков

Если Леонид Иванович остался в памяти всех, кто с ним работал, дружелюбным спокойным и даже немного флегматичным человеком, то Вячеслав Александрович Бодажков запомнился всем настоящим возмутителем спокойствия. Это, в первую очередь, проявлялось в его отношении к тому, чем он занимался. Его душа и натура не терпели рутинности, обычности, традиционности в решении задач, которые ему поручались, а если он их не получал, то ставил их перед собой самостоятельно и решал их неординарно, пытаясь уйти от известных, стандартных путей. В своем поведении и отношении к работе он был похож на Игоря Вячеславовича Лунина, не менее яркой личности, о которой было рассказано выше.

Вячеслав Александрович тоже, как и Леонид Иванович, не чурался принимать участие в отдельских застольях, но будучи по своим габаритам существенно скромнее Карпенкова, приходил в веселое состояние гораздо быстрее него, после чего принимался рассказывать истории из своей жизни, или начинал выяснять отношения с окружающими. Он не был ленинградцем, приехал поступать в ЛЭТИ из Казахстана, где закончил в школу, и в нем порой проявлялся некий комплекс провинциала, попавшего в компанию «столичной» молодежи, в которой он чувствовал себя неуютно и неуверенно, особенно когда там принимались обсуждать последний концерт в филармонии или новую театральную постановку.

В его выразительном и запоминающемся лице проявлялись татарские черты, возможно, мама была татаркой, но сам он рассказывал, что его фамилия произошла от слова «Бодажок», так звали его отца, донского казака, что означает посох, палка, опора. Вот такой опорой или можно сказать «палочкой-выручалочкой» часто оказывался он сам, приходя на помощь, когда работа не ладилась или заходила в тупик. Примеров тому не счесть. Евгений Михайлович Иевлев выше уже рассказывал, когда он и Саша Казаков были командированы на Минский завод шестерен, где предстояло запустить в работу 12 индукционных нагревателей с централизованным питанием от параллельно включенных нескольких машинных преобразователей: «Работа не ладилась и к нам на помощь был направлен Вячеслав Александрович, который был старше и имел уже опыт работы непосредственно на производстве, и успешно запустил машины в параллель. Уже тогда он начал вырабатывать свои рекомендации по рациональному устройству систем централизованного питания индукционных установок».

Ключевую роль сыграл Вячеслав Александрович и на Первоуральском новотрубном заводе, когда при наладке индукционной установки для подогрева труб мощностью 9000 кВт в линии трубопрокатного стана перед редуцированием наладчики встретились с неизвестной до того времени серьёзной проблемой.

Трубы летели по рольгангу через цепочку индукторов по одной штуке, одна за одной со скоростью метр и более в секунду с интервалами в несколько секунд. В момент практически мгновенного опустошения индуктора от трубы его сопротивление скачкообразно увеличивалось в несколько раз, что приводило к резкому скачку напряжения на нем и, как следствие, к электрическому пробою, сопровождаемому взрывами, снопом искр и языками пламени. Ввод стана в эксплуатацию задерживался на неопределенное время.

Надо сказать, что запуск подобного трубопрокатного агрегата в те времена был на контроле у вышестоящих московских организаций, включая партийные органы, поэтому их мрачные представители неотлучно находились на заводе, создавая дополнительную нервозность и напряжение. Все лучшие институтские и кафедральные умы были брошены на решение этой проблемы и в результате решение было найдено, оно заключалось в изменения схемы включения конденсаторов в емкостной цепи нагревательного контура. Впоследствии первенство в нахождении этого решения оспаривали Слухоцкий, Шамов и Бодажков, но насколько я знаю пальма первенства все же была отдана Вячеславу Александровичу Бодажкову, большому знатоку машинных генераторов и процессов, происходящих в резонансном колебательном контуре, тем более что он почти полгода не уезжал из Первоуральска, внося изменения в конструкцию установки, и добился того, что установка была успешно запущена в эксплуатацию.

Еще одним примером участия Вячеслава Александровича в «критической» ситуации было проведение пуско-наладочных работ в Пскове на заводе зубчатых колес. Наладка самого индукционного нагревателя особых проблем не вызвала. Все проблемы были связаны с наладкой источника питания, представляющего собой статический преобразователь на ртутных экситронах, впервые разработанный совместными силами сотрудников нашей кафедры и Института. При попытке вывода установки на номинальную мощность экситроны выходили из строя один за другим. Наладка установки затянулась на год, не меньше. И опять Вячеслав Александрович месяцами безвылазно находился на заводе и в результате нашел причину отказов: изготовитель этих ртутных приборов безосновательно завысил их паспортную мощность, но для доказательства этого Бодажкову потребовалось провести сотни экспериментов.

Не исключено, что именно во время этой «борьбы» со статическим инвертором, у Вячеслава Александровича появилось стойкая «неприязнь» к этим конкурентам машинных преобразователей, в которые, если можно так сказать, он был влюблен и, похоже, что любовь была взаимной т.к. не было случая, чтобы они отказали ему при проведении наладки, они его покорно слушались. Кроме душевной расположенности к машинам, он, конечно, хорошо знал их конструкцию, досконально знал теоретическую сторону их работы, режимы пуска и возбуждения, особенности распределения магнитных потоков железа в статоре и роторе, и в воздушном зазоре между ними. При необходимости, руководил их разборкой и ремонтом. Встречался с заведующим кафедры электрических машин ЛЭТИ Жижериным, советуясь и обсуждая с ним вопросы, касающиеся работы и наладки машин.

Большое участие Вячеслав Александрович принял в начале 60-х годов при организации производства машинных преобразователей в Новосибирске на заводе «Электротяжмаш». В общем, можно уверенно сказать, что Бодажков был непререкаемым авторитетом в области машин. При этом всячески сопротивлялся использованию статических преобразователей, которые, начиная с середины 60-х годов, постепенно, но неумолимо вытесняли машинные преобразователи. Вновь возникло техническое противостояние между одним электрическим устройством и другим, подобно противостоянию между машинными и ламповыми генераторами, которое закончилось, в конце концов, разумным и мирным разделением сфер применения. В случае с машинами всем было понятно, что не сразу, но постепенно, по мере развития и совершенствования тиристорных инверторов они уйдут со сцены, что и произошло в конце концов.

Однако, Вячеслав Александрович не сдавался, и еще в начале 90-х годов провел по своей инициативе целое исследование по сравнению машин и тиристорных инверторов, исследуя и сравнивая все их характеристики: электрические, эксплуатационные, экономические, отразив результаты работы в отчете, выводы которого, кто бы мог сомневаться, говорили в пользу машинных генераторов. Никто с ним особенно в полемику не вступал, просто время взяло свое: тиристорными преобразователями стали комплектовать не только новые установки, но начался активный процесс замен машин, еще работающих на заводах. Экономика сказала свое веское слово, тиристорные преобразователи были существенно дешевле в эксплуатации.

Надо сказать, что не всем по душе был его взрывной характер, нетерпимый к возражениям, нередко переносящий свое раздражение на оппонента, самоуверенность в правильности своих утверждений и решений. Виктор Геннадьевич сохранил в своем архиве телеграмму, направленную в мае 1970-го года из какого-то проектного института Москвы в ВНИИТВЧ, вот её короткое содержание:
«Ленинград. Парголово. Частота. Шамову.
ДЛЯ СДАЧИ РАБОТ АВТОЗАВОДУ ПРОШУ КОМАНДИРОВАТЬ ТОЛЬЯТТИ ДАЛЬСКОГО ТОЛЬКО НЕ БОДАЖКОВА=ЗАВОРТНОВ»

Я уже писал, что его душа не терпела рутинности и тривиальности при решении поставленных перед ним задач. Одной из проблем широкого применения индукционного нагрева заготовок является невозможность одинаково равномерно нагревать в обычном индукторе заготовки различной формы, особенно в том случае, когда номенклатура их большая, а требуемая производительность невелика. Для решения такой задачи, т.е. возможности одновременно нагревать в индукционном нагревателе заготовки различной конфигурации – цилиндрического и прямоугольного сечения – Вячеслав Александрович предложил и разработал индукционную печь с вращающимся подом, на котором размещаются нагреваемые изделия, а снизу и сверху над ним располагаются плоские спиральные катушки индукторов. Подобная «всеядная» печь была изготовлена и успешно работала на Кировском заводе, для которого в свою бытность работы во ВНИТИ (институт, разрабатывавший различные технологические процессы, в том числе и индукционные, для танковой промышленности) Бодажковым были разработаны несколько индукционных установок.

Он смело брался за любые, самые трудные задания, которые требовали новых решений, когда аналогов установок за спиной не было. Подобной работой было проектирование установки для нагрева титановых слябов перед прокаткой листов. Титан очень капризный металл, накладывающий целый ряд ограничений при его нагреве, в частности на его продолжительность. В связи с этим Вячеслав Александрович впервые в практике предложил и рассчитал двухчастотный метод нагрева: до определенной температуры заготовки грелись на промышленной частоте 50 Гц, а далее на повышенной частоте, что минимизировало время нагрева. Установка была разработана, изготовлена и запущена в эксплуатацию на Днепропетровском металлургическом комбинате. При её наладке возникли проблемы с повышенной вибрацией витков на частоте 50 Гц, приводящей к разрушению их изоляции и футеровки, но со временем был найден более стойкий состав футеровки, и установка заработал стабильно.

Не могу не остановиться на еще более сложной, фактически «пионерской» задаче, которая была поставлена перед Вячеславом Александровичем в середине 80-х годов, когда структуры Миноборонпром’а СССР поручили институту совместно с рядом других организаций разработать и изготовить уникальную установки для получения деталей методом бестигельной плавки с направленной кристаллизацией. По уникальности и сложности технологического процесса она, пожалуй, не имела равных за все время существования Института. Детали, получаемые на этой установке, должны были при минимальных размерах обладать уникальными свойствами, позволяющими эксплуатировать их в критических условиях при высоких температурах и предельных механических нагрузках. Разработанная установка содержала трехэтажную вакуумную камеру диаметром от одного до трех метров, общей высотой более десяти метров. В верхней камере происходило расплавление исходной заготовки, при этом образующийся жидкий металл тек вниз в виде непрерывной струи, причем так же устойчиво и стабильно, как струя воды из водопроводного крана. Именно эту задачу и решил Бодажков. Он разработал электромагнитную систему, состоящую из двух катушек: поле одной катушки нагревало и оплавляла торец цилиндрической заготовки, а другая создавала магнитное поле, «обжимающее» струю жидкого металла, стабилизируя его течение.

Струя жидкого металла направлялась в керамические формы, где с помощью циркулирующего по её каналам расплавленного алюминия, обеспечивалась необходимая скорость охлаждения и кристаллизации расплавленного металла.

На тот момент это была единственная по своим параметрам и возможностям установка в мире. Разработка новых летательных аппаратов, запуск которых планировался на 90-е годы, предусматривала использование именно этих уникальных деталей. В 1987-м году установка, разработкой которой занимался отдел ростового оборудования под руководством главного конструктора проекта Кирьянова, была изготовлена и смонтирована на испытательном стенде Института. В конце 88-го года были произведены её первые горячие испытания, но уже к 91-му году финансирование этих работ было прекращено, эксперименты заморожены, и трехэтажная уникальная установка простояла невостребованной тридцать лет как памятник былой мощи и необъяснимой бесхозяйственности одновременно.

Я вынужден ограничиться вышеперечисленными примерами нестандартных решений Вячеслава Александровича при разработке индукционного нагрева. Не все они были доведены до конца, не все были приняты для дальнейшего использования, но это никогда не останавливало его, и он продолжал думать нестандартно. Это касалось не только индукторов, также с выдумкой он подходил и к другим вещам. Так, например, будучи заядлым рыбаком, он придумал и сделал своим руками оригинальную блесну, хотя просто блесной её назвать было трудно. Она была полой, веретенообразной, но несимметричной формы. За счет небольшого изгиба, это блесна-веретено, двигалась под водой волнообразно, привлекая к себе щук, вернее должна была привлекать, т.к. лично я так и не смог поймать ни одной щуки на подаренную мне Бодажковым подобную блесну.

Он написал несколько книг и брошюр, посвященных практике индукционного нагрева, которые, я уверен, будут еще долго востребованы всеми, кто посвятил себя профессии инженера-высокочастотника.

Книги «Проектирование и эксплуатация высокочастотных установок», написанная совместно с Шамовым и изданная в 1963-м году, а также книга «Индукционный нагрев труб», написанная им самостоятельно в 1969-м году, лежали на всех столах в отделе без исключения, и абсолютно все ведущие специалисты использовали книги в своей работе. С их помощью были разработаны и спроектированы практически все индукционные установки.

Если бы с каждого договора на разработку индукционных установок, авторам этих книг отчислялась бы десятая или даже сотая часть процента их стоимости, то они, безусловно, стали бы, миллионерами. Но Вячеслав Александрович так и остался ведущим инженером, зарплату получал невысокую, без кандидатской надбавки, т.к. диссертацию он по иронии судьбы не защитил, времени не нашел, хотя он мог дать 100 очков форы любому кандидату.

Вячеслав Александрович был абсолютно бескорыстен, отвечал на любые вопросы сотрудников, консультировал заводских работников, имел массу друзей на заводах, был по сути добрым человеком, хотя характер у него порой был колючий, а он сам не всегда приветлив. Многие за это на его обижались, но за консультацией и советом приходили все равно к нему.

18. Сучкоусова

Н.Л. Сучкоусова

Затертая почти до дыр от частого использования книга Шамова, Бодажкова лежала и на рабочем столе Нелли Лазаревны Сучкоусовой, однокашницы Бодажкова по учебе в ЛЭТИ. Во время учебы она носила свою девичью красивую древнюю фамилию Сродэ, а за год до распределения в НИИТВЧ сменила её на фамилию своего молодого мужа Сучкоусова, учившегося вместе с ней, которого отдельский люд, конечно, быстро переименовал в «Сучка», но к Нелле Лазаревне никто так обращаться не решался, т.к. очень быстро всем окружающим стало ясно, что грубости и, тем более хамства, она не потерпит и незамедлительно даст отпор. Думаю, что такой независимый и решительный характер она унаследовала от своего прадеда – Оренбургского кантониста. Так называли в те времена евреев, отслуживших в армии 25 лет. Их еще называли «Николаевские» солдаты, т.к. по указу Николая 1 часть подростков из еврейских семей, живших в местечках за чертой оседлости, силой забирали в военные школы, а после их окончания отправляли служить в армию на 25 лет. После окончания службы они получали определенные привилегии, среди которых было право выбирать себе место жительства, получать участок земли или кредит в банке на организацию своего дела. Большинство из них выбирали места для проживания в Восточном и Южном Урале или в Сибири, где было больше свободы и почти не было проявлений антисемитизма.

Многие из них становились успешными и состоятельными людьми, их дети имели право поступать в Университеты, а они сами и их потомки были уверенными в себе, смелыми и независимыми людьми. Вот такой достойной родственницей солдата-кантониста и была Нелли Лазаревна.

Смена фамилии позволила ей преодолеть ограничения при приеме на работу в научные институты советских граждан еврейской национальности в начале 50-х годов, в период возникшей борьбы с «космополитами». Даже Валентин Петрович, абсолютно чуждый антисемитизму, очевидно, был вынужден учитывать эти неписанные и неприятные ему циркуляры, т.к., заприметив однажды на территории института её черноволосую, кудрявую голову, недоуменно взглянул на начальника отдела кадров Андрея Гавриловича Грудина, шедшего рядом, но, услышав от него, что её фамилия Сучкоусова, удовлетворенно махнул рукой.

Как я уже писал выше, основной костяк отдела внедрения, перешедший затем в первый отдел, состоял из ровесников, многие из которых пережили ленинградскую блокаду. В начале войны Нелле Лазаревне исполнилось 15 лет, в эвакуацию она не уехала, т.к. родители были военнообязанными уже к началу войны, и оставлены в Ленинграде: мама – врач, а отец – токарь высшей квалификации, работавший на оборонном заводе «Радист». Все 872 дня блокады они провели вместе в своей комнате в коммунальной квартире дома на Левашевском проспекте. Нелла начала работать вместе с отцом на заводе, который, к счастью, находился рядом с домом, на рабочие карточки они получали хлеба чуть-чуть больше, чем неработающие ленинградцы, но все равно, особенно в последние дни 41-года, это был мизер, поэтому, как и все блокадники, вываривали и ели клейстер. Дом, в котором они жили, находился по адресу проспект Ленина 44, это центр Петроградской стороны, и, хотя бомбили его почти каждый день, дом остался цел, но в дом, стоявший точно напротив, в один из налетов попала бомба, и он был полностью разрушен, а осколок разорвавшейся бомбы влетел к ним в квартиру через окно, упал на кровать, к счастью, дома никого не было, и никто не пострадал. Осколок потом хранился в буфете и долгие годы был семейным талисманом. В самом деле, больше в их семью, в прямом и переносном смысле, ничего серьёзного не «прилетало».

В этом месте хочу вставить небольшой отрывок из воспоминаний Федора Константиновича Манасевича, много лет проработавшего во ВНИИТВЧ, о своей семье и годах работы в Институте, большую часть которых помещу ниже, а в этом месте не могу не упомянуть об удивительном событии, которое произошло в семье его родителей во время блокады, когда автора этих воспоминаний еще не было на свете: в блокадный 43-й год у них родилась девочка – невероятный по решительности и мужеству поступок в блокадном Ленинграде.

«Сорок третий год – это год особенно усилившихся артиллерийских обстрелов. И связанная с этим опасность однажды серьёзно коснулась и нашей семьи. Про этот страшный случай Мария Францевна (близкий человек семьи, помогавшая воспитывать дочку) не раз рассказывала после войны. От разорвавшегося поблизости снаряда, вдребезги разбив большое, выходившее на улицу Софьи Перовской, окно в комнату, где в кроватке лежала моя сестра, влетел осколок. Осколок врезался в стену над кроваткой. Поняв, что произошло, находившаяся в кухне мама бросилась к своему ребёнку, но на полпути упала и никак не могла подняться. Мария Францевна первой вошла в заполненную известковым туманом комнату и громко позвала: «Тосечка! Ваша девочка цела и невредима! Идите скорей!». Вошедшая мама увидела свою дочку стоящей в кроватке, уцепившись за верёвочную сетку, и улыбающейся. Такое поведение ребёнка тогда не было слишком странным. Ведь и взрослые, и даже совсем маленькие дети уже привыкали к постоянному артиллерийскому свисту и грохоту. Возможно, этот особенный иммунитет формировался в детях ещё до их рожденья у матерей, переносивших тяжелейшие стрессы от постоянных бомбёжек и обстрелов. Но вот несколько лет спустя на набережной Невы при первом же залпе праздничного салюта у Милы началась истерика, и она кричала: «Боюсь, боюсь, боюсь!». Видимо, в мирных условиях тот блокадный иммунитет уже не действовал».

За водой ходили на Малую Невку, благо она была недалеко. Очевидно, что зимой отапливались буржуйкой, потому что, когда уже нечем было топить, они выловили в Неве огромное бревно и притащили его домой. Откуда у них хватило сил его распилить и расколоть не известно и спросить теперь не у кого.

К счастью, сил хватило, чтобы топить печку и не замерзнуть, мыться, не терять человеческий облик. Хватило сил и упорства, чтобы заглядывать в учебники, не забывать школьные предметы. Поддерживало, как и всех блокадников, ожидание снятия блокады и уверенность, что обязательно придет день Победы.

Когда в 1944-м году была окончательно прорвана блокада, Нелла продолжая работать станочницей на заводе, окончила вечернюю школу, а 1946-м году поступила в ЛЭТИ. Это был один из первых послевоенных наборов на специальность «Электротермические установки».

Через шесть лет она и Владимир Петрович Сучкоусов, ставший её мужем, были распределены в Институт, но общались они первые несколько лет только дома, т.к. Нелли Лазаревна работал в Шувалово, а Владимир Петрович в лаборатории Вологдина в ЛЭТИ, занимаясь поверхностной закалкой ТВЧ, что и стало его профессией на всю его жизнь.

Надо сказать, что во время учебы, да и после неё, появилось достаточно много молодых супружеских пар, которые пришли в институт, и были почти в каждом отделе. Могу с уверенностью предположить, что общая профессия сближала, т.к. сам, бывая в гостях у Виктории Ивановны Добровольской и у её супруга Павла Михайловича Огинца, был неоднократным свидетелем того, как в семейной обстановке, на кухне между ними продолжалось обсуждение технических проблем. Уверен, что и Нелли Лазаревна, особенно в первые несколько лет, тоже имела возможность консультироваться дома с Владимиром Петровичем по техническим вопросам, но не исключено, что и она сама консультировала мужа.

Первые годы она работала в лаборатории Александра Владимировича Бамунэра, в которой занимались разработкой схем управления и автоматизации индукционных установок, а также и другими вопросами, встающими при проведении расчетов, выборе методов нагрева и технологических режимов. Этот опыт, а также, учитывая, что в те годы она работала под началом Александра Евгеньевича Слухоцкого, еще год назад бывшего её учителем, позволил ей быстро набраться опыта, и после реорганизации лаборатории перейти в начале 60-х годов в отдел индукционного нагрева на должность ведущего инженера.

Мое общение с ней осенью 1965-го года, как уже писал выше, было кратковременным и поверхностным. Энергичная, доброжелательная, веселая и очень обязательная, чего бы это не касалось, как в рабочих, так и в житейских вопросах. Забегая вперед, хочу вспомнить, как однажды в начале 90-х годов мы с ней оказались в командировке в Хабаровске. Летели всю ночь, прилетели утром не выспавшиеся, в гостинице, которую нам, конечно, никто не заказал, мест, естественно, не оказалось, и нас, ввиду уважения к ленинградцам, поселили в красном уголке на раскладушках, среди пыльных бюстов и знамен. Только я собрался рухнуть на раскладушку, как услышал: «Нет, нет, Володя, подожди не ложись, сначала поедем со мной, мне необходимо отвезти посылку». Я знал, что Нелли Лазаревну знакомая её соседки по лестничной площадке попросила отвезти посылку в Хабаровск, и я этот довольно тяжелый ящик тащил из аэропорта в гостиницу, рассчитывая, что хабаровский адресат за ней приедет. Но нет: «Поедем, я обещала привезти прямо домой, там ведь пожилая женщина». Когда мы через час с двумя пересадками на автобусах добрались на окраину Хабаровска и пришли по адресу, то эта «пожилая женщина» оказалась намного моложе Сучкоусовой. В этом была вся Нелли Лазаревна.

Также она относилась и к порученной работе. Проекты, которые она вела были большие, объемные по количеству вопросов, которые надо было решать во время разработки документации. Начиная с длительного, часто занудного согласованием технического задания Заказчика, который не всегда знал, чего хочет сам, кончая составлением инструкции по эксплуатации, и, самое трудоемкое, проведением пуско-наладочных работ при вводе установки в промышленную эксплуатацию на заводе. Если проведение расчетов, подготовка рабочего технического задания для конструкторов и даже участие в лабораторных испытаниях как-то соответствовали обычным стандартным представлениям о женских профессиональных возможностях и не выходили за рамки привычных представлений о допустимых нагрузках, негласно существующих для сотрудников женского пола, то проведение женщинами пуско-наладочных работ, связанных с длительными командировкам, работой в шумных и грязных металлургических цехах, зачастую с утра до позднего вечера явно выходили далеко за эти рамки.

Это была трудная, нервная и очень ответственная работа, хорошо знаю это по себе. Эту работу по нагрузкам и ответственности можно сравнить со случаями, когда женщины становились капитанами морских или воздушных судов, их любили в те годы приводить как пример женского равноправия в стране Советов. Вот такое равноправие существовало и в отделе внедрения, а затем и в отделе индукционного нагрева. Также как и Нелли Лазаревну, в командировки для проведения наладочных работ направляли и других женщин – ведущих инженеров отдела: Дору Ахмедовну Мавлюдову и Татьяну Игнатьевну Сергейчик, которая к тому же совмещала обязанности ведущего инженера с обязанностями супруги Главного конструктора Института Соломона Ефимовича Рыскина. В конце50-х, начале 60-х годов это были еще совсем молодые, симпатичные женщины, которые работая в заводских цехах, в своих комбинезонах и спецовках все равно выглядели очень привлекательными.

Мне не довелось быть ни с кем из них на заводах во время наладки, но однажды в конце 80-х годов я случайно встретил Нелли Лазаревну на заводе высокочастотных установок под Ленинградом, где она вместе с конструктором проводила наладку роботизированного загрузчика заготовок в индуктор. Она стояла наверху огромного бункера с заготовками, в комбинезоне, с гаечным ключом в руке, с чумазым лицом, уверенно отдавая какие-то распоряжения двум рабочим, которые, что-то подкручивали в этом самом роботе.

Командировки на завод и проведение там монтажных и пусконаладочных работ были обязательной и неотъемлемой частью обязанностей инженеров во всех отделах Института

Евгений Михайлович Иевлев написал выше, что «о командировках в те годы можно было написать отдельную повесть, местами трагическую, иногда ироническую, а иногда и героическую», и он совершенно прав. Хочу немного развить эту «командировочную» тему, поднятую Иевлевым. Не исключаю, что моему читателю, чья рабочая жизнь с возможными командировками началась только в начале 90-х, будет трудно представить, и тем более поверить, с какими трудностями и проблемами сталкивался сотрудник, получивший от начальника распоряжение выехать в командировку в те времена.

Надо отметить, что сами командировки делились на планируемые и на внезапные. Планируемые были связаны с выездом на различные совещания или встречи с представителями заказчиков заранее, поэтому билеты на поезд или самолет можно было купить загодя, а внезапные возникали неожиданно и были, как правило, связаны с необходимостью немедленного выезда на завод для проведения пуско-наладочных или ремонтных работ. Практически никогда планируемая дата начала монтажа и наладки оборудования не совпадала с фактической готовностью завода начинать наладочные работы. Но, уж как только цеховые монтажники наконец заканчивали подготовительные работы, расставляли оборудование в цеху, подводили к установке питание и воду, руководство завода тут же начинало обрывать телефоны и рассылать телеграммы-молнии с требованием немедленно командировать наладчиков и грозить немыслимыми карами за срыв срока пуска установки, который, как правило, приурочивался к 1-му мая, 7-му ноября или 31-му декабря.

Получение технического задания и командировочного удостоверения обычно не вызывало больших проблем, сложнее был с деньгами, т.к. их надо было заказывать заранее. Но самое трудное было с приобретением билетов, особенно на самолет, т.к. на заводе надо было быть уже «вчера», и тратить 3-4 дня на поезд не было никакой возможности. С авиабилетами были проблемы в любое время года, я уже не говорю про летний сезон. Все, за исключением директора и его замов, должны были билеты приобретать самостоятельно. Только для руководства эта обязанность лежала на секретаршах.

У каждого, кто часто летал в то время в командировки, была своя история и способ добывания билетов на нужную дату, т.е. на завтра, не позже, но все они были связаны с выстаиванием длиннющих очередей в агентствах Аэрофлота, которых в Ленинграде можно было по пальцам пересчитать. Ни о каких компьютерах в кассах тогда и не слышали, в распоряжении кассира была только затрепанная книжечка с расписанием рейсов во все города СССР, а в те времена самолеты летали даже в небольшие провинциальные городки, и телефонный аппарат с дисковым номеронабирателем. После того, как до тебя наконец доходила очередь, наступал очень важный момент: надо было сообщить милой девушке-кассиру, куда и на какой день тебе необходим билет, а также кратко и доходчиво убедить её при этом, что это жизненно важно, причем не для себя лично, а для всей страны, или быстро придумать какую-нибудь душещипательную историю о внезапной болезни бабушки или дедушки. Затем кассирша начинала вращать пальцем диск телефона, набирая номер билетных диспетчеров и, если телефон не был занят, начинала делать нужный тебе заказ.

После небольшой паузы кассир говорила в телефонную трубку: «Ну, а на ночной рейс?… А на завтра?… Тоже?». Потом тихо, прямо в трубку: «Катюша, тут у меня молодой человек, ему очень нужно, посмотри еще что-нибудь». После длительной паузы она поворачивала голову и быстро спрашивал: «Так, завтра через Москву? Летим? Ну, быстро думайте!» И ты, на секунду онемев от счастья, киваешь благодарно головой, суёшь в окошечко деньги, и кассирша начинает заполнять шариковой ручкой билет, а затем длинным ножницами вырезать на нем какие-то полоски, обозначающие куда, как и когда ты летишь, сколько стоит и прочие важные данные билета или двух билетов, если летишь с пересадкой. Затем она протягивает билеты и добавляет: «А фамилию заполните сами». Были времена, когда паспорт при покупке авиабилетов не требовался. Такие удачи случались редко, чаще приходилось соглашаться на билет с вылетом позднее, через несколько дней.

Но самые неприятное ждало тебя впереди. Вы помните, что Евгений Михайлович писал выше, как часто ему приходилось коротать ночь в кресле в холле гостиницы или в зале ожидания вокзала, потому что никто – ни твой родной институт, ни завод, куда ты летел, бронированием гостиницы не занимался. Исключением были только те случае, когда завод имел свое общежитие или дом приезжих, и ты приезжал на длительный срок для проведения пуско-наладочных работ, только тогда тебя ждала койка в 4-х местной, а иногда в 8-и местной комнате с удобствами на этаже. Но случалась масса других ситуаций, когда о своем ночлеге тебе приходилось заботиться самому, причем даже, если вдруг в гостинице оказывался свободный номер, он далеко не всегда был тебе по карману, т.к. затраты на гостиницу для командированного были строго лимитированы. Поэтому оставалось только сиротливо стоять у стойки администратора и бессильно возмущаться, наблюдая как кто-то вдруг протягивал через твою голову паспорт с торчащей в нем красненькой 10-рублевкой, после чего администраторша, ничуть не смущаясь, вручала товарищу южной наружности ключ от номера.

У каждого, кто часто ездил в командировки на Уральские и Сибирские заводы, были в памяти свои истории, связанные с мытарствами при покупке билетов и устройстве в гостиницы, но о них рассказывалось, как правило, с юмором и иронией, никто особенно не драматизировал трудности и неудобства, выпадавшие на его долю. О том, что может быть иначе, даже в голову не приходило, фантазии не хватало.

В чем же заключались пуско-наладочные работы при вводе в действие индукционной установки на заводе заказчика? Их, условно, можно разделить на несколько частей.

Первая – это расстановка и монтаж индукционной установки, состоящей, как правило, из множества отдельных блоков, в цеху. Этими работами занимались цеховые рабочие или специализированные монтажные организации, при этом представитель института осуществлял только шефмонтаж, т.е. проверял, отвечал на вопросы и исправлял явные ляпы в документации.

Вторая часть требовала участия уже самого наладчика и заключалась в проверке правильности подключения силовых кабелей и, главное, контрольных, т.е. кабелей управления, которых было великое множество. И тут решалась основная задача электротехники: найти в схеме место, где контакта нет, и ликвидировать там, где он есть, но не нужен. Эта работа занимала много времени и нервов, т.к. периодически, при подаче напряжения в электрическую схему, выходило из строя какое-нибудь реле. Примерно та же задача решалась при проверке и настройке гидравлической схемы охлаждения элементов установки, содержащей десятки труб, шлангов, кранов и датчиков, которая при подаче воды под давлением начинала подтекать в местах соединений.

Третья часть состояла из проверки и настройки механизмов, подающих заготовки в индуктор, или роликовых рольгангов, транспортирующих длинномерные заготовки, прутки или трубы через цепочку индукторов. «Высшим пилотажем» была наладка механизмов с шагающими балками, перемещающими, как правило, плоские и тяжелые заготовки через индукторы, но в этих случаях, как правило, в наладке принимали участие и конструкторы, разработчики этих устройств.

Четвертая часть требовала уже не только терпения и внимания, но и знаний теории и практики индукционного нагрева, понимания физических процессов, происходящих в колебательном контуре индукционной установки при нагреве стальных заготовок или труб.

Эта часть называлась «согласованием» нагрузки с источником питания, и её задачей являлась передача всей его расчетной мощности в нагреваемую заготовку. И вот тут на этом этапе проявлялись все ошибки, допущенные при расчете индукторов. Если число витков индукторов было определено неверно – слишком много или слишком мало, то отобрать нужную мощность от машинного генератора не удавалось, также как и достичь нужной производительности установки или заданной температуры нагрева заготовки. Это процесс наладки был самым напряженным и лишал сна и спокойствия наладчика на долгое время. Но проходило какое-то время, и эти проблемы решались, корректировались витки индуктора, подбиралась емкость конденсаторных батарей, настраивался режим работы генератора.

И, наконец, наступал пятый, долгожданный этап работы, когда в результате, казалось бы, бесконечного поиска и устранения неисправностей и исправления ошибок установка начинала греть заготовки или сваривать трубы, и цеховые работяги с одобрением смотрели на тебя и дружески хлопали по плечу.

Оставалось составить Протокол пуска установки в работу, подписать его у начальства и бежать покупать билет на самолет, если повезет и есть билеты.

Именно в этот период, когда на крупных металлургических заводах, а они практически все были крупные, каждый год регулярно запускались новые прокатные станы, оснащенные мощными индукционными установками или печами, как их называли заводские работники, утверждался авторитет Института. Именно его, в качестве поставщика индукционного оборудования вписывали в перспективные планы развития и модернизации во многих министерствах и главках СССР. Практически, все ГИПРО (так сокращенно назывались государственные проектные институты) поручали проектирование индукционного оборудования именно ВНИИИТВЧ. И, наконец, именно в тот период установились личные, дружеские отношения между многими сотрудниками отдела и руководством предприятий, техническими специалистами и цеховыми работягами, куда поставлялись установки. Стоило упомянуть в разговоре, что ты из ВНИИТВЧ, или назвать фамилию одного из ведущих отдельских инженеров, как тут же менялся голос и выражение лица собеседника, и можно было быть уверенным, что тебя выслушают с вниманием. Забегая вперед, хочу сказать, что подобные неформальные и доверительные взаимоотношения, сохранившиеся на многие годы, очень помогли в трудные перестроечные годы, когда к нашему удивлению, на «рынке» индукционного оборудования возникла конкуренция, к которой мы были не готовы.

Возвращаясь к Нелле Лазаревне, хочу отметить несколько наиболее крупных проектных работ, которые были выполнены ею за время работы в индукционном отделе.

Это её участие в разработке индукционной установки мощностью 9000 киловатт для подогрева труб в линии трубопрокатного стана 30-102 на Южно-Никопольском трубном заводе, установка которой проходила в почти те же годы, что установка для аналогичного стана в Первоуральске, где неожиданно выявились проблемы с перенапряжением на индукторах, и Сучкоусовой пришлось почти на ходу вносить коррективы в силовую часть нагревательного контура. Установки такого типа в то время содержали несколько десятков машинных генераторов, сотни конденсаторов, большое количество индукторов, шкафы автоматики с сотнями реле и большим количеством другой электроаппаратуры, настройка и наладка которых даже при отсутствии ошибок в самом проекте требовали большой затраты физических сил, не говоря уже об умственных усилиях. Не меньше труда и усилий требовали и другие проекты, такие как мощный нагреватель для Синарского трубопрокатного завода, нагреватель для подогрева проката на стане 300 на Ижевском металлургическом заводе и уникальная индукционной установка для одновременного нагрева заготовок в 4-х параллельных ручьях на Енакиевском металлургическом заводе.

Накопленный ею опыт в проведении пуско-наладочных работ, позволил, несмотря на кривые физиономии райкомовских и ОВИРовских деятелей, утверждающих документы и разрешение на выезд из страны, направить её в начале 70-х годов в Болгарию на Кремиковский металлургический комбинат, полностью оснащаемый советским оборудованием, в том числе и индукционным нагревателем перед редукционным трубным станом, в разработке которого Сучкоусова принимала участие. Вернувшись через пару месяцев домой после успешного пуска трубной линии, она рассказывала дочке: «Наташа, представляешь, я жила эти два месяца, как принцесса, у меня был отдельный номер с душем, а на столе каждый день была клубника и стояли цветы».

Надо отметить, что в 60-70-е годы наиболее активно происходило перевооружение металлургического производства на предприятиях в Украине. Индукционное оборудование в большом количестве проектировалось и поставлялось по заказам на заводы в Днепропетровске, Никополе, Запорожье, Азова, Дружковке, Токмаке, Луцке и многих других заводах республики.

Каждый пуск нового металлургического объекта с использованием индукционного нагрева вместо мазутных или газовых печей был большим событием и освещался в центральных газетах и по телевидению.

Надо понимать, что такой большой объем работ, когда одновременно велась разработка нескольких проектов, находящихся в разных стадиях – от расчетов до внедрения на заводах, требовал очень внимательного и компетентного руководства. Таким руководителем, начиная с 1964-го года стал Виктор Геннадьевич Шевченко.

19. Шевченко

В.Г. Шевченко

Он приходился Вологдину двоюродным внуком, сыном дочери его брата Виктора Петровича Вологдина, известного российского ученого, о котором упоминается в первой части этой книги. Надо сказать, что именно Виктор Геннадьевич внешне в наибольшей мере, по сравнению с другим родственниками Вологдина, унаследовал черты своего двоюродного деда. Он был поразительно похож на него, причем это сходство усиливалось с годами, по мере того как его борода становилась такой же седой, а голова такой же лысой и лобастой. Все посетители, кто впервые приходил к нему в кабинет, с большим удивлением и недоумением обнаруживали на стене, за спиной Шевченко большой портрет хозяина этого кабинета, но недоразумение быстро рассеивалось.

Надо подчеркнуть, что Виктор Геннадьевич унаследовал не только внешние черты деда, но и многое другое, гораздо более важное: его талант, способности, его отношение к работе и к окружающим людям.

В первой части книги, посвященной Валентину Петровичу, я уже писал, что в июне 1941 года десятилетний Виктор вместе его братьями и другим детьми академических работников был эвакуирован в город Борок, находящийся на берегу Рыбинского водохранилища, а затем он оказался в Перми, где вместе со своим братом Валерием и мамой они прожили все военные годы, откуда вернулись домой только после Победы. Затем восстановление дома на улице Эсперова, в ремонте которого принимали участие соратники и бывшие ученики Вологдина, в том числе и Виктор с братом, в обязанности которых входила ловля раков к вечернему костру.

Всеволод Валентинович Вологдин

Надо отметить, что воспитывал Виктора и Валерия их отчим – Всеволод Валентинович Вологдин, который одновременно был им и дядей, так иногда бывает, когда в брак вступают двоюродные брат и сестра. Но это совсем не главное, а важно то, что именно Всеволод Валентинович, уже сам к тому времени опытный инженер высокочастотник, привил приемному сыну не только интерес к дедовой специальности, но и невероятную педантичность, аккуратность и организованность, как в обыденных житейских мелочах, так и в учебе, ведении и оформлении записей, конспектов, рабочих журналов. Эти качества Виктор Геннадьевич сохранил на всю жизнь.

Вот, что вспоминал об отчиме его второй приемный сын Валерий Геннадьевич, который стал биологом, известным ученым-акарологом, исследователем клещей.

«Он никогда, ничем не напоминал занудных педагогов, которых мы-студенты, во множестве видели каждый день. Слушатели боготворили его за остроумие и демократизм, за способность понять трудности студенческой жизни. Впрочем, благоволил он далеко не всем. Были у него любимчики, которые со временем стали друзьями. На всю жизнь… Мы с братом Виктором звали отчима Всеволод. В том, что он вошел в нашу жизнь, было великое счастье. И самое прекрасное, что Всеволод не просто вошел в нашу жизнь, а умудрился стать центром притяжения всех наших друзей.

Всеволод, будучи увлеченным высокочастотной техникой, в то же время, проявлял особый интерес к живой природе. Уже на склоне лет, в период борьбы с тяжелым недугом, Всеволод настолько всерьез увлекся энтомологией (наукой о строении, эволюции, жизни и роли насекомых в природе), что собрал приличную коллекцию жуков и бабочек. При этом он разработал подробную инструкцию с иллюстрациями, и распространял ее среди родственников и друзей, вовлекая их в процесс коллекционирования. Его отличительной чертой характера было желание передать накопленные многолетним трудом знания молодому поколению».

Дом, где жила вся Вологдинская семья, стоял на берегу небольшой речки «Крестовка, и из окон дома можно было наблюдать, как по ней стремительно проносятся узкие, изящные лодки с гребцами. Гребной клуб «Буревестник» находился совсем рядом с домом, и сам бог велел Виктору начать заниматься академической греблей. Он в свои 16 лет был высоким, атлетически сложенным парнем с длинными руками, как раз то, что и нужно для гребца.

Уже через два года, в 1949-м году, четверка-распашная, в состав которой входил Виктор, заняла первое место в городском первенстве, затем 2-е место на первенстве профсоюзов, и уже в 1952-м году в составе сборной СССР участие в 15-х Олимпийских играх.

Последующие четыре года – первые и призовые места в первенствах СССР и Европы. При этом времени хватило на поступление и учебу в ЛЭТИ, защиту диплома и, начиная с 1952-го года, работу в лаборатории Вологдина, там же в ЛЭТИ. Но в 1956-м году Владимир Петрович Сучкоусов, у которого в то время работал Виктор, поставил вопрос ребром: «Работа или спорт?» «Физика» или лирика», к которой можно с небольшой натяжкой отнести и спорт. Виктор выбрал физику, т.е. высокочастотную электротермию.

Все восемь лет работы в лаборатории Вологдина, фактически одного из подразделений НИИТВЧ, он занимался закалкой деталей, экспериментальными работами, связанными с физическим моделированием температурных полей в нагреваемых заготовках, снятием кривых распределения температуры и замером времени нагрева заготовок при различных частотах в индукторах различного типа. Математическое моделирование и расчеты были в то время только в зародыше, поэтому эти данные были крайне востребованы при разработке индукционного и закалочного оборудования. Эти данные, таблицы и графики, аккуратно записанные и оформленные в толстых рабочих тетрадях были им сохранены и, когда уже много лет спустя, возникал какой-либо вопрос, связанный с режимом нагрева, Виктор Геннадьевич открывал свою картотеку, находил номер журнала, отыскивал его в своем шкафу, и открывал на нужной странице, добавляя: «Вот, пожалуйста, график распределения температуры, снят 4 сентября 1957-го года, в два часа пополудни».

В 1964-м году с поста начальника отдела индукционного нагрева ушел Семен Васильевич Шашкин, один старейших сотрудников Вологдина, начавший работу с ним еще в 1938-м году. Никого из тех, кто работал в те годы под его началом, уже давно нет, никаких историй или забавных случаев, которые бы остались в памяти, тоже не сохранилось. Он стал начальником отдела уже в первые годы организации отдела и, безусловно, участвовал в работах, проводимых отделом в 50-е годы, но и о них тоже теперь некого спросить. Известно только, что работу он совмещал с активной партийной и общественной деятельностью, Шесть лет возглавлял партийную организацию Института, три года избирался членом районного комитета партии, был депутатом Выборгского совета народных депутатов. Причина его ухода из отдела неизвестна, возможно стало трудно совмещать партийную деятельность с инженерной. Также, на мой взгляд, превратно повлияла смена деятельности и на Льва Александровича Яковлева, когда он в начале 70-х годов сменил пост начальника лаборатории в отделе автоматизации высокочастотных установок на должность освобожденного руководителя партийной организации Института. Очень быстро куда-то исчезли его контактность и доброжелательность в общении. Идя по территории института, он обычно смотрел поверх голов идущих навстречу рядовых сотрудников Института, отвечая на их приветствия в лучшем случае кивком головы. С исчезновением в 91-м году парторганизации его контактность и доброжелательность также быстро стали прежними, но в лабораторию он не вернулся, стал заместителем директора Института по кадровым вопросам, а жаль – он был очень способным и талантливым инженером-электронщиком.

После ухода Шашкина, начальником отдела был назначен Шевченко. Вопреки сложившимся правилам, он стал им, минуя должность начальника лаборатории, что вызвало у сотрудников некоторую настороженность, но, которая, как я знаю, скоро прошла.

Этому способствовали и его спокойная, уважительная и дружелюбная манера отношения с сотрудниками и, прежде всего, его профессиональные знания, эрудиция во всех вопросах, касающихся индукционного нагрева и конструкций индукционных нагревателей.

Думаю, что книгу Дейла Карнеги «Как завоёвывать друзей и оказывать влияние на людей», написанной еще в 1936 году, он не читал, в те года её еще в СССР не издали, но в общении с людьми он интуитивно или сознательно использовал методы и тактику, предложенную Карнеги. Всегда внимательно и терпеливо выслушивал собеседника, никогда не перебивал его, если обращал внимание на его ошибки, то делал это в косвенной форме, начинал всегда дискуссию со слов: «Ты совершенно прав», но затем ненавязчиво и корректно делал поправки к позиции или мнению собеседника, в результате чего тот убеждался в своей неправоте.

Конечно, не все сотрудники были одинаково ему близки и приятны, не все его устраивало в их поведении, но эти качества он всегда «выносил за скобку», ценя и используя их профессиональные качества, создавая обстановку и условия для их проявления. Точно также старался вести себя и я, когда стал начальником отдела. Не мне судить, получилось ли это также хорошо, как у Виктора Геннадьевича, но за все время моей работы никаких серьёзных конфликтов в отделе не произошло, а времена были очень нелегкие.

Несмотря на большой опыт и на самостоятельность, даже определенную независимость в своей деятельности ведущих сотрудников отдела, все же последнее слово, и, соответственно, ответственность за принятие того или иного решения, оставалась за Виктором Геннадьевичем. При начале разработок «больших» проектов, мощных установок с высокой производительностью всегда вставала необходимость принятия одного или нескольких «базовых» решений. Какой метод нагрева применить, какого типа источники питания использовать, какой мощности, какой частоты, и многое другое. Все эти вопросы, конечно, обсуждались в отделе с сотрудниками, все мнения выслушивались и учитывались, но окончательное решение было за Шевченко.

Проектная работа расчетами и разработкой технического задания, передачей его конструкторам не заканчивалась, а, фактически, только начиналась, т.к. поиск технических решений того или иного узла, оптимальной компоновки блоков установки, выбор материалов, сравнение различных вариантов конструкций загрузочных механизмов проводились на этапе эскизного или технического проекта, в разработке которых специалист первого отдела принимали активное и непосредственное участие, проводя много времени у кульмана рядом с конструктором. Особенно много внимания уделялось конструкции индукторов, которые должны работать в условиях высоких температур и большой напряженности магнитного поля. Поэтому в период проектирования Виктор Геннадьевич буквально каждый день по несколько часов проводил в общении с конструкторами. Рабочее проектирование начиналось только после обсуждения эскизного проекта установки и утверждения его на техническом совете. Казалось, это порядок незыблем и будет действовать всегда, но скоро выяснилось, что мы ошибались.

Большое влияние оказывал Шевченко и на Заказчиков, приезжавших в Институт для обсуждения технического задания или подписания договора, когда перед ними появлялся оживший памятник, мимо которого они только что проходили. Виктор Геннадьевич умел ненавязчиво и вежливо убедить Заказчика в необходимости «поубавить аппетиты» в своих требованиях, особенно когда это касалось завышенных требований к точности нагрева или желании нагревать в одном типоразмере индуктора слишком широкую номенклатуру заготовок.

Сейчас, много лет спустя, становится ясно и понятно, какой огромный объем работ выполнялся в отделе, насколько были сложны и масштабны проекты, которые проходили через головы и руки сравнительно небольшого коллектива ведущих специалистов отдела.

Я упомянул только трех ведущих специалистов, с которыми я общался больше других, но не меньший вклад в работу отдела вносили и другие «зубры», начавшие свою работу еще в начале 50-х годов в отделе внедрения. Это, конечно, Георгий Николаевич Дальский, Дора Ахмедовна Мавлюдова, Татьяна Игнатьева Сергейчик, Владимир Матвеевич Марцинович, Владимир Михайлович Абаянцев, Александр Павлович Демин и ряд других.

Как говорится, «большое видится на расстоянии». За неполные 25 лет индукционными установками было полностью обеспечено такое важнейшее направление в металлургии как производство труб. Все без исключения прокатные станы, трубные заводы Украины и наиболее крупные российские заводы были оснащены индукционным оборудованием, разработанным во ВНИИТВЧ, а также несколько установок поставлены в Болгарию и Румынию.

Более десятка мощных индукционных установок были разработаны и изготовлены по заказам различных металлургических заводов СССР для нагрева заготовок прямоугольного и круглого сечения перед прокаткой. Было продолжена замена газовых и мазутных печей на индукционные в кузнечных цехах на крупных заводах Украины, Белоруссии, Узбекистана и России.

За эти годы почти на всех 23-х государственных подшипниковых заводах (ГПЗ) произошла замена немецких автоматизированных линий типа Хатебур по штамповке колец подшипников на отечественные, разработанные и поставляемые Рязанским заводом «Тяпрессмаш», в комплект которых входили и индукционные установки ВНИИТВЧ для нагрева длинномерных прутков.

Около десяти установок были разработаны и поставлены для нагрева длинномерных прутков в линии шаропрокатных станов.

На заводах страны стремительно росла потребность в высокочастотном оборудовании, и не только для индукционного нагрева, но и для закалки ТВЧ, высокочастотной сварки, выращивании монокристаллов, диэлектрического нагрева. «Портфель» заказов был заполнен заказами на три года вперед, для изготовления большого количества установок у института уже не хватало производственных мощностей. Для полного удовлетворения растущих заказов промышленности на разработку и изготовление высокочастотного оборудования институту передали ряд родственных КБ, а затем, в 1986 году было организовано Научно-производственное объединение – НПО ВНИИТВЧ им. В.П. Вологдина, куда вошли три профильных завода, находящиеся в разных регионах СССР: завод высокочастотных установок в Ленинграде и два завода электротермического оборудования в Таганроге и в Избербаше, а ВНИИТВЧ возглавлял это объединение. Как головное предприятие, насчитывающее к этому времени около 1500 сотрудников, институт осуществлял научно-исследовательские работы, разрабатывал рабочую и технологическую документацию, изготавливал на своём опытном производстве опытные образцы практически всего спектра высокочастотного оборудования, включая источники питания, а после проведения межведомственных испытаний передавал документацию на заводы НПО и оказывал помощь в их запусках в серийное производство.

Совершенно очевидно, что для обеспечения такого объема производства требовался огромный объем конструкторской документации, поэтому понятно, что ключевым подразделением в институте с самого начала его существования и после организации НПО был конструкторский отдел.

20. «Карандаши»

Так, шутя, называли в Институте конструкторов. Не самая удачная шутка, но так, обычно за глаза, позволяли себе их называть некоторые сотрудники исследовательских отделов, не вкладывая ничего обидного в это слово. Но, с другой стороны, карандаши, в самом деле, были их единственным и очень важным инструментом. Никаких «Автокадов» и других графических программ, как, впрочем, и компьютеров, и в помине не было. Только в начале 90-х годов в отделах появились первые компьютеры и пиратские копии «Автокада», которые робко начали осваивать некоторые конструкторы среднего возраста.

Старшее поколение, а к нему относились наиболее опытные конструкторы, приняли новшество в штыки и глядя, как продвинутый коллега не больно уверенно строит на экране монитора какую-нибудь несложную деталь или элементы электрической схемы, говорили: «Да я это начерчу карандашом на бумаге за три минуты, а ты, вот, возишься уже 10 минут». Или, что-то типа этого. Но о смене эпох в конструкторском деле и замене карандаша на «мышку» поговорим позже, а вплоть до начала перестроечных лет единственными инструментами конструктора были карандаш, ластик и, конечно, кульман. В хозяйстве любого конструктора было несколько типов карандашей, отличавшихся твердостью грифеля, т.к. по существующим нормам ЕСКД, каждая линия чертежа узла или общего вида конструкции, должна иметь строго определенную толщину, что достигалось выбором карандаша нужной твердости. Марка карандашей тоже имела значение, больше всего ценилась чехословацкая марка Koh-i-Noor, они были сделаны из древесины кедра, которая хорошо «чинилась», а грифели не ломались.

Качественный, выполненный по всем правилам конструкторского искусства сборочный чертеж какого-нибудь сложного механизма, содержащего различные разрезы, сечения, выноски был эстетически очень привлекателен, выглядел как картина современного художника-графика. Такое впечатление на меня произвел чертеж электрической машины в разрезе, выполненный на толстом и немного шершавом ватмане, рулон которого я нашел в подвале ЛЭТИ, где мы проходили летнюю рабочую практику, занимаясь демонтажом старых труб отопления, проложенных их еще при царе батюшке. На чертеже стояла овальная синяя печать с орлом и надписью: «Электротехнический институт имени императора Александра III».

Конечно, все эти «детали» конструкторского ремесла были второстепенны, главным в этой профессии были в те года и остается сейчас, когда на смену кульманам пришли компьютеры с фантастическими по своим возможностям графическими программами, знания, опыт, терпение и, самое главное, склонность к конструкторской деятельности. Далеко не все, кто начинал свою работу в Институте конструктором, оставались им навсегда, многие уходили в другие отделы, причины были разные, но те, кто приходил в исследовательские отделы хоть с каким-нибудь конструкторским опытом, имел явные преимущества перед другим сотрудниками отдела, особенно, когда вставал вопрос создания, какого-нибудь лабораторного макета.

В предыдущей главе я уже писал, что все, что рождалось в результате расчетов, идей, фантазий, мысленных представлений, словесных описаний, превращавшееся затем в Техническое задание, надо было «визуализировать» на бумаге. Работа трудная, занимавшая в то время много времени и сил, требующая большого количество рук и голов. В середине 80-х годов численность конструкторов во ВНИИТВЧ достигала почти трехсот человек. Учитывая, что тематика, которой занимался Институт была очень широкой, конструкции установок и источников питания значительно отличались между собой, для их проектирования в структуре Института было предусмотрено, по крайней мере, три отдельных конструкторских отдела и еще пара специализированных секторов.

Основные базовые конструкторские решения при проектировании высокочастотного оборудования были разработаны еще в лаборатории Вологдина в конце 30-х годов. Все они имели специфику, связанную с необходимостью работы многих узлов оборудования в условиях высоких температур и воздействия сильных электромагнитных полей. В те годы были разработаны первые конструкции высокочастотных трансформаторов, плавильных печей, индукционных нагревателей, закалочных станков, выработаны их кинематические схемы, заложившие основы проектирования высокочастотного оборудования.

В 50-60-е года эти конструкторские наработки, по существу еще экспериментального характера, стали приобретать законченные решения, пригодные для промышленного, серийного изготовления. В работе конструкторов началась специализация, появился отдельный сектор, занимавшийся исключительно разработкой индукторов, как для индукционных нагревателей всех типов, так и для закалочных станков, которые очень часто отличались большой замысловатостью и сложностью конструкции. У многих конструкторов, среди которых были, в основном, женщины, на столах рядом с кульманом лежал небольшой моток медной проволоки, с помощью которого проводилось «3-х мерное физическое моделирование» конструкции особо хитрого индуктора. Бессменным начальником этого сектора была Анна Семеновна Рамзайцева, выпускница еще первых вологдинских послевоенных групп. Сама она обходилась без проволоки, т.к. всегда хорошо понимала поставленную перед ней задачу.

Определились группы конструкторов, которые преимущественно занимались механизмами перемещения закаливаемых деталей относительно индукторов либо, наоборот, индукторов относительно деталей, требовавших высокой точной и стабильности. Одним из разработчиков самих закалочных станков был Василий Федорович Белов. Разработкой конструкций станков, конечно, занимался не только он, но упомянут именно он, и ниже о нем пойдет речь более подробно.

Сотрудники конструкторского отдела
в день юбилея В.Ф. Белова (в центре с цветами в руках)

Еще более высокие требования к стабильности работы механических систем предъявлялись к механизмам перемещения заготовок в установках, предназначенных для выращивания монокристаллов. Здесь уже требовалась прецизионная точность и стабильность, малейший рывок или биение механизма приводил к появлению непоправимого дефекта в структуре выращиваемого кристалла. Конечно, справочник конструктора-машиностроителя В.И. Анурьева лежал на столах в каждом конструкторском секторе или отделе, но он далеко не всегда давал ответы на вопросы, возникавшие при разработке подобных высокоточных систем. Надо добавить к этому, что процессы выращивания кристаллов происходили в вакууме. Основным руководителем подобных работ долгое время был Владимир Иванович Кирьянов, о нем тоже будет написано ниже.

Как я писал, индукционная часть любой установки по своим размерам и сложности уступала остальной части нагревателя, существенную часть которого составляли механизмы загрузки и транспортировки заготовок через индукторы. Особого внимания и поиска конструкторский решений требовали механизмы, отвечающие за ориентацию, подачу и транспортирование мерных заготовок через индуктор.

Ручная или полуавтоматическая подача заготовок, особенно при высоких производительностях ковочных и штамповочных линий, где темп выдачи нагретых заготовок из индуктора составлял 5-10 штук в минуту, стала Заказчиков не устраивать, и появилась необходимость проектирования полностью автоматизированных комплексов. Специального подразделения для проектирования подобного вида устройств в конструкторском отделе не предусматривалось, т.к. индукционные установки проектировались комплексно, и ведущий конструктор и его группа разрабатывали все узлы и блоки, входящие в данный проект. В своей основе они были, прежде всего, конечно, конструкторами-механиками, но хорошо понимающие специфику проектирования электротермического оборудования. Они, как говорится, были мастерами «на все руки». В эту команду ведущих конструкторов входили очень способные и талантливые люди, такие как Николай Николаевич Громов, Владимир Константинович Андреев, Владимир Сергеевич Трофимов, Вячеслав Григорьевич Кононенко, Людмила Григорьевна Ефимова, Виктор Михайлович Иванов, Евгений Иванович Коновалов, Евгений Сергеевич Алешичев, Николай Сергеевич Копейкин и многие, многие другие, и я заранее прошу прощения перед теми, которых я не назвал.

Большая часть конструкторского отдела размещалась в большом зале с колоннами по периметру, громадным стеклянным эркером и высоким застеклённым потолком, замысленным архитектором Шуваловского дворца Степаном Самойловичем Кричинским, безусловно, для проведения балов. Кульманы в зале размещались вдоль зала в четыре ряда, вмещая не менее 50-ти рабочих мест. Когда я входил в этот зал, то создавалось впечатление, что в нем работает какой-то слаженный коллектив под управлением невидимого руководителя, что-то типа симфонического оркестра, где каждый исполняет свою партию. Дирижер, точнее Главный конструктор, конечно, был, но в отличие от дирижера оркестра, он не находился на одном месте с палочкой в руках, а перемещался от кульмана к кульману, держа в руках карандаш и подсаживаясь к кому-нибудь из конструкторов для знакомства и обсуждения конструкции, представленной на ватмане. Этим дирижером был Соломон Ефимович Рыскин, о котором тоже речь будет ниже. Не могу не привести одну его фразу, с которой он входил в зал к конструкторам, ставшая в последствие, как сейчас говорят мэмом: «Не вижу движения кульманов».

Ф.К. Манасевич

Роль конструкторов, особенно ведущих специалистов, в деятельности Института была очень велика, и все они заслуживают подробного и внимательного описания их жизни и работы, но написать о всех них невозможно и не только потому, что это займет очень много места, а потому, что для этого надо было быть самому конструктором, общаться и работать с ними бок о бок, понимая всю специфику и все «мелочи», из которых состояла их профессия.

Я, хотя и много общался по работе с конструкторами, этим материалом полностью не владел и был в большом затруднении перед написанием этой важной главы. Возможно, её бы и не было вовсе, если бы не Фёдор Константинович Манасевич, конструктор с полувековым стажем, не оставлявший свою работу в Институте до последнего дня его существования, который ответил согласием на мою просьбу написать свои воспоминания о его коллегах. Их в его воспоминаниях упоминается всего несколько человек, но все они были яркими личностями, одними из самых талантливых конструкторов Института, и рассказ о них даёт возможность понять и почувствовать обстановку тех лет, понять насколь сложны и масштабны были задачи, которые они решали.

21. Рыскин, Кирьянов, Белов

«Если иногда я делюсь воспоминаниями о своих почти пятидесяти годах конструкторской работы в институте, всё лучше сам понимаю, какой счастливой оказалась моя встреча с троими необыкновенными, так многому научившими меня, людьми. Поэтому, в предстоящем рассказе попробую восстановить среди прочего несколько историй, связывающих меня с этими людьми, которые, возможно, окажутся не только мне интересными. И начну с самых ранних институтских впечатлений, с воспоминаний о первых годах работы.

Соломон Ефимович Рыскин, Василий Фёдорович Белов, Владимир Иванович Кирьянов… Мне кажется, существование в течение семи десятилетий конструкторской школы ВНИИТВЧ, а такая школа, бесспорно, была, во многом связана с этими именами в первую очередь.

С.Е. Рыскин

С главным конструктором института Соломоном Ефимовичем Рыскиным впервые встретился в мае семидесятого года в знаменитой оркестровой нише на втором этаже Большого Шуваловского дворца, куда меня, явившегося по распределению, направил институтский отдел кадров. Направил, узнав, что выпускник факультета электронной техники ЛЭТИ хотел бы работать в конструкторском отделе.

Хорошо помню, как Рыскин, доброжелательно улыбаясь, довольно долго расспрашивал о моих технических интересах. Позднее я понял, молодых людей, думающих приходя во ВНИИТВЧ о конструкторской профессии, Соломон Ефимович, по-видимому, видел нечасто. Одобрив моё желание, стал показывать разной сложности чертежи и задавать по ним вопросы, явно проверяя мою профессиональную пригодность. Похоже, я выдержал это довольно непростое собеседование, к которому время от времени с вопросами, также проверяющими умение читать чертёж, присоединялся ещё один, достаточно молодой и очень обаятельный, человек. Красивая лёгкость, непринуждённость и, главное, ясность, с которой он задавал вопросы, а где нужно, поправлял мои ответы и что-то увлечённо объяснял, подсказывали мне, каким, по-видимому, и должен быть настоящий конструктор. Позже я узнал, что это был заведующий конструкторским отделом ростового оборудования Владимир Иванович Кирьянов.

Продолжительное испытание главный конструктор завершил очень для меня неожиданно рассказом о своей недавней поездке на какое-то уральское предприятие. Оказалось, вдоль железнодорожного пути от Москвы до Челябинска, уже к тому времени электрифицированного, встречалось много бездействующих паровозов в запущенном состоянии, что не может не беспокоить. Ведь в случае возможного ядерного удара от контактной сети мгновенно ничего не останется, и железнодорожное сообщение окажется в катастрофическом положении. Поэтому, рассуждал Соломон Ефимович, сохранившемуся паровозному парку страны, ценнейшему резерву в чрезвычайных обстоятельствах, необходимы безотлагательные меры по восстановлению и консервации. До сих пор вспоминаю этот увлекательный рассказ, ставший для меня важным примером гражданственного мышления.

Первая встреча с институтом и обстановка во дворце мне понравились. Но личные обстоятельства вынуждали просить о возможности работать в другом институтском здании, находившемся на Петроградской стороне. И хотя в то время рациональной расстановке новых молодых кадров по институту это явно не соответствовало, Соломон Ефимович снова проявил удивительную доброжелательность, и я попал в конструкторский отдел ламповых источников питания на шестом этаже дома по улице Льва Толстого.

Уже работая в институте, мне доводилось не только слышать любопытные истории о том, каким образом Соломон Ефимович с первых лет существования ВНИИТВЧ создавал в конструкторской среде творческие настроения, но и наблюдать за этим самому. В каждом отделе у Рыскина обязательно был небольшой личный кульман, за который он часто, особенно после очередного рабочего обсуждения, садился сам и прорабатывал какую-нибудь, оказавшуюся спорной, конструкцию. И демонстрируя затем уже в графическом изображении своё видение узла, легко мог убедить участников спора в своей правоте. Этим Рыскин призывал к состязательности в конструкторской работе и к следованию ещё одному, чрезвычайно важному своему высказыванию. Оно утверждало, что подлинным языком конструктора всегда может быть только основательно проработанный чертёж.

Но то, что и главный конструктор института, и руководившие отделами Белов и Кирьянов были прежде всего не только хорошими администраторами, а и замечательными конструкторами-разработчиками, все увидели в самом начале девяностых годов. Заметно сокращалось число поступающих в институт заказов, в основном по материальным причинам уходили многие ведущие специалисты института, среди которых было и много конструкторов. При этом заказчики всё чаще настаивали на непривычно коротких сроках выполнения работы. И вот, в этих новых, очень непростых условиях неожиданно для многих в институте Соломон Ефимович подобрал себе в уже заметно опустевшем конструкторском отделе подходящий кульман и сам взялся за разработку сложной индукционной установки. Это была универсальная установка для закаливания автомобильных деталей, предназначавшаяся для входящего в объединение «КАМАЗ» завода в небольшом татарском городишке Заинске. Конструкторскую задачу перед разработчиком ставил Евгений Михайлович Иевлев, являвшийся тогда не только одним из лучших в институте специалистов по индукционной закалке, но и слывший среди знавших его конструкторов их главным оппонентом и совершенно безжалостным критиком. По рассказам очевидцев, все обсуждения создаваемой Соломоном Ефимовичем конструкции проходили со стороны Иевлева, как и всегда, крайне требовательно и очень темпераментно. Но, наверное, можно себе представить, как в этих рабочих спорах Соломон Ефимович с его привычно мягкой и доброжелательной улыбкой, прислушиваясь к доводам Евгения Михайловича, приводил ему в ответ свои, чаще всего более веские аргументы. В результате этой разработки появилась очень интересная и надёжная конструкция закалочного станка так называемого карусельного типа, которую вскоре успешно изготовили и внедрили у заказчика.

То, что приступая к этому проекту, Соломон Ефимович организовал своё рабочее место в здании на улице Льва Толстого вместо более привычного в Большом Шуваловском дворце, возможно, было связано с состоянием его здоровья, и ему было удобнее находиться поближе к своему дому на Большой Пушкарской. К несчастью, не прошло и года после окончания разработки, как сын Соломона Ефимовича Андрей, тоже работавший в институте конструктором, сообщил, что его отца не стало. За несколько месяцев до этого Соломон Ефимович перестал появляться в институте и продолжал работать дома, по возможности следя за происходящим в конструкторских отделах. Как-то, узнав о возникшем у нас затруднении с созданием одного из узлов в очередной разработке, он позвонил по телефону Белову и предложил направить кого-нибудь к себе домой, чтобы обсудить возможные решения. Василий Фёдорович попросил об этом меня. Так я оказался у Рыскина в гостях. Соломон Ефимович принял меня, сидя в глубоком кресле. На коленях у него была старомодная чертёжная доска с рейсшиной на тросиках и роликах. На доске уже был чертёж предлагаемой конструкции, которая затем и была принята в отделе за основу. Во время обсуждения чертежа в комнату вошла маленькая девочка и, подойдя к Соломону Ефимовичу, что-то шепнула ему на ухо. Затем положила на чертёжную доску какой-то листок с каракулями и убежала. Соломон Ефимович засмеялся и, показывая детский рисунок, на котором я разглядел что-то похожее на человечка, улыбаясь сказал: «Она говорит, что это её дедушка».

Осенью 1991-го года на траурной церемонии Юрий Францевич Шуккель, начинавший в конце сороковых годов свою институтскую карьеру как конструктор под руководством Рыскина, назвал его кончину «событием политической важности». И был, безусловно, прав: уход Соломона Ефимовича из жизни стал для ВНИИТВЧ утратой невосполнимой.

Возвращаясь к первым годам работы в институте, вспоминаю, как однажды ко мне, стоявшему за кульманом, подошёл моложавый человек лет сорока и улыбаясь представился: «Белов Василий Фёдорович, заведующий отделом, а также ответственный за работу с молодыми специалистами». Василий Фёдорович объяснил, что предстоит институтская конференция молодых специалистов, и он хотел бы, посмотрев, чем занимаюсь, предложить и мне выступить на ней с докладом.

В то время научно-исследовательский отдел диэлектрического нагрева занимался очень актуальной технологией получения так называемого особо чистого нафталина. Над названием этой темы многие вокруг подшучивали, обязательно связывая его с чем-то несовременным, застарелым. На самом деле, эта разработка никакого отношения к затхлости не имела, тем более, к знаменитым средствам от моли. Речь шла лишь о важнейшем продукте, используемом в оборонной промышленности при производстве взрывчатых веществ. Мне досталась разработка конструкции технологического устройства – трёхметровой высоты рабочей камеры, в которой подаваемое снизу под давлением сырьё нагревалось в поле рабочего конденсатора. Происходил так называемый процесс кристаллизации-плавления, и в результате сверху должен был выделяться ценный продукт. Именно это огромное, в масштабе один к пяти, устройство и было при встрече с Беловым изображено на моём кульмане. Меня сразу удивило, насколько заинтересованно и внимательно Василий Фёдорович знакомился сначала с заданием, а затем и с моей конструкцией. Его доброжелательные замечания очень потом помогли успешно закончить эту работу. Но один из узлов моей камеры, я заметил, Белову явно не понравился. Это был электромеханический привод, разработанный исключительно на основе ещё студенческих знаний из курса проектирования машин и механизмов. Вместо металлоёмкого и сложного узла со множеством зубчатых конических пар Василий Фёдорович тут же легко набросал от руки простую и понятную конструкцию, которой позже и было оснащено моё творение. Молодой специалист явно нуждался в помощи, и оказать её поручили опытному конструктору-механику Юрию Сергеевичу Яблочкину. В результате Юрий Сергеевич, взявший за основу предложенную Беловым идею, разработал совершенно новый и простой механизм, который мне оставалось лишь правильно встроить в собственную конструкцию.

Ю.С. Яблочкин

Эта, совместно выполненная с Юрием Сергеевичем, работа, несмотря на нашу большую разницу в возрасте, подружила меня с очень добрым, прошедшим с ранениями всю войну человеком и обучила некоторым очень важным конструкторским навыкам. За работой Юрия Сергеевича всегда было интересно и полезно наблюдать. Соломон Ефимович, похоже, очень ценил Яблочкина как способного конструктора и относился к нему с подчёркнутым уважением.

Спустя некоторое время, когда моя конструкция уже изготавливалась в опытном производстве, в институтском актовом зале состоялась очередная конференция молодых специалистов, где со своей первой серьёзной работой участвовал и я. В то время конференция представляла собой некий конкурс самостоятельно выполненных работ. Во главе жюри был Соломон Ефимович, входили в жюри также Белов и Кирьянов. Докладывая о своём технологическом устройстве, я, конечно же, сказал о важном участии в его разработке Юрия Сергеевича. После моего выступления было много вопросов, поскольку популярная нафталиновая тема незадолго до этого очень бурно обсуждалась на техническом совете. Помимо вопросов чисто конструкторских, заданных, естественно, мне, Владимир Иванович Кирьянов неожиданно обратился к присутствующим представителям отдела диэлектрического нагрева. Он высказал свои сомнения в правильности постановки ими конструкторской задачи. Как время спустя выяснилось, опытный конструктор был совершенно прав: при испытаниях установки добиться необходимой равномерности нагрева сырья в огромной шахте громоздкого устройства, к сожалению, так и не удалось.

После этой, уже второй моей встречи с Кирьяновым прошло несколько лет, прежде чем довелось познакомиться с ним гораздо ближе. В конце семидесятых, уже сменив улицу Льва Толстого на Шуваловский парк, я впервые столкнулся с разработкой устройства, содержащего в своём составе вакуумную камеру. Опыта в подобном конструировании не было никакого, и постоянно навещавший меня Соломон Ефимович попросил Кирьянова, возглавлявшего отдел, где разработка вакуумного оборудования уже многие годы была традиционной, дать мне консультацию.

Первое, что удивило, Кирьянов пригласил к себе нисколько не откладывая, и несмотря на свою очевидную занятость, уделил мне достаточно много времени. А затем предложил спуститься вниз, в исследовательский отдел, где обстоятельно показывал действующие вакуумные конструкции. Помню, ушёл я к себе тогда достаточно подготовленным, чтобы самостоятельно приступить к работе. Но Владимир Иванович удивил меня снова, когда на следующий день уже сам пришёл ко мне, чтобы продолжить свою помощь.

Позднее не раз приходилось слышать о якобы излишней прямоте, а иногда даже резкости, Кирьянова в общении с коллегами. За два десятилетия знакомства сам я подтверждения этому так и не заметил. Хотя, конечно, колкие выступления, подобные впервые мной услышанному на конференции молодых специалистов, были для Владимира Ивановича очень характерны. Но, наверное, это было лишь проявлением нетерпимого отношения к авантюризму и безответственности в работе. При хорошо известной требовательности Кирьянова к себе эта нетерпимость была вполне естественна и, думаю, допустима.

Вспоминаю, как в связи с предстоящей защитой очередного эскизного проекта я обратился к Кирьянову с просьбой быть моим оппонентом на техническом совете. Рассматривая в своём выступлении мою конструкцию, Кирьянов назвал её неоправданно сложной, а основной узел установки крайне нетехнологичным. Проектируемая установка предназначалась для популярного в то время упрочнения металлорежущего инструмента путём плазменного нанесения на рабочую поверхность сверхтвёрдых покрытий. Увлечённые прогрессивным методом авторы задания требовали от установки необычайной универсальности, из-за чего перечень подлежащего обработке инструмента оказывался чрезмерно широким: от свёрл до крупной штамповой оснастки. Остроумно и доброжелательно разобрав в своём выступлении недостатки проекта, Владимир Иванович перешёл к суровой критике задания, убеждая его авторов в необходимости серьёзной переработки. И действительно, благодаря неравнодушному отношению оппонента, задание затем существенно упростили, а эскизный проект был пересмотрен полностью. Изготовленная несколько месяцев спустя установка оказалась достаточно удачной и успешно заработала в инструментальном цехе объединения «Электросила». А вскоре установка даже оказалась на московской выставке «Электро-87».

Ещё один пример удивительного бескорыстия Владимира Ивановича все увидели в девяностые годы. Уже весьма пожилой, один из бывших заместителей директора по научной работе, Андрей Владимирович Дмитриев, продолжавший работать в институте консультантом, пытался увлечь наш коллектив своей замечательной идеей – созданием прогрессивного оборудования для ионизационной очистки воды, где рабочий газ, озон, должен непрерывно добываться из воздуха с использованием электрического высокочастотного разряда. Ни о какой поддержке этого ценного начинания руководством, в связи с труднейшим материальным положением института, в то время не могло быть и речи. Тем не менее, однажды все узнали, что на предстоящем техническом совете будет представлен проект промышленной установки, авторами которого являются Андрей Владимирович и Владимир Иванович. Оказалось, несмотря на свою непрерывную занятость, Кирьянов не смог отказать старшему коллеге в поддержке и взялся за эту непростую, но, видимо, ещё и очень по-конструкторски заинтересовавшую его работу. Думаю, Кирьянов понимал, что у его проекта в условиях того времени вряд ли может быть будущее. Но поступать иначе этот подлинный профессионал и настоящий товарищ, по-видимому, просто не умел.

Владимир Иванович скончался в начале двухтысячных. Несмотря на болезнь, все последние месяцы он, живя неподалёку в Шуваловском парке, пешком приходил в свой отдел, садился за кульман и продолжал заниматься своей последней в жизни конструкторской разработкой – сложнейшей высоковакуумной установкой для выращивания монокристаллов …

Когда-то подаренную Кирьяновым, и ставшую моей настольной, книгу «Основы конструирования вакуумных систем», я, покидая летом 2019-го уже несуществующий институт, конечно же, взял с собой.

В конструкторском отделе, руководимом Василием Фёдоровичем Беловым, куда я попал после девяти лет работы на улице Льва Толстого и оказался во главе небольшого конструкторского сектора, с первого дня пришлось заниматься разработкой узлов и оборудования, с которыми до этого совершенно не был знаком. В основном это были устройства, связанные с использованием для различных технологических целей электрических высокочастотных разрядов в газах, для краткости часто называемых плазмой. Видимо, учитывая сложность моих обязанностей, а ещё – естественную новизну обстановки, Белов предложил разместить моё рабочее место рядом с ним. С этого дня в течение последующих тридцати пяти лет совместной работы наши столы и кульманы, а руководить конструкторским отделом без своего кульмана Белов считал недопустимым, всегда стояли рядом.

В первое же время пребывания в новой роли от меня срочно требовались чертежи нескольких макетов для текущих в исследовательском отделе экспериментов, а ещё – немедленно приступать к разработке сразу двух установок, создание, одной из которых оказалось для нашего института делом очень необычным. Опыта в проектировании лабораторного устройства для так называемого эмиссионно-спектрального анализа химических проб путём их введения в высокотемпературную газовую струю и нагрева до состояния ионизации вокруг ни у кого не было. Для своевременного выполнения задач требовались новые знания и специальный конструкторский опыт, которых у меня серьёзно не хватало. Уже немолодой и очень опытный ведущий конструктор Константин Степанович Игнатьев, с которым с первого дня мы начали вместе преодолевать общие трудности, вскоре неожиданно заболел и надолго оставил институт. Казалось, теперь нужно полагаться только на собственные силы. Когда же я в первый раз навестил Игнатьева в больнице и поинтересовался, чем ему можно было бы помочь, он попросил только об одном: принести какую-нибудь доску с линейкой и ватманом, да еще его готовальню. Просьбу тут же выполнили, и Константин Степанович, хорошо себе представлявший все наши текущие задачи, при каждой последующей встрече предъявлял навещавшим его коллегам свои, всегда оригинальные наброски конструкций, и этим очень помогал спасать наши проекты.

А в это время в отделе, несмотря на повседневную загруженность, Василий Фёдорович предложил мне и своё бесценное участие. Оно состояло в параллельном со мной поиске за нашими кульманами важнейших для выполняемых работ решений. Это очень ускоряло работу; и потом, долгие годы работая вместе, мы с Василием Фёдоровичем очень часто прибегали к этому замечательному творческому приёму Соломона Ефимовича – конструкторской состязательности.

В конструкторском обществе Белова я находился почти тридцать пять лет. При этом первое десятилетие, благополучные восьмидесятые годы, проходили в рабочем кабинете Василия Фёдоровича, называвшемся в институтском просторечии «стекляшкой». Это было довольно просторное помещение с прозрачным потолком, в котором на собраниях отдела могло находиться до тридцати наших коллег. Если кому-то, работающему за кульманом, шумное техническое совещание за соседним столом могло действительно мешать, то мне, напротив, подобная обстановка, постоянно возникавшая в беловском кабинете, очень нравилась. Занимаясь своей работой, одновременно я получал возможность узнавать подробности ведущихся в отделе разработок по индукционному нагреву, и особенно – по закалочному оборудованию.

В проводившихся обсуждениях часто принимал участие и сам заведующий отделом индукционного нагрева Виктор Геннадьевич Шевченко, внук и поразительная внешняя копия основателя института. С особым же интересом я всегда ждал появления уже тогда одного из авторитетнейших в институте специалистов по закалке Евгения Михайловича Иевлева. Раскладывались на столах чертежи, и у меня за спиной начиналось увлекательная схватка технических интеллектуалов. С нашей стороны это были заведующие секторами Николай Михайлович Румянцев, Игорь Константинович Акимов и замечательный ведущий конструктор Игорь Владимирович Фастыковский. Численное соотношение сил Евгения Михайловича никогда не смущало. Многие годы спустя при разработке уже самого последнего в истории института закалочного станка мне довелось провести много времени с Евгением Михайловичем за моим кульманом, где Иевлев с его знаменитым остроумным подтруниванием безжалостно критиковал мою конструкцию. Мы, споря, подолгу искали устраивающие нас обоих решения узлов. И, хотя Евгений Михайлович не был профессиональным конструктором, эта совместная работа невольно превращалась в наше творческое состязание, и знаменитый метод Рыскина снова действовал и выручал.

Вскоре после кончины Соломона Ефимовича конструкторские силы стали редеть всё больше и больше. Различные преобразования институтских отделов, например, их укрупнение или объединение, бывали и раньше. Теперь же дирекция произвела совершенно новую реформу: уже очень небольшие по численности, но всё ещё сохранявшие хорошую работоспособность, конструкторские коллективы были введены в состав основных научно-исследовательских отделов в виде отдельных, но отныне несамостоятельных подразделений, и должны были заниматься разработками лишь того отдела, в котором теперь оказались».

(Об этом времени, когда и отделу индукционного нагрева придали большую группу конструкторов, я расскажу отдельно. Это было не просто формальное слияние двух коллективов, а образование совершенно новой формы работы, когда в зону ответственности начальника стал входить полный объем работ: от поиска заказов до передачи документации в производство).

«В этих совершенно новых для конструкторов условиях наши замечательные руководители – и Белов, и Кирьянов, стали теперь, как совсем недавно Соломон Ефимович, всё чаще исполнять обязанности рядового разработчика, берясь при этом непременно за самую сложную задачу.

Когда в 1993-ем году отдел, где мы теперь работали, заключил договор с частным российско-израильским предприятием «Бигур» на создание и внедрение полуавтоматической установки для сваривания пластиковых корпусов автомобильных топливных фильтров, никто в отделе, включая нас, нескольких конструкторов, ещё не знал, насколько важной в новой истории отдела и в труднейших условиях того времени станет эта разработка. За годы существования отдела диэлектрического нагрева в институте было создано несколько видов промышленного оборудования для сваривания всевозможных изделий из термопластичных материалов. Новая задача отличалась особыми физическими свойствами свариваемого материала, с которыми не приходилось сталкиваться раньше, а ещё – заказчик требовал обеспечить необычно высокую производительности установки.

Проведённые в отделе эксперименты, в которых мы с Василием Фёдоровичем тоже участвовали, многократно подбирая наиболее подходящую геометрию электродов сварочного устройства, доказали, что требуемую производительность можно получить только на установке конвейерного типа. Срок сдачи чертежей в производство составлял всего три месяца. К разработке приступили, используя даже выходные дни. Виденья будущей установки предлагались самые разные. Роль ведущего с первого дня взял на себя Белов. И уже первыми набросками возможной конструкции Василий Фёдорович показал, что совмещённый со сварочным прессом четырёхпозиционный поворотный стол, вручную обслуживаемый сидящим за ним оператором, вполне обеспечит выполнение нашей задачи.

В ходе этой работы мне пришлось среди прочего заниматься узлом, непосредственно связанным с процессом высокочастотной сварки. Сложность узла состояла в том, что его конструкция должна была ещё и обеспечивать надёжную защиту оператора от электромагнитного излучения, создаваемого рабочей зоной установки. Помог метод Соломона Ефимовича – конструкторская состязательность. Мы с Беловым, не заглядывая к друг другу, проработали несколько вариантов этого важного в установке устройства. Василий Фёдорович оказался убедительней. В итоге появилась весьма удачная конструкция, надёжность которой проверена уже десятилетиями, а когда-то в шутку присвоенное ей весёлое название «кастрюля» живо и теперь.

Сегодня по-прежнему в любом магазине автомобильных запасных частей можно увидеть миниатюрные в прозрачном корпусе топливные фильтры для ещё широко существующих карбюраторных двигателей. Товарные знаки на этих изделиях встречаются разные, тем не менее, все они изготовлены на замечательной сварочной установке, разработанной Василием Фёдоровичем Беловым ещё тридцать лет назад.

Рассказывая о Белове, замечательном конструкторе, думаю, важно поделиться ещё и отчасти мне знакомой жизненной историей Василия Фёдоровича – в детстве парголовского мальчишки из многодетной семьи. Его отец Фёдор Степанович, бывший в Первую мировую пулеметчиком и дважды оказавшийся в плену, однажды чудом остался жив – его шинель была насквозь прострелена пулями. До Великой Отечественной служил в местной пожарной части, а затем всю войну оберегал городской библиотечный фонд, временно перемещённый на территорию Петропавловской крепости. Добраться оттуда до Парголова в первую блокадную зиму можно было лишь пешком, поэтому дома отец почти не бывал, и все заботы о пятерых детях в самые тяжёлые блокадные дни принимала на себя мама Василия Фёдоровича.

Одноэтажный дом с мезонином и шестью окнами по фасаду, не одно поколение принадлежащий роду Беловых, и сейчас стоит возле парголовской администрации. Исследовательница родословной местных жителей Ирина Арсентьевна Кузина в недавнем номере альманаха «Спасо-Парголовский листок» приводит давнюю легенду о пяти семьях вологодских крестьян, привезённых Петром Первым на строительство Петербурга. Четыре из пяти фамилий потомков этих крестьян – Беловы, Лазаревы, Москвины и Мухины, были всегда хорошо известны в нашем институте.

Когда началась война, Васе Белову, среднему из детей, было двенадцать. Всю блокаду семья оставалась в своём доме, и, как состоявшая из одних иждивенцев, хлеба по карточкам в первую страшную зиму получала на каждого лишь знаменитые 125 граммов. Многие Васины одноклассники не перенесли это время. Василий Федорович как-то поделился со мной одним своим сильнейшим детским переживанием. Рассказал, как в сорок первом все остались без главной кормилицы – домашней козы, которую по незнанию Вася с младшей сестрой накормили припасённой ими на зиму, вредной для животного, лебедой, от чего козы не стало. Рассказывал и о своих путешествиях в лютый мороз за хлебом. Если в ближайших в сторону города булочных хлеба не было, приходилось идти дальше. И так однажды Василий в одиночку дошёл до угла Литейного и улицы Пестеля. Получив в долгой очереди хлеб для всей семьи, уже в темноте отправился домой. От голода идти было невероятно тяжело, но к хлебу, за весь путь в пятнадцать километров, притронуться себе не позволил.

Окончив в сорок седьмом родную парголовскую школу, Василий поступил в институт точной механики и оптики. А после института, проработав несколько лет на одном из предприятий в Московской области, вернулся домой. Василий Фёдорович рассказывал, как много полезного опыта получал, работая инженером-электриком на заводе имени Калинина. Но ежедневно добираться из Парголова на Васильевский остров бывало непросто, и в поисках близкого места работы оказался наконец в конструкторском отделе ВНИИТВЧ.

Шёл 1957-ой год. Молодому новичку поручили разработку одного из узлов проектируемой в отделе установки. Но когда занимавшийся этой установкой конструктор неожиданно покинул институт, Белов сам взялся за незавершённый проект и, к удивлению, многих, с задачей справился. После этого успеха руководивший отделом Соломон Ефимович Рыскин без труда смог убедить тогдашнего директора института в необходимости назначить начинающего конструктора сразу на ведущую должность, обходя существующие кадровые правила и минуя промежуточные должностные ступени. Как известно, в дальнейшем этот небывалый аванс Василий Фёдорович успешно оправдал и Соломона Ефимовича не подвёл ни разу.

Все тридцать пять лет, проведённые рядом с Беловым, и всё лучше узнавая его, я наблюдал, как ещё с детства строгому отношению к себе можно, оказывается, никогда не изменять. Всегда удивительно добросовестным я постоянно видел Василия Фёдоровича не только в работе, но и в отношении ко всем окружающим его сослуживцам.

Белова не стало в 2018-ом году. В следующем Василию Фёдоровичу могло бы исполниться девяносто. За год до его кончины я предложил увидеться. Мы встретились недалеко от дома Василия Фёдоровича, в кафе у метро «Озерки». Как до этого не раз замечал, люди, оставившие с возрастом свою работу, часто теряют интерес к происходящему без них на прежнем месте. С Беловым всё оказалось иначе. Мы просидели за столикий целый вечер, и мне пришлось подробно рассказывать обо всех текущих служебных делах. Помню, мы даже что-то вместе конструировали в моём блокноте…

Заканчивая свой рассказ этой последней встречей с Василием Фёдоровичем, надеюсь, что мне всё-таки удалось показать, почему из множества замечательных институтских специалистов, среди которых прошла значительная часть моей жизни, вспоминаю прежде всего троих руководителей нашего конструкторского коллектива. Дело, конечно, не только в ценнейших знаниях и опыте, которыми они всегда щедро делились с подчинёнными, в том числе и со мной. Но и в том, что созданная ими при жизни замечательная атмосфера в конструкторской среде смогла сохраняться здоровой и рабочей до самого последнего дня существования института. И в этом, возможно, одна из главных заслуг Рыскина, Белова и Кирьянова».

22. Огинец

В.А. Балашов

У меня, как и у Федора Константиновича, тоже значительная часть жизни прошла в тесном общении с одним из конструкторских отделов Института, располагавшимся на шестом этаже здания на улице Льва Толстого, занимавшегося исключительно разработкой источников питания, в частности ламповых генераторов. Начальником отдела был Владимир Александрович Балашов, а начальником одного из секторов Павел Михайлович Огинец, с которым меня связали не только рабочие тесные контакты, но и крепкие товарищеские отношения. Он был на 12 лет старше меня, но эта разница как-то очень быстро стерлась и не замечалась при общении. Возможно, этому способствовала его очень естественная, абсолютно не наигранная доброжелательность и не только ко мне, а, вообще, ко всем окружающим. Кроме работы, нашлись и другие общие интересы: книги, теннис, ироничное отношение к окружающей эпохе Брежневского «застоя», которая теперь многими моими ровесниками вспоминается с ностальгией.

П.М. Огинец

Я часто бывал у него дома, в небольшой двухкомнатной квартирке, тем не менее, кажущейся просторной за счет минимума мебели и сверкающей чистоты полов и кухни, в которой его супруга, Виктория Ивановна Добровольская, угощала крепким свежемолотым кофе, сваренным в турке. Я уже писал выше, что Павел и Виктория поженились, еще будучи студентами. Надо сказать, что более противоположных по характеру и темпераменту людей, было трудно себе представить: спокойный и бесконфликтный Павел, и взрывная, резкая и бескомпромиссная Виктория. Они были из совершенно разных семей – Павел из интеллигентной петербургско-ленинградской еврейской семьи, а Виктория из краснодарской, южной, с казацкими корнями. Отец Павла, парикмахер по профессии, прошедший от звонка до звонка Финскую и Отечественную войны, а отец Виктории, учитель, осужденный в середине 30-х годов как украинский националист к 10 годам лагерей, так и не вернувшийся оттуда. Павел, проведший в Ленинграде все блокадные годы, и Виктория, пережившая в Краснодаре немецко-румынскую оккупацию, и, сохранившая на всю жизнь в памяти лай немецких овчарок и такую же лающую речь немецких солдат, входивших в их дом с требованием дать им «млеко и яйки».

Несмотря на подобную разницу в характерах, никакого непримиримого противостояния в их семейной жизни не было.

Но надо вернуться в сектор по проектированию генераторов. Работая с 1965-го по 1985-й годы в отделе сварки, мне постоянно приходилось разрабатывать технические задания на проектирование, так называемых, «сварочных головок», затем курировать их разработку, приезжая на Льва Толстого к Павлу Михайловичу. «Сварочная головка» представляла собой не что иное, как вторичный, выносной колебательный контур генератора, который было необходимо размещать вплотную к сварочным роликам и индуктору, через которые проходила свариваемая труба. Особенностью подобных контуров были большие габариты шкафов, в которых надо было рационально, с соблюдением всех специальных требований, разместить несколько десятков, а иногда и более, мощных керамических конденсаторов.

По мере роста мощности ламповых генераторов увеличивалась, соответственно, мощность и габариты конденсаторных батарей сварочных головок, поэтому постоянно приходилось искать более совершенные конструкции шин, подводящих напряжение к конденсаторам, добиваться снижения электрических потерь, повышать надежность их работы. Особенностью сектора, который возглавлял Огинец, было то, что он был единственный в нем мужчина, остальные – исключительно женщины, начиная от молодых специалисток, занимавшихся на первых порах только деталированием, до ведущих конструкторов средних лет. Многие из них – Галя Аврутина, Галя Шафран и Роза Парадня, были выпускницами-отличницами еще Вологдинской кафедры, хорошо разбирались в особенностях конструкции ламповых генераторов, и работали, практически самостоятельно. Все они были приветливыми и доброжелательными женщинами, что было крайне важным для меня в первые годы работы, когда я еще только набирался опыта. Но, какими бы милыми не были сотрудницы сектора по отдельности, их женский коллектив, обладал, конечно, определенным особенностями, которые Павел Михайлович, как опытный психолог, а иногда, как психотерапевт, учитывал. Причин их плохого настроения было много: от болезни ребенка до порванных колготок, но он находил что им сказать и чем успокоить, а иногда просто мудро промолчать.

Самое интересное, что сам Павел Михайлович за кульманом не стоял и, по крайне мере, при мне никогда сам не чертил, хотя кульман у него был, но он использовался для создания некоторого личного пространства, типа мини-кабинета. За кульманом не стоял, но постоянно следил за тем, что делают его дамы, прекрасно разбирался в существе любого проекта и быстро обнаруживал любые ляпы или ошибки в чертежах.

В отличие от проектирования каких-либо механизмов, когда в руках конструктора имеются десятки машиностроительных справочников, позволяющих воспользоваться, аналогом или примером нужного конструкторского решения, при разработке ламповых генераторов никаких справочников в распоряжении конструктора не было, и при «развешивании» многочисленных элементов электрической схемы генератора на стенках шкафов надо было руководствоваться собственными знаниями, опытом и целым рядом других компетенций из смежных областей знаний: материаловедения, приборостроения, теплотехники и гидравлики. Конечно, разработка генераторов шла по заданиям и под наблюдением разработчиков их схемных решений, о которых речь пойдет в следующей главе, но трудно недооценить вклад сотрудниц Павла Михайловича в создание целого ряда российских ламповых генераторов мощностью до 1000 кВт, по своим характеристикам не уступавшим генераторам самых известных американских и европейских фирм, а в ряде случаев, превосходящих их. Не зря же австрийская фирма «Фест Альпина» закупала их для комплектации своих трубосварочных агрегатов.

Закончить эту главу трудно, также, как и поименно перечислить и рассказать о всех конструкторах ВНИИТВЧ, которые на протяжении 70 лет превращали мысли своих коллег-исследователей и инженеров в осязаемую реальность. В этой связи, позволю себе все же закончить эту главу несколько перефразированным изречением Генрих Гейне: «Мысль – это невидимый чертеж, чертеж – видимая мысль».

23. Московский 72

После объединения в 1965-м году с ЦКБ УВУ, у института появилось еще одно здание, точнее «площадка», которая находилась по адресу Московский проспект, дом 72, прямо напротив метро «Фрунзенская». Когда кто-то из командированных впервые приезжал по своим делам на эту площадку, перейдя проспект и подходя к дому с этим адресом, видел перед собой внушительное многоэтажное здание «сталинской» архитектуры, с большой вывеской на стене с названием Института, выписанного золотыми буквами. Создавалось впечатление, что перед вами солидная организация, которая, конечно, должен располагаться в подобном здании. Однако, подойдя к дому, следовало войти под арку, которая вела в большое дворовое пространство, окруженное соседними зданиями, где и находилась проходная и забор, за которым были расположены несколько зданий ВНИИТВЧ, к разочарованию командированных, весьма непрезентабельного вида. Часть зданий были одноэтажные, и вот в одном из них располагались несколько отделов и лабораторий, которые занимались разработкой источников питания: ламповыми и тиристорными преобразователями. В глаза бросался явный диссонанс между тесными, мрачноватыми помещениями с низкими потолками и обшарпанными письменными столами и разномастными стульями, и тем, чем в них занимались научные сотрудники института. Надо сказать, что эта сторона их жизнедеятельности, я имею ввиду обстановку их «офиса», хотя в то время и слова такого никто не знал, мало их волновала. Главное, что в их распоряжении был стол, стул и настольная лампа, остальное ими не замечалось. Волновало, а точнее, интересовало другое: то, чем они занимались, то дело, что составляло главную часть их жизни. Большинство из них были мужчинами за пятьдесят, начавших работать еще до войны, прошедшие войну или блокаду, много испытавшие и натерпевшиеся за свою жизнь. Они все являлись опытными и квалифицированными специалистами, но среди них выделялись несколько человек, которые были главными идеологами и теоретиками мощного генераторостроения, известными учеными в этой области. Понял я это не сразу, а гораздо позже, когда, общаясь и работая с ними, начал хоть как-то разбираться в сути того, чем они занимались.

Кроме лаборатории генераторов, которая досталась в наследство ВНИИТВЧ от ЦКБ УВУ, существовавшая уже пару десятков лет, в середине 60-х годов там была образована и лаборатория тиристорных преобразователей. Никакой конкуренции между ними не было, т.к. диапазон частот ламповых генераторов начинался с 66 килогерц, а диапазон частот тиристорных преобразователей кончался на 10 килогерцах.

О годах работы на Московском 72 вспоминает Вадим Владиславович Моргун, старейших сотрудник ВНИИТВЧ.

В.В. Моргун

«В 1967-м году я «вернулся в лоно родной церкви», т. е. перешёл на работу во ВНИИ токов высокой частоты. Туда я первоначально был направлен после окончания института, и оттуда меня как бы арендовали в ЛЭТИ. Во ВНИИТВЧ, в отделе высокочастотных установок, образовывалась новая лаборатория – тиристорных генераторов – и меня «пригласили» на должность её заведующего. Переходя на эту работу, я, прежде всего, «прельстился» тем, что тогда это направление только-только начало развиваться в мировой электротехнике. Кстати, сам тиристор, мощный, управляемый полупроводниковый прибор, появился на свет всего лишь в 1958 году. Кроме того, при переходе во ВНИИТВЧ меня устраивало то, что среди сотрудников отдела и смежного с ним конструкторского подразделения было много выпускников нашей кафедры, с которыми я был хорошо знаком ещё по ЛЭТИ. Правда, среди руководства отдела (заведующий отделом и его заместитель, а также заведующие лабораториями) «лэтишников» не было. Ранее, и то по каким-либо разовым делам или на технических совещаниях, из руководства отделом мне приходилось встречаться только с его заведующим Д.Б. Мондрусом и заведующим одной из лабораторий А.А. Фрумкиным.

Теперь о некоторых моих коллегах. Во главе отдела стоял Давид Борисович Мондрус, хороший специалист, хотя не по генераторам, а по печам. Ему были свойственны доброжелательность, справедливость, а если было нужно и строгость, он мог при необходимости поспорить с вышестоящим начальником. Д.Б., как и полагалось настоящему интеллигенту того времени, тем более еврею, пострадал от советской власти. Не знаю какой срок, но успел посидеть в тюрьме. К его чести надо сказать, что он не озлобился, но и вспоминать о том времени не любил. Разве только часто использовал «присказку»: «биться головой в стенку камеры до тех пор, пока, пробив её, не убедиться, что оказался в соседней».

Его заместителем был Александр Яковлевич Тилес. Его техническую эрудицию я оставлю в стороне, но у него были неплохие организаторские способности, не зря же он во время войны был начальником цеха на одном из Уральских заводов. Из его «уральских сказов» мне запомнился один: об уроке, полученном им от начальства «о пользе критики». Однажды на завод приехал какой-то министерский чин, и А. Я. решил покритиковать министерство на совещании, которое этот чин устроил. После совещания чин, видимо оказавшись неплохим человеком, попросил А. Я. остаться и по поводу критики сказал: «Понимаешь, помочь я тебе всё равно не смогу, а насрать смогу. Иди». Тилес хорошо, я бы даже сказал душевно, относился ко многим сотрудникам, всегда готов был «поговорить за жизнь». Чаще по делу, а иногда и не по делу, мог накричать, но мы понимали, что всё это беззлобно: просто надо выплеснуться. За работу он переживал совершенно искренне, а не для галочки.

Должность Главного конструктора «занимал» Юрий Борисович Вигдорович. Конструкторской, но проектной работы он не вёл, являясь по существу научно – техническим идеологом нашего направления техники, т.е. разработки статических (ламповых и полупроводниковых) источников питания установок высокочастотного нагрева. Должность же «исполнял» потому, что не было другой возможности относительно хорошо платить специалисту высокого уровня, но без ученой степени. По моему мнению, Ю.Б. был одним из самых технически эрудированных специалистов в институте, если не самый эрудированный, а ведь у нас были доктора и «уйма» кандидатов наук. Во многом, благодаря его идеям руководству, наши ламповые генераторы по схемно-техническим решениям были уж никак не хуже «западных». Ю.Б. обладал прекрасными человеческими качествами, с ним было приятно общаться. Если у кого-то из сотрудников возникали технические вопросы, то всегда шли к Ю.Б., и получали от него грамотные и доброжелательные ответы. При этом настырность некоторых коллег была настолько непомерной, что мне от души было жалко его, т. к. деликатность не позволяла ему не только «выгнать» их, но, хотя бы порекомендовать приходить с вопросами, будучи более подготовленными. Вигдорович стал одним из двух первых лауреатов Госпремии в институте в «новые» времена. До этого сотрудники ВНИИТВЧ получали только Сталинские премии.

Теперь вернусь к воспоминаниям о «товарищах по работе». Кроме верхнего начальства, в административной когорте находились и двое «непосредственных» коллег: Абрам Аронович Фрумкин, заведующий лабораторией установок диэлектрического нагрева, и Адгам Айнетдинович Хансуваров, руководивший лабораторией установок индукционного нагрева. Оба оставили у меня самое наилучшее впечатление, как специалисты, и, главное, как люди. Все начальники в отделе были заметно старше меня (самый младший А. А. Фрумкин родился в 1918 году) и, к настоящему времени давно покинули этот мир. Никто из них, кроме А. А. Хансуварова, не отметил своё 80-летие. Д. Б. Мондрус умер в США, в «добровольном» изгнании. Он был весьма любознательным человеком, и если бы у него была возможность ездить в туристские поездки, а его материальное положение это позволяло, то он, по-моему, никуда бы не уехал. А. А. Фрумкин трагически погиб, проходя мимо дома, с фасада которого упала облицовочная плитка.

Не могу не упомянуть о начальнике более высокого ранга, заместителе директора Андрее Владимировиче Дмитриеве, курировавшем со стороны дирекции наш отдел. Дмитриев пришёл во ВНИИТВЧ из ЛЭТИ, где преподавал на кафедре теоретической электротехники. Получилось так, что ни в мои учебные, ни в мои преподавательские годы, наши пути не пересекались. А во ВНИИТВЧ отношения сложились на уровне взаимных симпатий. Он, наверно, почувствовал во мне «родственную» душу по части «злого» языка, причём я не стеснялся направлять его и в сторону А.В. Также я, по крайней мере, мне так представляется, устраивал его как собеседник в научно-технических, а порой и философских дискуссиях. Мне же нравилась его манера «руководить»: он не командовал, а приходил в отдел, садился с исполнителем и просил его рассказать о технической сути работы. Старался вникнуть и, если его убеждали, что работа важная и интересная, то всегда помогал, разумеется, в силу своей компетенции. О том, как происходило освоение Дмитриевым отнюдь не виртуальной, а реальной работы в НИИ после его вузовской деятельности, по-моему, довольно остроумно высказался Вигдорович. «Дмитриев думал, что в НИИ в первой половине дня составляют дифференциальные уравнения, а во второй их решают, а оказалось совсем не так». Будучи умным человеком, А. В. быстро понял, как надо себя вести в НИИ, и мне самому пришлось слышать в нашем Главке Министерства, что из всей институтской тогдашней дирекции у них Дмитриев говоря современным языком, имел наивысший рейтинг».

С самим Вадимом Владиславовичем мне довелось общаться в ЛЭТИ на кафедре Электротермических установок, где он читал нам лекции по курсу «Проектирование индукционных установок», а затем во ВНИИТВЧ, когда этот курс я начинал применять на практике, а он руководил лабораторией тиристорных преобразователей, и мы вместе с ним выполнили ряд работ. Моргун был прекрасным лектором, отличающимся от других кафедральных преподавателей очень четким и ясным изложением материала, не оставлявшим ни одного нашего вопроса без исчерпывающего ответа. Лично для меня этот курс был крайне полезен, т.к. он увязал в единое целое другие курсы по нашей специальности, рассматривая все этапы проектирования: от расчета индукторов и колебательных контуров до разработки систем управления и конструирования узлов, и механизмов самого индукционного нагревателя. Работая с ним по совместным проектам, мне, особенно первые годы, приходилось некоторое время преодолевать комплекс «ученик-преподаватель», но Вадим Владиславович был предельно корректен и не давал мне повода почувствовать себя неловко.

24. Вигдорович

Ю.Б. Вигдорович

Возвращаясь к сотрудникам Московского 72, хочу остановиться на Юрии Борисовиче Вигдоровиче, чей «рейтинг» был особенно высок не только во ВНИИТВЧ, но и во многих научных организациях, занимавшихся разработкой мощных радиопередающих устройств. Пользовался он уважением и на многих заводах, где работали различные высокочастотные установки с питанием от ламповых генераторов.

После присуждения Юрию Борисовичу Государственной премии за разработку технологии и оборудования для высокочастотной сварки оболочек кабелей связи, была издана брошюра, написанная журналисткой И.Г. Константиновой, в которой были помещены беседы с ленинградскими лауреатами 1979-го года, в том числе, и с ним и Луниным.

Отвечая на вопросы журналистки, Вигдорович рассказывал:
«Я ровесник Октября, вся моя жизнь связана с нашим городом. Здесь я окончил Политехнический институт, здесь и работал всю жизнь. В нашем институте тружусь с самого его создания, т.е. уже 30 лет. Все время, начиная с дипломной работы, занимался ламповыми генераторами для промышленной электротермии».

Но начинал свою инженерную деятельность Юрий Борисович не во ВНИИТВЧ, а еще в середине 30-х годов на заводе «Светлана», где после окончания ЛПИ вместе с Бабатом и Лозинским занимался разработкой ламповых генераторов и экспериментами по их применению для поверхностной закалки деталей. Вологдин в своих воспоминаниях много места уделил тому жесткому противостоянию и борьбе за первенство в этой области, которое возникло у него в те года с Бабатом и Лозинским, но фамилию Вигдоровича он нигде не упоминает, хотя она уже тогда встречалась в статьях и авторских свидетельствах, посвященных разработкам ламповых генераторов. Думаю, что Юрий Борисович не предполагал в те годы, что судьба приведет его работать в институт Вологдина и стать в нем одним из ведущих специалистов.

Я знал его гораздо лучше других сотрудников этого отдела, т.к. регулярно общался с ним по вопросам проектирования новых генераторов для установок, предназначенных для радиочастотной сварки труб, а также бывал с ним в командировках на заводах, занимаясь вместе с ним наладкой генераторов и отработкой режимов сварки труб.

Для радиочастотной сварки, в зависимости от размеров труб и производительности трубосварочных агрегатов, требовались генераторы большой мощности, начиная от 160 кВт и выше. За период, начиная с середины 60-х годов и до конца 70-х, под руководством Вигдоровича была разработана и серийно выпускалась на ленинградском заводе высокочастотных установок (ЛЗВУ) целая серия генераторов мощностью 160,250,400, 600 и 1000 кВт, с частотой тока 440 тысяч герц.

Упомянув ламповые генераторы, необходимо хотя бы немного пояснить, что они из себя представляли. Возможно, у моего предполагаемого читателя в голове возникает образ современного электронного блока или даже большого шкафа, на передней панели которого размещены кнопочки, загадочно мигающие лампочки или даже дисплей контроллера, но он сильно ошибается.

Проще всего представить себе блоки генератора как однокомнатную малогабаритную хрущевскую квартиру, которая состоит из малюсенькой прихожей, такой же маленькой ванной, совмещенной с туалетом, тесноватой кухни и небольшой комнатенки. Так же, как и в квартиру, в генератор можно войти через дверь, снабженную замком, и обнаружить, что в «передней» стоит силовой питающий трансформатор, в «ванне» расположен тиратронный выпрямитель (позднее замененный на диодный), «в кухне», имеющей также входную дверь, стоит генераторная лампа, вокруг которой на стенках развешены керамические конденсаторы, а через стенку от нее, в «гостиной», смонтированы катушки и гирлянды конденсаторов анодного колебательного контура.

В подобной «квартирке» можно было разместить генератор мощностью 160 кВт, в чуть большей по площади – генераторы мощностью 250 кВт, а для 400 и 600 кВт требовались уже 2-х и 3-х комнатные квартиры. Немного позднее мощные генераторы 600 и 1000 кВт стали строить по «пушпульной» схеме, в которой было два симметричных плеча и, соответственно, две генераторные лампы. В этом случае в шкафах глубиной около метра, выстроенных в один ряд общей длиной около 10 метров, размещались все элементы одного и другого генераторного плеча. Конечно, генераторы подобной конструкции было гораздо проще налаживать и обслуживать. Не нужно было входить во внутрь блоков, рискуя набить себе шишку на голове или еще чего похуже. На первый взгляд схема генератора была несложной, содержала не так много элементов, все было перед глазами, все соединения между элементами выпрямителя, лампы и колебательного контура выполнялись медными трубочками или шинами и было несложно проверить правильность монтажа. Но эта кажущаяся простота генератора соседствовала с его капризностью.

Главной задачей при расчете и проектировании генератора являлась его возбуждение, т.е. переход в колебательный режим на заданной частоте, и передача в нагрузку номинальной мощности. Несмотря на то, что все его элементы, включая параметры цепи обратной связи, которые и отвечают за перевод лампы в генераторный режим, предварительно рассчитывались и строились диаграммы динамических характеристик, очень часто при первом его включении генерации не возникало, или генератор возбуждался на «паразитной» частоте, и мощность в нагрузку передать было невозможно.

Одной из главных причин было влияние индуктивности тех самых трубочек и шинок, которые соединяли элементы генератора: конденсаторы и катушки индуктивности. Чем выше была мощность генератора, тем большее влияние оказывала дополнительная, не учтенная при расчетах, индуктивность этих соединений, которая нарушала расчетную величину индуктивностей катушек колебательного контура. Даже изменение расстояния между шинами могло фатально повлиять на условия возбуждения генератора. Помимо этой причины были и другие, выявлять и устранять которые и было задачей наладчика при запуске генератора.

Конкретных указаний, как поступать и что делать в подобных случаях, в руководстве по эксплуатации генераторов не приводилось, только общие направления: добавьте или уменьшите индуктивность или емкость в том или ином блоке. Приходилось действовать методом «научного тыка», эффективность которого зависела от опыта наладчика. Но часто, после безуспешной и многочасовой работы в цеху под ироничными взглядами рабочих, оставалась одна надежда, как в популярной телевизионной игре – «звонок другу», т.е. Юрию Борисовичу Вигдоровичу в Ленинград по его домашнему телефону. Все знали, что звонить надо было, подготовив исчерпывающую информацию, т.е. записи всех режимов и величины параметров элементов генератора. В одной из предыдущих глав я уже писал, что удивительной особенностью Виталия Абрамовича Пейсаховича была его возможность мысленно «видеть» картину распределения магнитных полей индукторов, вот, такой же способностью «чувствовать» колебательные процессы, происходящие в схеме генератора и влияние на его «организм» величин индуктивностей и емкостей в его ветвях, было и у Вигдоровича. Выслушав изложение проблемы и записав режимы работы упрямого генератора, он после минутной паузы, говорил: «Владимир Исаакович (всегда по имени отчеству), попробуйте сделать то-то и то-то, а если не поможет, то вот это». И, как правило, помогало.

Бывало, что генератор начинал «капризничать» и в присутствии своего создателя, т.е. Вигдоровича. Мне случилось несколько раз бывать с ним в командировках на Урале, на Северском трубном заводе, который много лет был своеобразной испытательной площадкой нашего института. На нем испытывались и проходили доводку буквально все новые генераторы для сварки труб, в том числе и новый генератор мощностью 1000 кВт.

Новыми были генераторные лампы мощностью 500 кВт, каждая стоимостью в приличный автомобиль. Новой конструкции был и нагрузочный контур – «сварочная головка» размером с небольшой автобус, и конденсаторы новой марки, и выходной трансформатор нового типа с магнитным сердечником, понижающий контурное высокочастотное напряжение с 12000 Вольт до рабочего напряжения на индукторе, примерно, до 1500 Вольт. Когда монтаж блоков и проверка всех цепей управления были закончены, и приступили к включениям генератора, он упорно включаться не хотел, мгновенно перескакивая в паразитный режим, который сопровождался перенапряжением на конденсаторах и, как следствие, сверканием молний и их выходу из строя. Я наблюдал в этих случаях за Юрием Борисовичем, как он начинал, не спеша, наклонив голову и держа руку у подбородка, прогуливаться вдоль пролетов цеха, не обращая внимание на постоянный грохот, издаваемый трубами, несущимися по рольгангам соседних агрегатов и падающими в приемные карманы. Потом возвращался, открывал двери генераторов, садился на какой-нибудь ящик, вынимал небольшой блокнотик, и что писал в нем, доставая иногда из верхнего кармана пиджака маленькую логарифмическую линейку.

Не могу сказать, что сразу, не с первого раза, но эти прогулки по грохочущему цеху все же приводили к тому, что решение находилось, и после внесения определенных корректив в схему, генератор начинал работать на рабочей частоте. В этих случаях Юрий Борисович всегда считал необходимым объяснить причину срыва колебаний и те действия, которые он предпринял: что и почему он изменил в генераторе и с какой целью. Ему в то время еще не было и 60-и лет, но мне он, почему-то казался уже пожилым человеком. При этом он был всегда подтянут, аккуратно одет и было видно, что он следит за собой. Однажды, когда мы жили в одном номере гостиницы, я наблюдал, как он делает свою ежедневную своеобразную зарядку: он рассыпал на пол спички из полного коробка, а затем низко нагибался, поднимая каждую спичку по одной и складывая их обратно.

По выходным дням, если они случались в командировке, мы ходили обедать в местный ресторан, замечу, что очень хороший и доступный по ценам, и каждый раз заказывал и выпивал рюмку водки.

Он всегда был предельно корректен, вежлив и внимателен к собеседнику, кто бы с ним не разговаривал. Был он спокоен и вежлив при общении и с институтским руководством. Участвуя в технических совещаниях, спокойно и уверенно излагал свое мнение и позицию, никогда не втягивался в споры, да с ним редко кто мог спорить, он пользовался полным доверием.

Государственную премию Юрий Борисович, как уже выше писал, получил за создание оборудования и технологии сварки оболочек кабелей дальней связи. Его роль в этой разработке была очень велика, т.к. высокое, фактически бездефектное качество сварки алюминиевых тонкостенных оболочек было достигнуто за счет разработки генератора с системой высокой стабилизации и фильтрации выходного напряжения. Это обеспечило стабильность температуры в зоне сварки кромок оболочки, что достаточно долго было невозможно достичь. Вот, что по этому поводу рассказывал Вигдорович журналистке:

«Общие принципы стабилизации давно известны, но наше решение оказалось очень простым – оно не требует индивидуальной настройки блоков, приборов. Очень простая схема. В этой простоте, наверное, все дело. Когда напряжение, как мы говорим, «гуляет», то это бывает обычно в пределах десяти процентов. А наш выпрямитель напряжения позволяет ему отклоняться только на одну десятую процента. Это более чем достаточно для нашей сварочной установки и для обеспечения стабильности температуры оплавления кромок». Этот блок регулирования и стабилизации выпрямленного напряжения, получивший в «народе» название «тумбочка Вигдоровича», применялся в дальнейшем и во всех других генераторах мощностью до 250 кВт.

По своему характеру Юрий Борисович был крайне скромным и непубличным человеком, и свою медаль лауреата, как мне кажется, надел только один раз, в день, когда его снимал институтский фотограф.

К большому сожалению, Юрия Борисовича не привлекали к преподаванию на нашей кафедре, а, возможно, он и сам не изъявлял желания читать лекции, но, как вспоминал Моргун, безотказно давал консультации любому, кто бы к нему ни обращался: и сотрудникам института, и работникам заводов в период его командировок.

Прямой противоположностью ему по характеру и манере общения была Нина Яковлева Юхно, его ближайшая и постоянная сотрудница, точнее, неразлучная соратница по всем проектам и командировкам. Нина Яковлевна была небольшого роста, очень подвижной, энергичной и временами резкой в общении, не склонной к каким-либо посторонним разговорам. На вопросы по работе, конечно, отвечала, но, если была не в настроении или полагала, что вопрос не по существу, могла и ответить что-нибудь нелицеприятное. Не трудно догадаться, что за подобный характер, небольшой рост, короткую стрижку и характерную фамилию, её в институте, шутя, называли «тетка Махно». Она, безусловно, была грамотным человеком, владела теоретическими основами расчета генератора, и была для Юрия Борисовича надежным и незаменимым сотрудником и помощником, как в работе, так и в жизни.

Они оба были одинокими людьми, с подробностями своей прошлой жизни никого не знакомили, но чувствовалось, что военные и блокадные годы, на которые пришлась их молодость, оставили на них свой отпечаток. Будучи совершенно разными людьми, они, как бы, дополняли друг друга, помогали решать, как житейские, так и рабочие проблемы.

Юрий Борисович умер в середине 80-х годов от тяжелой болезни, когда ему было только 66 лет, небольшой по нынешним временам возраст, но как много он успел сделать в своей жизни.

25. Наумшин

Ю.Е. Наумшин

В самом начале 80-х годов в Институте появился новый сотрудник – моложавый и энергичный человек. Это был Юрий Евгеньевич Наумшин, сменивший на посту начальника отдела источников питания Безменова, который по требованиям «кадровой» политики должен был перед назначением директором Института набраться опыта руководства большого и наукоемкого отдела.

Вадим Вячеславович Моргун вспоминал, что его кандидатуру на пост начальника рекомендовал Александр Петрович Лазарев, один из старейших сотрудников Института, руководивший лабораторией в отделе автоматизации, бывший по своему образованию и опыту прошлой работы специалистом в области радиолокационных систем. Очевидно, имея старые связи с одноименной кафедрой в Институте связи им. Бонч-Бруевича, Александр Петрович пригласил Наумшина, работавшего на кафедре попытаться занять пост начальника отдела источников питания на Московском 72, ставшим вакантным в то время. Юрий Евгеньевич к своим 40 годам был уже сформировавшимся человеком, за плечами которого, были блокадные четыре года, которые он пережил совсем ещё ребёнком – родился в Ленинграде в 1942 году – только благодаря своей маме, вырастившей его без отца, погибшего на фронте, семилетка, затем техническое училище, работа сборщиком на нескольких заводах, служба в Армии, учеба в ЛИАП’е, который окончил с отличием по специальности радиоинженер, работа научным сотрудником в НИИ мощного радиостроения имени Коминтерна , а затем на кафедре в Институте связи им. Бонч-Бруевича, где его и заприметил Александр Петрович.

Юрий Евгеньевич в Институт был принят и сразу же утвержден на пост начальника. Надо сказать, что в отделе, как я уже писал выше, работали очень квалифицированные и опытные сотрудники, признанные специалисты в области мощного генераторостроения и преобразовательной техники, не без основания считавшими себя вполне самостоятельными и независимыми специалистами, не нуждавшимися ни в каком руководстве. Поэтому, когда после опытного и мудрого Давид Борисовича Мондруса, а затем грамотного и хорошо всем им знакомого Феликса Васильевича Безменова, появился никому и ничем не известный молодой, по их оценке, человек, годившийся многим в сыновья, отношение к нему в первое время было, если не враждебное, то настороженное точно.

Оно достаточно быстро сменилось на нейтрально-спокойное, а затем на устойчиво – позитивное и уважительное. Этому способствовало поведение Юрия Евгеньевича, не скрывавшего, что у него не было опыта в области проектирования ламповых генераторов для целей электротермии, имевших определенные отличия от генераторов, предназначенных для передающих радиоустройств, и не стеснявшегося спрашивать, консультироваться и учиться у опытных «аксакалов». Имея радиотехническое образование и опыт работы, он быстро вошел в курс дела, и стал не только успешно выполнять административные обязанности начальника большого отдела, но начал и сам вести и руководить новыми проектами. Один из них – разрушение скальных пород с помощью высокочастотного разряда – вызвал большой интерес у моряков, в частности, у специалистов военно-морского КБ, одной из задач которого была разработка способов снятия военных судов с подводных скал, на которые они иногда попадали, маневрируя в непосредственной близости от берега. В подобных случаях спасательные корабли были бессильны помочь судну сняться со скал, т.к. они не имели возможности подойти к нему из-за опасения самим сесть на скалу. Для проведения натурных испытаний на берегу Финского залива, в районе с каменистым дном и подводными скалами был установлен передвижной генератор, для питания которого был проложен силовой кабель от ближайшего населенного пункта. Высокочастотный генератор был небольшой мощности, не более 25 кВт, т.к. разряд происходил в течении короткого импульса, а энергия для разряда накапливалась в конденсаторной батарее большой реактивной мощности. В испытаниях принимали участия сотрудники КБ, которые снимали разрушение скал в момент высокочастотного разряда на видео. Испытания прошли успешно и демонстрация этого сюжета руководителю этого КБ, по рассказам очевидцев, привело вице-адмирала, уже немолодого человека, в неописуемый восторг. Он и его сотрудники были крайне довольны этими результатами, т.к. подобный высокочастотный генератор мог быть без труда доставлен и установлен на попавший на скалы корабль и позволял снимать его со скал усилиями самой команды, не прибегая к посторонней помощи. После успешных результатов руководство КБ поставило вопрос о тиражировании этой установки, но очень быстро стало ясно, что эта работа сама застряла на своих «скалах», и никто её так и не смог снять оттуда: наступили лихие 90-е и у моряков появились другие, более важные проблемы.

С кораблями, точнее с судостроением, была связана и другая работа, в которой принял участие Юрий Евгеньевич. Еще до его прихода в Институт, к нам обратился руководитель одного из подразделений НИИ технологии судостроения, с которым у нас были давние и тесные связи.

Он рассказал о проблеме, которая уже давно существует при постройке кораблей на всех судостроительных верфях мира, и на наших в том числе. Из-за термических напряжений, возникающих при сварке корабельных конструкций, возникает сильное коробление металла в районе сварного шва, особенно на поверхности палубы. Для устранения деформации проводят нагрев околошовной зоны с помощью газовых горелок. Способ трудоемкий, затратный и не обеспечивающий полного выравнивания поверхности палубы. Один норвежский инженер предложил проводить локальный нагрев в зоне сварного шва не газовыми горелками, а с помощью короткого линейного индуктора, что позволяло располагать нагреваемые зоны очень точно и строго дозированно передавать энергию в металл. Разработанная им установка с легким ручным нагревателем показала при испытаниях прекрасные результаты и была закуплена многими верфями в различных странах. Один экземпляр был поставлен на судоверфь в Киеве, куда поехали представители Института, чтобы познакомиться с его работой. Отзывы были хорошие, и после возвращения в Ленинград, было решено разработать свой аналог подобной установки. Разработку индукционной части взял на себя отдел индукционного нагрева, а транзисторный генератор должен был разработать и изготовить отдел Юрия Евгеньевича.

Забегая вперед, скажу, что работа кончилась неудачей. Линейный индуктор с ферритовым магнитопроводом постоянно перегревался, а транзисторный генератор работал очень нестабильно. Не хватило опыта и знаний в этой области, транзисторными генераторами начали заниматься совсем недавно. Разработкой источника питания занимался один из сотрудников Юрия Евгеньевича, и в неудачном схемном решении генератора была, конечно, его вина, но всю ответственность за срыв работы и расторжение договора с Заказчиком безоговорочно взял на себя Наумшин. Точно так же поступил он и в другом случае, когда выявились недостатки в работе мощного экситронного преобразователя, установленного на Псковском заводе зубчатых колес, к разработке и наладке которого, Юрий Евгеньевич никакого отношения вообще не имел. Поехал в Псков и принял участие в поисках причин неисправностей.

Также ответственно он относился и к другим своим обязанностям, в частности к поиску заказов, отправляясь лично на заводы при малейшем намеке на возможность заключить там договор. Он был очень обаятельным человеком, его «гагаринская» улыбка и доброжелательность просто обезоруживали собеседника и были важным элементами успешности переговоров.

В самые трудные 90-е годы он подписал несколько крупных договоров с АвтоВаз’ом на поставку закалочных генераторов, обеспечив работой свой отдел. Завод в то время за неимением средств рассчитывался автомобилями, которые потом приходилось реализовывать самостоятельно, но особых проблем в те годы с этим не было. «Жигули» улетали как пирожки, эпоха автомобильного изобилия еще не наступила. Наумшин умудрялся продавать машины по «рыночным» ценам, увеличивая, таким образом, поступление средств в Институт. Помогало ему в этом то, что он по примеру других отделов в начале 90-х годов организовал в отделе свое малое предприятие.

При его участии и руководстве в отделе было налажено производство ламповых генераторов, предназначенных для плавки и получения базальтового волокна, из которого изготавливались негорючие маты, которые стали широкого использоваться для теплоизоляции домов. Он, безусловно, оставил яркий след в истории Института. Александр Петрович Лазарев в своей рекомендации не ошибся.

Мне довелось общаться и дружить с Юрием Евгеньевичем больше двадцати лет. Он был прекрасным собеседником, надежным и верным товарищем, хорошо играл в теннис, был заядлым и удачливым рыбаком и автомобилистом, с увлечение ездил, когда представилась такая возможность, в туристические поездки за границу.

В 2001–м году мы с ним и нашими супругами совершили замечательное путешествие на автомобиле по Финляндии, Швеции и Норвегии. Ловили рыбу в озерах и фиордах, поднимались в горы, любовались водопадами, посетили много удивительно красивых мест. Там я заметил, что пешие прогулки и особенно подъемы в горы даются ему с трудом, но промолчал, не стал его расспрашивать. Немного позднее он сам признался мне, что у него обнаружили онкологическое заболевание. Он умер в январе 2003-го, не дожив до 61 года всего два месяца. Эти последние годы он, если можно так сказать, жил на полную катушку, отдавая себя полностью на работе, в семье и друзьям, к которым и я имел честь принадлежать.

26. Достижения в эпоху застоя

Однажды, мой товарищ, специалист в области полиграфии, как-то спросил меня, не скрывая иронии: «Володя, вот ты все время вспоминаешь ВНИИТВЧ, рассказываешь о его роли и достижениях, о каких-то невероятных установках, которые разрабатывались в вашем институте в 60-80-е годы, которые теперь, кому не лень, называют брежневской «эпохой застоя»? Как же это получалось? У всех был застой, а у вас сплошные достижения?»

В самом деле, подумал я, как же это получалось.

Всезнающая Википедия так определяет понятие «эпоха застоя», ставшее на долгие годы своеобразным «клише» у журналистов различных мастей.
«В Советском Союзе понятие «застой» ведёт своё происхождение от политического доклада очередному съезду КПСС, прочитанного Горбачёвым, в котором констатировалось, что «в жизни общества начали проступать застойные явления», как в экономической, так и в социальной сферах. Чаще всего этим термином обозначался период от прихода Брежнева к власти (середина 1960-х) до начала «перестройки» (вторая половина 1980-х), отмеченный устойчивым снижением темпов экономического роста и ухудшением динамики производительности труда».

При всем при том, в 1980-м году Советский Союз занимал первое место в Европе и второе место в мире по объёмам производства промышленности и сельского хозяйства. Не составляет труда выяснить, что если в 1960-м году объём промышленной продукции СССР по сравнению с США составлял 55 %, то через 20 лет в1980-м году – уже более 80 %. СССР находился на первом месте в мире по производству почти всех видов продукции базовых отраслей промышленности: нефти, стали, чугуна, металлорежущих станков, тепловозов, электровозов, тракторов, сборных железобетонных конструкций, железной руды, кокса и т.д., и т.п.

Сейчас, через много лет, стало понятно, что беда была в том, что все эти впечатляющие показатели достигались не за счет интенсивного роста производства, связанного с ростом производительности труда, а за счет его экстенсивного развития, т.е. за счет дополнительного привлечения рабочей силы, увеличения добычи сырья и строительства новых производственных предприятий. Если в 1966-1970-х годах темп роста национального дохода составлял 7,5%, то в 1981-1985-х годах уже в три раза меньше. Это привело к техническому и технологическому отставанию от высокоразвитых капиталистических стран, и еще больше снижало производительность и качество товаров.

Значительным было и отставание от Запада в развитии наукоёмких отраслей. Например, положение в вычислительной технике характеризовалось как «катастрофическое», и это уже было понятно всем, кто хоть в какой степени занимался наукой.

Вот что писали в письме к руководителям СССР в марте 1970-го года А. Сахаров, В. Турчин и Р. Медведев:

«Положение в советской вычислительной технике представляется катастрофическим. Наши ЭВМ выпускаются на устаревшей элементной базе, они ненадёжны, дороги и сложны в эксплуатации, у них мала оперативная и внешняя память, надёжность и качество периферийных устройств несравнимы с массовыми западными. По всем показателям мы отстаём на 5—15 лет. …Разрыв, отделяющий нас от мирового уровня, растёт всё быстрее… Мы близки к тому, что теперь не только не сможем копировать западные прототипы, но и вообще окажемся не в состоянии даже следить за мировым уровнем развития.

В чем дело? Неужели социалистический строй предоставляет худшие возможности, чем капиталистический для развития производительных сил? Конечно, нет! Источник наших трудностей – не в социалистическом строе, а, наоборот, в тех особенностях, в тех условиях нашей жизни, которые идут в разрез с социализмом, враждебны ему. Этот источник – антидемократические традиции и нормы общественной жизни, сложившиеся в сталинский период и окончательно не ликвидированные и по сей день. Внеэкономическое принуждение, ограничения на обмен информацией, ограничения интеллектуальной свободы и другие проявления антидемократических извращений социализма, имевшие место при Сталине, у нас принято рассматривать как некие издержки процесса индустриализации».

Читая сейчас эти строки, спустя полвека с того времени, думаешь: конечно, все правильно говорили эти ученые, физики и экономисты, ни добавить, ни прибавить, но надо признаться, что в те времена мы так ясно, отчетливо и остро это положение вещей и ту ситуацию в обществе не понимали, и, главное, об истоках причин их возникновения мы тогда не больно задумывались, по крайне мере, большинство из нас. Когда я пишу «мы», то имею в виду моих коллег по работе в институте близкого мне возраста – от 25 до 40 лет, с кем мы общались и обсуждали волнующие нас проблемы, как рабочие, так и общественные. Нет, мы, конечно, отдавали себе отчет, что там, как говорили тогда, за «бугром» техника покруче, чем у нас. Не спроста же во всех технических заданиях и требованиях к разрабатываемому новому индукционному оборудованию присутствовал пункт: «Сравнение с лучшим образцами развитых капиталистических стран», но фактически изолированные от внешнего рынка и лишенные необходимости всерьез конкурировать на нем, мы достаточно спокойно и комфортно существовали в рамках Совета экономической взаимопомощи (СЭВ), ориентируясь на его не столь жесткие требования и критерии качества.

Работая во ВНИИТВЧ в этот «период застоя», мы были настолько завалены работой, что и не задумывались о своей производительности труда. Куда еще быстрей? Портфель заказов по всем направлениям деятельности института был заполнен на три года вперед.

В самом деле, не подозревая, что работаем в «эпоху застоя», во ВНИИТВЧ в 60-80-х годах нами были осуществлены по-настоящему, даже по меркам сегодняшнего дня, очень интересные, значимые и масштабные проекты во всех направлениях, которыми занимались в подразделениях института.

Чтобы моему возможному читателю, даже если он гуманитарий, была понятна значимость института в народном хозяйстве страны в целом, его «самость» и уникальность, попытаюсь хотя бы кратко перечислить те направления исследований и разработок, которыми занимался институт в то время.

Одним из самых востребованных и самым большим по объёмам разработок был, конечно, индукционный нагрев для целей металлургии и машиностроения. В эти годы практически все трубные заводы СССР были уже оснащены индукционными нагревателями, разработанными во ВНИИТВЧ, мощность которых достигала 15 мВт, а на всех подшипниковых заводах в автоматизированных линиях по выпуску колец подшипников и шаров работали индукционные установки мощностью до 6000 кВт. На автомобильные и кузнечные заводы Москвы, Минска, Харькова, Ульяновска и других городов были поставлены комплексы индукционных нагревателей для пластической обработки заготовок. В начале 70-х годов после длительного этапа разработок и экспериментов, начатых еще при В.П. Вологдине, на заводе Азовсталь в Мариуполе была запущена уникальная, единственная в мире установка для поверхностной закалки головок железнодорожных рельсов. В 1970-м году с конвейера Волжского завода, полностью закупленного у итальянской фирмы «ФИАТ», сошел первый автомобиль, легендарная «копейка». Несмотря на то, что в составе завода все индукционное и закалочное оборудование было поставлено немецкими и итальянскими фирмами, проект машинного зала мощностью 15000 кВт с централизованным питанием высокочастотной энергией всех нагревателей был разработан ВНИИТВЧ, а машинные преобразователи были поставлены Новосибирским заводом «Электротяжмаш».

Через два года с конвейера Камаз’а сходит первый грузовик, при этом, несмотря на то, что все индукционное оборудование для кузнечного производства было закуплены у чехословацкой фирмы, наиболее важные автоматизированные станки для закалки таких ключевых деталей автомобиля, как коленчатые и кулачковые валы, а также полуосей, были продублированы поставками, выполненными ВНИИТВЧ. И это далеко не все индукционное оборудование, что было разработано и изготовлено в институте.

Несмотря на экстенсивность развития промышленности, в этот «застойный период» продолжался бум в строительстве жилья. Да, это были панельные скромненькие «хрущевки», где понятие «архитектура», как таковое, полностью отсутствовало, но люди считали за счастье переехать из коммуналок в небольшие отдельные квартирки со всеми удобствами, да еще и бесплатно. Давайте будем честными, никто эти дома в то время еще не называл «хрущебами». Бурное градостроительство потребовало существенного, в разы увеличения производства труб широкого сортамента: от водогазопроводных до конструкционных. Кроме всего прочего, увеличилась потребность труб в автомобилестроении и в нефте- и газодобыче, особенно тонкостенных и недорогих. Эти задачи были в корне решены, именно за счет развертывания производства труб методом высокочастотной прямошовной сварки. Начиная с 1965-го и по 1985-е годы, в разгар «расцвета застоя» силами только ВНИИТВЧ и завода ЛЗВУ были разработаны и поставлены более двух десятков высокочастотных сварочных установок для производства прямошовных труб мощностью от 160 до 1000 кВт, по своему уровню ни в чем не уступающих зарубежным аналогам.

В эти же «застойные времена» институт на основании проведенных ранее исследований, экспериментов, разработок и изготовления опытных и единичных образцов перешел совместно с таганрогским заводом «Кристалл» к серийному изготовлению нескольких типов уникальных высокотехнологических установок, предназначенных для получения различных кристаллов. Более 200 установок для выращивания монокристаллов кремния диаметром до 120 мм методом индукционной зонной плавки были поставлены на Запорожский титаномагниевый комбинат. Это позволило организовать в СССР массовое производство полупроводниковых приборов: диодов и тиристоров. Понятно, что чем больше диаметр монокристаллического слитка, тем больший ток можно пропустить через диод или тиристор, основой конструкции которых являются шайбы, нарезаемые из этого слитка. Эти установки в те годы полностью покрыли потребности электронной отечественной промышленности при изготовлении приборов силовой электроники.

В отделе ростового оборудования в эти годы была отработана оригинальная технология выращивания фианитов: кристаллов диоксида циркония и других различных минералов – искусственных алмазов, сапфиров, гранатов в, так называемых, холодных тиглях. Были изготовлены более 50-ти подобных установок. Искусственные кристаллы, получаемые этим методом, использовались не только в ювелирной промышленности, но и широко применялись при изготовлении специальных осветительных приборов, космической оптики и твердотельных лазеров.

На Всемирном Электротехническом конгрессе, проходившем в 1977-м году в Москве, стенд ВНИИТВЧ с образцами монокристаллов кремния и образцами фианитов был постоянно окружен специалистами различных зарубежных фирм.

Установки для выращивания термоэлектрических кристаллов, для получения особо чистых материалов, таких как алюминий с чистотой четыре девятки (99, 99%), изготовления стальных лент с аморфной структурой, обладающей необычными физическими свойствами, разделения сплавов металлов платиновой группы на отдельные составляющие методом дистилляции – вот далеко неполный перечень высокочастотного оборудования, разработанного в те годы во ВНИИТВЧ.

Не менее эффективно и результативно работал и отдел диэлектрического нагрева. Надо сказать, что его название не совсем точно определяло направления его разработок. Помимо нагрева диэлектриков в высокочастотных электрических полях в этом отделе исследовались процессы обработки непроводниковых материалов в СВЧ полях, а также физические процессы при выделении энергии в ионизированных газах. В общем все, что не входило в привычные рамки индукционного нагрева заготовок и закалки деталей, передавалось в этот отдел. Сейчас трудно сказать, предполагал ли Вологдин, что его первые поисковые работы в этих направлениях так быстро завоюют внимание многочисленных отраслей промышленности и превратятся в конкретные разработки и установки, и помогут совершить технологические прорывы во многих производственных процессах.

В середине 60-х годов в мире начался синтетический бум. Конечно, с опозданием, но он затронул и СССР. Появились синтетические ткани, кожзаменители, пластикаты и другие искусственные материалы. Быстро стало понятно, что область их возможного применения, практически безгранична. Одежда, обувь, мебель, детские игрушки, канцтовары, полиграфия, медицина и даже автомобилестроение, бурное развитие которого потребовало широкого применения дешевых и износостойких материалов для автомобильных сидений и обшивки их салонов. Узким местом в их массовом применении был процесс соединения швов в изделиях, изготавливаемых из этих материалов. Разработка и массовое изготовление установок для высокочастотной сварки подобных материалов взамен малопроизводительной и ненадежной прошивки и склейки решили эту проблему кардинально. К медным электродам, изготовленным по форме свариваемых швов, подводилось напряжение от лампового генератора с частотой тока несколько миллионов герц, синтетический материал в электрическом поле между электродами мгновенно разогревался, плавился и после приложения давления к электродам сваривался, образуя надежное соединение, а процесс сварки занимал при этом несколько секунд.

Сотни установок для высокочастотной сварки синтетических материалов, изготовленных в опытном производстве института и на заводах, полностью закрыли потребности промышленности в этой области. Надо сказать, что зачастую качество сварного шва было гораздо выше качества самого материала, в частности кожзаменителя, поэтому обувь быстро трескалась, сидения в машинах уже через год протирались до дыр, но сварной шов никогда не подводил.

С неменьшей, даже, возможно, большей эффективностью проявили себя высокочастотные установки, разработанные в институте для разогрева таблеток из термопластичных материалов перед штамповкой или прессованием различных изделий. Перечень этих изделий бесконечен: от бытовых мелочей и электротехнической арматуры до корпусов телефонных аппаратов и радиоприемников. Новые материалы позволили отказаться от карболита и бакелита, изготавливаемых с использованием вредных для здоровья фенолформальдегидных смол и различных природных наполнителей. Потребность в этих установках была настолько велика, что документация на их производство была даже передана в рамках сотрудничества СЭВ в Болгарию. Назначение установок было одинаковое, но исполнение их, в зависимости от размеров таблеток, их исходного материала и производительности штампов, было различное, поэтому их конструкция постоянно требовала дополнительных лабораторных исследований и корректировок документации. Так сложилось, что в те годы этими работами в отделе занимались исключительно женщины, которые практически все были бывшими студентками первых послевоенных выпусков еще «вологдинской» кафедры в ЛЭТИ.

Вологдинская школа, помноженная на природную женскую ответственность, прилежность и интерес к делу, которым они занимались, давали прекрасный результат. «Застоем» в этом отделе и не пахло. Об этом женском коллективе будет написано чуть ниже.

Начиная с 1966-го года, после объединения ВНИИТВЧ с Центральным конструкторским бюро ультразвуковых и высокочастотных установок (ЦКБУВУ) в институт влился большой коллектив исследователей и конструкторов, занимавшийся уже много лет разработкой генераторов ультразвукового и радиочастотного диапазона. Думаю, что одной из целей этого объединение было увязать разработку источников питания с разработкой технологических процессов, в которых они могут быть использованы, в единое целое. Кроме того, объединение, несмотря на экстенсивность развития, существенно расширило возможности ВНИИТВЧ. Его коллектив увеличился почти в два раза, появились еще две «площадки»: семиэтажное здание на ул. Льва Толстого дом 7 и несколько небольших корпусов на Московском проспекте, во дворе дома № 72, где имелось вдобавок и небольшое производственное подразделение.

«Ультразвук», хотя формально он был одним из ответвлений развесистого высокочастотного древа, был далек от целей электротермии – выделения тепловой энергии в проводниках и диэлектриках. В ультразвуковых процессах инструментом воздействия на материалы был не наведенный ток, а волновое механическое воздействие на ту среду, в которую оно передавалось. Планировал ли Валентин Петрович заниматься этим направлением – неизвестно, но на момент организации института никаких работ по разработки ультразвуковых приборов не предусматривалось.

В этой области были свои основоположники, свои авторитеты и специалисты, многие из которых были учениками Сергея Яковлевича Соколова, основателя ультразвуковой дефектоскопии и акустической микроскопии, члена корреспондента АН СССР, лауреата двух Сталинских премий, много лет бывшим заведующим кафедрой в ЛЭТИ. По-своему «научному весу» он не уступал Вологдину, который, безусловно, был с ним хорошо знаком, был в курсе его работ, но, скорее всего, не хотел заходить на его «ультразвуковое поле» деятельности.

Но жизнь распорядилась иначе, и в институте, начиная с 1966 года начались интенсивные работы в этой области. Велись они в трех направлениях: разработки в области приборного ультразвука, силового воздействия на материалы и медицинской диагностической аппаратуры.

Если в области промышленного применения токов высокой частоты, ВНИИТВЧ был в те годы, практически, монополистом, то ультразвуком в стране занималось несколько научных организаций, создававших определенную конкуренцию, которая, как известный двигатель развития в любом обществе, способствовала развитию ультразвукового оборудования и в нашем институте. Надо признаться, что с этой тематикой я был знаком очень поверхностно, что было вызвано не только «географической» удаленностью этих отделов, но и далекой от меня физики процессов, лежавшей в основе всех ультразвуковых технологий. Могу только точно сказать, что опять-таки, несмотря на «застой», в эти годы ультразвуковые установки уверенно вышли на внутренний рынок и были востребованы во многих областях. Были разработаны и массово выпускались установки для ультразвуковой мойки и обезжиривания мелких деталей, например, в часовой и приборной промышленности, чистки авиационных топливных фильтров, резки и сверления микроотверстий в керамике, микросварки различных материалов.

В этот период были разработаны образцы различного ультразвуковое оборудование для медицины: установки для обеззараживания хирургического инструмента, ультразвуковые скальпели, ингаляторы, приборы диагностики внутренних органов человека – теперь хорошо всем известные УЗИ.

Перечисляя все эти достижения ВНИИТВЧ, я так и не ответил на ехидный вопрос моего товарища: «Так получается, что, работая в своем «Шуваловском лесу» (так иногда писали наш адрес в письмах заказчики), вы вообще не замечали, что происходит в стране, все у вас было хорошо, и Сахаров с своими коллегами были не правы, когда били тревогу о техническом и технологическом отставании СССР от развитых зарубежных стран?»

Да, тогда, в то время не замечали. Нам казалось, что 2-3, года, а иногда и более, которые уходили на разработку и изготовление почти любой установки, это нормально. Нас не удивляло, что только на подготовку, согласование и утверждение технического задания и договора на работу тратилось не менее полугода, казалось, что иначе и нельзя. В самом деле, мы же не могли ускорить работу почты. Все коммуницирование с заказчиками в процессе подготовки договора шло путем переписки. Сначала письмо писалось, естественно, от руки шариковой ручкой, затем секретарша отдела печатала его на машинке, визировалось у начальника и передавалось директору или его заместителю для подписи. После этого накопившиеся письма везли на почту для отправки. Наступала пауза, которая могла длиться от недели до двух, в зависимости от расторопности адресата и его удаленности от Ленинграда. Эти паузы между отправкой и получением письма как бы задавали ритм работы. Если сообщение срочное и короткое, то можно было воспользоваться телеграфом или телетайпом, который был на одной из площадок.

А как же телефонная связь, спросите вы? Телефонная связь в институте, конечно, была, но телефонных аппаратов с номерами для междугородной связи на Шуваловской площадке было только три, один из которых стоял в кабинете директора. Поэтому для того, чтобы позвонить на завод в другой город, надо было потратить часа два-три, т.к. межгород был постоянно занят. Чуть позже автоматическая междугородняя связь появилась в здании на Льва Толстого, но для этого надо было туда ехать, что занимало полдня.

На разработку рабочей конструкторской документации, т.е. на вычерчивание на бумаге карандашом всех узлов, деталей и электрических схем установки тратилось не менее года, а часто и больше. А как можно было быстрее? Итак, конструкторские отделы, насчитывающие на трех площадках института около 300 человек, еле справлялись с объёмом плановых работ. Конечно, в то время никто еще всерьез не думал и не ведал о возможностях компьютерного проектирования, так же, как и о более современных способах копирования чертежей и документов. Все были уверены, что копирование белков для их последующего размножения возможно только тушью на кальке. А, как еще? Для чего же готовальни помимо циркулей содержат рейсфедеры, да еще и разных размеров, позволяющих проводить тушью линии различной толщины. Да, абсолютно все чертежи, выполненные на ватмане, копировались тушью на кальку. На чертеж накладывалась калька, пропитанная маслом, что делало её более прозрачной, и каждая линия, каждая окружность, все надписи и специальные обозначения обводились тушью. Этой рутинной и ответственной работой занимались только женщины, обладавшие, в отличие от мужчин, природной аккуратностью, безграничным терпением и абсолютной внимательностью. Бывали, конечно, и ошибки, не часто, но бывали. Выяснялось это позже, когда, шла сборка установки и обнаруживались детали с неверными размерами. Копированием занималось 10-12 сотрудниц, которые, как мне казалось, когда я заглядывал к ним в комнату, в которой постоянно горели настольные лампы, работали весь день, никогда не разгибаясь и не прерываясь на перекуры. На копирование любого даже среднего по объёму проекта уходило несколько недель. А потом с оригиналов калек снимались копии, а уже с них происходило копирование на синьку или на белую бумагу. Все эти операции требовали времени.

Каждый рабочий проект любой установки включал в себе целый том с текстовыми документами: паспортом, описанием конструкции и электрической схемы, порядком наладки, перечнем возможных неполадок и порядком их устранения и др. Порядок и последовательность его создания, конечно, удивит современного конструктора, но в те времена – это удивление не вызывало. А как можно иначе? Сначала создавался рукописный текст, затем рукопись отправлялась в машинописное бюро, где в порядке очереди, он печатался на пишущей машинке – ручной, типа «Ундервуд», или позднее на электрической.

Затем в текст от руки вписывались формулы и обозначения, если для этого использовались буквы греческого алфавита. В техдокументации их было не так много, в отличие от отчетов по научно-исследовательским работам, где вписывание длиннющих формул с интегралами, да еще в пяти экземплярах, занимало несколько дней.

Далее текст документации, набранный на машинке, подлежал копированию на синьках, и уже в конце процесса брошюровался и переплетался в институтской переплетной мастерской, тоже в порядке очереди. Важная деталь, особенно для моего возможного, но молодого читателя. В комнату, где стояли копировальные машины, прабабушки современных ксероксов, вела стальная дверь с навесным замком и небольшим окошком, куда надо было просунуть документы для копирования. На двери была табличка: «Посторонним вход строго воспрещен». Почему? Попробуйте догадаться сами.

Изготовление установки тоже занимало немало времени, но причин для того было много.

Во-первых, достаточно длительная, но весьма полезная процедура технологической обработки документации: как и на каких станках обрабатывать детали, тип покрытий или марка изоляционных материалов, перечень дополнительных приспособлений и специального инструмента и т.д., и т.п. На это уходило тоже не менее нескольких недель.

Во-вторых, надо было своевременно подать заявку на приобретение материалов и комплектующих, особенно тех, которых не было на складе. Некоторые, особо дефицитные позиции не всегда были в свободной продаже и их надо было заказывать особо, и на это тоже тратилось время, а их отсутствие тормозило изготовление.

В-третьих, при изготовлении установок почти отсутствовала кооперация, т.е. приобретение каких-то готовых блоков и узлов у сторонних организаций, специализирующихся на их изготовлении. Например, все шкафы, в которых монтировались блоки установок, упорно изготавливались на институтском опытном производстве. А где еще? Шкафы получались кривоватыми, косоватыми, двери – либо плохо открывались, либо плохо закрывались. Сейчас мне даже трудно объяснить причину, но все редукторы, включая, естественно, шестерни, тоже были самодельные. На это уходила масса времени.

В-четвертых, несмотря на существование в каждом конструкторском отделе группы нормоконтроля, проверяющей качество чертежей, в них все равно допускались ошибки, проявляющиеся уже при сборке, поэтому на этом этапе в цеху постоянно присутствовали конструкторы, на ходу исправляя ошибки и выслушивая все, что о них думают слесари-сборщики.

Ну, в-пятых, после изготовления установку перевозили в лабораторию на испытательный стенд, где происходили горячие испытания. Конечно, это был необходимый и полезный этап, т.к. при этом уже выявлялись ошибки в расчетах, касающиеся самой электромагнитной системы, параметров индукторов, в частности. Одной из причин появления этих ошибок был недостаточно совершенный расчетный математический аппарат. Как правило, использовалась методика теплового и электрического расчета, изложенная в книге А.Е. Слухоцкого, «Индукторы для индукционного нагрева», в основе которого лежали аналитические зависимости и поправочные коэффициенты, полученные экспериментальным путем. Расчеты велись на логарифмической линейке, использование компьютерных программ было еще впереди.

Не буду утомлять моего возможного читателя остальными подробностями непростого пути новых установок к заказчикам и, тем более, к заводу для их серийного производства. На этом пути было еще много бюрократических препятствий.

Но, тем не менее, все преграды преодолевались, и установки запускались в эксплуатацию, а мы приступали к новым проектам. Надо понимать, что в процессе рассмотрения заявок, разработки документации и изготовления оборудования было несколько проектов одновременно, поэтому никаких пауз в работах отделов не происходило, и на «застой это не было похоже. Другое дело, что рутинные, как стало потом понятно, методы работы тормозили деятельность института. Работ было много, но выполнялись они медленно. Медленнее, чем были организованы подобные работы на зарубежных фирмах в развитых странах.

Но, как я уже писал выше, мы этого не замечали, точнее старались не замечать, и не шибко беспокоились по этому поводу. Более того, нам было интересно то, чем мы занимались и, несмотря на неизбежную рутинность, присущую любой исследовательской работе, и на полное отсутствие материальных стимулов, работы двигались, а их результаты приносили удовлетворение.

Ответил ли я на ехидный вопрос моего товарища, почему во всей стране был застой, а в вашем институте нет, не знаю. Судить вам, мой возможный читатель.

27. Физики и лирики

«Что-то физики в почете, / Что-то лирики в загоне/, Дело не в сухом расчете, /Дело в мировом законе»: так начиналось ставшее знаменитым стихотворение Бориса Слуцкого «Физики и лирики», впервые опубликованное в «Литературной газете» в октябре 1959 года. И так начался знаменитый спор «физиков» и «лириков», в котором «физиками» обобщенно именовалась вся научно-техническая интеллигенция, а «лириками» – поэты, художники и вообще гуманитарии. Физики в то время, действительно, были в почете: в космосе – искусственные спутники Земли, в Арктике – атомный ледокол «Ленин», в подмосковном Обнинске – первая в мире промышленная атомная электростанция, а до полета Юрия Гагарина оставалось менее двух лет. А что лирики? Годом ранее отличился только один – был удостоен Нобелевской премии тонкий лирик Борис Пастернак, но и он был в буквальном смысле «в загоне» и иначе как «наживкой на ржавом крючке антисоветской пропаганды» и «литературным сорняком» в советской прессе не назывался.

Строго говоря, спор «физиков» и «лириков» начался несколько ранее, а Слуцкому принадлежит только его удачное обозначение. Первым, кто публично заявил о разрыве между представителями науки и искусства, был Чарльз Сноу, физик, сотрудник знаменитой Кавендишской лаборатории Резерфорда, а позднее и известный писатель. В мае 1959-го года Сноу выступил в Кембриджском университете с публичной лекцией «Две культуры и научная революция», которая вскоре была опубликована. Лекция Сноу имела сенсационный успех, она взбудоражила и научную, и художественную общественность. Основная идея лекции Сноу состояла в том, что процесс размежевания научной и художественной среды, ускоренный научной революцией 20-го века, принял общекультурный масштаб и позволяет говорить о существовании «двух культур» – научной и художественной (у нас эти культуры чаще называют естественно-научной и гуманитарной), разделенных стеной отчужденности и непонимания. По мнению Сноу научно-технической среде, которая игнорирует художественные ценности, грозит эмоциональный голод и антигуманность.

С другой стороны, традиционная культура, не способная воспринимать новейшие достижения науки, скатывается на путь антинаучности. Вот как эту мысль формулирует сам Сноу: «Итак, на одном полюсе – художественная интеллигенция, на другом – ученые, и как наиболее яркие представители этой группы – физики. Их разделяет стена непонимания, а иногда – особенно среди молодежи – даже антипатии и вражды. Но главное, конечно, непонимание. У обеих групп странное, извращенное представление друг о друге. Они настолько по-разному относятся к одним и тем же вещам, что не могут найти общего языка даже в плане эмоций».

Уже осенью 1959 года «эпидемия» спора о «двух культурах» с берегов Альбиона перенеслась в Россию. В сентябре в «Комсомольской правде» вышла статья Ильи Эренбурга «Ответ на одно письмо». Это был ответ на письмо некоей студентки, рассказывавшей о своем конфликте с неким инженером, который кроме физики ничего другого в жизни не признает.

«Все понимают, – писал Эренбург, – что наука помогает понять мир; куда менее известно то познание, которое несет искусство. Ни социологи, ни психологи не могут дать того объяснения душевного мира человека, которое дает художник. Наука помогает узнать известные законы, но искусство заглядывает в душевные глубины, куда не проникают никакие рентгеновские лучи…».

Статья Эренбурга вызвала цепную реакцию мнений, которая в наше время кажется просто неправдоподобной: буквально через месяц было опубликовано упомянутое стихотворение Слуцкого. У Эренбурга появились как сторонники, так и противники. Среди последних особенно «прославился» инженер-кибернетик И. А. Полетаев, который писал: «Мы живем творчеством разума, а не чувства, поэзией идей, теорией экспериментов, строительства. Это наша эпоха. Она требует всего человека без остатка, и некогда нам восклицать: ах, Бах! ах, Блок! Конечно же, они устарели и стали не в рост с нашей жизнью».

Несколько лет дискуссии на тему, в которой принимали участие широкие массы – от домохозяек до академиков – занимали целые полосы центральных газет. И не только газет. Жаркие споры между «физиками» и «лирикам» проходили в молодежных кафе, которые стали открываться во время хрущевской оттепели в крупных городах, в частности, в кафе «Аэлита» в Москве. Любопытно, что одним из наиболее ярких защитников «лириков» стал «настоящий» физик, член-корреспондент АН СССР, один из создателей советской атомной бомбы Герой Социалистического Труда Е.Л. Фейнберг.

Прошло не так уж много времени, и спор «физиков» и «лириков» тихо закончился, но оказался не забыт и даже стал темой научной работы аспирантки кафедры истории Отечества и культуры, Саратовского университета Марии Игнатовой, материалами которой я воспользовался выше.

Оглядываясь назад, понимаешь, насколько искусственной и даже навязанной была эта тема в те времена. Возможно, именно поэтому она обошла стороной ВНИИТВЧ, среди сотрудников которого гармонично сочетались оба понятия – и физика, и лирика.

Ближе всего к физике имели отношения работы отделов ростового и ультразвукового оборудования, т.к. их проектирование базировалось на основе исследований физических процессов, происходящих при кристаллизации нагреваемых материалов или прохождении колебаний через ту или иную среду. В этот же круг физических исследований можно еще отнести и исследования индукционной плазмы.

Вот, о нескольких таких физиках-лириках я хочу и рассказать.

28. Щербаков и его коллеги

А.А. Щербаков

Щербаков Александр Александрович. Кем он был больше: физиком или лириком. Трудно сказать. Он родился в 1932-м году в Ростове-на-Дону. Первые пять лет жизни прошли вполне благополучно и счастливо, пока не грянул тридцать седьмой. Сперва арестовали отца, Александра Мироновича, выдвиженца с завода «Красный котельщик», работавшего тогда первым секретарём райкома в Таганроге. А несколькими месяцами позже – и мать, Варвару Иустиновну Василянскую, только её уже не за «создание террористической организации с целью убийства товарища Сталина», а просто как «члена семьи изменника Родины». Отца расстреляли сразу по окончании следствия; мать вернулась – но годы, и годы спустя.

Пятилетнего мальчика усыновила тётя, мамина сестра, актриса одесского Театра Красной Армии. Первые его школьные годы прошли в Одессе. А потом – война, эвакуация, Красноводск в Туркмении, затем Узбекистан и Самарканд.

В школе он учился на отлично, закончил с золотой медалью. Преподаватели прочили блестящее будущее, причём исключительно гуманитарное и настоятельно советовали поступать в университет. Но категорически воспротивилась семья – и Щербаков приехал в 1950-м году в Ленинград, поступил в ЛЭТИ на кафедру электротермических установок и успел еще послушать лекции Вологдина.

Ю.Э. Недзвецкий

После окончания института с красным дипломом был распределен в НИИТВЧ в отдел ростового оборудования. Рассказывая о Щербакове, невозможно не коснуться личности Юрия Эдуардовича Недзвецкого, начальником которого он был, начиная со своего прихода в НИИТВЧ, после окончания в 1950-м году ЛЭТИ. Ему было уже 28 лет, за его плечами была война, которую он прошел полностью, с 41-го по 45-й годы, служа в военно-дорожном отряде, в обязанности которого входило устройство дорог и подъездов к линии фронта. Тяжелая и не менее опасная, чем любая другая профессия на войне.

Скорее всего, в тот год самого отдела еще не было, т.к. Вологдин и Фогель только-только начали разворачивать работы в новых областях использования ТВЧ и СВЧ, и исследования процессов кристаллизации материалов, в частности кремния, были еще в зачаточном состоянии. Эти работы они поручил молодому специалисту, на которого обратили внимание еще на кафедре, и не ошиблись в выборе. К сожалению, никого из сотрудников, кто мог бы пролить свет на те работы, уже нет с нами, но об их тематике можно судить по статьям, которые были опубликованы в первых выпусках Трудов НИИТВЧ. Так, уже в 1952-м году, в первом выпуске Трудов Александр Александрович Фогель публикует статью «Перспективы использования в промышленности электромагнитной энергии при волнах сантиметрового диапазона», в которой выражает большую благодарность сотруднику НИИТВЧ Юрию Эдуардовичу Недзвецкому, оказавшему большую помощь в проведении этой работы.

Д.Г. Ратников

А еще через несколько лет, в 1957-м году в Трудах появляется статья «Энергетические соотношения при индукционной зонной плавке кремния», авторами которой помимо Недзвецкого указаны Виктория Добровольская и Дмитрий Ратников, тогда совсем молодые специалисты, ставшие впоследствии ключевыми специалистами отдела ростового оборудования, но о них речь ниже.

Надо понимать, что если статья появилась в 1957-м году, то работы по этой тематике должны были начаться не позднее 1955-го года, когда отдел уже должен был существовать. Упомянув термин «зонная плавка», следует хотя бы кратко пояснить его физическую сущность. Он обозначает метод очистки твёрдых веществ, основанный на различной растворимости примесей в твёрдой и жидких фазах. Узкую расплавленную зону в образце какого-либо металла или полупроводника создают узким индуктором. При перемещении расплавленной зоны вдоль образца примеси переходят и накапливаются в жидкой фазе, двигаясь вместе с ней, в результате чего становится возможным получить материал почти полностью, очищенный от примесей. Этот же прием, предложенный в 1952-м году американским физиком Уильямом Гарднером Пфаном, стало возможно использовать также и для направленной кристаллизации кремния. Он мгновенно завоевал большую популярность во всем мире и, как видно, в НИИТВЧ.

Об этом методе и о Недзвецком я узнал в 1964-м году, когда, учась в ЛЭТИ, стал работать лаборантом на кафедре у Юрия Борисовича Петрова, тогда еще молодого аспиранта, темой диссертации которого была разработка технологии выращивания кристаллического кремния из расплава. Уже в те годы Недзвецкий считался признанным авторитетом в этой области, о нём на кафедре все говорили с неизменным пиететом и уважением. Когда он появлялся на кафедре, то вокруг него всегда собирались кафедральные деятели, обсуждая с ним какие-то технические вопросы. Поэтому, придя в 1965-м году в НИИТВЧ на практику и заглянув в отдел ростового оборудования, я уже знал, кто его начальник и чем занимается этот отдел, который считался наиболее «наукоёмким» подразделением института. Прошло менее года и в конце мая 1966-го года Юрия Эдуардовича Недзвецкого не стало, он погиб в результате несчастного случая в метро, ему было только 44 года. Поэтому 2-го июня я защищал диплом в полупустой аудитории, т.к. многие члены комиссии и сотрудники кафедры, обычно присутствующие на защитах, уехали проситься с ним.

Пора вернуться к Щербакову, хотя, рассказывая о нем, мне неизбежно придется упоминать и других сотрудников отдела и института. Он, к моменту трагической гибели Недзвецкого. уже проработал в отделе почти 10 лет, стал к этому времени опытным специалистом и мог бы претендовать на должность начальника отдела, но не стал им. В отделе было как минимум три сотрудника, чьи кандидатуры рассматривались руководством институт на эту должность: Александр Щербаков, Дмитрий Ратников и Виктория Добровольская, все выпускники кафедры ЭТУ начала 50-х годов, причем Добровольская даже застала лекции Вологдина.

Выпускники кафедры ЭТУ 1955 года.
Слева вверху П.М. Огинец и В.И. Добровльская,
справа внизу А.Р. Казаков, в центре В.В. Вологдин

Есть фотография и эпизод в фильме, снятый известным кинодокументалистом Ефимом Учителем, где Вологдин стоит в окружении студентов, среди которых и Вика Добровольская – молодая красивая дивчина из Краснодара с уложенной на голове косой.

Виктория Добровольская с подругой Юлией Щербаковой. Кадр из фильма Е. Учителя 1952 г. «Научно-исследовательский институт токов высокой частоты»

Сразу же после окончания института она вышла замуж за своего сокурсника Пашу Огинца, симпатичного еврейского мальчика с густой шевелюрой, из хорошей семьи. Шевелюра быстро исчезла, а вот взаимная любовь, теплые отношения и привязанность этих людей с абсолютно разными темпераментами остались на всю жизнь.

Все претенденты одинаково обладали как положительными качествами необходимыми для этой должности – опытом и знаниями, – так и «отрицательными»: никто из них не был ни членом партии, ни кандидатом технических наук. Александр Щербаков помимо этих недостатков был к тому же сыном расстрелянного отца, а Добровольская во время война находилась на оккупированной фашистами территории, что в те годы было явными черными метками. Дмитрий Ратников, готовящийся к защите диссертации, сам не выразил желания занять административную должность, предпочтя карьере начальника учебу в аспирантуре, а возможно, не желая вновь давать какие-либо разъяснения о своем отце, побывавшем в немецком плену.

Надо добавить, что кроме сотрудников отдела, еще рассматривалась кандидатура Лунина, зарекомендовавшего себя к этому времени способным инженером и организатором. Я видел, как у него на столе появилась большая стопка научно-технических отчетов по работам, проведенным в отделе к этому времени, которые он изучал несколько дней. Но кроме знаний, опыта и энергии на стол комиссии надо было положить диплом о высшем образовании, а этого документа у Игоря Вячеславовича не было.

В.И. Добровольская

В результате, начальником отдела была назначена Виктория Ивановна Добровольская. Не знаю точно, сыграло ли это решающую роль, но её кандидатуру активно поддерживали рабочие отдела, чье мнение в те времена принималось во внимание. Прошло несколько лет, и Виктория Ивановна получила и диплом кандидата наук, и билет члена партии, хотя не стремилась к этому, но таковы тогда были «правила игры». Она была насквозь «советским человеком», так сейчас говорят, когда хотят вложить в эти слова определенные черты, которые были присущи советской власти. Но зная её много лет, часто и помногу общаясь с ней на работе и в домашней обстановке, беседуя, обсуждая и споря до хрипоты о самых острых проблемах, окружавших нас в те годы, не могу её упрекнуть ни в одном непорядочном или каком-либо сомнительном поступке. Она была искренна, как в своих заблуждениях, так и в наивной убежденности, что можно добиться правды и справедливости, когда в середине 90-х писала письма Медведеву и Путину, причем не с просьбами, а с требованиями отменить постановления Правительства, которые ей казались неправильными. Она не могла и не хотела признавать, что окружающий мир имеет «50 оттенков серого», настаивая на его чернобелости.

Рыночную сторону перестройки не приняла, остановку финансирования многолетней работы по созданию уникальной установки, на создание которой были потрачены огромные деньги, восприняла как личную трагедию, события 91-го года и ГКЧП осудила мгновенно. Была честным, искренним и принципиальным человеком, иногда чрезмерно категоричным и жестким в оценках, но это было продолжением её южного кубанского характера, эмоционального и часто взрывного.

Руководителем лаборатории Щербаков все же стал, но похоже, что он к этому особенно и не стремился, т.к. все эти годы совмещал работу в институте с активной литературной деятельностью. Был даже такой момент, когда в 1959-м году он пробовал поступить в Литературный институт, но из-за ярлыка «сын врага народа» ему в этом было отказано. Надо сказать, что эта фактическая дискриминация со стороны Советской власти и непреходящая горечь, и обида за расстрелянного, ни в чем неповинного отца отразилась на его характере – замкнутом и в чем-то язвительном, и жизненной позиции, безусловно, критической к происходящим в те времена событиям. Виктор Геннадьевич Шевченко учился с ним в одной группе, и был одним из немногих его товарищей, часто общаясь и беседуя на различные темы. Он вспоминал, что Щербаков не любил и избегал какие-либо разговоры на политические темы. Несмотря на смерть Сталина, в душах людей еще сидел страх, а 20-й съезд партии еще не произошел. В остальном он был доступным и дружелюбным человеком, писал эпиграммы и стихи на злободневные студенческие темы, соревнуясь в юморе и иронии с другим кафедральным поэтом и другом – Григорием Цодиковым.

Как-то Цодиков отрастил бороду, и Щербаков тут же написал «Эпический плач Г. Цодикова о своей бороде»:

У меня борода, с бородой мне-беда,
Буйно, как лебеда, ты растешь борода,
Южным цветом горда у меня борода,
И шуршит, как слюда, и торчит без стыда.
Брить тебя, борода, – это тоже беда:
Бритву сунешь туда, бритва едет сюда.
Льется кровь и вода, рвется мат изо рта.
И седеешь тогда ты, моя борода»

Но Цодиков не обижался и отвечал вполне миролюбиво:

«Ценю тебя, о спутник по эстраде,
За то, что в творчестве и скромен ты и прост.
И не словечка красного за ради
Хочу отметить творческий твой рост.
Только при ярком таланте твоем
Мы можем успешно работать вдвоем»

Более остер Цодиков был к самому себе, написав автоэпиграмму:

«Живу я более, чем умеренно,
Страстей не более, чем у мерина»

Григорий Давидович был очень талантливым поэтом, писал прекрасные, тонкие лирические стихи, но относился к своему таланту небрежно, также, как и к своей жизни, неустроенной и не очень счастливой.

Саша Казаков однажды рассказал мне такую историю. Как-то, в конце 50-х годов случилось ему быть в командировке в Москве, где он неожиданно встретил Гришу Цодикова. Конечно, они вечером пошли в кафе, с ними была еще пара друзей. Долго не виделись, сидели разговаривали, выпивали, и вдруг кто-то заметил за соседним столиком компанию людей, среди которых сидел Евгений Евтушенко. Кто-то из друзей Казакова бросил Цодикову: «Ну, что, Гриша, слабо написать эпиграмму на Евтушенко?» Гриша молча взял со стола салфетку и через пару минут что-то написал. Казаков с салфеткой в руке подошел к Евтушенко, молча отдал её ему и вернулся к себе за столик наблюдать за реакцией известного, но еще молодого в те годы поэта. Тот прочел, рассмеялся, повернулся к их столику и протянул руку с оттопыренным вверх большим пальцем, показывая, что ему понравилось. Что было дальше не знаю, но такой факт был.

Стихи Щербакова и Цодикова ходили по рукам, а также печатались в «Щетках», так называлась факультетская стенная газета, пользовавшаяся огромной популярностью не только среди студентов ЛЭТИ, но и в других ВУЗ’ах Ленинграда. Об этой газете и членах её редакции, никого из которых уже нет с нами, написал в своих воспоминаниях Евгений Михайлович Иевлев, один из авторов этой веселой студенческой газеты.

«Мои детские способности к рисованию нашли в своё время применение только в оформлении стенгазет в школах, в которых я учился. Сия чаша не миновала меня и в институте. На втором курсе меня «рекрутировали» в редколлегию сатирической газеты нашего факультета «Щётки». Это была знаменитая газета. В день опубликования, да и после, пока она висела на стене, около неё всегда толпилось много смеющихся зрителей.

Стенгазеты всех факультетов создавались в фанерной выгородке на площадке третьего этажа первого учебного корпуса. Это помещение на сленге его обитателей называлось «собачник». Сюда приходили не только члены редколлегий факультетских газет, но и просто «на огонёк», пообщаться многие творческие личности, в том числе хорошо известные всему институту. Здесь, например, часто бывали авторы сценария и текстов знаменитого самодеятельного спектакля «Весна в ЛЭТИ» К. Рыжов и Д. Гиндин. Был и третий соавтор, Рябкин, но он в «собачник» не заходил, и я не был с ним знаком. Музыку к этому спектаклю создали бессменный руководитель институтского джаз-оркестра А. Бадхен и А. Колкер, студент ФЭТ, ставший впоследствии профессиональным музыкантом. «Собачник» оказался неким клубом весёлой, интеллигентной, креативной молодёжи. Редколлегия «Щёток» в этой компании тоже смотрелась неплохо. У нас были талантливые художники Г. Томилов и В. Болтин, не менее талантливые поэты Г. Цодиков и А. Щербаков».

В середине 50-х годов студенты всех ленинградских вузов слышали и мечтали попасть на студенческом мюзикле «Весна в ЛЭТИ». Невероятный успех этого спектакля дал новую шуточную расшифровку аббревиатуры «ЛЭТИ»: Ленинградский Эстрадно-Театральный Институт с легким электротехническим уклоном. Так вот, автором идеи этого спектакля был Александр Шербаков, но он остался анонимом и в авторах на афише указан не был.

Уже на последних курсах института Щербаков стал всерьёз заниматься литературными переводами и продолжил эту деятельность, совмещая её с работой в НИИТВЧ.

О литературной деятельности Щербакова написал в своих воспоминаниях известный писатель-фантаст, поэт и переводчик Андрей Балабуха.

«В те первые инженерские годы появились на свет пьеса «Геракл и Лернейская гидра» и стихи. И тогда же, одновременно с изучением языков, он впервые окунулся в стихию художественного перевода.

Друзья привели его в семинар Татьяны Гнедич, и в шестьдесят втором он дебютировал, опубликовав в сборнике Ленгстона Хьюза несколько своих переводов.

Кого только не переводил за свою жизнь Щербаков! В поэзии – Ленгстон Хьюз и Редьярд Киплинг, Эдгар По и Алишер Навои, Валдис Лукс и Янис Райнис, в прозе – Чарлз Диккенс и Натаниэль Готорн, Льюис Кэрролл и Войцех Жукровский…

В своей книге «Льюис Кэрролл в России», вышедшей в Анн-Арборе в 1994 году, доктор Фан Паркер, рассмотрев тринадцать изданий «Алисы в Стране Чудес», выполненных в России с 1879 года, на первое место поставила два – по жанрам: вольный пересказ Владимира Набокова и перевод Александра Щербакова.

Дебютом Щербакова в научной фантастике стал опубликованный в 1973 году в ленинградском сборнике «Талисман» рассказ «Беглый подопечный практиканта Лойна», год спустя на семинаре фантастов под руководством Бориса Стругацкого Щербаков читает свою первую повесть «Змий», после публикации которой в 1976 году к нему пришла известность…»

Я жил в одном доме с Александром Александровичем. Этот 12-ти этажный кооперативный дом на Гаврской улице мог бы и не быть построен, если бы не невероятная настойчивость, граничащая с самопожертвованием, его супруги – Инги Лазаревны Щербаковой, отдавшей кусок своей жизни, а, возможно, и здоровья, исполняя обязанности председателя кооператива, не прерывая своей работы вместе с мужем во ВНИИТВЧ. В то, что эта обаятельная и талантливая женщина хрупкого телосложения, успела в эти годы совершить (заниматься научной деятельностью, написать и защитить диссертацию, вести домашнее хозяйство, кормить мужа, писавшего, в основном, по ночам, и умудриться при этом родить вторую дочку) трудно поверить. А еще оформлять документы, согласовывать проект, выбивать стройматериалы, контролировать строительную организацию и т.д., и т.п. Не надо забывать, что это были 60-е годы, когда все было в дефиците.

Мы были, конечно, знакомы, сталкивались в коридорах Шуваловского дворца, здоровались, встречаясь в подъезде дома, но почти не общались. Я, попросту робел, а у Александра Александровича не было повода со мной о чем-либо разговаривать.

Но, однажды, повод нашелся.

В 1972-м году исполнялось 25 лет со дня организации в ЛЭТИ кафедры ЭТУ (электротермические установки). Было решено торжественно отметить это юбилей, собрав всех или почти всех выпускников кафедры, а их было к этому времени уже не менее 500 человек. Конечно, приехать все не могли, но в день проведения юбилейного вечера самая большая аудитория в старом здании ЛЭТИ (Ленинская) была забита до отказа, стояли и сидели даже в проходах и на полу.

За несколько месяцев до юбилейной даты был собран юбилейный комитет, который подготовил план проведения торжества, сценарий самого вечера, назначил ответственных за различные подготовительные работы. Все согласились, что было бы неплохо включить в программу вечера, какой-нибудь визуальный номер, например, киносюжет, посвященный кафедре. В те годы ни о видео, ни о PowerPoint’e, как и о самих компьютерах, никто не знал и не мечтал. Киносюжет отвергли, посчитав слишком затратным, и остановились на слайд-фильме, т.к. в то время уже появились автоматизированные проекторы. Слайд-фильм поручили мне, т.к. у меня был опыт работы в институтской киностудии «ЛЭТИ-фильм». Я написал сценарий и сделал раскадровку всех сюжетных сцен. В тот год на экраны вышел польский фильм «Все на продажу», сценарий слайд-фильма имел такое же название.

А.Е. Слухоцкий

Сюжет был построен на том, что кафедре за неуплату коммунальных расходов отключили свет. (Предположение в то время, прямо скажем малореальное). Заведующий кафедрой Слухоцкий дает задание кафедральным сотрудником любой ценой добыть денег. После бурного обсуждения появляется идея заключить договор с ВНИИТВЧ, предложив ему приобрести новейший тип лампового генератора.

В общей сложности для раскрытия сюжета надо было снять 60 слайдов. Учитывая, что его героями был профессор Слухоцкий, несколько доцентов и аспирантов, а также директор ВНИИТВЧ -люди, прямо скажем, весьма занятые-, я очень беспокоился, согласятся ли они заниматься таким, скажем прямо, дурацким делом. Но, к моему удивлению, все согласились и терпели все мои «режиссерские» наставления и неоднократные дубли при съемке каждого сюжета. Александр Евгеньевич Слухоцкий в полной темноте зажигал пачку листков бумаги, дабы осветить кафедру и с эмоциональным выражением лица обращался к сотрудникам. Сотрудники делали глуповатые лица, слушая обращение профессора.

Доцент Александр Владимирович Бамунэр ехал в Шувалово со схемой «новейшего» генератора, терпеливо сидел около директорских дверей, ожидая приема, а Всеволод Валентинович Вологдин, директор института, послушно принимал нужные позы за своим столом.

Слайды были готовы, но для них требовался текст, без него никто ничего бы не понял. И вот, буквально, за пару дней до юбилея я решился, позвонил Щербакову и попросил разрешения зайти к нему домой. «Давай, валяй, заходи. А по какому вопросу?»

Когда я часов в 9 вечер спустился к нему, то застал его в своем кабинете, обстановка которого полностью соответствовала моим представлениям о писательском кабинете: огромный стол, заваленный книгами, папками, рукописями, с печатной машинкой, настольной лампой, большой керамической кружкой с ручками и цветными карандашами и старинной бронзовой статуэткой обнаженной девушки. А стол сзади с трех сторон окружали стеллажи с книгами.

Я показал ему слайды, пояснил их содержание и попросил его написать к каждому из них короткие стихотворные комментарии. Он посмотрел, подумал и после долгой паузы сказал: «Ну, ладно, посмотрю, что можно будет сделать, заходи утром перед работой».

Утром он вручил мне несколько листочков папиросной бумаги с машинописным стихотворным текстом к каждому из 60 слайдов: необыкновенно смешные, актуальные по смыслу строки! Вот, например, слова, вложенные в уста главного героя фильма – заведующего кафедрой Слухоцкого, и аспиранта, из диссертации которого сделан факел для освещения кафедры:

«Профессор! – пошел аспирант заплетаться –
Вы жжете главу из моей диссертации!
На что профессор отвечал:
«Она нам стала светочем,
А стал быть плакать не о чем!»

Или, например, слайд со схемой генератора «новейшего» типа, в которой вместо генераторной лампы была изображена бутылка болгарского коньяка «Плиска» с таким текстом:

«Достаточно рюмки!
Достаточно вилки!
Живут колебания в каждой бутылке!
Не так уже прочно закрыта посуда!
Нам следует срочно изъять их оттуда!
Идея ясна без всяких дискуссий!
Мы Умова трахнем и Омом закусим!»

Затем Бамунэр приезжает в Шувалово, и к этому слайду Щербаков вставляет гениальную по своей образности строфу:

«Долог путь до той террасы,
Где юродивые львы
Зорко охраняют кассы
В буйных джунглях трын-травы»

После долгого ожидания приема Бамунэр попадает к Вологдину, показывает и объясняет ему схему генератора, директор сначала отказывается заключать договор, но потом договор подписывает с такими словами

«Трагедия эта не в стиле момента,
Дать полный отказ не велит этикет.
Пора завершить этот фильм хеппи эндом,
Но только с условием: вы нам – макет!»

На юбилейном вечере в ЛЭТИ слайд-фильм «Все на продажу», был принят хорошо, но, особенно важно было для меня, что Щербакову он понравился.

В 1979 году, проработав 22 года, Александр Александрович ушел из института и окончательно, и бесповоротно перешел на литературное поприще. Стал членом союза писателей СССР. О его литературном творчестве на этом этапе жизни писал ленинградский писатель-фантаст Андрей Балабуха:

«Александр Щербаков издал только две книги собственной прозы, сборники «Сдвиг» и «Змий» – причем первая из них вскоре по выходе получила международную премию восьмого Еврокона, проходившего в 1983 году в Любляне. В конце восьмидесятых он стал переводить и фантастику, причем с блеском, причем – с разных языков. «Атлантида» Пьера Бенуа, «Победоносец» Ежи Жулавского, «Грех межзвёздный» Филипа Жозе Фармера, «Луна жёстко стелет» и «Уолдо» Роберта Хайнлайна, «Владыка Тёмной Стороны» Артура Конан Дойля… И всякий раз автор вдруг являлся нам как-то по-новому, какой-либо неожиданной гранью. Перевод Фармеровского романа был отмечен Беляевской премией, Хайнлайновой «Луны…» – второй Беляевской и «Странником». Да вот беда – поздно, слишком поздно: ни одну из них не смог Щербаков получить сам, их отвозили ему уже в больницу…

В последние годы жизни Щербаков открылся и новой гранью – для многих весьма неожиданной, но тем более интересной. Его опубликованное журналом «Звезда» историческое эссе под названием «Онъ» и «Азъ» стало событием и получило премию как лучшая публикация года – а ведь это был лишь фрагмент большой, оставшейся, увы, незавершённой, но всё равно поразительно интересной работы. Всё это обидно, несправедливо, и остаётся лишь утешаться мыслью о том, что незавершённость – явный признак именно жизни, а вовсе не смерти. Но и сделанного Щербаковым более чем достаточно, чтобы стало ясно: он не просто писатель, пусть талантливый, это целое литературное явление, масштаб и характер которого по-настоящему удастся оценить лишь со временем. Не сейчас».

Так, кем все же был Александр Щербаков? Физиком, оставившим десятки научных статей и изобретений, или лириком, став признанным писателем и переводчиком?

Не могу сказать, решайте сами.

29. Липавская

Так же трудно ответить на вопрос, кем была больше в душе – физиком или лириком, Наталья Евгеньевна Липавская, научный сотрудник этого же отдела, кандидат технических наук. Еще ленинградской школьницей поступила в 14 лет в Хоровое училище имени Глинки, но после его окончания в 1954-м году продолжать музыкальное образование, очевидно не решилась, т.к. поступила в Ленинградский университет, но любовь к хоровому пению никуда не делась. Она стала петь в Хоре студентов, созданном еще при Императорском Санкт-Петербургском университете в 1889-м году, и пела в нем многие годы уже после окончания ЛГУ, работая во ВНИИТВЧ. Хор считался любительским, народным, как тогда говорили, но по своему уровню и признанию музыкальных критиков, от профессиональных хоровых коллективов ничем не отличался, разве только тем, что денег за свои выступления участники хора не получали. Под управлением его художественного руководителя Григория Сандлера хор ежегодно выступал в большом зале Ленинградской филармонии, завоевал в 1957-м году звание лауреата 6-го Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве, многократно гастролировал за рубежом, выступал на профессиональных сценах, получил самые высокие оценки крупнейших отечественных дирижеров и солистов.

Общаясь с Натальей Евгеньевной, можно было видеть, как она была увлечена своим творчеством, с каким блеском в глазах она рассказывала о хоре и о его руководителе. Несколько раз она приглашала меня на его выступления, приносила пригласительные билеты, но я так и не собрался. Теперь, после её смерти в 2008 году, остается только смотреть видео на Ютубе с выступлением хора, где можно увидеть Наталью Евгеньевну, когда камера на мгновение задерживается на её лице.

30. Михалев

Б.Е. Михалев

Борис Ермолаевич появился в институте в 1966-м году после присоединения ЦКБ УВУ к ВНИИТВЧ и очень быстро стал известным среди сотрудников института человеком, привлекшим к себе наше внимание, хотя ультразвуковая тематика была далека от нас высокочастотников-индукционщиков. Отличался он манерой говорить, доброжелательностью, манерой держаться, спокойным и уверенным тоном во время выступлений на совещаниях. Было понятно, что выступает творческий, эрудированный человек, и внешний его вид, и густая седая шевелюра, и хорошо сидящий на нем костюм только это подтверждали.

В те года в технической и научной литературе стала появляться информация о первых полупроводниковых преобразователях солнечной энергии в электрическую с использованием поликристаллического (солнечного) кремния, разработкой установок для его получения занимались и в нашем институте. Главным образом, солнечные батареи использовались в космических орбитальных станциях, но уже тогда была видна перспективность использования их и на земле. При этом наиболее смелой идеей было предложение передавать электроэнергию на землю прямо из космоса, предварительно преобразуя её СВЧ поток, который принимался бы на земле и вновь преобразовывался в постоянный или переменный ток. Вот об этом почти фантастическом процессе рассказывал Борис Ермолаевич на одной из своих научно-популярных лекций, которые он организовал и регулярно проводил в институте. Рассказывал с большим знанием материала, приводя доступные для понимания расчеты и примеры возможной реализации этого способа. Он был эрудированным человеком во многих областях науки и техники.

При присоединении ЦКБ УВУ во ВНИИТВЧ появилось два ультразвуковых отдела: отдел силового ультразвука, где начальником был Олег Константинович Келлер, в котором он и его сотрудники- Григорий Давыдович Лубяницкий, Георгий Сергеевич Кратыш, а позднее и Владимир Петрович Огнев, разрабатывали установки для ультразвуковой мойки, очистки и обезжиривания деталей, и отдел приборного ультразвука, начальником, которого и был Михалев. В нем разрабатывались различные ультразвуковые датчики, например, для бесконтактного измерения уровня различных жидкостей в закрытых металлических емкостях и сосудах, а также аппаратура для ультразвуковых исследований тканей живых организмов, в частности, широко теперь известного метода УЗИ внутренних органов человека. Эта тематика, как я уже писал выше, был крайне далека от того, чем занимался институт, но очень быстро она стала полноправным направлением в разработках института.

О том, что Борис Николаевич пишет стихи, рисует, поет и играет на гитаре, мы узнали гораздо раньше, чем об основной его научной деятельности. У него была безусловная тяга и явные способности к литературному творчеству, поэзии и живописи.

Почему же он все-таки выбрал науку? К сожалению, Бориса Ермолаевича уже нет с нами, а его коллеги и ученики не успели поинтересоваться его биографией, но, к счастью, неравнодушные журналисты из скромной районной газетки «Ульянка» нашли время побеседовать с ним. Воспользуемся этими интервью, в котором он ответил на многие вопросы, которые мы не успели задать ему.

«Борис Ермолаевич Михалев, ученый, поэт, художник. По традиции в рубрике «Лица Ульянки» мы рассказываем о замечательных людях, живущих в нашем округе, об их судьбах, профессиональных достижениях, жизненном опыте и общественных заслугах. Но в этот раз речь пойдет от первого лица: Борис Ермолаевич Михалев – ученый, поэт, художник сам рассказывает о времени и о себе.

«Родился я 1 мая 1928 года. Это был очень жаркий праздничный день. Жили мы тогда на Невском, напротив Гостиного двора, в доме, где армянская церковь. В этот день мимо нашего дома шла ликующая демонстрация. «Скорая помощь» с моей мамой роженицей еле пробиралась среди колонн демонстрантов. Но всё кончилось благополучно.

Мама хотела назвать меня Стасиком, но священник, который тайно крестил меня 15 мая, посоветовал назвать меня Борисом. Чудесная у нас была квартира. Окна выходили во двор. «В моё окно глядят пилястры, капители – творенье Фельтона, и стаи голубей кружат в просветах неба…» – первые впечатления раннего детства. 1935 год – обыск, арест отца, брата. Брат загремел аж на 17 лет. Он писал потом: «И хлестнуло меня это горе волной…, и колючки железа страну оплели…». Отца отпустили «за недостатком улик», но брат отсидел от и до. С квартирой пришлось расстаться. Теперь маленькая комнатка в коммуналке. В 1936 году пошёл в школу. В 5 классе (1940-41-й учебный год) на меня обратил внимание учитель рисования – художник А.С. Вишневский и пригласил в свою студию, где я получил первые уроки живописи. Но, не суждено. Война, эвакуация со школой. Горечь разлуки с родителями и близкими. Первое стихотворение –
«…повесив головы мы шли, и грустно глядя пред собой, я город в дымке голубой лишь видел…То порой, мне образ матери родной в глаза бросался, или отца я видел, иль испуг разлуки нашей навсегда терзал мне грудь…».

Городу грозила блокада. Ярославская область. Живём в сельском клубе. В сентябре-октябре, почти касаясь верхушек деревьев, стали пролетать немецкие самолёты. По стаду коров стреляли из пулемётов. Нашу станцию Бакланку разбомбили. Как сейчас, перед глазами разбитые вагоны и закрученные невозможными узлами рельсы. Взрывы бомб больно ударяли по животу. В ноябре нас посадили в эшелон и отправили в Омскую область. Ехали целый месяц. Все детдомовцы работали в колхозе, зимой учились. Я работал с чудесным, послушным быком – Яшкой, возил на нем из расположенной вдалеке рощицы дрова. Весной 1944-го года детдом расформировали. Меня отец вызвал на работу в Ленинград. С июня по декабрь работал электромонтёром. Потом школа. Отец умер 20 апреля 1945-го года, не дотянул до дня Победы 20 дней!

1946 – решаю поступать в ЛЭТИ. Учусь и работаю на кафедре акустики. Разрабатываем ультразвуковые дефектоскопы. 1952-й- институт окончил с отличием. Инженер электрофизик-ядерщик. Направлен на работу в «почтовый ящик», где любовался пейзажами южного Урала. 1958-й-снова Ленинград, где поступаю на работу в ЦКБ УВУ, который в 1966-м присоединяют к ВНИИТВЧ. В 1972 – защитил диссертацию, получил звание кандидата технических наук, стал доцентом по специальности акустика, ультразвуковая техника. Вел работы в области применения ультразвука в промышленности и медицине. В 1972-м году на первой Всесоюзной конференции по применению ультразвука в медицине и биологии впервые показывал на экране прибора, разработанного совместно с А. Химуниным, Г. Поль-Мари, и сотрудниками Военно-медицинской академии им. Кирова, поперечное сечение работающего сердца. Нами заинтересовались иностранцы!»

К работам отдела ультразвука, в самом деле, приглядывались иностранцы, особенно к ультразвуковым измерительным приборам, но большая часть этих приборов разрабатывалась по заказу оборонных предприятий, эта тематика была закрытой и никакие зарубежные контакты в этом направлении были невозможны. Этой тематикой в отделе занимался Александр Ильич Бройтман, ближайший соратник Михалева, крупный специалист в этой области. Всю войну прослужил в Правительственных войсках связи, был демобилизован только в 1950 году, успев, не прерывая службу, поступить и окончить заочный Электротехнический институт связи.

Борис Ермолаевич после перехода во ВНИИТВЧ обратил свое внимание на возможности применения ультразвука в медицине, тем более в СССР разработкой приборов ультразвуковой диагностики занимались очень ограниченно. Этот метод и приборы были впервые предложены австрийским ученым-неврологом К.Т. Dussik еще в 1947-м году, что привлекло внимание исследователей во всем мире, особенно в США, Германии и Японии. Эксперименты по применению ультразвука проводились и у нас в стране, но только в 1954-м году в институте акустики Академии наук СССР появилось первое специализированное отделение, в котором были начаты работы в этом направлении. При этом, производством приборов для УЗИ никто всерьёз не занимался, поэтому на предложение Михалева начать разработку подобных приборов у нас военные медики откликнулись с большим энтузиазмом, добившись финансирования этих работ. Как всегда, любые «пионерские» работы привлекают к себе молодых и способных специалистов. Вот и в этом случае, вокруг Михалева быстро появилась стайка молодых, способных и увлеченных этой тематикой сотрудников: Александр Беркович, Наталья Щеголева, Леонид Песок, а чуть позже Владимир Бамунэр. Их лаборатория стала заниматься разработкой ультразвуковых сканеров, эхокардископов и мониторов для отображения информации. Вот, что о работах лаборатории и её сотрудниках в те годы писал Леонид Песок:

«Поль-Мари – чрезвычайно дотошный, аккуратный и прекрасно образованный электронщик.

Михалев – умный, легкий, знающий и пытающийся организовать через военно-медицинскую академию, московские связи и любую авантюру для продвижения работ и достижений отдела.

Ключевой фигурой в отделе был Андрей Сергеевич Химунин. Он был ученым с мировым именем. Блестящий теоретик распространения ультразвука в биологических тканях. С огромным количеством серьезных публикаций. Кроме того, он прекрасно разбирался в электронике и мог сам придумать и собрать работающий приемник/передатчик. Что они и сделали с Михалевым в виде мультисканерного «Экрана» – первого прибора лаборатории. Был сделан и Допплеровский сенсор для анализа кровотока. Я стал разработчиком М-монитора, способного визуализировать траектории отдельных участков сердца синхронно с кардиограммой.

С Михалевым и Химуниным было легко работать: у обоих было прекрасное чувство юмора. Мне это было важно».

М-монитор был сделан, и отправлен в производство. Драматическим моментом стал проект объединения, существующего уже в то время рентгеновского компьютерного томографа с ультразвуковым для маммографии. Цель – снизить инвазивную дозу рентгена для груди. Была даже организована командировка Химунина с Михалевым в Германию и Америку. Удалось привлечь Simens и General Electric для участия в совместном проекте. Пытались приспособить существующую программу реконструкции изображения рентгеновских срезов к ультразвуковым. Дело рухнуло. Ультразвук в человеческих тканях распространяется не прямолинейно, как рентген, а как свет, в зависимости от коэффициента преломления. Но проект был интересным, до тех пор, пока американцы не сделали такие чувствительные сенсоры, что снизили дозу рентгена в сотни раз».

Проблем было много, но уже в начале 80-х годов были разработаны и изготовлены первые образцы отечественных приборов для ультразвуковой диагностики человеческого организма. Их стали выпускать небольшими партиями и тестировать в медицинских учреждениях. Чтобы поставить их производство на поток, сделать массовым, помимо оформления различных разрешительных документов, нужна была невероятная энергия и пробивные способности, которых у Бориса Ермолаевича оказалось недостаточно. В отличие от западного подхода к таким вопросам, где коммерческая составляющая играет определяющую роль, у нас она отсутствовала и заинтересовать заводы медицинского оборудования не могла. Как правило, ничего кроме «головной боли» освоение производства новой техники руководству заводов не доставляло. Торможение в организации серийного производства этой, архиважной для лечебных заведений страны аппаратуры, было вызвано равнодушием, даже безразличием московских чиновников, не оказавших необходимой действенной помощи в решении этой важной проблемы. В результате, дальнейшие работы в лаборатории, фактически, остановились.

Но ведь за этим печальным фактом стояла проблема гораздо более серьёзная, чем просто несостоявшийся проект, что иногда случалось в институте. Даже не проблема, а настоящая беда. Известно, что в Кремлевских больницах, в Ленинградской «Свердловке» и подобных им, в 70-80-х годах импортная диагностическая аппаратура уже была, а в обычных – нет, там, возможно, о ней и не мечтали. Поэтому диагностика была примитивная, объективной картины получать тогда не умели, и масса больных из-за этого умирали. Не хочется думать, что подобное отношение чиновников было осознанное, скорей оно вызывалось обычным равнодушием и некомпетентностью, но от этого не легче.

С началом перестройки и появлением на российском рынке западной и японской ультразвуковой аппаратуры, работы в этой области в институте и вовсе прекратились, а жаль, т.к. разработанные образцы по своим характеристикам могли конкурировать с западными образцами. На это в 1999-м году обратил внимание немецкий предприниматель Ричард Блом, посетивший институт в поисках новых разработок и технологий.

Подобные визиты западных специалистов и маркетологов в 90-е годы были очень распространены. Большинство НИИ в России находились в состоянии глубокого кризиса, работы и финансирования не было, и руководство было радо получить хоть какие-то деньги за свои научные и проектные неосуществленные наработки

Блом ознакомился с работами института, отобрал несколько установок, в том числе и аппаратуру для ультразвуковой диагностики, для её использования в Малайзии. Как ни странно, это предложение было реализовано и ряд установок было поставлено в Малайзию, где одна группа наших специалистов-высокочастотников занималась наладкой и демонстрацией закалочных станков, а Борис Ермолаевич демонстрировал свою аппаратуру в действии, диагностируя малазийцев в клиниках Куала-Лумпура и в других городах Малайзии. Было даже создано совместное предприятие, но постепенно его деятельность сошла на нет.

Через несколько лет после возвращения из Малайзии Михалев ушел на пенсию и полностью отдался творчеству. Издал три книги стихов и репродукций собственных картин: «Спешу сказать», «Простите искренность мою», «Завидую облаку», а в 2012-м года стал членом Российского межрегионального союза писателей. Книги стихов с репродукциями картин выложены в Интернете и их можно посмотреть, что я советую своему возможному читателю непременно сделать.
И вновь можно задаться вопросом, кем был Борис Ермолаевич? Физиком, автором более 100 печатных работ и изобретений, или поэтом, издавшим «всего» три книжки стихов? И опять я затрудняюсь с ответом.

«Мне близок сердцу скромный север милый:
Поморский край, Архангельск и Двина,
И Лявля, где священные могилы
Ушедших предков носят имена.

Собор Никольский выстоял веками,
Его не тронул богоборства смерч.
Его тесовый стан прочней, чем камень,
И звон колоколов ясней, чем речь.

И школа там церковно-приходская,
Ребёнком мать моя училась в ней.
И в памяти моей не умолкают
Рассказы так давно прошедших дней!

Писал этюд. День солнечный и ясный…
И радовал голубоватый снег.
И всё казалось новогодней сказкой,
Как будто это было лишь во сне!»
Б.Е. Михалев

31. Песок

«Инженеры женятся только на инженерах, и у них рождаются дети-инженерята». На эту остроумную фразу, очень точно отражавшую существующее в то время, да и в наше тоже, отношение общества к этой профессии, я обратил внимание, прочитав небольшой рассказик, написанный в шутливой и ироничной форме в стенгазете, висевший на первом этаже здания ВНИИТВЧ, находящегося на улице Льва Толстого, дом 7. Под рассказиком стояла подпись – Леонид Песок. Он работал в отделе вместе с Михалевым.

Чуть позже я выяснил, что Леонид сотрудничает с ленинградскими газетами и журналами, публикует там свои короткие юмористические рассказы, а также ведет колонку в газете «Час Пик».

Помог мне его найти Интернет, точнее его книги, выложенные там в свободном доступе, и несколько скупых фраз о нем самом. К моему счастью, среди книг, нашлась и его автобиография, написанная коротко и остроумно:

«Родился раньше, чем хотелось бы, но позже, чем мог бы. О чем бы не думал, всегда оказывалось, что не о том. Закончил радиотехнический факультет, куда не собирался поступать. Большую часть жизни убегал от того, что мешало в меньшей. На тот случай, если меньшая часть возобладает над большей, завел двух сыновей – психиатра и программиста. Получал премии за карикатуры, которые не мог сам нарисовать. Всегда писал такие короткие тексты, что никто, кроме клоунов не успевал понять, о чем они. Готов подписаться только под единственной своей стоящей фразой: «Нельзя объять необъятное, но успеть поцеловать – можно».

В 1974-м году Леонид окончил ЛЭТИ. Несколько лет проработал по распределению на ЛОМО (Ленинградское оптико-механическое объединение). Отработав там положенные три года, Леонид перешел на работу во ВНИТВЧ, в лабораторию Михалева.

Один из рассказиков, о котором я писал выше, он разместил в стенной газете, в выпуске которой он принимал участие вместе с Михалевым. Не могу удержаться, чтобы не поместить его в этой главе.

Трактат о российских инженерах

«Собственно, инженеры бывают: а) главные, б) ведущие, в) старшие и г) просто инженеры. Инженеры – а), б), в) рассматриваться в трактате не будут, как явление редкое и нетипичное. Инженерами становятся люди без определенных наклонностей.

Те, кто не умеет рисовать, петь, писать, зарабатывать деньги… Так что, в общем, инженерами не становятся. Инженерами существуют. Быть инженером так же просто, как жить.

Родился и все, уже – инженер. Любимое место обитания инженеров – коммунальная квартира без удобств, реже – однокомнатная квартира с тещей. Поэтому, инженеры имеют малочисленное потомство, размножаясь, очевидно, почкованием.

Большую часть жизни инженеры проводят на работе и в транспорте. Они хорошо переносят многократные перегрузки автобусов и метро, так как имеют узкие плечи и сутулые спины: они вписываются друг в друга. Нижняя часть туловища у них – задняя, широкая, плоская, удобная для многочасового сидения. Так называемая работа, напоминает птичьи базары. Здесь инженеры общаются, едят, пьют, заводят контакты, собственно, работают. Собственно, работа занимает мало времени, потому что инженеры едят, пьют, заводят контакты.

Инженеры почти не ассимилируют. Инженеры-мужчины женятся на инженерах-женщинах, и у них рождаются маленькие инженерята. Инженеры имеют свой язык, свою культуру, свои обычаи. Самый распространенный обычай – жить на зарплату. Среди инженеров меньше всего распространено воровство. Очевидно, то, что они делают на работе просто никому не нужно. Быть инженером почетно. Они гордо носят свое звание. Что-то надо носить. Этого звания за деньги не купишь, да и где их возьмешь…»

Уволившись в 1984 году из ВНИИТВЧ, Леонид печатался в газетах «Смена», а также «Час Пик», где был постоянным автором еженедельных колонок, в которых анализировал и комментировал в свойственной ему ироничной манере события в городе, стране и мире. Когда читаешь любую из этих 45-ти «пиковских» колонок, выложенных в Интернете, сейчас, почти через 30 лет, после того, как они были написаны, начинаешь осознавать, что если бы наши тогдашние либералы, демократы и политики, которым мы тогда верили всей душой, читали бы эти колонки внимательнее и делали правильные выводы, то жили мы сейчас, наверное, в совершенно другой стране, и головы наши были бы заняты другими проблемами.

Леонид Песок написал и издал в России около десятка книг со своими «маленькими» и не только маленькими, иронично-философскими, глубокими, афористичным и иногда парадоксальными размышлениями и наблюдениями о природе людей, вещей и явлений, которые происходят вокруг нас, но которые мы порой не замечаем. На примере творчества Леонида можно смело утверждать, что никакого противостояния между «физиками» и лириками» в природе нет, они в ней гармонично сосуществуют, не мешая, а, скорей всего, помогая друг другу.

Почти все книги Песка вышли с иллюстрациями Виктора Богорада, блистательного карикатуриста. Читая эти книги, иногда задаешься вопросом: это Виктор иллюстрирует творчество Леонида, или наоборот, Леонид сочиняет комментарии к карикатурам Виктора. Если вы знаете, любите пантомиму, то я уверен, вам будет понятен и Леонид Песок, он делает тоже самое, но только с помощью слов и знаков препинаний.

Хочу закончить это повествование еще одной фразой Леонида «Больше всего человеческого тепла не хватает комарам, москитам и кровопийцам».

Желаю вам полезного, но не всегда легкого чтения.

32. Евангулова, Зимин

Хочу рассказать еще о двух замечательных сотрудниках Института, которые душой явно тянулись к «лирикам», но все же выбрали сторону «физиков». Намеренно написал их фамилии слитно, чтобы подчеркнуть их душевное и мировоззренческое единство. В первую очередь это касается Николая Вячеславовича Зимина, металловеда по образованию и высокочастотника-термиста по роду своей работы, которой посвятил всю жизнь. Мне повезло сотрудничать и быть в дружеских отношениях с Николаем Вячеславовичем Зиминым и Евгенией Павловной Евангуловой, которые всю жизнь проработали в лаборатории металловедения, причем Евгения Павловна с первых дней основания института.

Н.В. Зимин

Николай Вячеславович был среднего роста, полноват, носил бороду, вернее бородку, окаймляющую его круглое лицо. Евгения Павловна была высокой, стройной и красивой женщиной с модельной внешностью, с армянскими корнями. Она была старше Николая Вячеславовича, но это не помешало им найти друг друга и стать мужем и женой в уже зрелые годы. Могу предположить, что не только любовь к диаграмме «железо-углерод» сблизила их, но и их общая увлеченность искусством, а также творческие гены, унаследованные вероятно от родных, по крайне мере, у Евгении Павловны. Её дядя, Сергей Павлович Евангулов, был известным российским и советским скульптором-миниатюристом. Его работы, выполнены из слоновой и моржовой кости, камня, янтаря и твердых пород дерева поражают своим изяществом, выразительностью и лаконичностью, находятся в экспозиции Русского музея, Третьяковки и музея народов Востока.

Молодость Евгении Павловны пришлась на 30-е годы, и её семью тоже не миновала волна сталинских репрессий, бессмысленных и жестоких. В 1937-м году был арестован и расстрелян брат её дедушки – Яков Георгиевич Евангулов, и в этот же год такая же участь постигла и её отца, Павла Павловича, главного инженера строительства медеплавильного комбината «Ормедьзолото» (ныне Медногорский Медно-серный Комбинат).

Е.П. Евангулова

Евгения Павловна, еще совсем молодой девушкой, вела дневники. Они были столь содержательны и талантливы, что в конце 90-х годов они были опубликованы. Во вступительной статье главный редактор сборника «Отечественные архивы» (02/1999г., №1,) Т.И. Бондарева написала, в частности: «Главы из дневника дочери репрессированных. Опубликованные строки представляют собой потрясающей силы сплав боли и веры, любви и ненависти, надежды и отчаяния, всех пережитых и выстраданных молодой девушкой мыслей и чувств, которые она доверила своему дневнику».

Арест близких людей, долгое и мучительное неведение их судьбы, несбывшиеся надежды на их возвращение, лишения, которые коснулись и её с матерью как членов семьи врагов народа, конечно, оставили в душе уже взрослого подростка горечь и переживания на долгие годы. Не думаю, что доклад Хрущева на 20-м съезде партии и признание «ошибок», «отклонений» и «искажений» ленинского учения могли избавить Евгению Павловну, как и многих миллионов людей, потерявших своих близких во время сталинских репрессий, от душевной боли и страданий, которые она несла в себе всю жизнь. При этом, она, как и другие сотрудники института с похожей судьбой их родных, эту боль держала глубоко внутри себя и почти ничего об этом не рассказывала, но в перестроечные годы написала книгу «Крестный путь», изданную в 2002-м году издательством «Мемориал», в которой рассказала о жизни отца Павла Павловича Евангулова и своей семьи, а также о массовых арестах на строительстве комбината, который он строил.

К сожалению, мне не удалось выяснить историю семьи Николая Вячеславовича Зимина, неизвестно, от кого он унаследовал тягу к пению, где и как приобщился к вокальному искусству, но все, кто с ним работал и общался много раз, особенно во время каких-нибудь юбилейных торжеств или застолий, слышали его густой и сильный бас. Как правило, он профессионально исполнял какие-нибудь отрывки из известных классических оперных арий, или специально готовил поздравительную арию на им же написанные слова. Пел очень выразительно, входил в образ, по театральному держа руки. Однажды на каком-то юбилейном торжестве, которое происходило в ресторане, во время его пения неожиданно наступила полная и необычная для ресторана тишина, перестал играть ресторанный оркестр и полностью замолкла ресторанная публика за столиками. Как только он закончил петь, раздались аплодисменты. Это была заслуженная минута славы Николая Вячеславовича.

Надо сказать, что некоторая театральность была присуща ему и во время его выступлений на научных советах, конференциях и при чтении лекций на курсах высокочастотников, организатором и лектором которых он был многие годы. В нем жила очевидная тяга и любовь к театру. Однажды мы оказались с ним в командировке в под Москвой в Электростали. В выходные мы поехали в Москву и там выяснилось, что у него есть знакомые актеры в «Современнике», куда в 70-е годы было почти невозможно попасть, но мы, к моему удивлению, попали и посмотрели спектакль «Балалайкин и Ко» с участием еще молодых тогда Кости Райкина, Валентина Гафта и Игорь Кваши. После спектакля Зимин встретился со своим знакомым актером, в результате мы опоздали на электричку и добрались в Электросталь только к утру, но Николай Вячеславович отнесся к этим трудностям совершенно спокойно, с юмором.

В конце 80-х годов он и Евгения Павловна увлеклись творчеством группы молодых художников, получивших прозвище «Митьки», по имени их лидера, Дмитрия Шагина, героя одноименной книги Владимира Шинкарева, в которой Шагин был представлен как истинно русский типаж добродушного, ленивого и пьющего мужичка, выработавшего определенный стиль жизненного поведения, и ставший своеобразным символом свободы творчества не только в живописи, но и в поэзии, литературе и музыке. Герои картин Митьков, это простой, не всегда трезвый, но добродушный народ, бородатые мужички с треухом на голове и гармошкой в руках, разудалые морячки в неизменных тельняшках и бескозырках и виды непарадного Петербурга, его рабочие окраины, мрачноватые дворы и набережные каналов. Сюжет картин Митьков всегда был наполнен симпатией и добротой по отношению к их героям, не зря же их главным лозунгом былj: «Митьки никого не хотят победить».

Евгения Павловна и Николай Вячеславович сумели разглядеть в творчестве Митьков безусловный талант и новый взгляд на окружающую действительность еще в начале их творчества, когда они были мало известны, а с их работами можно было познакомиться только на квартирных выставках. В 90-е годы они превратились в известных и модных художников, стали брендом Санкт-Петербурга, а их картины существенно подорожали. Но, в конце 80-х они были по карману даже научным сотрудникам институтов, и дома у Зимина с Евангуловой на стенах висело несколько картин именно Дмитрия Шагина. К этому времени они были уже лично знакомы с ним, и бывали у него в мастерской, которая располагалась в большой трехкомнатной квартире в старом питерском доме на набережной Карповки. Однажды вместе с ними и я побывал в этой квартире, куда мы пришли, чтобы выбрать и купить одну из его работ в качестве подарка на юбилей нашего сотрудника Кирилла Филиппова. Все стены квартиры, включая прихожую, коридор, и кухню, а также двери во все комнаты и даже в туалет были увешены их картинами. Мы купили один небольшой городской пейзаж, натурой для которого послужил вид из окна на набережную Карповки.

Я позволил себе отвлечься на творчество этих художников, для того чтобы были понятнее взгляды и вкусы Евангуловой и Зимина, подчеркнуть их умение разглядеть в картинах больше, чем видится неискушенному зрителю с первого взгляда.

Конечно, умение Зимина и Евангуловой разглядеть картину относилось не только и не столько к живописи, но, прежде всего, к изображению микроструктуры закаленной стали, которое они тысячи раз в своей жизни исследовали под микроскопом. Практически ни одна исследовательская работа, связанная с отработкой режимов поверхностной закалки или высокочастотной сварки труб, не могла быть выполнена без их участия. Микрошлиф образца закаленной детали при исследовании его под микроскопом позволял им делать точнейшие выводы о его структуре и давать исчерпывающе рекомендации для достижения требований, приведенных в чертеже закаливаемой детали. В микроскоп заглядывали, конечно, не только они, но другие сотрудники, так или иначе имевшие отношение к созданию оборудования для закалки или сварки, но думаю, мало кто из нас мог так полно и компетентно разбираться в этой случайной, на первый взгляд, мозаике мелких фрагментов закаленной структуры, отличающихся только своей геометрией, оттенками серого и её не очень понятными деталями. Конечно, эта была далеко не основная сфера их деятельности. Евгения Павловна вела самостоятельные работы по разработке технологии и оборудования для термической обработки строительной арматуры, закалки валов, исследовала особенности фазового перехода в структуре металла при высокочастотной закалке.

Сергей Вячеславович, практически одним из первых, выработал основные положения, необходимые для выбора типа и конструкции спрейеров, подающих воду в зону закалки. Его исследования и экспериментальные работы по расчету параметров теплоотдачи в зоне нагрева в охлаждающую воды легли в основу диссертации, опубликованы во многих статьях, и были широко востребованы всеми, кто занимался поверхностной закалкой деталей ТВЧ. Одной из работ, в которой мне довелось принимать участие, было исследование и объяснение феномена, возникающего при скоростной термической обработке труб, ведущейся со скоростью нагрева металла 1000 и более градусов в секунду. В этих условиях становится возможным в несколько раз повысить пластичность металла при сохранении его прочности, что никогда не удается достигнуть при обычных условиях нагрева. В результате этого эффекта трубы приобретают удивительное свойство поглощения энергии при ударном воздействии на них, что крайне важно для повышения безопасности водителя автомобиля при ДТП. Сергей Вячеславович дал научное объяснение этому эффекту, что позволило получить патент на подобный способ термообработки труб.

Их обоих уже давно нет на этом свете, но в памяти моей и многих других наших сотрудников они остались как яркие, красивые и творческие, во всех смыслах этого слова, люди.

33. Румянцев

В патентном отделе, как уже писал выше, работало много университетских «барышень» – начитанных, умных и просто «приятных во всех отношениях дам», с которыми мы с удовольствием общались. Но среди сотрудников особенно выделялся молодой еще в те времена Саша Румянцев, самозабвенный любитель и почитатель Анны Ахматовой, исследователь её творчества и собиратель документов и материалов о её жизни. О нем и его собрании знали известны филологи, российские и зарубежные. В 2017-м году судьба свела меня в Риге с известным советским филологом исследователем творчества Ахматовой, профессором Еврейского университета в Иерусалиме Романом Давидовичем Тименчиком. В то время я был еще под впечатлением от известия о трагическом уходе Саши Румянцева из жизни, поэтому успел спросить за короткое время нашего разговора, знает ли он что-либо о Саше, и он мгновенно ответил, что да, хорошо знает, лично с ним не встречался, но считает его собрание одним из самых полных и интересных. Сказал, что он в курсе трагедии и с тревогой предположил, что собрание может не сохраниться.

В Интернете я нашел воспоминание о Саше Михаила Люта, одного из членов объединения любителей поэзии «Серебряного века» под названием «Ахматовское братство».

«Александр Румянев был одним из самых светлых людей, каких мне посчастливилось знать в моей жизни. По своей основной профессии Саша был инженером –программистом, но все свое время, все свои силы, все свои средства он тратил на собирание своего ахматовского собрания. Он любил поэзию Анны Ахматовой и никогда никому не отказывал в помощи, делился собранными уникальными материалами со всеми, кто в них нуждался».

Автор ошибся только в профессии, на самом деле Саша был прекрасным переводчиком с немецкого языка, но в остальном прав абсолютно. Скромный и очень дружелюбный человек.

34. Гуревич 3D

С.Г. Гуревич

В Кызыле, в столице Тувы на одной из площадей стоит гранитная стела, на которой выбита надпись: «Центр Азии». Трудно понять, как это было определено, а тем более проверить, поэтому остаётся только с этим согласиться. Вот также прошу моего возможного читателя поверить, что во ВНИИТВЧ тоже был Центр, но только не географический, а человеческий. Этим центром был Сергей Григорьевич Гуревич, начальник Вычислительного центра. Для сотрудников института, хоть в какой-то мере связанных с расчетами электромагнитных полей, он был, в самом деле, притягательным местом, причем эта сила притяжения была взаимной: если ты долго не обращался к Сергею, то через некоторое время он обращался к тебе. Останавливал на лестнице, заглядывал в кабинет или звонил по телефону, интересовался делами или спрашивал, читал ли ты последнюю статью в «Электричестве» или в «Elektrowaerme» и, если ты отвечал, что не читал, то он с деланным возмущением кричал: «Старик, ты меня убиваешь! Как же так, немедленно почитай». Все знали о его любви к поэзии, литературе и классической музыке, хотя он об этом специально разговора ни с кем не заводил, возможно, за исключением «девочек» своего отдела, но о том, как глубоко он был погружен, скорее даже поглощен искусством вообще, мы узнали только после того, как его не стало, но об этом позже.

Готовясь писать о Сергее Григорьевиче, я беседовал с теми, кто с ним учился и работал, с теми, кто считал его своим учителем и близким коллегой, прочитал его дневниковые записи и интервью, которое он дал журналистам, наконец, обратился к своим собственным воспоминаниям о многих годах общения с ним в институте и в домашней обстановке, и убедился, что у каждого был свой Гуревич, свои представления о нем как ученом и человеке, и писать о нем, значит брать на себя большую ответственность, да как вообще о любом человеке, поэтому буду стараться прибегать больше к документам, которые мне удалось собрать.

С чего же начать? «С начала», – как обычно отвечают на этот вопрос окружающие.

Отец Сергея Григорьевича – Григорий Фридлянд – был профессором и деканом истфака Московского университета, одно время работал в институте Маркса-Энгельса-Ленина. Мама, Ада Евсеевна Гуревич, после окончания истфака стала работать экскурсоводом в Музее революции, где она и познакомилась с Григорием Фридляндом, работавшим в нем консультантом. Как результат этой «исторической» во всех смыслах встречи и вспыхнувшего романа, в 1934-м году родился Сережа Гуревич. Фамилию ему дали мамину, т.к. у папы была уже семья и сын Феликс, на семь лет старше Сергея. Уже через несколько месяцев после его рождения родители поссорились и расстались. Ада Евсеевна из музея революции уволилась, переехала в Ленинград, точнее в Детское село, ныне город Пушкин, где устроилась на работу экскурсоводом в Екатерининский дворец. Отец Сережи, Григорий Фридлянд, приезжал в 1936-м году в Пушкин, навещал сына, но в этом же году был арестован, а уже в 1937-м году расстрелян.

Вот что рассказала мне об этой странице в жизни Сергея его невестка, вдова его покойного сына Саши, Лариса Мелихова:

«Ссоры особой не было, просто Ада Евсеевна родила сына – чего Фридлянд, естественно, не хотел, поскольку был женат, – и после этого она уехала из Москвы в Ленинград. Она никогда не скрывала, от кого у нее сын, поэтому и пострадала, когда Фридлянда репрессировали (но не так, как законную жену – ту просто посадили). Феликс, уже взрослым, разыскал в Ленинграде своего сводного брата (он это чудесно описал в своей книжке «Опыт биографии»), и они очень подружились».

Следствие длилось недолго, суд еще быстрее. В одном из пунктов обвинения значилось: «Сыпал песок в буксы вагонов железнодорожных составов».

Сергей Григорьевич, как-то рассказывая об отце, обронил такую фразу: «Конечно, он погиб бы все равно, вне всякого сомнения, это было неизбежно». Дело в том, что Григорий Фридлянд, став в 1934-м году деканом истфака Университета, много и часто общался с Львом Каменевым и Николаем Бухариным. Однажды, в 1936-м году, на истфаке отмечали двухлетний юбилей его создания. Этот факультет был создан по инициативе Сталина, Кирова и Жданова, поэтому на юбилейном заседании присутствовали высокие партийные чины, в том числе и Николай Бухарин. После заседания в кабинете Фридлянда был устроен банкет, и уже на следующий день его ареставали. К этому времени Каменев был уже расстрелян, а над Бухариным собирались тучи. Очевидно, запись откровенных разговоров за банкетным столом в тесном кругу, казалось бы, близких друзей и коллег, была в тот же вечер положена на стол в одном из кабинетов на Лубянке.

Несмотря на то, что отца расстреляли в 1937-м году, когда Сергею было всего три года, горечь и боль сопровождала его и его сводного старшего брата Феликса (родственники называли его Свет) всю жизнь. В своих воспоминаниях Сергей Григорьевич писал: «Свет невероятно трудился, чтобы восстановить образ убитого отца, он только один раз вышел из себя, уже в 90-е годы, когда я приехал в Москву и он показал мне расстрельный протокол от 8.03.37, подписанный капитаном Калининым, о ликвидации группы в Чудовом монастыре.

Видимо, запаса эмоций ему уже не хватало и тогда, когда я совершил свой исторический подвиг, из дневников акад. Н.М. Дружинина, напечатанных в В.Н., увидел реально всю эту картину ареста, страх Сталина перед Бухариным, желание немедленно уничтожить всех, кто поддерживал Бухарина (достаточно прочесть бухаринскую статью о Ленине 21.01.36 и дикую сталинскую критику на неё через день в «Правде», чтобы всё стало ясным). Не только на Бухарина, но и на его окружение пала смертельная тень».

После ареста Фридлянда Аду Евсеевну из Екатерининского дворца уволили, но ведомственную комнату в одном из флигелей дворца оставили, и до начала войны Сергей жил там с мамой прямо напротив лицея, гуляя по аллеям, помнившим Пушкина и его друзей.

В сентябре 1941-го года, спасаясь от приближающихся немецких войск, Сережа с мамой переехал к её сестре Татьяне в квартиру на улице Чайковского. Ему было тогда только семь лет, но, как это не удивительно, тётя Таня, которая вскоре погибла во время бомбежки, сыграла большую роль в его жизни.

О блокадных годах Сергей Григорьевич периодически рассказывал мне, когда я бывал у него в гостях в той самой квартире, от которой осталась только одна довольно большая комната с двумя окнами, обращенными во двор. Рассказывал отдельными фрагментами, от встречи к встрече: то почти случайно вырывались несколько фраз, а то довольно подробно, в зависимости от возникшего повода к воспоминаниям. Более связно и подробно он рассказывал журналистам, которые записали его воспоминания о жизни и не только. Сергей Григорьевич был прекрасным рассказчиком, и истории, записанные журналистами, уже сами по себе являются законченными короткими невероятно интересными эссе. Надо надеяться, что когда-нибудь они будут опубликованы. Позволю себе воспользоваться небольшими фрагментами из этой беседы, тем более, что многое о своей блокадной жизни Сергей рассказывал мне лично.

«Теперь здесь каждое 27-го января собираются дети блокады, которые жили в этом доме. Нас осталось пять или шесть человек. Собираемся этажом ниже – там квартира больше. Это же был богатый дом, здесь были этажные квартиры. Вы сейчас пойдете вниз, посмотрите на полукруглые ниши. Там стояли Аполлоны, Дианы и разные другие гипсовые скульптуры. Мы во время войны играли здесь в прятки. Прячешься за этим Аполлоном, потом тебе кричат – палочка за такого-то. Ты вылетаешь, а эта скульптура случайно падает, у нее отлетает рука или нога…

В одно блокадное лето я был на площадке Дворца пионеров – детей же на дачи не вывозили никуда, некуда возить, а сад у дворца был хороший, мы там гуляли. А как только начинался обстрел, нас загоняли в гардероб на первом этаже в полуподвале. Тоска смертная, и мы с ребятами, как только пионервожатая отворачивалась, мы обратно в сад. Один раз мы выбежали, а в саду беседка была – она на наших глазах поднялась вверх и рассыпалась на элементы. Мы молча повернулись и пошли сидеть в полуподвал.

А потом случилась одна история, из-за которой я на несколько минут стал настоящим психом, и, думаю, в значительной степени психом остался. Как-то раз ко мне в этот сад пришла мама, мне было девять лет. Не помню зачем, то ли что-то принесла мне, то ли что-то нужно было ей сказать. И ушла. И сразу после ее ухода было два снаряда. С одной стороны Аничкова моста и с другой. Как я запсиховал! Какая была истерика – до тех пор, пока меня пионервожатая не отпустила, пока не сказала – беги к матери. Я побежал, оказалось – мама успела, мама прошла.

С тех пор, как только начинался активный обстрел, я уходил, чтобы быть с мамой. Когда близкие рядом, и ты их видишь, то не страшно. Однажды мы с мальчишками бегали по кладкам дров, и я прыгнул вниз и отбил себе пятки. И мать на меня заорала, сказала, чтобы я ехал домой, не фиг мне ковылять здесь, изображать. И, вот еду домой. Взрыв, обстрел, трамвай останавливается. Водитель говорит: «Граждане, воздушная тревога, пройдите в укрытие». А какое укрытие? В подворотне стоять надо. И сколько будешь стоять в подворотне? Два часа или три часа, пока он кончит стрелять. Я тихонько, пока мент отвернулся (слава богу, ментов было немного), на параллельную тихую улицу прошел, спокойно ковыляю себе. И вдруг как даст над башкой! Я тут же забыл про свои больные ноги, про все на свете, и прижался к стене дома. Как посыпалось! Какой цокот пошел! «Они шрапнелью бьют», – сказал встречный дядька… То есть даже не снарядом, чтобы поразить дома, а шрапнелью, чтобы конкретных людей. Снаряд разрывается на такие горячие штуки, которые с дикой скоростью летят. Мало не будет, если эта штука на большой скорости в тебя влетит. У меня где-то сохранились такие осколки. Слава богу, не попал. Только, конечно, страшно. Конечно, страшно.

Но по сравнению с голодом это не так страшно, голод все время давит. Все эти разговоры про каннибализм… Наверно было, наверно. Но этого было очень немного. Основной мотив, который был – найти карточку. Карточки ведь можно взять и отоварить. Там не спрашивали: человек брал несколько карточек и отоваривал на всю семью. И все думали, что вот они найдут карточку и смогут поесть. Мы жили более или менее ничего: мама была здоровая женщина, и она с марта или с февраля пошла донором, а донорам давали пайки. И я жил на материнской крови в прямом и переносном смысле слова…

До последних чисел ноября, когда наконец-то схватило льдом Ладогу и пошли первые машины, положение было ужасным. Конечно, никто не был подготовлен, три месяца в городе не было снабжения вообще; склады сгорели в первой же бомбежке. Был полный атас. Сколько людей умерло, я не знаю. Думаю, никто не знает. Учет был очень приблизительным…

В блокаду ели кошек. А что я? Я тоже одну съел. Конечно, конечно, это было. И всякие дрожжевые супы тоже. Но это все было, по моей памяти, до весны 42 года. Во-первых, громадное число людей умерло, а во-вторых, еще вдвое больше народа уехало….

Я помню день окончания блокады. Был салют. Этот день мы помним лучше, чем день окончания войны. Я многих спрашивал. Понимаешь, кончили стрелять. В один день. Я учился в школе на Лиговке. Там рядом Обводный канал. Вот ребята, которые пришли с той стороны канала, говорили, что от них пошли танки, на прорыв блокады. Кроме того, корабли, стоявшие на Неве, стреляли. Вдруг так все стало спокойно, спокойно…»

Сергей закончил школу с золотой медалью, хотел поступать на филологический или на исторический факультеты университета, но в 1952-м году с фамилией Гуревич и отцом – врагом народа, это было абсолютно нереально, и был выбран ЛЭТИ, где способного юношу с медалью взяли, но не на модную по тем временам электронную технику, куда он подавал заявление, а на, казалось бы, унылую электротермию, но, как это ни странно, повезло обеим сторонам.

Вот что Сергей писал в своих дневниках, точнее воспоминаниях в 2006-2007 годах.

«Где-то в детстве, в школе, убедившись, что я не гений, я решил вести скромную жизнь. Отдавая делу час, а потехе (культуре) всё остальное время. Этому, конечно, способствовало моё позорное поступление в ЛЭТИ с золотой медалью. На Университет, как я прекрасно понимал, рассчитывать нечего. Поэтому второсортный ЛЭТИ, где с помощью покойного Скотникова меня запихали на самый непрестижный угол. И я сказал себе: все они одинаково далеки от науки, так пошли они подальше, разницы никакой. В каком-то смысле я не ошибся. Больших учёных Винера, Ландау, Иоффе я и так видел, и ощущал. А кафедральная мелочь меня мало интересовала».

О годах учебы Сергея в ЛЭТИ практически ничего не известно. Не исключаю, что он рассказывал о них своим «девочкам» вычислительного центра во время их посиделок за чашкой кофе и сигаретой, прерывая обсуждение очередного метода решения системы дифференциальных уравнений, но никто из них не оставил об этом никаких воспоминаний.

Единственный, кто написал об этих годах, это Евгений Михайлович Иевлев. Он учился в одной группе с Сергеем и в своих воспоминаниях, самих по себе очень интересных, уделил ему много внимания. В основном они носят ироничный и даже несколько юмористический оттенок, но написаны дружелюбно и с большой симпатией.

«В нашей 244-й группе собралась довольно разношёрстная публика. Среди её мужской части были и спокойные ребята, и амбициозные, начавшие хвастаться своими юношескими подвигами, в том числе и спортивными… В тренд позиционирования себя как спортсмена втянулся и внешне интеллигентный Серёжа Гуревич, сообщив, что он тоже легкоатлет, бегун на средние дистанции. Мы потом на физкультурных занятиях на стадионе «Медик» видели, как он бежал дистанцию 400 м, но явно не с олимпийским результатом. Но постепенно стали в общении преобладать и более актуальные темы, связанные с учёбой.

Как-то было организовано наше факультетское собрание, приуроченное к одной из дат биографии Владимира Маяковского. Тут всех удивил Сергей Гуревич. Он привёл на собрание Лилю Брик! Жаль, что вид этой пожилой женщины никак не вязался с образом той, которой Маяковский посвятил лучшее, на мой взгляд, из своих лирических стихотворений «Лиличка, вместо письма». Сергей вообще-то был импульсивным парнем. Кто-то из наших студентов на концерте музыки Шостаковича в филармонии видел Гуревича. Тот находился на балконе и по окончании исполнения, при аплодисментах, вывесился за ограждение, и закричал на весь зал:

«Я счастлив, что живу в одно время с таким гением, как Шостакович!» и при этом чуть не рухнул вниз».

Евгений Михайлович очень живо, с интересными подробностями описывает учебные будни, преподавателей и обычные, известные всем студенческие проблемы.

«Очень точно обрисовал нашу жизнь на третьем курсе студент нашей специальности Гриша Цодиков, в написанной им позднее поэме об обучении в ЛЭТИ. В ней были такие строки:

Ты научился сдавать зачёты,
Ты научился сдувать отчёты,
И даже несколько фраз
Мог говорить на иняз.

Потом в коридоре, приятеля встретив,
На бегу махал рукой:
«Ох! Как трудно учиться на третьем!
Где ты, былой покой!»

Лаборатории и заданья,
Проекты и тысячи тысяч…
Третьекурсникам у нашего зданья
Памятник надо б высечь.

После четвертого курса студентов, проходивших вместо службы в армии обучение на военной кафедре, направили на военно-морскую базу в Таллинн, где студенты познавали отдельные нюансы своей будущей военной специальности.

«Мы приняли военную присягу. Каждый зачитывал её печатный текст перед маленьким строем команды станции, держа в левой руке винтовку Мосина образца 1891/30 года с примкнутым штыком. Потом мы из этих винтовок стреляли, выполняя план огневой подготовки. На береговых дюнах, недалеко от станции, установили мишени, и мы палили по ним с расстояния 50 метров. Вдруг во время наших стрельб прибежал сигнальщик со станции и потребовал прекратить огонь. Ему просигналили с бронекатера, что уже два раза в корабль попали пули. Пеленг на корабль и направление стрельбы расходились по крайней мере градусов на 30, и более или менее нормальный стрелок не мог так ошибиться. Но это удалось Сергею Гуревичу, авторство которого было быстро вычислено. За успешный расстрел бронекатера ему причитался приз – чистка после стрельб всех шести винтовок, но мы, по дружбе, разделили с ним эту почётную награду».

Однажды студентам было предложено пройти водолазную практику. Желающих было немного. Одним из них был Евгений Михайлович. Его облачили в водолазный костюм и опустили на дно.

Уже в конце, перед поднятием его наверх, с ним приключалась малоприятная история, виновником которой оказался опять Сережа Гуревич.

«Вода была не очень мутная, лучи солнца пробивались сквозь неё и неплохо освещали подводный пейзаж. Немного побродив туда – сюда, я увидел над собой днище бота и нижний конец трапа. Опять же вспомнив инструкцию, я перестал стравливать воздух и через некоторое время всплыл до уровня трапа. Я стал по нему подниматься и уже видел над собой весёлые лица товарищей, но почувствовал слабость и меня повело куда-то в сторону. На палубе поднялась суета, меня подтянул к трапу за сигнальный конец страхующий водолаз и мне вдруг полегчало. Когда с меня сняли экипировку, я узнал причину своего недомогания. Оказывается, когда я был под водой, воздушную помпу крутил Гуревич, а когда я стал вылезать, он бросил помпу и пошёл к трапу смотреть на это. Уже во время моего освобождения от водолазного костюма я слышал, в каких выражениях боцман воспитывает легкомысленного Сергея».

К студентам на корабле командиры относились весьма лояльно, и они не испытывали особенных тягот военной службы, единственное, к чему их привлекали, это были работы на камбузе – чистка овощей, мойка посуды, уборка и вынос на помойку мусора и пищевых отходов. Однажды, вопреки правилам, Сергей дежуривший на камбузе, выбросил отходы не на помойку на берегу, а прямо в море, что было замечено береговым начальством, которое приказало виновнику вычерпать отходы из воды и отнести на помойку.

«Описывая забавные события, случившиеся на этих сборах с Сергеем Гуревичем, я ни в коей мере не хочу опорочить память о нём, но что было, то было. Он был хорошим, интеллигентным парнем, но ни его внешний вид, ни внутренний мир, совершенно не вписывались в обстоятельства, в которых мы тогда оказались».

Когда Евгений Михайлович, возможно, чисто интуитивно отметил особенность, нестандартность внутреннего мира Сергея в те, еще студенческие годы, он, как и мы, много лет проработавшие потом с ним рядом, не подозревал, что жизнь Сергея долгие годы проходила в двух мирах, почти никогда не пересекавшихся друг с другом. Этим вторым миром был мир литературы, поэзии и музыки, мир известных и талантливых людей русской и советской культуры и науки, в котором он провел часть своей жизни, но к этой стороне его жизни вернемся позже

После окончания института Сергея распределили в ЦКБ УВУ, где он проработал несколько лет. Из дневника Сергея:

«Я уже окончил институт и работал в ЦКБ УВЦ с Александром Бороком, который приметил мою непоседливость и относительные способности. Он сам был безусловно был чрезвычайно талантлив.

Когда я смотрел на схему и пытался понять, что и как, он мгновенно ухватывал общую идею и рождал десятки новых модификаций, новых исполнений. В общем, талант из него бил ключом, в результате он многого не доводил до конца. Борок был темный сексуальный еврей и в то же время безусловный талант. Учиться у него было невозможно, но работать интересно. Ко мне он относился хорошо, но только пока я не стал вставать на ноги, тут вылезла вся его капризность, обижавшая и оскорблявшая меня. Но талант у него был, дай бог каждому.

Наряду с А. Бороком был, конечно, Ю.Б. Вигдарович. Тоже человек, безусловно, талантливый, технически более культурный, а потому, видимо (?), и более значимый, чем Борок. Но и здесь никакой глубокой близости у нас не было. И, судя по всему, дело в том, что мы вышли из разных социальных слоев (культурных слоев) и принадлежали где-то к разным культурам. Я всё время или долгое время страдал комплексом неполноценности по научной части. И только сейчас в конце, мне кажется, я успокоился, общая «культура» компенсировала отсутствие таланта, то ли автоматически несколько изменилась сфера деятельности. Я стал «квази начальником», а не исполнителем.

В конце концов мы с Бороком на чём-то переругались, и я ушёл на кафедру к Васильеву, что оказалось престижным и интересным. Васильев вообще был либерал на факультете, да еще культурный либерал…

Всё это вместе: уход Лены, привлекательность и интерес кафедры толкнуло меня туда. И там я стал «вкалывать» под лозунгом: науки всё равно нет, и важно не что делать, а как делать. Всё со всем связано и везде можно глубоко копать. А когда Васильев принимал меня в аспирантуру, я прочёл том «Теории колебаний» Андронова, Хайкина и Витта и был потрясён не только красотой книги, её мощью, но и тем, что она уводила из чисто технических проблем и объясняла (стремилась объяснять) весь мир. Я по-прежнему влюблён в эту классику, хотя подозреваю, что на кафедре нашей её никто не читал.

Самое смешное, что в моём непосредственном профессиональном окружении ничего особенно интересного не было. Видимо, это объяснялось относительно низким «культурным» уровнем. Возможно, в этом моё чванство, мой снобизм, но я интеллектуально казался себе не хуже всех окружающих. Возможно, это так и было, результат сочетания моей внутренней амбициозности и комплекса низкого интеллектуального уровня, такой еврейско-интеллигентской самокритики».

Думаю, что в последнем абзаце Сергей Григорьевич явно лукавит, скептически оценивая профессионализм окружения, ничем это не обосновывая. Что касается культурного уровня кафедралов, то он дает им относительную, а не абсолютную оценку, и нам трудно судить, какими критериями он руководствовался, хотя, читая его воспоминания, содержащие зачастую почти профессиональные оценки литературных и поэтических произведений, с авторами которых он не только почти ежедневно общался, но спорил, дискутировал и даже ссорился, можно предположить, что основания для такой оценки у него могли быть.

Перейдя в ЛЭТИ на кафедру «Электротермические установки» и поступив в аспирантуру, Сергей стал заниматься исследованиями и разработками преобразовательной техники, т.е. источниками, преобразующими постоянный ток в переменный ток нужной частоты.

Надо отметить, что уже в 50-е годы машинные (вращающиеся) среднечастотные преобразователи для питания индукционных и закалочных установок, уже были хорошо отработаны, и серийно в большом количестве выпускались на нескольких заводах СССР. Противостояние «машина-лампа» давно закончилось, каждый тип преобразователя уверенно занял свою собственную частотную нишу: машины до 10 кГц, а ламповые генераторы от 66 кГц и выше. Но, несмотря на относительную простоту эксплуатации машинных преобразователей и их реально высокую надежность в работе, стремление уйти от вращающегося преобразователя к статическому в диапазоне средних частот никуда не исчезло. При всей их надежности и «всеядности», в смысле типа нагрузок, машины имели существенный недостаток: низкий КПД и неизбежные потери холостого хода во время их остановок, т.к. двигатель продолжал вращаться, потребляя электроэнергию.

Еще до войны, в конце 30-х годов, в Германии появились публикации о попытках инвертирования (преобразования постоянного тока в переменный) с помощью многоанодного ртутного вентиля, т.к. в то время о полупроводниковых вентилях никто еще не знал и не мечтал. Какова была судьба подобных статических преобразователей — неизвестно, но не вызывает никакого сомнения, что стремление уйти от вращающегося преобразователя никуда не делось и разработка электрических схем инвертирования продолжалась.

По одной из версий, в 1950-м году американский инженер Уильям Шокли предложил кремниевый управляемый выпрямитель, а уже в 1956-м году сотрудники американской фирмы Bell Labs и General electric начали промышленный выпуск тиристоров – твердотельных управляемых полупроводниковых ключей, позволяющих пропускать ток в одном направлении с частотой управляющего сигнала, подаваемого на один из трех имеющихся p-n переходов, как раз, то, что нужно для инвертирования постоянного тока. Надо сказать, что это был существенный прорыв в электротехнике, сопоставимый по своему значению с изобретением электронной лампы.

В СССР промышленный выпуск мощных тиристоров, годных для использования в электротермии, был начат только в 1963 году на Саранском электротехническом заводе, а затем на одном из предприятий в Эстонии.

Разработкой статических инверторов на кафедре Электротермических установок стали заниматься уже в конце 50-х годов, еще до прихода на неё Гуревича, но за неимением тиристоров использовались мощные ртутные управляемые приборы-экситроны. Уже в середине 60-х годов на кафедре под руководством Юрия Павловича Качана по заказу Псковского завода зубчатых колес была создана схема инвертора мощностью 1500 кВт, с частотой 1000 Гц, а разработка его конструкции, также как и его изготовление, было поручено ЦКБ УВУ. В разработке схемы принимал участие и еще к тому времени молодой специалист и аспирант Сергей Григорьевич. Забегая вперед, надо сказать, что судьба этого инвертора была если не трагической, но драматической точно, т.к. его внедрение закончилось только в конце 60-х годов. К пусконаладочным работам привлекли и сотрудников ВНИИТВЧ, которые месяцами сидели в Пскове на заводе, выясняя причины массового выхода экситронов из строя, был среди них и Гуревич. Как в конце концов выяснилось, причиной отказов в работе преобразователя было ничем не обоснованное завышение заводом-поставщиком экситронов их паспортной мощности. Как только потребляемую мощность снизили процентов на 30, инвертор заработал стабильно.

Параллельно на кафедре велись работы по разработке инверторов с использованием тиристоров, которые вот-вот должны были появится на советском «рынке», хотя это слово был известно в то время только домохозяйкам. Появившиеся в 1963-м году тиристоры были еще недостаточно высокого качества, что особенно проявлялось при их работе на частотах выше 4-х кГц. Поэтому предложенный Гуревичем, вместе с Васильевым и Бороком, метод удвоения частоты тока на выходе инвертора позволил в дальнейшем разработать и серийно изготавливать тиристорные преобразователи на частоту 10 кГц с использованием более дешевых и более надежных тиристоров, рассчитанных на частоту не выше 4 кГц. Эта разработка, на которую авторы получили авторское свидетельство, легла в основу диссертации Сергея Григорьевича «Исследование схем статических преобразователей с умножением выходной частоты для питания электротермических установок», которую он защитил в 1970-м году. К этому времени на базе предложенной им схемы во ВНИИТВЧ была разработана документация на серию тиристорных преобразователей мощностью до 250 кВт и частотой тока до 10 000 Гц, переданная затем для промышленного изготовления на Ленинградский завод высокочастотных установок (ЛЗВУ), который позже вошел в состав объединения НПО ВНИИТВЧ под названием ЛОЭЗ.

Эта разработка позволила связать имя Гуревича с тиристорными преобразователями типа СЧГ, так же как фамилия Вологдина ассоциируется у нас с машинными генераторами, а Вигдоровича – с ламповыми генераторами, хотя, конечно, в разработке каждого из этих типов преобразователей принимали участие многие другие специалисты.

Писать о Сергее Григорьевиче крайне трудно, т.к. бурная река его жизни (прошу извинения у моего возможного читателя за столь избитое сравнение) состояла, по крайне мере, из трех различных потоков, как это случается в горных речках, вода которых даже может иметь разные оттенки. Один поток приносил ему семейные переживания, иногда радостные, чаще горестные, другой погружал его в литературу, поэзию и музыку, и, наконец, третий нес его в русле профессиональной деятельности. Причем все это происходило одномоментно, параллельно, потоки перемешивались и несли его, крутя и ударяя иногда о подводные камни.

Все отмечали его страстную любовь к симфонической музыке, увлечение литературой, поэзией и историей, но это было нечто большее, чем просто проявление широкого культурного кругозора. Это стало ясно после того, как мы смогли познакомиться с его дневниками, точнее воспоминаниями, которые он написал в 2006-2007 годах. В них нет ничего явно личного и интимного, что делало бы невозможным их опубликование, они в основе своей крайне фрагментарны и отрывочны, не всегда понятны, состоят из коротких воспоминаний, неожиданных, спонтанных суждений, комментариев, мысленных споров с самим собой и, как постепенно становится ясно, с очень известными деятелями искусства и литературы, интеллектуальной элитой российской и советской культуры 20-го века. Писались они явно только для себя, не для посторонних.

Сергей не только был знаком или случайно оказывался рядом с известными деятелями культуры, но часто и активно общался с ними, и не только общался, но и на равных с ними беседовал, спорил, иногда критиковал, чаще восхищался. Спрашивается, как и почему Сергей Григорьевич попал в этот круг, точнее сферу «небожителей» литературного небосклона середины прошлого века и смог не быть там «белой» вороной. Кто ввел его в эту сферу?

Отвечая мне на это вопрос, Лариса Мелихова, написала:

«Во многом это окружение перешло к Сергею Григорьевичу от мамы, Ады Евсеевны. Точно знаю, что еще до войны она дружила с Жирмунским и его женой. Работала с Чуковским, который после её увольнения в 1938-м году с работы в связи с арестом Фридлянда, помогал тем, что давал подработку, как своему литературному секретарю.

С Ахматовой Ада Евсеевна познакомилась через свою сестру Татьяну Николаевну, которая работала в Детгизе. Встречалась, общалась и помогала ей как секретарь, также еще в довоенное время.

С Бродским Сергей Григорьевич встречался на даче у Жирмунского и в общей компании, близко с ним не был знаком. А с Бобышевым дружил, до его отъезда в Америку».

Ниже, я буду цитировать небольшие отрывки из воспоминания Сергея Григорьевича, в которых будет упоминаться ряд фамилий, которые, смею предположить, не всем знакомы, а потому кратко объясню «ху из ху», прибегнув к Википедии.

Виктор Максимович Жирмунский – советский лингвист и литературовед, доктор филологических наук, профессор, академик АН СССР, почётный член Баварской, Британской, Саксонской и других академий, одноклассник Мандельштама, коллега Тынянова и Эйхенбаума, друг и исследователь творчества Ахматовой, арестованный в 41-м как немецкий шпион и уволенный из Университета в 49-м, в разгар борьбы с космополитизмом. Сергей познакомился с ним еще ребенком перед войной, а затем, уже после войны, часто бывая в его доме, стал читать его литературоведческие книги о Байроне и Пушкине, Блоке и Ахматовой, и не только читать, но позволял себе иметь о них собственное мнение.

«Чтение его книг-статей, которых было у нас много дома с автографами, не делало, да и не делает меня поклонником «великого филолога». Скорее наоборот, мне нравились его оппоненты. Сам он относился к ним довольно жёстко. Помню тон и смысл его высказываний о Ю.Н. Тынянове, который даже был его родственником, мол, всё это бездоказательные концепции, спекуляции. Новаторы, гении отвечали ему тем же».

Не исключаю, что академик и не подозревал, что этот задиристый юноша не является его поклонником, а если и знал, то все же продолжал с ним общаться, думаю, к большому удовольствию Сергея.

«Я вспоминаю, как В.М. Жирмунский рассказывал мне, как зимой 21-го года Гумилёв целую ночь таскал его по Петрограду и убеждал стать критиком акмеизма. И внутренне твёрдый и академичный Виктор Максимович не соглашался с этим организатором литпроцесса…»

Я решил привести эти цитаты только для иллюстрации гуревичевской эрудиции, помноженной на уверенность, и, отчасти, на нахальство.

В круг общения совсем еще молодого Сергея, точнее это он входил в круг, где одной из центральных фигур был Александр Алексеевич Смирнов: русский и советский литературовед, литературный критик и переводчик, шекспировед, филолог-романист (историк французской и испанской литератур), основоположник советской и российской кельтологии, шахматист и шахматный литератор, профессор, преподававший в Университете, как до, так и после революции.

Как бы между делом упоминает Сергей и о встречах, беседах и прогулках с Лидией Яковлевной Гинзбург, выдающейся русской и советской писательницей и литературоведом, автором «Записок блокадного человека», лауреатом госпремии.

«Лидия Яковлевна сказала мне», «Когда мы шли с Лидией Яковлевной», «Лидия Яковлевна познакомила меня».

Часто и с большим уважением упоминает Сергей и об Иване Алексеевиче Лихачеве, поэте, преподавателе и выдающемся переводчике западноевропейской литературы. Арест в 1940 году, восемь лет Гулага, а затем еще восемь лет ссылки и реабилитация в 1957-м году. Сергей восхищается его переводами.

«Я действительно общаюсь с ним, по многу раз перечитывая Мелвилла, Бодлера, В. Скотта, и конечно в первую очередь «Лавенгро» Д. Борроу. Это какое-то удивительное попадание. И мне понятны слова Веры, которая говорит о магическом характере книги. Жора Бен (отец его невестки), с удивлением говорит, что в Англии его не читают. Возможно, это и так, но для меня том «Лавенгро», пересозданный Иваном Алексеевичем, это одна из лучших русских книг шестидесятых, не знаю, есть ли столь оригинальные ещё. Наверное, есть, но немного. И живой голос Лихачёва, мозаика языка, высокого романтизма и лагерного жаргона неповторима…

Конечно, необычайно причудливый старик, в своей изящности, во внешней галантности в сочетании с абсолютно демократическим лагерным бытом, следами этого быта, неустроенностью его фантастического жилья на Попова 32.

Сочетание старомодного изящества и простой демократичности этого наследника тверских текстильных мануфактур, в детстве посылавшего «стирать кружева пакетботом в Лондон», и хлебнувшего за 17 лет лагерей и ссылок. Об этом я пытался сказать на похоронах в Сов.Пис, когда меня вытащили говорить о нем».

Признайтесь, мои возможные читатели, кто, начав читать Марселя Пруста, не отложил его, прочитав пару первых глав, а дочитал до конца, не только дочитал, но и погрузился в его плотную прозу, продрался через чащу его рассуждений и мыслей, и полюбил его книги искренне и осознанно? Вот что писал Сергей Григорьевич в своих воспоминаниях о Прусте.

«Я взял Пруста и вспомнил, как читал его, лёжа на пляже в Усть-Нарве. Рядом играл маленький Саша, громадный пляж в Усть-Нарве пуст, и именно тогда я стал погружаться и тонуть в Прусте.

Наверное, моё ощущение Пруста за эти десятилетия не изменилось: изумительная проза и неприемлемый моральный вывод крайнего индивидуализма, почти переходящего в солипсизм, и тогда теряющий своё обаяние. Такие же ощущения при чтении Бахтина или Лидии Яковлевны, процесс анализа более содержателен, чем выводы.

Но сегодня удивляет серьезность и подробность рассмотрения каждого душевного движения, громадная сеть воспоминаний, невод, который тащит за собой улов, богатый по существу, а внешне полный мелких событий и воспоминаний, и ещё больше рассуждений по поводу. Очень соблазнительный пример, даже стыдно, что ему вольно или невольно пытаешься подражать…

Не могу оторваться от Пруста. Просто дивное описание Комбре. И не важен конечный моральный вывод, так хорошо и приятно продираться через этот текст».

Читаю и перечитываю записки Сергея и думаю, как жаль, что он не поступил в 52-м году на филфак ЛГУ, не окончил его и не стал литературоведом, писателем, критиком, возможно, переводчиком. А как же тиристорные преобразователи с удвоением частоты, спросите вы? Как бы мы жили теперь без них? Зря вы переживаете, Васильев и Борок справились бы.

Нельзя не упомянуть о страстном отношении Сергея Григорьевича к классической музыке и его даре не только благоговейно слушать, но и погружаться в неё всеми клеточками своей души и сознания.

«Технологическое умение интересно, но скучно. Когда Д.Д. (Шостакович) подключил свой талант, технику к Большой Революции, он стал Бетховеном XXI века. Несмотря на всё. И молодой Д.Д. (хулиган) и старый и больной он сумел влить себя в эту музыку Революции, и это было для него важнее всего. Уж коли о Д.Д., это удивительно, как он закрыл «тему» общенародных несчастий, и стал больше говорить о себе, о своих болезнях…

«Я вспоминаю второй приезд Караяна к нам. Всем был ясен уровень и масштаб явления. А программа, состоящая из 40-й Моцарта и 10-й Шостаковича, превращала это в прямой разговор с нами. Что скажет западный (может быть нацистский гений) о нашей трагедии. И он сказал – это была гибель богов, гибель нашего мира. Все это слушали с глубоким чувством согласия-несогласия, но масштаб картины был ясен…».

Очень интересно, со знанием дела и сути их творчества пишет Сергей Григорьевич и о ленинградских поэтах 60-70-х годов, творчество которых хорошо знал и с которыми много общался: Глебе Горбовском и Глебе Семенове, Борисе Слуцком, Дмитрии Бобышеве и Елене Шварц, с которой дружил до самой её смерти в 2010 году, но формат и цель моего повествования не позволяют, к сожалению, рассказать об этом подробнее, так же как и о знакомстве, общении и дружбе Сергея с другими известными ленинградскими филологами, театроведами, художниками, учеными-математиками, поэтому хочу закончить, а точнее вынужден оборвать эти страницы жизни Сергея Григорьевича на его воспоминаниях об Иосифе Бродском.

Лариса Мелихова, невестка Гуревича, написала, что он с ним был знаком «шапочно», но думаю, что это не совсем точно, хотя говорить о дружбе тоже было бы неверно – чтобы дружить с гением, наверное, тоже надо быть гением, хотя бы начинающим. Когда Сергей познакомился с ним, ему было двадцать с небольшим, а Иосифу лет 18-19. Бродский был еще начинающим, но уже обратившим на себя внимание поэтом в ближнем окружении Анны Ахматовой, но еще малоизвестным широкому кругу читателей и, в частности, Сергею. В своих воспоминаниях он время от времени возвращается к Бродскому и как к человеку, и как к поэту, как бы реконструируя изменение своего отношения к нему.

«Вообще, как много неожиданностей: восьмиклассник – профессор; «мэтр», ничего не знающий о Крымской войне, о пушках в ограде Преображенской церкви, мимо которых он ходил тысячи раз, об «Острове мертвых» и Каспаре Давиде Фридрихе. И наш разговор, когда мы возвращались от Киры:
«Как хочется свалить отсюда.
– Смотри, уедешь и не вернешься, не пустят.
– Ну да, пойду и сдамся».
Вот и сдался…

«Я сижу в Комарове на даче у Жирмунских и починяю лыжные крепления на Сашиных лыжах. В это же время Иосиф, который с западной точки зрения всё растёт и растёт (то ли его там вовсю печатают, то ли создают мощный PR), привозит к Виктору Максимовичу какую-то англо-американскую критикессу. Глубокий разговор между крупнейшим русским лингвистом, большим поэтом и критикессой заканчивается. Одуревший Иосиф Бродский выходит на крыльцо, чтобы затянуться сигаретой, и вдруг видит известного ему жлоба, который чинит лыжу.

– Что ты тут делаешь? – говорит возмущённый поэт, считавший, что он оказался в самых высоких эмпиреях, а тут этот тип.
– Починяю крепление, – говорю я, и челюсть гения отпадает. Он думал, что совершил грандиозный подвиг, а это оказывается обычное дело.

И я вдруг понял, он из бедной, трудовой семьи, всеми силами он рвался наверх и вдруг выясняется, что там уже сидят тихие, незаметные интеллигенты. Это потрясающий заряд, не желающий ни с кем и ни с чем считаться. Это желание уйти, вырваться в какое-то абсолютное море свободы, это то, чего у нас никогда не было…

Последнее время в голове всё время И. Бродский. Несмотря на уже заезженные воспоминания о нашей вс�