Уходим мы с земли,
а то, что написали –
останется навек.
Мухаммад аз-Захари
ас-Самарканди

НАЧАЛО

Мне в жизни везло много раз. Началось все со дня моего рождения – 29 января 1937 года. При выборе имени у родителей (Аси и Сергея) не было выбора, ведь ровно 100 лет назад скончался Пушкин – я стал Александром Сергеевичем! Это было первым везением – к человеку с таким именем, родившимся в Санкт-Петербурге (тогда Ленинграде), отношение всегда было доброжелательным. Уже в школе я с радостью узнал, что АС были и Грибоедов, и Даргомыжский.

В послевоенные годы мамина подруга подарила мне 2 первых номера журнала «Искусство» за 1937 год, один из которых был посвящен Пушкину. 1937 был годом «большого террора», и в передовой статье этого номера говорилось об аресте и казни лучших советских военачальников, которые только в 1957 году были полностью реабилитированы. Может быть, для отвлечения внимания людей по указанию Сталина 100-летняя годовщина смерти Пушкина была превращена во всесоюзный праздник. Но самым главным результатом этого праздника явился резкий рост интереса в стране к жизни и творчеству Пушкина.

Мои родители жили в квартире бабушки и дедушки (родителей мамы) на улице Чайковского, недалеко от Таврического сада, поэтому я родился рядом, в роддоме на Фурштатской улице (тогда ул. Петра Лаврова), который сейчас называется «Роддомом на Фурштатской». Я уверен, что в нем родилось много интересных людей, но самым колоритным был герой хулиганского фольклора знаменитый Гоп-со-смыком! Правда в песне Леонида Утесова он родился на Подоле (в Киеве), но ленинградский вариант начинается так:

«Родился на Фурштатской Гоп-со-смыком,
Он славился своим большущим криком,
А глотка у него здорова, и ревел он как корова
Вот каков был парень Гоп-со-смыком!»
(«Черный ворон», кн.2. изд. «Пенаты», СПб, 1996)

Мама рассказывала мне, что я родился крупным и тоже очень горластым, и соседки по палате просили её что-нибудь сделать, чтобы я заткнулся!

Расскажу коротко о своих родителях. Моя мама, Ася Владимировна Рабинович, родилась в 1916 году в городе Харькове и была младшей из трех сестер: старшая – Нина – родилась в 1908, а Аля – в 1914 году. Затем вся семья переехала сначала в Москву, а затем – в Ленинград. У мамы, как и у Али, был абсолютный слух, поэтому, как полагалось в еврейской семье, их учили игре на фортепьяно. Какое-то время с нею занимался известный петербургский пианист и педагог А.Б. Гольденвейзер, но, к сожалению, эти занятия прекратились – мама училась недостаточно усидчиво и упорно. Но играть на рояле она научилась и могла играть как по нотам, так и на слух. Играла она до самой смерти и даже сочинила вальс-бостон, который я записал на магнитофоне. Для компаний, которые она очень любила, она была находкой – люди могли попеть и потанцевать!

В предвоенные годы мама окончила педагогические курсы и стала работать учителем начальных классов. За исключением военного времени, она проработала в школе 37 лет (до 1979 года).

Мой отец, Ефимов Сергей Александрович, родился в 1914 году в городе Задонске в большой многодетной семье: мальчиков было 7, а девочка Тоня – одна. Старший из братьев – Иван – после школы по направлению военкомата поступил в Военную электротехническую школу (ВЭШ) в Сергиевом Посаде (под Москвой). В начале 20-х годов эта школа была переведена в Ленинград, и после ее окончания Иван Александрович работал на заводах и в проектных институтах города. В предвоенные годы он сумел перевезти в Ленинград своих родителей, сестру и трех братьев, в том числе и моего отца.

В 1935 году отец познакомился с мамой, и они решили пожениться. Мама выходила замуж очень рано – ей было всего 20 лет. Поэтому мой дедушка, Владимир Ефимович, решил познакомиться с родителями будущего мужа своей дочери. Родители отца жили очень скромно. Дедушка, Александр Иванович, работал в сапожной мастерской, бабушка вела домашнее хозяйство. Владимиру Ефимовичу они понравились, и он разрешил маме выходить замуж, хотя у отца в то время не было своего жилья, и молодоженам пришлось жить вместе с мамиными родителями. Хорошо, что к этому времени две старшие дочери уже вышли замуж и жили со своими мужьями отдельно.

Отец был очень музыкально и хореографически одаренным человеком, что позволяло ему с мамой подрабатывать в школе танцев: мама играла на пианино, а отец учил танцевать. В послевоенные годы он несколько лет работал в кордебалете знаменитого ленинградского театра Музыкальной комедии, что позволило мне познакомиться со всем репертуаром этого театра. Дирижером оркестра театра тогда был М.П. Воловац, на сцене выступали Н.Я. Янет, Г.В. Богданова-Чеснокова и другие известные артисты. Больше всего мне нравилась оперетта Исаака Дунаевского «Вольный ветер» и классические оперетты Имре Кальмана.

К сожалению, брак родителей был недолгим – в 1939 году они развелись. Не знаю точно причин – одной из них, возможно, была необходимость жить вместе с родителями мамы, где лидером в семье была бабушка Мария Абрамовна, женщина с довольно властным характером. И, вообще, в то время к браку относились не очень трепетно – это было внесено в советскую жизнь видными женщинами-большевичками.

Отца еще в 1940 году призвали в армию, всю войну он находился на ленинградском фронте и, слава Богу, остался жив. Во время войны он присылал фотографии с надписями маме и мне. У нас с ним после войны были очень хорошие отношения, он немного помогал мне и часто бывал у нас дома.

Моя бабушка – Мария Абрамовна Рабинович (урожденная Певзнер) – родилась в 1884 году в многодетной еврейской семье и, по ее словам, с ранних лет помогала матери в уходе за родившимися мальчиками. Бабушка, к сожалению, кроме хедера нигде не училась, идиш она знала, но по-русски писала плохо (это видно по сохранившейся ее записной книжке). Она была добрым человеком, но как глава семьи с тремя дочерями вела себя очень твердо. О двух её братьях, ставших известными художниками, расскажу позже.

Мой дедушка Рабинович Владимир Ефимович (его имя, по крайней мере, русифицировано) был лесным инженером, получившим образование в Швейцарии. Он избежал возможных репрессий, уехав работать в северные районы России, и вернулся в Ленинград в начале 30-х годов. После моего рождения он начал строить дачу в поселке Мельничный ручей на большом красивом участке (Державинская улица, 40). Летом меня привозили на строящуюся дачу, где, наслушавшись разговоров строительных рабочих, я начал с энтузиазмом повторять их нецензурную лексику, смущая своих близких!

БЛОКАДА

В Ленинграде я пережил вместе с матерью и ее родителями первую, самую тяжелую блокадную зиму 1941/42 г. Когда началась война, мало кто верил, что она продлится долго, и ленинградцы неохотно покидали город. Но уже с 8 сентября 1941 г. Ленинград был блокирован с суши, а 17 сентября немцы вышли на южный берег Финского залива. На Карельском перешейке финские войска вышли на старую границу по реке Сестре, в результате чего наш город попал в гигантские клещи.

В тот год рано пришла холодная зима, в домах замерзли водопровод и канализация, возникли перебои с электричеством, резко сократилось снабжение населения продовольствием. С 15 ноября рабочие получали 300 г. хлеба в день, служащие, иждивенцы и дети – 150 г., а уже с 20 ноября эти нормы снизились до 250 и 125 г. – это были самые низкие нормы за всю блокаду! От голода, холода и бомбежек в декабре умерло почти 53 тыс. человек, а в январе и феврале – почти 200 тысяч!

Голод, конечно, ухудшил мою память, но кое-что я помню. Во-первых, это сигналы «Воздушная тревога» и её «Отбой», передаваемые по радио (проводному) и уличными репродукторами, помню запахи бомбоубежища, которые через 20 лет пахнули на меня из подвала дома в городе Легница в Польше, где я служил в начале 60-х годов. Я помню, что при отключении электричества зажигались свечи или деревянные лучинки, которые клали в блюдце, помню, как тонкие кусочки хлеба резали на маленькие квадратики…

Дедушка отдавал мне часть своего скудного хлебного пайка и в конце марта 1942 г. скончался во сне, как святой (по словам бабушки). Мама с большим трудом смогла похоронить его на еврейском кладбище на южной окраине города, для чего ей пришлось расстаться с дорогим кольцом. Дедушке и маме я обязан моим спасением от голодной смерти.

ЭВАКУАЦИЯ В ТОМСК

В апреле 1942 года маме, работавшей с 1940 года на Кировском заводе, удалось вывезти всех нас на заводской машине, на которой эвакуировали из блокадного города семьи работников завода. Нас везли по ледовой дороге Ладожского озера, еще не растаявшей после очень суровой зимы, но покрытой талой водой (фото 1) Мама рассказывала, что шофера ехали с открытыми дверцами, чтобы при попадании в полынью успеть выскочить и спасать людей из кузова. Ледовую дорогу немцы регулярно бомбили. Так что удачную поездку по «дороге жизни» я считаю своим вторым спасением.

В Кабоне нас посадили на поезд, идущий на восток, в Сибирь. Мама решила поехать в Томск, куда ранее была эвакуирована её сестра Алиса с сыном Герой, и где в ноябре 1941 года родилась её дочь Ира. Нас везли в больших столыпинских вагонах, приспособленных для перевозок различных грузов и людей. Для этого слева и справа от широкой раздвижной входной двери вагона находились большие нары, на и под которыми могли располагаться люди. В верхних углах боковых стенок вагона были небольшие окна. В центре вагона находилась печка-буржуйка. Вагон был рассчитан на перевозку 40 человек, но в данном случае эвакуированных, наверное, было больше.

Туалетов в таких вагонах не было, что создавало большие проблемы. На временных остановках поезда вне населенных пунктов ослабевшие люди должны были спуститься из высоко расположенного над землей вагона. Для этого более молодые женщины выполняли роль ступени, стоя на четвереньках под дверьми вагона!

На остановках в городах нужно было оперативно набрать воды и кипятка из кранов с большой деревянной ручкой и железной кружкой на цепи. Краны располагались обычно на бетонной стенке недалеко от железнодорожных путей. Иногда на остановках удавалось купить какие-нибудь продукты у местных жителей или обменять их на взятые для этого вещи.

Когда мы подъезжали к городу Свердловску у меня и у бабушки были большие проблемы с желудком, может быть дизентерия, от которой во время пути умерло несколько человек. Отчаявшаяся мама пробилась к начальнику станции и сказала ему, что у неё умирают мать и сын. Тот ничего не сказал, но через несколько минут принес ей небольшой кулечек риса, что и позволило нам живыми добраться до Томска.

И там я как бы заново родился – меня с неработающим желудком поместили в родильный дом, где отпаивали сцеженным молоком томских рожениц! И это я считаю моим третьим спасением! Я думаю, что на таких роддомах должны были быть установлены памятные доски о людях, спасавших детей в то суровое время. Я написал такое обращение в отдел здравоохранения Томска, но ответа не получил.

В Томске бабушка стала жить у дочери Алисы, где она помогала ей с новорожденной Иришей и ходившим в 1 класс сыном Герой, так что тетя Аля смогла возобновить работу на эвакуированном из Ленинграда Государственном оптико-механическом заводе (ГОМЗ). Мы с мамой поселились в снятой комнате на втором этаже деревянного дома. Мама устроилась на работу в канцелярию Наркомата боеприпасов, эвакуированного из Москвы осенью 1941 г.

Мне было уже 5 лет, и я попал в детский сад, расположенный недалеко от ГОМЗа, на котором изготавливались различные оптические приборы военного назначения. Рядом с детсадом находилась большая свалка, на которую попадали бракованные детали этих приборов. Вот там мы и проводили наши прогулки! Больше всего нас интересовали линзы и призмы разных размеров, с помощью которых мы пускали зайчики, поджигали сухую траву и лучинки, и, конечно, прожигали дырки на штанах.

Хотя мы жили в глубоком тылу, но это была суровая жизнь военного времени, которую чувствовали и взрослые, и дети. Опоздавший на работу более чем на 20 минут попадал под суд! Мама рассказывала, что в проходную утром часто прибегали люди в ночных одеждах под пальто – лишь бы не опоздать! А рабочий день мог быть увеличен на один – три часа. И вот однажды летним вечером мама задержалась на работе, а я лег спать, закрыв дверь на ключ. И заснул так крепко, что меня не смогли разбудить ни крики, ни сильный стук в дверь. Кто-то из соседей поднялся по лестнице, залез в открытое окно и открыл дверь. А я так и не проснулся!

Интересное совпадение: в Томск была эвакуирована из Ленинграда Военная академия связи, в которой я после окончания школы учился и потом работал 37 лет! Но об этом расскажу ниже.

ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ

Летом 1944 года эвакуированные в Томск организации начали возвращаться в свои города. Среди них возвращался в Москву и Наркомат боеприпасов, туда же поехали и мы. Эту поездку я уже помню лучше – моя память наконец заработала. Мы ехали в вагоне, похожем на нынешние плацкартные, в котором были столики, раскладываемые в лежачее место. За столиками люди ели, читали, играли в шахматы и карты. На частых остановках мы выходили из вагонов набрать горячую воду, купить какую-нибудь еду у местных жителей.

Я стал разбираться в марках паровозов (ФД – Феликс Дзержинский, ИС – Иосиф Сталин, КВ – Клим Ворошилов, маневровая Кукушка), перевозивших эшелоны с военной техникой и людьми. В пути я впервые попробовал американские продукты, полученные по ленд-лизу – сухое и сгущенное молоко, мясную тушенку. Все это входило в сухой паек американских военных. Сгущенка до сих пор остается моим любимым лакомством, и открытая банка в доме больше двух дней не живет.

По приезде в Москву мы сначала остановились в доме, где уже жила приехавшая раньше нас Алиса с детьми и мужем Михаилом Юрьевичем Эпштейном. Дом находился в парке Сокольники, на внешней стороне кольцевой трамвайной линии, проходившей около станции метро «Сокольники». Дом был одноэтажный, деревянный, в нем проживали 2 семьи. Работавшим Эпштейнам помогала жившая с ними домработница Феня – полная и очень энергичная женщина, которая готовила еду и, главное, следила за домом и детьми. Как мы все там размещались – не помню, но я с Герой спал в маленькой комнате рядом с кухней, то есть рядом с едой! И вот однажды утром Феня напекла на завтрак такие вкусные оладьи, что Гера не выдержал и сумел стащить для нас несколько штук! Я до сих пор помню их чудесный вкус.

Гера в то лето, начитавшись приключенческих романов, играл с местными мальчишками в разбойников. У них были самодельные картонные щиты и деревянные сабли. Любимой песней Геры была казачья «Любо, братцы, любо, любо, братцы жить, с нашим атаманом не приходиться тужить». Не помню, брал ли он меня в их компанию, но я бегал где-то рядом с ними, и однажды в результате перестрелки разбойников камнями получил удар по голове, была кровь и большая шишка. Гера испугался и сразу остановил «сражение». Хотя он был старше меня года на 3, мы с ним тогда подружились, я его полюбил и всегда стремился к общению с ним. Гера после окончания геологического факультета Московского университета много работал в геологических экспедициях и трагически погиб в одной из них в 1962 году.

В конце лета 1944 года мама наконец сняла около входа в парк, недалеко от метро «Сокольники», две комнаты на втором этаже под крышей деревянного дома. Тонкие стены зимой промерзали так, что на них образовывалась изморозь. Отапливалось наше жилье печкой-буржуйкой, но тепло было только во время ее топки, так что ночью приходилось кроме одеял укрываться кофтами, пальто и пр.

Так мы прожили втроем до лета 45 года, когда был разрешен въезд в Ленинград. Мама продолжила работу в наркомате боеприпасов, бабушка занималась едой – покупкой и готовкой, а я в сентябре 44 года пошел в 1 класс ближайшей школы.

Не помню, были ли у меня проблемы с русским и арифметикой, но с чистописанием я точно не дружил. В специальной тетрадке с наклонными и горизонтальными линиями требовалось писать ручкой только с 86 пером, что мне совершенно не удавалось, и по чистописанию я имел твердую двойку. Признаюсь, что и до сих пор мой почерк желает лучшего, так что мой старый друг Слава Ванько, отвечая как-то на мое письмо, спрашивал, не учусь ли я писать левой ногой. В дальнейшем это привело к тому, что свою диссертационную работу (почти 200 страниц) мне пришлось печатать на машинке самому! Светлым пятном в послевоенной школьной жизни была большая перемена, на которой нам давали баранку или какую-нибудь булочку с чаем (последнее точно не помню).

Недалеко от дома находился главный вход в парк Сокольники с четырьмя большими столбами, расположенными полукругом. На них висели флаги стран антигитлеровской коалиции (СССР, США, Англии и Франции) и большие громкоговорители, из которых звучал торжественный голос Левитана, зачитывавшего сводки «от Советского информбюро» и приказы Верховного Главнокомандующего, а в промежутках звучали военные песни: Леонид Утесов и его дочь Эдит летели на последнем крыле, посадили на штык барона фон дер Пшик, американец нашел чудный кабачок, а английские солдаты долго шли до Типерерри.

Помню день Победы… Это действительно был праздник со слезами на глазах. Стоял прекрасный солнечный день, на улицы вышли все, кто мог. Люди обнимались, радуясь и плача одновременно. А вечером был грандиозный салют в центре Москвы, который был виден и в Сокольниках…

Замечу, что Сталин не сделал этот день праздничным – слишком дорогой ценой он был добыт. И долго еще он оставался днем поминовения людей, погибших на той войне. И таким, я считаю, он и должен остаться в нашей памяти.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛЕНИНГРАД

Итак, летом 1945 года мы на поезде с небольшим багажом приехали в родной Ленинград. А где мы будем жить? Сможем ли вернуться в оставленную квартиру №3 в доме 56 на улице Чайковского? Поэтому бабушка решила сначала временно пожить в квартире ее брата Марка, который прожил в городе все военное время. Не знаю, связалась ли она с ним заранее, но он нас принял прямо с вокзала. Он жил с женой и сыном Осей в большой 2-х комнатной квартире на Лермонтовском проспекте, недалеко от Мариинского театра (тогда Театра оперы и балета им. С.М. Кирова).

Та самая фотография дяди Марка

Марк Абрамович, которому тогда было около 65 лет, и его сын преподавали в Ленинградском электротехническом институте. Прекрасная фотография задумавшегося дяди Марка долгое время бала выставлена в окне фотомастерской, располагавшейся справа от главного входа в ЦДРИ (Центральный дом работников искусств) на Невском проспекте. В доме дяди Марка было множество интересных вещей, мебели и картин. Особенно мне нравилась бронзовая статуэтка Наполеона, сидящего верхом на стуле. Она стояла на рабочем столе дяди Марка.

Мама сразу занялась решением квартирного вопроса. Выяснилось, что все наши комнаты довоенной квартиры заняты переселенцами из пострадавших от бомбежек домов, так что нас поселили в 14-метровую комнату в квартире с еще одной семьей на соседней улице Каляева (бывшей и ныне Захарьевской). Из нашей старой квартиры нам удалось забрать некоторые вещи и мебель: бабушкино кресло (в котором я сейчас сижу), сервировочный столик, вазу с оленями (стоит на книжном шкафу) и красивую люстру из большой комнаты. Её удалось продать и теперь она висит в холле на 1 этаже Мариинского дворца.

Но самое интересное – две картины Натана Певзнера, бабушкиного родного брата, которые при отъезде были переданы знакомой женщине, жившей в соседней квартире. Об этих картинах в квартирных хлопотах забыли, а вспомнили тогда, когда узнали, что Натан и его брат Наум стали очень известными на Западе художниками-конструктивистами. Но было уже поздно – соседка или умерла, или переехала и картины, скорее всего, пропали.

Итак, мы с мамой и бабушкой живем в маленькой 14-метровой комнате на 3 этаже 4-х этажного дома на Каляева. Наше окно выходит на север, в сторону Невы, до которой рукой подать. Рядом находится Таврический сад с большой Оранжереей на углу Потемкинской и Шпалерной улиц. На углу между Потемкинской и улицей Каляева стояла (и сейчас стоит) каменная скульптура «Три грации».

А на другой стороне Каляева, у нас на глазах гибла прекрасная церковь во имя Святых и праведных Захарии и Елизаветы, ведущая свою историю с деревянной церкви, построенной на этом месте не позже 1740-х годов для служащих Запасного двора и придворной канцелярии. Дело в том, что этот район строящегося города, называвшийся Песками, практически не страдал от наводнений и поэтому здесь располагались и жилые дома царской семи, и различные служебные здания.

Церковь во имя св. праведных Захарии и Елизаветы

В 1752-53 годы деревянная церковь была заменена каменною, на освящении которой 3 сентября 1753 года присутствовала Императрица Елизавета Петровна, дочь Петра I. В 1803 году церковь была передана Кавалергардскому полку, что было закреплено в его названии. В течение последующих почти двухсот лет церковь не раз перестраивалась, но последняя капитальная перестройка была осуществлена по проекту А.Н. Бенуа в 1896-1899 годы.

Стилизованная под елизаветинское барокко, живописная церковь с высоким шпилем на колокольне вмещала 1500 человек и была очень богато убрана. Например, серебряный престол весом 13 пудов был изготовлен фирмой Фаберже. Внутри церкви были размещены штандарты кавалергардских полков, в витринах лежали мундиры шефов, Георгиевские кресты и медали солдат, у стены стоял небольшой памятник кавалергардам, павшим на войне с Наполеоном. В 1918 году церковь стала приходской, в 1935 году решением Ленсовета передана под спортзал, а в 1948 г. полностью снесена… На ее месте был построен корпус Военного инженерно-технического училища. И все эти антирелигиозные «подвиги» мы видели из нашего окна.

Комната, в которой мы жили, была настолько мала, что мне приходилось спать на раскладушке в середине комнаты. Центрального отопления в доме не было, так что зимой мы топили стоящую в углу высокую круглую печь. Для отопления своих квартир жители покупали дрова, привозимые по Неве на барже к берегу, где были спуски с набережной Робеспьера. Затем эти дрова на грузовиках отвозили к сараям около дома, где у каждой семьи имелся свой отсек. Помню, что как-то осенью мама лечилась в больнице и мне пришлось самому все это проделать.

В квартире кроме кухни имелась небольшая комната без окна, где, возможно, раньше стояла ванна. Она использовалась нами и нашими соседями как кладовка. Так что умываться приходилось на кухне, а для помывки приходилось идти в баню на улице Чайковского, рядом с Фонтанкой. Баня была такой, как описал ее Михаил Зощенко в известном рассказе. Пищу на кухне готовили на керосинках и примусах, пока не провели газ (в году, кажется, 1950).

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

Во 2 и 3 классах я проучился в 185 школе на набережной Робеспьера, рядом с другой школой, в которой стала работать мама. В эти послевоенные годы в младших классах учились более взрослые ребята, которые по разным причинам не могли учиться в военное время. Их называли переростками, они с трудом учились и следовали школьной дисциплине. Их собирали в отдельные классы, но не все учителя могли с ними работать. Вот такой класс достался маме. Первое время она им просто читала интересные книги, чем наладила с ними хорошие отношения, а затем понемногу стала заниматься по программе.

И вот однажды они увидели ожоги на маминых руках, которые она получила при топке нашей печки (у нас не было хорошей кочерги). Через пару дней они вручили ей аж 3 кочерги! Словом, ребята стали выравниваться и смогли успешно закончить начальную школу. После этого те, кто постарше, могли уже работать, или продолжить учебу в школах рабочей молодежи, в ремесленных училищах или в вечерних школах. Ведь обязательное среднее обучение (7-летка) было введено лишь в 1949 году, а учеба в 8-10 классах до 1956 года была платной.

Выходом из трудной жизни в маленькой комнате могло стать восстановление дачи в Мельничьих Ручьях. Сначала бабушка восстановила документы, подтверждавших ее право владения дачей. Затем нужно была выселить самовольно занявших дачу людей. бежавших с занятых финнами территорий. Главным последствием 4-х летней жизни этих людей явилось практически полный разбор второго этажа на дрова, а также разорение веранды на 1 этаже. А достать доски для ремонта в то время было очень трудной задачей. К счастью, ей удалось сдавать 1 этаж на летнее время (в течение 2-х лет) детскому саду, а на полученную оплату с помощью друзей восстановить 2 этаж и веранду. Таким образом, с 1949 года бабушка смогла жить на даче, за исключением периодов зимних холодов.

После выезда из блокадного Ленинграда прошло уже 3 года, но моя память еще не восстановилась, так что я совершенно не помню ребят, с которыми общался в Томске, Москве и в 185 школе. Но классную воспитательницу этой школы – Ольгу Павловну Усову – помню хорошо. Она вела все предметы начальной школы. Это была на редкость добрая и чуткая немолодая женщина, которую любили все ребята. Но я не помню ни одного имени своих одноклассников!

185 школа, окончание 2-го класса, 1946 г. Я крайний слева в среднем ряду

С 4 класса, то есть с 1947 года я продолжил учебу в 203 школе им. Грибоедова. Она находилась рядом с церковью Св. Анны, которую занимал кинотеатр Спартак, в зрительный зал которого мы частенько забегали через выходную дверь, когда кончался киносеанс, иногда даже сбегая с уроков. А в то время там шли интересные немецкие трофейные фильмы (немецкие с Марлен Дитрих и американские о приключениях Тарзана). Школа, построенная в начале ХХ в., имела специальные учебные кабинеты (химический, биологический, анатомии), двухэтажный спортивный зал, большой актовый зал для собраний, концертов и танцевальных вечеров. Хорошо помню траурное собрание в начале марта 1953 г. в связи со смертью И. Сталина.

Именно в этой школе я нашел себе первых друзей, с которыми дружил почти всю жизнь; Глебом Дмошинским, Павлом Бруком и Валентином Назаровым. Почти каждый погожий день после уроков мы 2-3 часа гуляли по бульвару улицы Петра Лаврова (ныне Фурштатская) и в Таврическом саду. Помню совершенно необычную скульптуру Ленина, отдыхающего на скамейке недалеко от входа в сад с Потемкинской улицы. К сожалению, эту уникальную скульптуру в 90-е годы убрали (и, наверное, уничтожили). О нашей школе и церкви Св. Анны написал очень интересную книгу мой одноклассник Игорь Архангельский («Анненшуле – сквозь три столетия», 2004 г.).

Продолжение следует