Саянская соната для тишины и утреннего бриза

1. Allegro ma non troppo

В 1976 году не было другого рейсовго транспорта из райцентра города Нижнеудинск в столицу Тофаларии посёлок Алыгджер, кроме самолёта АН-2. Летали ещё вертолёты снабжения, но добраться до места по билету можно было только на биплане АН-2. Двенадцать пассажиров садились на жёсткие скамьи вдоль бортов лицом друг к другу, два очень молодых лётчика с застенчивой улыбкой на розовых лицах проходили между ними в кабину, неотгороженную от салона, как в старом автобусе, садились на свои места и поднимали эту конструкцию в воздух. Конструкция выражала протест дрожью и дребезжанием. Пожилой сварливый самолёт подчинялся двум юнцам с возмущением, но падать или разваливаться на ходу было бы не солидно. Биплан недовольно ворчал, но долетал до места.

Самолёт АН-2 начали выпускать в 1947 году – за десять лет до запуска первого искусственного спутника Земли. Да что там спутник – в том же 1947 году совершил свой первый полёт реактивный МИГ-15! Биплан АН-2 уже при рождении был анахронизмом. Первый самолёт, поднятый человеком в воздух в 1903 году, «Флайер-1» братьев Райт, был бипланом. В Первую мировую войну летали на бипланах. Во Вторую уже почти нет. С тридцатых годов прошлого века монопланы с более мощными моторами, с лучшей аэродинамикой почти вытеснили бипланы. С 1935 года осваивал высокие широты надёжнейший «дуглас», DC-3. Говорят, до сих пор летает в Антарктиде и на севере Канады. Но! «Дугласу» и его советскому двойнику ЛИ-2 нужны четыреста метров бетонки, чтобы взлететь или приземлиться, а «Аннушке» достаточно двухсот метров травы. Время показало, насколько нужным и удачным оказался АН-2. Некоторые экземпляры служат по сорок лет. До сих пор АН-2 эксплуатируется в разных странах, а в Китае даже производится. Ни один самолёт в мире, кроме АН-2, не производился больше семидесяти лет!

Но биплан — это не просто неприхотливый и удобный для коротких травяных или снежных полос самолёт, – это стиль и эпоха. Ричард Бах, великий лётчик и прекрасный писатель, в шестидесятых годах обменял свой спортивный самолёт на архаичный биплан постройки 1929 года – без радио и почти без приборов, но чтоб ветер в лицо. Прилететь в Алыгджер на чём-то другом, кроме старого биплана, было бы так же нелепо, как кипятить у костра воду в электрочайнике, потому что по своему укладу Алыгджер ещё более архаичен, чем биплан.

Кроме маленькой больнички, школы и сельпо, в посёлке было только одно предприятие – зверопромхоз, а почти все жители мужского пола числились там штатными охотниками-промысловиками. Сезон добычи пушнины приходился на декабрь-январь, с ноября охотники расходились по своим участкам, разбросанным в тайге в двух-трёх днях пешего хода от посёлка, а в феврале, выбив всех белок и прочего пушного зверя, возвращались домой и сдавали шкурки в зверопромхоз. Это было их основным заработком. В хороший сезон охотник добывал до шестисот белок, штук десять-двенадцать соболей и по мелочи сколько-нибудь горностаев, росомаху – что бог пошлёт.

Как всякому советскому предприятию, зверопромхозу спускали план – всё, как у людей. Работа охотника в сезон очень тяжёлая. В день он проходит лесными тропами километров до тридцати, а то и больше. Собаки рыскают зигзагами вправо-влево от тропы и при виде белки заливаются истерическим лаем. Охотник идёт на лай, стреляет белку и продолжает путь до следующей собачьей истерики. Вечером возвращется в избушку, что стоит на каждом участке, но до отдыха ещё далеко. Надо снять шкурки с белок и соболя, если день выдался удачным, почистить мездру, натянуть шкурки на правилки и развесить на просушку. Тушки белок таёжник потрошит, режет надвое и варит – задки себе, передки собакам. Собаки счастливы: в другое время их кормят болтушкой из муки.

К этому племени промысловиков мы собирались примкнуть, а пока нас определили на постой в дом вдовы лет сорока с лишним. Её покойный муж, тофалар, умер два года назад от рака желудка. Из их троих детей двое парней восемнадцати и двадцати лет уже были настоящими охотниками, а дочь перешла в восьмой класс. Ребята чувствовали ответственность за мать и сестру, погреб их был полон таёжных припасов, а мать приторговывала самогоном. Все четверо были приветливыми и хлебосольными, мы сразу сдружились. Через несколько дней, когда мы уходили на таёжную базу, ребята нам дали одну из своих собак, Цыгана.

Собак, более или менее похожих на лаек, в каждом дворе насчитывалось штук шесть-восемь. Полудикие псы гуляли по всему посёлку. Когда кто-то, неважно кто, выходил из деревни и шёл в тайгу с ружьём на плече, две-три собаки увязывались следом. К хозяину они не особо привязаны, их жизнь -  тайга и охота. Чужих собак отгоняли камнями. Кидали мимо, конечно. После нескольких камней и ругательств собаки разворачивались и неохотно плелись в деревню.

Каждая лайка имеет специальность: бельчатница, соболятница, зверовая. Самая простая специальность – первая. Чтоб стать бельчатницей, саянской лайке хватает природных инстинктов и беличьего нахальства. Россказни про таёжных снайперов, безошибочно бьющих белку в глаз, — чепуха. Белка – зверюшка не очень умная, но не лишенная юмора и злорадства. Пока лайка, заливаясь лаем и захлёбываясь слюной, скачет под деревом, белка нахально спускается на нижнюю ветку и дразнит её, сидя на одном месте и громко цокая. Попасть ей в глаз из мелкокалиберной винтовки легко даже неопытному стрелку. Но охотники в саянской тайге редко пользовались мелкашкой, обычно они охотились с дробовиком, а дробь имеет разлёт. В гильзы на белку сыпят мало пороху и берут мелкую дробь. С тремя крохотными дырочками в спине шкурка считалась бездефектной.

Другое дело соболь. Осторожный зверь уходит от собаки по верхушкам кедров быстро и бесшумно. Только опытные и обладающие особым талантом лайки способны не упустить его из виду, преследуя низами и сообщая охотнику о своём местонахождении лаем, а промысловик должен быть метким стрелком, потому что зверёк высоко и не стоит на месте. Но и награда соответствующая.

Лайка, с которой охотник ходит на крупного зверя, называется зверовой. В тайге водятся изюбрь, кабарга, кабан, медведь, причём последние три так и называются, и только изюбря именуют нарицательно: зверь. Не знаю, почему, возможно, за его звериный рёв во время гона. Изюбрь – это не только много мяса, это камусы и панты весной. Камусы, шкура с ног изюбря ниже колена, идут на женские унты. Мужские шьют из шкуры волка – если она есть, а если нет, из собаки. Но охотники предпочитают резиновые сапоги большого размера, чтоб нога влезла в валенке, а унты продают геологам и летунам, лётчикам, значит. Самой смелой и ценной считается лайка, которая не боится кабана. Пара бесстрашных псов загоняет кабана в непроходимую чащу и держат до прихода охотника, отпрыгивая от смертоносных клыков и нападая снова. Панты, струйка кабарги, медвежья желчь в зверопромхоз не сдаются, а идут на чёрный рынок.

Кроме пушнины, зверопромхоз в августе-сентябре заготавливал кедровые орехи. Вокруг посёлка в двух-четырёх днях пути расположено несколько баз. Вертолётная площадка, склад, пара-тройка избушек, место для сушки орехов, баня по-чёрному – вот и вся база. На одну из них мы и отправились из Алыгджера с кладовщиком Володей Тулаевым в начале июля 1976 года. Мы – это моя жена Лена, Слава Виноградов, чёрный кобель Цыган, лошадь и я.

В саянской тайге нет дорог, только горные тропы. Грузы переносят на себе или перевозят на вьючных лошадях и оленях. Люди идут пешком, многочисленные реки и ручьи переходят вброд. Правда, когда на третий день Лена начала стонать, что у неё болит нога и она идти не может, Тулаев посадил её на лошадь, но через пару часов ей стало стыдно, она слезла с лошади и пошла пешком.

До базы мы шли два с половиной дня. По пути перебрели много ручьёв и речек, но встретилась и одна серьёзная водная преграда – река Холопка, ударение на первом слоге. Холопка – в том месте, где мы к ней вышли, была метров двадцать шириной и довольно быстрая. Брод пришлось поискать, но всё равно мы вымокли выше пояса. Одежду после брода выжимали, воду из сапогов выливали и шли дальше.

На ночлег останавливались, когда начинало смеркаться. Срубали несколько жердин, делали из них и куска брезента навес и ложились под ним, а перед навесом разводили костёр, заваривали чай, варили кашу. Потом клали два бревна из свежесрубленной лесины по обе стороны костра с небольшим зазором, а на них третье бревно сверху. Такой костёр называется нодья. Он горит всю ночь, потому что сырые брёвна выгорают изнутри постепенно. Три бревна образовывают как бы жерло, которое можно сориентировать по ветру, чтобы пламя дуло в сторону спящих. Одна беда: близко к огню – искры прожгут одеяло, далеко – холодно. Но жить можно. Если найдётся рядом вывороченное с корнем дерево или обрывчик небольшой, можно обойтись и без навеса, однако стенка сзади желательна, чтоб не дуло.

На одной из таких стоянок сели мы чай пить. Лена отошла от костра по своим делам в сумерках и пропала – видать, заблудилась. Мы со Славкой испугались – темно уже, тайга кругом – где искать. Тулаев пьёт чай совершенно спокойно. Сейчас, говорит, допью и приведу её. «Да где ж ты её искать-то будешь, в какой стороне?» Он что-то буркнул в ответ, допил чай, встал не торопясь и минут через восемь вернулся с Ленкой. Это только на первый взгляд тайга изомерна. Таёжник чувствует, куда человек пойдёт, а куда нет. Самое интересное, что месяца через три мы возвращались в Алыгджер втроём, без проводника, но не только безошибочно вышли к посёлку, но совсем не паниковали, когда кто-нибудь из нас терялся, отставая или уходя вперёд. Пропавший всегда быстро находил остальных, хотя теперь я не очень понимаю, как. По рельефу, по руслам ручьёв и тропам. У нас была мелкашка, но её выстрела не слышно за первым пригорком. Иногда речки приходилось перебраживать по два и больше раз, потому что бывают прижимки – обрывистые скалы у самой воды, а другой берег пологий, и тропа переходит туда.

А утром нас посетили два северных оленя.

В Алыгджере довольно большое стадо оленей, но всё лето они живут, так сказать, на вольных хлебах, пасутся по всей тайге, а к сезону охоты приходят в посёлок. Или их кто-то собирает, но как – неведомо. Оленей стреноживают не так, как лошадей. Довольно свободная верёвка привязывается к рогу или ошейнику оленя одним концом, а другим к задней ноге. С этой верёвкой олень может уйти очень далеко – во всяком случае, эти олени гуляли сами по себе. Они пришли к нам, но от угощения в виде хлеба и сахара отказались, соблазнились только солью. А потом так же неторопливо ушли в тайгу. Тулаев не велел их развязывать, мол, хозяин найдёт.

Оленей тофалары держали, как вьючных и верховых животных, не только из-за мяса и молока. Именно тофалары – русские, даже местные, с ними обращаться не умели. Во-первых, русский, как правило, больше и тяжелее тофа, поэтому даже самый сильный олень, «чара», для русского мужика слабоват. Во-вторых, тофы делали для них специальные сёдла, на которых умудрялись усидеть. У оленя под шкурой толстый слой жира. Когда он встряхивается по-собачьи, вся шкура ходит ходуном, усидеть на нём невозможно, если ты не тоф, я пробовал. Ну и потом надо уметь с ним обращаться – знать, чем кормить, как найти, когда ушёл далеко.

Перед сезоном зимней охоты всех оленей собирали в большом огороженном загоне в центре посёлка, затем начиналась делёжка с непременным мордобоем. Все тофы хотели заполучить сильного самца, «чару». Матухи ценились меньше, а «худый» – слабый и мелкий олень, годный только для перевозки нетяжёлых вьюков, – пользовался невысоким спросом. Одну такую делёжку мы наблюдали в ноябре. Все тофы в подпитии, кое-кто с фингалом или разбитым носом, но в боевом настроении. Русские же охотники завозили вещи на участок на лошадях. У лошадей, в отличие от оленей, всегда есть хозяин, тут никаких драк быть не может.

2. Andante con dolore

Долго ли, коротко ли, пришли мы на базу. Нам отвели просторную избу – благо, кроме нас, там жил в то время только один мужичок, Толя Мухаев, тоф лет тридцати с лишним. Должность его не очень нам была понятна, возможно, он числился кладовщиком, а Тулаев завбазой. Толя и Володя жили в другой избе, при конторе. Получили мы на складе сапоги, спецодежду, еду — тушёнку, сгущёнку, сухари, крупы, сахар, чай и «зверушек». «Зверушками» назвалось мелкое печенье в форме разных животных. Это печенье стало нашим деликатесом в таёжном житье.

Мы пришли в тайгу не на заработки — цены на взятые продукты и одежду,  расценки на работы нас совсем не интересовали, а напрасно. Кладовщик скрупулёзно записывал всё, что мы брали, и всё это вычиталось из нашего заработка. Весьма скромного, как оказалось. Толя и Володя, конечно, нас не обкрадывали, просто в тайге мы почему-то решили, что попали в первобытный коммунизм. Про деньги напрочь забыли, а в зверушках и сгущёнке себе не отказывали.

Наутро мы со Славой приступили к занятию, ради которого Тулаев привёл нас на базу: начали строить амбар. О строительстве срубов мы знали не намного больше, чем Остап Бендер о шахматах, когда читал в Васюках лекцию «Плодотворная дебютная идея». Мы знали, что рубят «в лапу» (когда концы брёвен не выступают за стену) или «в чашу» (концы брёвен выступают за стену). Амбар можно «в чашу», что проще и быстрее. Мы знали так же, что при укладке брёвен друг на друга в одном из них вырубается канавка, а на углах выемка для бревна следующего венца. Ещё мы знали, что между венцами кладут мох или паклю, но это нам не понадобилось: заказчик в лице Володи Тулаева решил оставить щели, чтобы амбар продувался. С этими знаниями в головах и с топорами в руках мы вышли на площадку. Лес, окорённые восьмиметровые брёвна, был заготовлен заранее.

Когда мы вырубили канавку в первом бревне, пришёл Мухаев. Если бы Толя Мухаев знал слово «каноэ», ему бы было проще объяснить, во что мы превратили бревно своей канавкой, но слова «каноэ» он не знал и довольствовался русским матом. Тофаларского мата, если он существует, мы бы всё равно не поняли, а русский поняли и в следующих брёвнах долбили канавку мельче. Но скоро встал новый вопрос: что делать с кривизной брёвен? Заготовленные брёвна были прямыми только на первый взгляд, при укладке венцов они оказывались слегка горбатыми. Но когда этот вопрос возник, ни Тулаева, ни Мухаева на базе не было.

Они исчезали по своим хозяйственным или иным делам внезапно, бывало, надолго. Иногда кто-то из них возвращался не с пустыми руками – приносил банку оленьего молока или оленятину. Мясо оленя от говядины не сильно отличается, а если отличается, то не в лучшую сторону. А вот молоко оленя ужасно вкусное и необычное. Как сливки, и по густоте, и на вкус. Но оленье молоко пришлось попробовать раз или два, и то по чуть-чуть.

А однажды верхом на лошади приехал мужик из посёлка. Переночевал, уехал утром, а к вечеру вернулся с притороченным к седлу убитым медвежонком второго года, килограммов на тридцать. Вскоре Толя Мухаев принёс нам дар от того мужика – здоровый шмат медвежатины. Мы его сварили в небольшом количестве воды, и вкуснее мяса мне в жизни есть не пришлось. Мы тоже хаживали пару раз в лес с мелкашкой, чтоб разнообразить меню. Я однажды добыл глухариху, Лена рябчика. Слава пошёл на охоту, никакой дичи не встретил и с горя убил кедровку и кукшу. Я ещё подстрелил пару белок, за что получил втык от Мухаева. Он велел никому про это не рассказывать и больше так не делать. Стрелять белок не в сезон, до линьки, – очень дурной поступок, можно сказать, безнравственный. Но белок мы съели.

Итак, что делать с кривизной брёвен? Мы пытались решить вопрос логически. Если класть горбом вверх или вниз, щели между венцами будут слишком велики, поэтому мы решили горб поворачивать наружу, чтобы уменьшить щели. В результате наш амбар волнистыми стенами стал напоминать творения Антонио Гауди. О Гауди наши заказчики знали ещё меньше, чем о каноэ. Зато они знали, что стена сруба должна быть прямой. Горб надо класть всегда вверх, а щели уменьшать углублением канавки по краям бревна. Мы это тоже узнали, но поздно. На просторах Сибири уже стояла реплика барселонских шедевров. Может быть, до сих пор стоит.

Но хрен бы с ней, со стеной – кто там будет смотреть в тайге, прямая она или волнистая? Не стрелять из неё. Рубили мы прочно, надёжно, но на второй день я рубанул себя по колену. То есть, бил-то я, конечно, по дереву, но если выбрать угол чуть меньше нужного, топор может отскочить и ударить по ноге, а он острый. Тут привычка важна. Рану обработали, заклеили, и я, хромая, продолжил работать. А через несколько дней Слава таким же макаром рубанул себя по плюсне, по подъёму ступни. Я было взъелся на него – новый сапог разрубил, а он, мол, не до сапога, ногу себе порубил, и похромал к избушке. Рана у него тоже была небольшая, и он вскоре вышел на работу, но главная беда ждала впереди.

Дня через четыре после происшествия на базе появился Толя Мухаев, и сказал, что в его каптёрке созрела брага. Вокруг обширного котла с бражкой, облагороженной ягодами жимолости, мы и уселись вечерком. Каплевидные тёмно-синие ягоды таёжной жимолости, горько-сладкие на вкус, для браги подходили в самый раз. Было у них и другое предназначение: местные говорили, что варенье из ягод жимолости регулирует давление – у кого низкое, повышает, а у кого высокое, понижает. Так оно или нет, не знаю. Кровяное давление – последнее, что нас занимало в те годы. Скажу только, что собирать эти ягоды трудно – они очень нежные и легко раздавливаются под пальцами. Только у облепихи такие нежные ягоды, но у жимолости нет её длинных шипов. В тех местах из ягод, кроме жимолости, росла только голубика, но реже.

Вечер получился долгий, говорил больше Толя, а мы слушали таёжные байки, развесив уши, и пили. Всё выпили и пошли спать. Наутро у Славы нога распухла и покраснела. Наступить на неё он не мог. Мы не знали, что при ранах, особенно воспалённых, ни в коем случае нельзя пить то, что бродит – брагу, пиво, даже квас лучше не пить. Но что случилось, то случилось. Слава лежал в кровати, нога распухала всё сильнее и очень болела. Я продолжил работать один, а он орал примерно раз в час: «Бо-об! Бо-об!» Это значит, боль стала нестерпимой. Избушка же наша рядом – вся база с пятачок. Я приходил и готовил в тазу очень горячую ванну с марганцовкой. На печке в избушке для этой цели всегда стояла кастрюля с кипятком. Слава опускал ногу в таз с горячей фиолетовой водой. Сначала было очень больно, но почти сразу следовало облегчение. Других лекарств от этого дела мы не знали. Я возвращался на стройку и работал до следующего крика товарища.

Надо сказать, Толя Мухаев лечил травмы ещё остроумнее. В молодости Толя учился в Читинском мединституте. Нацменов брали в вузы без экзаменов, но Толя доучился только до четвёртого курса и вернулся в тайгу. Однажды Толя поранил руку. Он взял из аптечки все таблетки без разбору, от слабительного до жаропонижающего, растолок в порошок и посыпал им свою рану, а потом забинтовал. На вопрос, зачем он это делает, Толя ответил: «Но ведь это же лекарства! Что-то целебное в них должно же быть!» Медицинское образование даром не проходит.

Славина нога между тем опасно распухла и воспалилась. Марганцовые ванны приносили лишь временное облегчение. Мы всерьёз опасались гангрены. По слухам, километрах в двадцати от нас работали геологи. По их рации можно вызвать вертолёт. Беда только, что место, где работали геологи, нам указали очень приблизительно. Я боялся не найти. Когда мы всё же решили, что больше ждать нельзя и мне пора идти на поиски геологов, появился Тулаев и сказал, что на нашу базу завтра прилетит вертолёт, заказанный родным зверопромхозом, чтобы завезти какие-то грузы перед сезоном сбора орехов. От моего сердца отлегло.

Слава очень не хотел лететь. Для него это был крах всех надежд, но выхода не было – могла начаться гангрена. Назавтра вертолёт действительно прилетел, и я пошёл в избушку сказать Славе, что пора собираться. К моему удивлению, он стоял на ногах. Опухоль спала, воспаление стало гораздо меньше. Слава сказал, что не полетит, останется с нами бить орехи. Это был несомненный риск, но он не полетел. Думаю, это один из тех медицинских случаев, когда воля и сильное желание встать на ноги побеждает болезнь, на первый взгляд не зависящую от сознания.

3. Adagio

Слава

Я сделал ему красивые костыли из трёх пород дерева – пихты, кедра и лиственницы, так что палки получились разноцветными – синеватыми, желтоватыми и розовыми. До участка, нам отведённого для сбора орехов, Слава доехал на лошади, предоставленной Тулаевым, с этими костылями и в одном сапоге – второй пока не налезал. Небольшой разрез от топора на сапоге он аккуратно зашил тонкой леской. Я совсем не рыбак, а у Славы имелись лески, крючки, блёсны и некоторый опыт рыболовства. Была даже небольшая сеть, которой он поймал как-то пару хариусов.

Кстати, о хариусах. Чтобы рассказать об этих красивых серебристых рыбах, снова придётся отвлечься. Не потому, что, как у героини романса Марии Пуаре, «тревожно мысль моя и путалась, и рвалась», а просто эти записки выполнены (пардон, господа лабухи) в сонатной форме: в них переплетены две темы – наши саянские приключения и жизнь таёжных людей. У таёжных людей хариус был важным продуктом питания. Они его солили на зиму в больших чанах, причём искусство заключалось в том, чтобы соли класть как можно меньше, но чтоб рыба не портилась до весны. Мне приходилось пробовать такого малосольного хариуса. На вкус он был почти как сырой, но очень нежный. Зимой такую мало-малосольную рыбу можно и жарить.

А способ ловли они применяли варварский, но эффективный. Хариус, как любой лосось, поднимается весной против течения в верховья ручьёв и там нерестится. Горные ручьи питаются талой водой, а осенью мелеют и почти высыхают. Таёжники перегораживали русло ручья плотиной из прутьев перед тем, как вся вода из него уходила, и вся рыба выше такой плотины оставалась на прутьях. Делали они это каждый год, но запасы не истощались. Видать, достаточно рыбы успевало спуститься ниже по течению.

И вот, приходим мы на участок. Границы его оказались весьма приблизительны. Спора с соседями быть не могло за отсутствием таковых. На участке стояла маленькая избушка из неокорённых брёвен об одной комнатке и было место для переработки шишек, но о нём речь впереди. Почву на ореховых участках таёжники называют полом, а вид и качество пола имеют первостепенное значение. Ровный пол, то есть, просто земля, засыпанная прошлогодними иголками, сильно облегчает работу. Гораздо хуже, если пол зарос кашкарой. Ходить по ней трудно, а трудоёмкость сбора шишек увеличивается в разы. Кашкара, или кашкарник, – местное название кустарника рододендрон золотистый. Высотой он где-то до колена, густой, стебли толстые, иногда покрывает большие пространства в тайге. Листья типичные для этого рода – овальные, толстые, глянцевые – кто хоть раз видел рододендрон, не перепутает. На нашем участке кашкара тоже росла, но не везде, и на том спасибо.

Тулаев показал  нам, как делать колот, и был таков. Ведь шишки с орехами высоко в кронах кедров, а мы внизу, и маленькие. Значит, нужен колот. Кедры – они, конечно, на самом деле никакие не кедры. Кедры растут в Ливане и на сосны похожи лишь отдалённо, а в Сибири растут кедровые сосны, их кедрами называют то ли для краткости, то ли по незнанию. Я тоже буду называть их кедрами, раз уж так повелось, хотя они сосны и обладают общим для всех сосен свойством. Если такой кедр растёт один на открытой поляне, он вырастает невысоким, очень толстым и с огромной кроной. В этой кроне может быть несметное количество шишек, но промысловик пройдёт мимо этого богатства равнодушно: до шишек не добраться, толстенный короткий ствол не пробить.

Нам интересны кедры в лесу, метрах в двух друг от друга. Эти деревья вырастают высоченными, их сравнительно небольшие кроны венчают не очень толстые стволы, слегка качающиеся на ветру. Если воткнуть древко колота в землю у комля, отвести его назад и бабахнуть со всей дури колотом по стволу, то как раз хватит времени, чтобы спрятаться под колот, когда дождь шишек посыпется сверху на голову. Перестали сыпаться, наносишь второй удар, потом третий. После четвёртого удара ничего уже не упадёт – кедр обработан, идём к следующему.

Колот – это по сути молоток с ручкой в человеческий рост, а собственно молот – кусок бревна метра полтора длиной и сантиметров тридцать в диаметре. Никаких стандартов тут нет – каждый делает колот под себя, под свой рост и силу. Слишком лёгкий – удар получится слабым, слишком тяжёлый – устанешь таскать целый день и трудно с ним управляться. Древко делают из сухой кедрины, чтоб лишний вес не таскать, толщиной с руку, а молот из сырой лиственницы – она тяжелее и прочнее. Древко врезается в бревно и расклинивается, а нижний конец древка заостряется, чтоб втыкать в почву у ствола – инструмент готов. Слава поначалу ходил ещё с трудом, поэтому он кашеварил первые дни, я колотил, а Лена собирала шишки в мешки. Полные мешки прислонялись к дереву. Когда мы утром выходили из избушки, на каждом мешке сидело по бурундуку. Через несколько дней Слава почувствовал в ногах уверенность и вышел на промысел, а Лена осталась у костра. Она спросила, сколько крупы надо сыпать в котёл, и Слава выдал точный рецепт: «Пять моих жменей!»

Проснулся утром – ты уже в тайге, и колот на плече, как палица. Из-за деревьев леший скалится и поползень шагает налегке вниз по стволу, как будто по Бродвею. Сигает белка, и Цыган за нею, разворошив вчерашнюю золу. А воздух в сентябре — ешь – не хочу, и вкусен так – жаль выдыхать обратно, а луч сквозь кроны хоть и не канат, но так мысль легка, что влез бы по лучу. Ручей всегда журчит, костёр трещит, уходит день – как птица в чисто поле: «Лети на волю!», и она летит, а ты не хочешь: ты уже на воле. Бывало, в гости кто-нибудь зайдёт, сто вёрст ногами по тайге отмерив. Расскажет новости, чайку попьёт, задаст вопрос – мол, не слыхать ли зверя? Верхом на преогромном бугае с улыбкою, как новенькая трёха, приехал старый дед навеселе, представился, не спешившись: «Терёха!» Слез с лошади, потом зашёл в избу, печенье в чай крошил и ел, как тюрю. На бороздами испещрённом лбу следы когда-то бушевавшей бури. Глаза потухли, отдыхал старик. Изба, скамья и чай – ведь это малость, а мы и рады, и его усталость охотно разделили на троих. Сварганил даже я на день рожденья жене таёжный торт «наполеон»: немного ягод жимолости в тон её глазам, сгущёнка и печенье.

Вскоре мы уже били вдвоём со Славой, а Лена собирала шишки, отвлекаясь на приготовление еды. Границы участка, как сказано выше, толком не обозначены, мы бы могли ещё бить и бить, да время вышло. К концу сентября мы должны были привезти – «стрелевать», как говорили местные, – орехи на базу. Дня три нам нужны были на переработку и день на трелёвку, поэтому в один из сентябрьских дней мы решили, что пора заканчивать колотить.

Мешки с шишками были снесены в огороженное место для переработки. Я не помню, как оно называлось и было ли название у этого места. Назову его для простоты током.  Так вот, на току стояла самодельная машина, похожая на огромную мясорубку. Рабочая часть машины — рифлёный вал из бревна толщиной сантиметров тридцать, а в рёбра с интервалом в вершок вбиты подковные гвозди. Вал вращается в широком желобе деревянной же рукоятью, а зазор между валом и дном желоба оставлен где-то в пол-шишки. Шишки засыпаются в широкую часть желоба над валом и при вращении рукояти проходят под ним и дробятся подковными гвоздями. С помощью этой машины все собранные шишки были переработаны в труху. Но орехи в этой трухе были целыми – зазор и расстояние между гвоздями были выбраны так, чтобы не повредить орехи. Теперь их предстояло оттуда извлечь.

4. Rondo

Тулаев выделил мне лошадь

Для этого я, как самый шустрый ходок, был отправлен на базу за ситом и решетом. Это квадратные ящики из обрезной доски со стороной около метра и сантиметров двадцать высотой без крышки, но у решета дном служила сетка с крупной круглой ячеёй, а ячея сита тонкая прямоугольная, шириной меньше кедрового ореха. Для доставки этих приспособ Тулаев дал лошадь, которую я должен был вернуть на базу. Значит, пятнадцать км на базу пешком, оттуда пятнадцать на участок тоже пешком с навьюченной лошадью, потом на базу верхом то же расстояние и, наконец, домой на участок налегке пешедралом ещё пятнашку. Да бешеной собаке сто вёрст не крюк. Тогда не казалось, что это много. Мы с Ленкой даже сбегали однажды на базу помыться в бане по-чёрному. Возможно, расстояние от базы до участка было поменьше пятнадцати километров – мы ж его не меряли и знаем со слов Тулаева.

Когда сито и решето были доставлены на ток, начался следующий акт Марлезонского балета. Решето подвешивается за углы к потолку тока, и в него засыпаются превращённые в труху шишки. Подвешенное решето следует трясти за рукоятки, прибитые к одному из его углов, то есть решето ходит взад-вперёд вдоль диагонали квадрата. Мелкая труха с орехами сыпется через ячею, а крупная с сердцевинами шишек выбрасывается в отвал за ограду тока, а в решето засыпается новая порция сырья. Потом вся мелкая труха пропускается через сито, но эта работа гораздо более трудоёмкая. Сито тоже подвешивается к потолку и у него такие же рукоятки, но его следует не просто трясти, а встряхивать резкими сильными движениями. В результате в центр сита всплывает мелкая лёгкая шелуха, а более тяжёлые орехи остаются внизу. Всплывшую шелуху надо осторожно снимать ладонями и отправлять в отвал, повторяя эту операцию до тех пор, пока в сите не останутся только чистые орехи. Очищенные орехи засыпаются в мешки, в которых прежде были шишки. Когда все орехи были засыпаны в мешки, я пошёл на базу за лошадьми, чтобы стрелевать туда нашу добычу.

Тулаев дал мне для этой цели двух лошадей, с которыми я сделал три ходки. Я пришёл на базу накануне, переночевал там, а рано утром верхом на одной лошади и, ведя другую в поводу, отправился на участок. Конечно, если бы в тайге была дорога, на телеге можно было легко перевезти всё на одной лошади за одну ходку, но ни дорог, ни телег там не было, были только тропы, и лошадей приходилось вьючить. Когда я вёл навьюченных лошадей на базу второй раз, в середине пути они вдруг замедлили ход. Я решил, что животные устали. Снял свой рюкзак со спины одной из них, пытался действовать убеждением, обещал отдых по приходе на базу, корм и прочие конские радости – бесполезно. Лошади встали. Я обмотал узду вокруг шеи первой лошади и встал за второй, намереваясь не тянуть их за собой, а погонять сзади хворостиной – а вдруг этот метод окажется убедительней? Но как только я ушёл с дороги, мои кони помчались, как фавориты на ипподроме. Они свернули налево на боковую тропу и понеслись по ней, я за ними. Усталости как не бывало, вьюки им совсем не мешали. Знал бы, навьючил на них вдвое больше и управился бы за две ходки. Самое обидное, что я их жалел, даже рюкзак тащил на себе, чтоб им было легче. Наконец кони добежали до поляны с избушкой, остановились и призывно заржали.

Всё стало ясно. Это был участок Якубова, хозяина лошадей. Якубова на участке давно не было. Он закончил сбор и обработку орехов, сдал на базу добытое и ушёл в посёлок, а коней оставил Тулаеву — выручать таких, как мы, безлошадных. Вероятно, за аренду лошадей промхоз ему платил, но мы в их отношения не вникали. Проходя мимо родного участка, кони решили пожаловаться хозяину на свою тяжёлую долю или просто соскучились – не знаю, но мы все трое, я и обе лошади, были обижены и разочарованы. Я даже ударил первого коня по лицу, впрочем, сразу устыдился. Взяв первого коня за узду, я вернул их на главную тропу. До базы мы добрались без происшествий. Когда уже последнюю ходку мы делали вшестером – Слава, Лена, кобель Цыган, две лошади и я, поворот на тропу к участку Якубова кони прошли, не замедляя шага и не глядя в его сторону. На базу мы пришли в темноте.

Утром надо было провести последнюю операцию перед сдачей орехов – сушку. Сушилка — это гигантское сито метра два шириной и четыре длиной на массивных ногах высотой метра полтора, в которое высыпались орехи. Под решёткой тлели опилки, давая довольно сильный жар и много дыма, но языков пламени не было. Сдающий, в данном случае я, стоял внутри сита или рядом с ним, ворошил орехи длинной палкой с перекладиной на конце и смотрел, как испаряются его деньги, дыша едким дымом. Ворошить надо постоянно, чтобы орехи не подгорели и сушились по всей толще. Тулаев время от времени подходил, совал руку в сушилку и говорил: «Влажные ещё!» Я продолжал дышать дымом и про себя материть приёмщика. Наконец, Володя сказал: «Хватит!» Мы ссыпали орехи назад в мешки и понесли на весы. Занавес. Аплодисментов не последовало. Оказалось, что наши шестьсот килограммов сушёных орехов – результат весьма скромный с учётом проведённого на участке времени и численности бригады. И всё-таки мы были немного горды: мы сделали это! А на следующий день ушли в посёлок.

Стояли последние дни сентября. Трава и немногие лиственные деревья и кустарники пожелтели. Днём было прохладно, а ночью просто холодно. Поэтому, когда после первой ночёвки под открытом небом мы набрели на избушку, обрадовались, как продрогший путник родному дому. Переночевали в избушке, расслабились, стали играть в карты да так, в расслабухе, провели целый день и остались на вторую ночь. В той избушке мы нашли пару старых газет и тетрадь, исписанную таблицами игры «в тыщу» – мы были не первыми путниками, что соблазнились ночлегом под крышей. В той тетради были смешные рисунки и записи, про которые рассказано в «Картинках из чулана памяти» (https://memoclub.ru/2012/09/747/), поэтому не буду повторяться. А вот этот стишок после найденной в избушке старой районной газеты не публиковался, полагаю, нигде. Спешите видеть! Публикация вторая и последняя:

«Звенят, как колокольчики,
Детишки во дворе –
Серёжи, Тани, Олечки,
Серьёзные в игре.
Когда зайти случается
Мне в детский сад во двор,
Любуюсь, как свершается
Естественный отбор».

И хоть сам я махровый дарвинист, всё же хочется верить, что Серёжи, Тани и Олечки дожили до вечера и заснули в своих кроватках.

На второе утро в избушке Лена заявила, что ей тут понравилось и она предлагает остаться ещё на день. И не просто предлагает, а требует. И не просто требует, а вот ни за что никуда не пойдёт, устала, болят ноги, не желает переть десятки километров пешком и ночевать под открытым небом. Это был нервный срыв. Сказались усталость и долгая таёжная, почти первобытная жизнь.

Но даже проведённая в избушке вторая ночь и лишний день отдыха для нас были непозволительной роскошью. Еды у нас с собой было в обрез – на два дня от силы, а меньше, чем за два дня с одной ночёвкой, нам до посёлка не добраться. К тому, же короткая сибирская осень кончалась, в воздухе пахло стужей, и это не фигура речи – именно пахло. В любой момент мог выпасть снег, что сильно усложнило бы наше передвижение, ведь соответствующей экипировки у нас не было. Но аргументы в такой ситуации не действуют. Я предложил Славе идти вперёд, мы, дескать, догоним.

Мне пришлось использовать все методы убеждения, из которых самым действенным было подталкивание сзади. Лена, конечно, понимала наши обстоятельства и в глубине души на то и рассчитывала, что её заставят подчиниться. Вскоре она пошла сама, но до вечера выражала крайнее недовольство. Темнеет осенью в тайге быстро, и мы должны были действовать стремительно: найти место для бивака недалеко от воды, повалить подходящий ствол для нодьи и распилить его натрое. Это мы заканчивали уже в полной темноте. Утром проснулись под вывороченными корнями кедра оттого, что на наши лица падали крупные снежинки.

«А всё-таки славно, – подумали вслух Слава и я, – что мы не остались ещё на одну ночь в избушке и что до Алыгджера остался один дневной переход! До темноты будем в посёлке», а Лена подумала то же самое про себя. К вечеру мы пришли в посёлок и переночевали у вдовы, а наутро вышли за порог и увидели, что всё вокруг белым-бело.

Так мы встретили первое октября 1976 года. Потом – биплан, вагон, вагонное окно – жизнь за окном, как скучное кино.

Финал

Осенью 1976-го года к нам с женой Леной пришло ясное понимание того, что мы должны срочно сваливать из посёлка Алыгджер. Понимание постучало в дверь, вошло, село, сделало строгое лицо и сказало голосом нашего друга и покровителя, главного энергетика зверопромхоза пьяницы Гаранина: «Всё! Вас отменили!» Гаранин был русским. Это, вообще говоря, не очень оригинальное качество на просторах России в Алыгджере имело решающее значение.

Население посёлка, приблизительно пятьсот душ, делилось на три части: русские, тофалары и метисы. Русские и смешанные семьи, как правило, были зажиточны и благополучны. Они имели крепкие избы, прочные заборы и полные погреба. Трезвенниками мужья в этих семьях не были, но меру знали и себя соблюдали. Коренное же тофаларское население пропивало основной заработок от продажи пушнины, добытой на зимней охоте, до начала весны и сидело потом перед своими покосившимися избушками с ломтем чёрного хлеба и эмалированной кружкой чёрного чая до августа, когда начинался сезон сбора кедровых орехов. В богатой саянской тайге нетрудно добыть глухаря или выловить хариуса из быстрой речки, и иногда они так и делали, но и добытое чаще уходило в закрома запасливых соседей за чекушку самогона. Спиртное в посёлок не завозилось, селяне пили брагу и самогон. Однажды мы были свидетелями значительного события в жизни посёлка – в магазин поступила партия наборов «Мойдодыр»: кусок мыла, тюбик зубной пасты, зубная щётка и небольшой флакон одеколона. Минуты через четыре после появления на прилавке означенного товара мужское население Алыгджера выстроилось в очередь. Ещё через пару минут под крыльцом сельпо начала расти гора коробок с никому не нужными мылом, щёткой и пастой. «Картонка большая, а парамончик вот такой!» – тянул разочарованный страдалец, вынимая из коробки одеколон и отшвыривая в сердцах ненужный балласт в общую кучу.

Наш друг Гаранин был женат на тофаларке, но в их семье тофаларский дикарский фатализм полностью вытеснил русскую домовитость. Они пили вместе, и пили круглый год, потому что их доход состоял не из сезонного заработка охотника, а из твёрдой ежемесячной зарплаты служащего. Детей у них не было, и все заботы сводились к добыванию спиртного и скудного пропитания. В доме не было даже стола, но не бывает таёжной избы без погреба. Как сейчас стоит перед глазами вылезающая из погреба гаранинская жена с тёмным, почти чёрным, худым, беззубым, но неизменно весёлым и счастливым лицом и неизменной кружкой, в которой плещется брага или крепкий чёрный чай – уж что удалось раздобыть. Сам Гаранин восседал на единственном стуле со значительной, как у гоголевского цирюльника, миной на добрейшей красной физиономии.

Вернувшись с заседания правления, Гаранин доложил нам о решении администрации крикливо и беспомощно – я-то, мол, что могу сделать? Сейчас, по прошествии многих лет, я благодарен поселковому начальству, что оно нас выставило за дверь: не много было у меня шансов прокормиться охотой. Таёжные охотники это, видимо, понимали и не дали нам ни участка в тайге для охоты, ни какой-никакой работы в посёлке. А может, просто хотели избавиться от белых ворон, какими мы остались после полугода жизни в тайге. Деньги, вырученные за добытые на делянке орехи и недостроенный амбар, были давно проедены, и у нас не осталось другого выхода, кроме как собирать монатки и валить домой в Питер.

Нищему собраться – только подпоясаться, да ведь нищих в самолёт и в поезд не пускают. Лена распустила свою кофту и получила три клубка толстых шерстяных ниток. Продав эти клубки и наши кастрюли и сковороды (мы же ехали в тайгу надолго, может быть, навсегда!) алыгджерским хозяйкам, она выручила сумму, достаточную на два билета на самолёт АН-2 до Нижнеудинска и на поезд от Нижнеудинска до Москвы.

Другого транспорта, кроме АН-2 и вертолёта, в Алыгджер нет. Столица славного тофаларского народа раскинулась в седловине между лесистых гор Восточного Саяна в полутораста километрах от райцентра, города Нижнеудинск. В начале лета мы приехали в Нижнеудинск втроём – мы с Леной и мой друг Слава Виноградов, чтобы оттуда добраться до Алыгджера. Слава не смог уговорить жену ехать с нами, поэтому вместо двух семей основывать в саянской тайге новый Гелиополис отправилась семья с довеском. Моя бывшая жена Лена писала когда-то, что удалилась в тайгу под влиянием идей Руссо. На самом деле она ужас как не хотела покидать Питер, так что вместо Руссо давил на неё я. Большого бахвальства тут нет: Жан-Жак давно помер, а муж буквально под боком и буравит мозг ежедневно.

Со Славой мы сблизились, когда работали в колхозе от университета. Вся группа банально убирала картошку на полях, а мы вдвоём получили литеру: с утра запрягали в телегу мерина и отправлялись в соседнее село за молоком – две фляги по сорок литров для студентов и полфляги для телят – бедные телята.

Разгрузив молоко, отправлялись косить зелёную массу – овёс, посеянный вместе с горохом. Тут уж весь воз доставался телятам, студенты не претендовали. Слава с карандашом и блокнотом падал в шелковые овсы и писал стихи, а я с наслаждением косил и был благодарен напарнику, что ему хватало карандаша. К тому же он писал хорошие стихи, которым я был первый слушатель:

Когда желтеют на клёнах листья
И так багрово грустят осины,
Я, как старик с побелевшей лысиной,
Влюбляюсь по-глупому в снежные сини.

И ещё:

Камешек мой брошен,
Но в белый буран вишен
Подайте грошик,
У кого лишний.

Тут и там торчал между строк соломенный есенинский чуб, но мне стихи нравились. Через несколько лет на таёжной делянке в трёх днях пешего хода от Алыгджера мы били кедровую шишку, а с наступлением вечера на топчанах в избушке из неокоренных брёвен состязались в продолжении аполлинеровского «Бестиария». Слава всегда меня переигрывал:

Увы, зачем я не родился
Морским котом в солёном ложе –
Всю жизнь тогда б я прорезвился
Среди наложниц влажнокожих!

Пока не созрели орехи, мы строили амбар на таёжной базе. Наша плотницкая эпопея напоминала редактирование Марком Твеном сельскохозяйственной газеты, зато там я наблатыкался управляться с топором, что мне очень пригодилось на шабашках в будущей жизни. Стены амбара мы возвели почти под крышу, но наступил август, мы получили делянку для добычи орехов в тайге и отправились туда, не доведя дело до стропил. Добыча кедровых орехов оказалась непростым делом, состоящим из многих операций. Мы освоили это дело и сдали в закрома родины, а именно кладовщику Тулаеву на базу шестьсот килограммов отборных сушёных орехов, но это другая история.

Слава уехал в Питер раньше нас, не выдержав одиночества и Ленкиного террора, но через несколько лет именно он с новой женой, нашей бывшей однокурсницей красавицей Наташей Сазоновой вернулся в тайгу, только не саянскую, а тунгусскую. Он нашёл там настоящую лесную работу – егерем или лесничим. Возможно, живёт там и по сию пору. Но всё это было потом, а в начале лета 1976 года мы с парой десятков случайных попутчиков неделю ночевали под открытым небом на поляне возле травяной взлётной полосы Нижнеудинского аэропорта в ожидании лётной погоды. Народ, как выяснилось, приезжает в Саяны по трём причинам. Одни верят в чудодейственность таёжных снадобий – мускусной струйки кабарги, медвежьей желчи, маральего и золотого корня и т. п.

Вторые, туристы со складными байдарками, едут за природными красотами, а третьи – бичи, как на необъятных просторах страны называли бродяг. Мы относились к последним. АН-2 – прекрасный неприхотливый самолёт, способный сесть и взлететь с любой полосы, но в горные ущелья в туман он не летает, и правильно делает. В ожидании погоды мы слонялись по городку и болтали с местным населением.

Население казалось довольным жизнью, наивным и доброжелательным. Однажды я разговорился с мужиком, вскапывающим свой огород. Опершись на лопату, сибиряк рассуждал: «Сейчас ведь в магазинах всё есть! Ну, мяса нет – так его и нет, а так-то всё есть!», и будто в подтверждение его слов тётка на остановке автобуса на вопрос, что за рыба у неё в авоське, ответила: «Проститутка!» Я пожал плечами – мол, не хочешь, не говори, а она спросила участливо: «Обидела вас?» и добавила: «Простипома!» Я заверил её, что совсем не обиделся и ужасно рад беседе. А однажды увидел привязанного медвежонка и полез знакомиться, а он стал взахлёб сосать мою руку, похожую, видимо, на медвежью сиську. Когда нам пришлось расстаться ко взаимному сожалению, рука моя была покрыта толстым слоем густой жёлто-зелёной слюны.

Потом, наконец, распогодилось, АНы стали делать по несколько рейсов в день и всех вывезли.

Через полгода безотказный АН-2 вернул нас с Леной из Алыгджера на ту же поляну, но она была уже покрыта снегом. Большого разочарования мы не испытывали: ведь мы бились до последнего, даже после бегства товарища. В глубине души, соскучившись по Ленинграду, мы даже радовались поражению. В Москве мы заявились к Лениному дяде Борису Соломоновичу Книжникову. Дядька снабдил нас всем необходимым: билетами на балет «Дон Кихот» во дворце Съездов, плащом реглан (не идти же в ватнике на балет), местом для ночлега с горячим душем и деньгами на поезд до Ленинграда. В этом плаще, с нестрижеными полгода патлами и бородой я вполне сошёл за московского интеллигента-разночинца, а Ленке довольно было молодости и красоты – ведь девушке в осьмнадцать лет какая шапка не пристанет? Что-то там она на себя нацепила, так что мы особо среди публики не выделялись, даром что меньше недели назад спустились с гор. Разве что почёсывались часто, но каких странностей не бывает у разночинцев?

Мы вернулись в Питер, начали работать, всё вроде бы вошло в прежнюю колею, только башка по-прежнему чесалась, хоть была мыта неоднократно. У жены та же петрушка. Конечно, если не с молоком матери, то с компотом из сухофруктов в школьном буфете мы впитали кассилевские «Кондуит» и «Швамбранию», помнили бессмертные строчки «При чистоте хорошей не бывает вошей. Тиф разносит вша. Точка, и ша!», но на себя не примеряли: мало ли что творилось в Гражданскую! Мы были уверены, что пресловутая «вша» разбита на голову вместе с бароном Врангелем и ушла в небытие с чумой и чёрной оспой. Чтобы в наше время, и где – у нас на голове?! Никак мы не могли этого представить. Но реальность оказалась смелее воображения: у нас в волосах были вши.

Если бы не наше ленинградское чистоплюйство, если бы у нас был опыт предыдущего поколения, мы бы, вместо того, чтоб сходить с ума от стыда и растерянности, пошли бы в аптеку, купили бы чемеричной воды или керосина в хозмаге, помыли бы головы раз-другой и избавились от этой напасти «без шума и пыли», как говорил Лёлик в фильме «Бриллиантовая рука». Но у нас не было нужного опыта, а чистоплюйство, наоборот, было. Мы запаниковали и пошли к врачу, а врач направил нас в Боткинские бараки, как по старинке именовалась инфекционная больница имени С.П. Боткина. Врача можно понять: на хрена ему брать ответственность за каких-то чудиков, умудрившихся притащить чёрт-те откуда вшей в стольный град? А если они ещё кого-нибудь заразят?

Визит в Боткинские бараки я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Возможно, почти наверняка, это событие протекало несколько иначе, чем запечатлелось в моей памяти, зато запечатлелось так ярко и осязаемо, будто происходило вчера. Нам велели раздеться догола в полутёмном боксе и выйти в длинный узкий холодный коридор. Стены и пол коридора были выложены мелкой белой выщербленной кафельной плиткой, не иначе помнившей самого Сергея Петровича Боткина. Под потолком горела тускалая лампочка ватт на двадцать пять без плафона, а на стуле сидела старуха в несвежем мятом белом халате. Увидев нас, старуха прокричала в глубину коридора кому-то, кого мы по слабости освещения видеть не могли:

– Ма-ань! Со вшами возьмё-ошь?
– Вошь-ошь-ошь! – ответило эхо, а за ним невидимая собеседница:
– А где у них? На лобке?
– Да нет, на голове!
– Ну давай! – и мы направились в конец коридора, где на стуле сидела точно такая же старуха, а коридор делал поворот под прямым углом и уходил в тусклую бесконечность. Вторая старуха прокричала почти тот же текст с тем же результатом:

– Та-ань! Со вшами возьмёшь?
– А где у них? На лобке?
– Да нет, на голове!
– Ну давай! – мы пошли к следующему повороту, а там:
– А-ань! Со вшами возьмёшь?

Лобковые вши, видать, были родными и близкими персоналу больницы. Когда мы вышли на мокрый вечерний Старо-Невский проспект, мы плохо пахли карболкой или похожей гадостью, но вшей и живых гнид на нас не было. Я подстригся коротко, а Ленины роскошные каштановые с рыжиной волосы были неприкосновенны. Каждый волос надо было сжать ногтями у основания и весь пропустить между ногтей, чтобы избавить его от мёртвых, но потенциально опасных и неприличных гнид. Не один вечер прошёл у нас за этим занятием.

Сижу теперь, вспоминаю Саянские горы и реки, друга Славку, лошадей, оленей, чёрного пса Цыгана, молодую Лену с роскошной каштановой гривой, и всегда упираюсь в тусклый кафельный коридор и старуху в несвежем белом халате:

– Ма-а-ань!!!

В начало