3.1. Виват, альма-матер!

В этом 2012 году исполняется 75 лет со дня основания Кафедры Информационно-навигационных систем Санкт-Петербургского национального исследовательского университета информационных технологий, механики и оптики (ИТМО).

Я и мои однокашники окончили институт по этой кафедре сравнительно «недавно», примерно полвека назад. Правда институт тогда назывался немного скромнее, Ленинградский институт Точной Механики и Оптики (ЛИТМО), а кафедра – Кафедра гироскопических и навигационных приборов и устройств.

Какие же это были чудесные, веселые годы, годы студенчества! Разумеется, мы ходили на лекции, писали контрольные, корпели над курсовиками, сдавали экзамены, но ведь за окнами института бурлила жизнь. Уже само расположение ЛИТМО создавало огромные трудности для непрерывного поглощения знаний. В самом деле, напротив кинотеатр «Великан», в котором показывают фильмы, которые невозможно не посмотреть. Однажды там даже проходил фестиваль американских фильмов! Мы точно знали, что завтра будут показывать днем знаменитый фильм Сидни Люмета «Двенадцать разгневанных мужчин», но, к сожалению, не мы одни оказались такими информированными. Меня, секретаря комсомольской организации курса, пригласил к себе зам. декана Лев Самойлович Немчонок и сказал: «Яша, я надеюсь, что завтра, на лекциях будет больше, чем двенадцать разгневанных мужчин. Хорошо?» Что поделаешь, пришлось учиться. А рядом с «Великаном» чудо современной кинотехники – Стереокино, тоже соблазн. Птички летают, девушки танцуют и все, как живое. Ну не хотите вы в кино, хотите чего-нибудь более природного, естественного. Пожалуйста. Пять минут ходу, и вы в Зоологическом саду! А там есть лев, по имени Серогодский. Вы спросите почему. А потому что этот лев был потрясающе похож на заведующего военной кафедрой, капитана первого ранга Серогодского. Однажды мы даже оказались в Зоопарке при уникальном событии, Серогодский при всем честном народе пытался овладеть львицей! Около клетки бегал какой-то восточный мужчина с фотоаппаратом и кричал: «Граждане! Это же исторический факт!» Ну, разве можно сравнить такое зрелище с лекцией по Теории машин и механизмов (предмете, в простонародье именуемым «Тут моя могила»).

А какие вечера были в нашем институте. Весь студенческий Питер стремился попасть в нам на вечер, а все почему, а потому что у нас был Свой Литмовский Диксиленд! Как Горбатюк, по прозвищу Тетя, лабал на саксе. Это незабываемо!

Вот, в какой «напряженной» обстановке мы овладевали знаниями. Но если теперь возвратиться к серьезному, юбилейному тону, то можно засвидетельствовать, что Кафедра безусловно дала нам знания, которые позволили достаточно быстро влиться в число разработчиков навигационной техники на ведущих предприятиях нашего города и не только. Среди моих однокашников есть кандидаты и доктора наук, главные конструктора серьезнейших приборов и комплексов, руководители предприятий.

И все-таки я предлагаю моему читателю забыть на время про свой возраст, звания и заслуги и возвратиться в годы нашей студенческой юности. Вперед, мой читатель, вернее назад!

3.2. Гешефт

Во время летних каникул мы с моим ближайшим другом Володей, тоже студентом одного из ленинградских вузов, путешествовали по Северной Осетии и Грузии, а теперь возвращались домой, в Ленинград. Вместе с нами в Ленинград ехали Вовкин однокашник Слава и две девушки, с которыми мы познакомились в туристическом походе, Нина и ее подруга Люська, тощая с глазами навыкате. С ней у Вовки возникла жуткая любовь. Сели на поезд мы в грузинском селе Цихисдзири, которое являлось последним пунктом нашего путешествия, где провели пять чудесных дней на берегу теплого Черного моря, из которого почти не вылезали. Ехать, однако, нам удалось недолго. Оказалось, что на дороге где-то около Гагр оползень и путь дальше закрыт. Наш поезд застрял на станции Самтредиа. Пассажиров высадили из вагонов, и все мы стали дожидаться автобусов, которые должны были перебросить нас дальше, за оползень, чтобы пересадить в другой состав.

Время шло медленно. Было жарко. Вовка с Люськой и остальные мои попутчики расположились в здании вокзала, а я ушел на перрон читать своего Фейхтвангера. Вдруг ко мне подошел парень лет двадцати с жуликоватыми глазами и быстро спросил: «Кольца нужны?» В то время я был студентом третьего курса, активным комсомольцем, любил классическую музыку и живопись импрессионистов, но вместо того, чтобы спокойно отказаться от этого странного предложения и продолжить чтение, я внезапно охрипшим голосом спросил: «Какие кольца?» – «Золотые», – сказал он и показал мне два кольца, вроде золотых и, как мне показалось, огромных. Кровь застучала у меня в висках. Куда девалась зарождающаяся интеллигентность. Во мне заговорили поколения предприимчивых предков – часовщиков, ювелиров, менял и купцов. Я представил себе, как приезжаю домой и с небрежным видом показываю отцу эти кольца. И он, часовой мастер, понимающий в этих делах, в восторге от моей сметливости. Более я не сомневался. Парень попросил за кольца часы «Победа», которые были у меня на руке (отцовский подарок на окончание школы), и брюки, которые тоже были на мне. Я сказал: «Заметано», и рванул в здание вокзала, где был мой чемодан, чтобы переодеться. Надел свои старые тренировочные штаны и с брюками в руках дунул обратно. Вовка проводил меня недоуменным взглядом, но тут же про меня забыл – им с Люськой было не до меня.

Сделка состоялась. На прощание парень сказал, что, если что, я его не знаю, и он меня не знает, потому что кольца ворованные, и он стянул их из-под венца!!! И исчез. До меня не сразу дошли его слова, но когда они до меня дошли, меня натурально затрясло. Такого страха я не испытывал больше никогда. Сначала я попытался продолжить чтение, но эта попытка успехом не увенчалась. Находиться одному мне было невозможно. Я вернулся в зал ожидания и сел рядом с влюбленными. Наверно, я был красивого цвета, потому что Вовка вдруг спросил, чего это я, а я, естественно, ответил – ничего и затих. Внезапно в вокзал вошли двое мужчин в одинаковых синих плащах и в одинаковых соломенных китайских шляпах. Это за мной, подумал я, и спокойным строевым шагом шуранул в вокзальный туалет, где и пробыл полчаса. Когда я, дико озираясь, вышел, выяснилось, что меня все наши ищут и автобусы наконец-то пришли. Все трое суток, которые мы тащились в каком-то дополнительном поезде, я рукой или, прижимаясь задом к стенке, проверял наличие колец, а каждый час (и ночью) скрывался в вагонном туалете, развязывал носовой платок и пересчитывал их. Их было два. И они очень блестели.

А параллельно с моей «золотой лихорадкой» шла реальная жизнь. Мы должны были пересесть в Харькове на другой поезд, уже до Ленинграда. Так вот, когда мы забирали свои билеты у проводника поезда, на котором долго ехали с Кавказа, одной из наших девушек, Нине, проводник, то ли по ошибке, то ли со зла, отдал билет не до Ленинграда, а только до Харькова. Обнаружила она это поздно и нам на последние деньги пришлось покупать ей билет, не бросать же человека, после чего мы остались с тремя рублями на пятерых на трое суток. Они меня, конечно, сразу же назначили завхозом. Я пошел за продуктами и в ближайшем к вокзалу магазине купил колбасы «собачья радость» (была тогда такая самая дешевая колбаса, похожая на сегодняшние сардельки) и хлеба на всю треху, и мы сразу же все съели. Теперь у нас уже не было ни денег, ни еды.

В поезде мы попали в плацкартный вагон, но у нас-то были билеты без плацкарты, поэтому мы залезли на третьи полки и залегли, стараясь слезать пореже, чтобы экономить силы. А внизу все время ели. Все время. На вторые сутки народ начал понимать, что мы загибаемся, а у них как раз стали загибаться их припасы, в точности, как описано у незабвенных Ильфа и Петрова в «Золотом теленке», когда Остап Бендер едет на смычку Турксиба. На этом голодная часть нашего путешествия закончилась, и мы с восторгом начали уплетать котлеты, крутые яйца и пирожки, а сердобольные проводницы вагона, узнав о голодающих пассажирах, даже сварили нам картошку, которую они успели накопать на каком-то полустанке. Не повезло только бедному влюбленному Вовке. Его пробрал голодный понос. Есть он не мог, а каждые пятнадцать минут с грохотом стаскивал с третьей полки свои двухметровые кости и бегал в туалет.

В Ленинграде мы с Вовкой тепло попрощались с попутчиками и пешком (денег на трамвай не было) поплелись на свою Гороховую, мы жили в соседних домах.

Отец как раз был дома. Все тяготы пути у меня вылетели из головы в предвкушении триумфа. Я достал кольца и сказал небрежным тоном: «Папа, я тут купил пару золотых колец, по случаю!». Отец мельком взглянул на кольца и сказал ужасную фразу: «Но ведь они серебряные и вот проба – 875». «Сколько же они стоят?», – спросил я. «Рубля три оба». Это был конец. Надо отдать должное отцу. Он меня совсем не ругал. Но у меня навсегда пропал вкус к коммерции.

3.3. На картошке

3.3.1. Я бригадир

Чуть-ли не до четвертого курса каждый учебный год в моем родном ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики) начинался одинаково. Отдохнувшие и соскучившиеся друг по другу студенты радостно встречались в институте. Начинались занятия. Но проходило несколько дней или недель, и вдруг на лекции появлялся работник деканата и объявлял нам, что завтра или, как максимум, послезавтра мы отправляемся в колхоз. И мы, молодые балбесы, кричали ура «и в воздух чепчики бросали», хотя, по идее, должны были пребывать в тоске и сокрушаться, что нам помешали грызть гранит науки.

Так случилось и на этот раз, правда, позднее, чем обычно, был уже октябрь. Нашу группу отправили на картошку в жуткую глухомань, в маленькую деревню в Сланцевском районе. Девчонок расселили по избам, а мы, мужики, жили в бывшей конюшне, длинном сарае, где были сколочены нары, на которые были накиданы соломенные матрасы. Довольно жуткое строение, да еще и крысы бегали огромные. Мерзко.

Работа была обычная. Картошку мы собирали за картофелекопалкой, которую тянула лошадка. На козлах сидела тетка и понукала она лошадку, обильно используя все огромные возможности русского языка. Но не учла тетя, что среди нас есть истинные интеллигенты, не выносящие плохих слов. Одним из таких нетерпимых был мой тезка Яша, парень небольшого роста, довольно хилого телосложения, но очень темпераментный. После очередной тетиной колоритной тирады Яша решительно подошел к ней и сказал: «Если Вы не прекратите ругаться матом, я Вас выведу с поля!». Тетя и лошадь остолбенели. Все, кто был поблизости и слышал Яшино выступление, покатились со смеху. Особенно эффектно звучала его угроза «вывести тетю с поля». Поле было бескрайним. Тетя посмотрела на Яшу с недоумением. Постояла с минуту. Пришла в себя и с еще большим усердием продолжила движение, используя, разумеется, ту же привычную лексику. Пришлось нам объяснять расстроенному Яше, что тетя это делает не со зла, а просто потому, что лошадь иначе не идет. Она другого языка не знает.

А тетенька, водитель кобылы, и в самом деле была добрая. Ей было жалко городских парней и девчонок, непривычных к тяжелому сельскому труду. И чтобы нас подбодрить, она довольно часто, обернувшись к нам, с улыбкой произносила гениальную фразу: «Ничего, ребяты! Отдóхнем, когда сдохнем!» И эта «оптимистическая» сентенция, как ни странно, действительно поднимала нам настроение.

С каждым днем становилось холодней. Земля мерзлая, а по утрам вообще покрыта инеем. Очень хотелось побыстрей отсюда слинять, но как, вот вопрос. Я был бригадиром и считал, что должен добиться этого во что бы то ни стало. Казался я себе тогда человеком бывалым и решительным. Поставлю, думаю я, колхозному бригадиру бутылку, и дело в шляпе, он нас быстренько отпустит. Как решил, так и сделал. Выпили мы с ним бутылку. Поговорили за жизнь и что? А вот что. Понравилось этому гаду пить на халяву, да еще с интеллигентным человеком (мною) общаться. Наладился каждое утро приезжать на поле, где мы работали. Приедет и зовет меня: «Яков, собирайся. Надо в центральную усадьбу съездить за кормами. Мне одному не управиться». Перед ребятами, конечно, совестно, но ведь, с другой стороны, я же не для себя стараюсь. Ну и садился я в телегу рядом с бригадиром и вперед. Приезжаем в центральную усадьбу, бригадир говорит: «Я в правление только заскочу и мигом на склад. А ты бы пока смотался в магазин, взял бы бутылек, другой». Обратно возвращались мы с ним уже другим порядком. Я правил кобылой, которую звали чудным именем Малина, а бригадир лежал в телеге, пьяный в умат и пел песни. Сам я тоже, конечно, бывал хорош, не то слово. Однажды, после такой поездки, обнаружил себя ночью спящим на поле в стогу. Проснулся от холода. А надо мной звездное небо. Андрей Болконский, мать честная, в ватнике.

Все мои разговоры насчет отъезда бригадир горячо поддерживал и обещал клятвенно, что вот только эту делянку закончим и все. А потом образовывалась еще одна последняя делянка, и еще. Кончилось дело таким образом. Во-первых, я пропил с ним все свои деньги, во-вторых, жена бригадира пожаловалась на меня в сельсовет, что я спаиваю ее мужа. Этот случай, я думаю, должен быть занесен в книгу рекордов Гиннеса. Короче, с пьянством было покончено. А в это время до нас дошли слухи, что ребята, работающие в других отделениях колхоза, уже уезжают домой. Это наверно те, которые не спаивали бригадиров. Вот тут мои мужики уже завелись всерьез, и, когда бригадир очередной раз появился на поле, мы его окружили, и Борька Голубев, мужественный парень, похожий на артиста Урбанского, спокойным голосом объяснил бригадиру, что если он нас до конца недели не отпустит, мало ему не покажется. Тот побледнел и все сразу понял. Спрашивается, какой дурак в деканате назначил бригадиром меня, а не Бориса, человека, прошедшего армию, да и старше меня года на три.

После этой воспитательной беседы с бригадиром мы через день все-таки уехали в Питер. Правда, благодаря моей жуткой деятельности по спаиванию колхозного начальства, уехали последними из всех групп нашего курса. Да еще потом, уже в институте, до меня доходили слухи, что я в колхозе совсем спился. Вот люди. Для них же старался, а они про меня такое.

3.3.2. Корова

Во время этой же нашей картофельной ссылки произошло одно примечательное событие, требующее отдельного рассказа.

У одной бабули из нашей деревни корова подавилась картошкой. Пыталась бабка ей помочь, и палкой в горло пихала, и хлебные корки давала. Ничего не получается. Мучается бедная буренка, а картофелина ни туда ни сюда. Пришла к нам бабка, просит, чтобы кто-нибудь съездил в соседнее село за ветеринаром. Мы тогда сидели после работы у своей конюшни, курили. Уже наступил вечер. По идее, ей, конечно, надо было просить колхозного бригадира, но где ж его взять, он жил в другой деревне. Никто из ребят не рвался. Пришлось ехать мне, положение обязывало. Дала мне бабка старый велосипед, и я поехал. Дорога жуткая, да и темно уже. Раза два летал через руль, но ничего, доехал.

Ветеринаром оказался молодой крепкий мужик, в тельнике. Все быстро понял, вывел из сарая свой мотоцикл с коляской, и мы помчались обратно, в деревню. К тому времени, когда приехали, корове бедной совсем стало худо. Стоит, качается и жуткие стоны издает. Ветеринар попросил меня привести всех наших мужиков, сказал, что нужна будет помощь. Ребята почертыхались, но пошли. Ветеринар тоже попытался пропихнуть картофелину, но и у него ничего не вышло. Сказал бабке, что корову придется зарезать, делать нечего. Та в крик, а что поделать. Прежде всего, сказал он нам, надо корову завалить, чтобы она легла. Привязал он веревки к каждой коровьей ноге, дал эти веревки нам и велел по команде тянуть. Упала она, родимая. А жалко ее жуть. Мужики глаза отводят. Видно не одному мне реветь охота. Схватил ветеринар топор и как даст ей по горлу. Кровь фонтаном. Все. Нет коровы. Бабка рыдает. Мы, жутко подавленные всей этой историей, собрались уходить к себе, ан нет, это было только начало. Ветеринар нам объяснил, что если сейчас же не снять с коровы шкуру и не разделать тушу, то бабке даже мясо не удастся продать. Мы все еще не понимали, что от нас-то хотят. «А кто кроме вас, ребята, может это сделать» – уже орал нам ветеринар – «в деревне три бабки, да два деда – все население. Да не бойтесь вы, я вам все покажу». Деваться было некуда.

Эту ночь я не забуду никогда. Раздали нам ножи. Пришли два деда с керосиновыми лампами светить нам, уже совсем темно стало. Ветеринар объяснил нам технологию снятия шкуры. Оказывается надо начинать с ног. Около копыта делается круговой надрез, а потом продольный, по внутренней стороне ноги. А теперь надо подсовывать лезвие ножа и потихоньку приподнимать шкуру. Мало-помалу дело пошло. Пока не доехали до брюха. Взял тут ветеринар огромный нож, и брюхо разрезал. Как пахнуло на нас, да как полезли оттуда внутренности коровы, тут все товарищи студенты, люди совершенно городские, далекие от природы-матушки, быстренько скрылись в темноте, отдавая в травушку все, что съели за день. Очухались малость, водички попили, перекурили и вперед. Отступать некуда. Так всю ночь и провозились, но дело сделали, и бабка, которая к этому времени немного успокоилась, очень нас благодарила. Мясо она действительно продала. Хоть деньги какие-то выручила и то рада была. Мы-то назавтра на работу, конечно, не вышли. Отсыпались.

На этом можно бы и закончить рассказ о нашей очередной поездке на картошку, но вынужден заметить следующее. После этой знаменательной ночи свежевания коровы я перестал заходить в Эрмитаже к моим ранее обожаемым голландцам. Помните, где в лавке мясника висят на крюках разделанные туши. Как зайду, аж в холодный пот кидает, и бегом оттуда. Впечатлительным оказался очень.

3.4. Комсомольский патруль

На второй паре кто-то мне передал, что во время большого перерыва я должен зайти в Партком. Меня это не особенно удивило, потому что я тогда был довольно крупный комсомольский босс, секретарь факультетского бюро комсомола, и бывал в этом кабинете довольно часто.

Ну вот и звонок. Иду в Партком. Заглядываю в приемную и вижу, что там на диванах чинно расселись студенты с моего курса и, что самое поразительное, стоит гробовая тишина. Приглядываюсь к сидящим персонажам и что же я вижу. Все присутствующие являются мои братьями по крови, то есть в приемной Парткома сидят одни евреи. Вот это да. Стало сразу как-то скучно. Я тоже сел и затих. Гнать что ли будут? С чего вдруг? Ни одной позитивной мысли в голову не приходило.

Наконец, открылась дверь кабинета секретаря парткома, и оттуда показался он сам, а вместе с ним какой-то человек невыразительной внешности. Секретарь парткома обратился к нам и сказал: «Товарищи студенты, я хочу вас познакомить с товарищем из Комитета Государственной Безопасности. У него для вас есть важное сообщение. После слов секретаря стало еще «веселее».

Дяденька из КГБ приветливо нам улыбнулся и сказал: «Товарищи студенты. Нам стало известно, что в ближайшие дни в Ленинград приезжает группа американских туристов еврейской национальности. Но это не простые туристы и их целью является не ознакомление с архитектурными шедеврами нашего города-героя. Их волнует совсем другое. Эти туристы намерены распространять среди наших граждан сионистскую, подстрекательскую, националистическую литературу, с идеями, абсолютно чуждыми нашему советскому народу, воспитанному на идеях интернационализма. Эти свои планы эти псевдотуристы хотят осуществить при посещении синагоги.

Мы посоветовались с вашим партийным руководством и решили обратиться к вам, комсомольцам, гражданам еврейской национальности, с просьбой помочь нам не дать осуществиться этим гнусным замыслам. Мы просим вас подежурить три вечера в синагоге и, если вы заметите, что кто-то из присутствующих передает какую-то литературу или какие-либо свертки, пакеты, немедленно сообщить одному из наших сотрудников, которые будут находиться там же. Мы укажем, как связаться с нашими сотрудниками, старшему вашей группы. Есть ли вопросы?» Вопросов не было.

После выступления товарища из КГБ лица моих братьев по крови стали гораздо менее напряженными, а после дополнения секретаря Парткома, что мы на дни дежурства в синагоге освобождаемся от занятий, лица товарищей студентов выражали с трудом сдерживаемое ликование. (Мне до сих пор интересно, посетила ли хоть одного из нас мысль действительно за кем-то следить и докладывать в ГБ. Никогда об этом ни у кого из ребят не спрашивал, но что-то я в этом сильно сомневаюсь). Да, чуть не забыл. Товарищ из ГБ велел нам никому о нашем задании ничего не рассказывать, поэтому мы появились в аудитории после перерыва загадочными и молчаливыми и на вопросы братьев – славян только гордо улыбались.

Это было время осенних еврейских праздников. Сентябрь. Погода стояла сказочная. Бабье лето. Тепло. Деревья в пышном осеннем уборе. Что тут говорить. Уже все сказано Александром Сергеевичем. Лучше и не начинать. Только вздыхать и грустно улыбаться.

Итак, первый вечер дежурства. Собираемся на улице около входа в синагогу. И вот тут-то выясняется, что примерно половина этих так называемых евреев явились в синагогу без головных уборов! Евреи называются. Ну, я-то, разумеется, был в кепке. Отец меня часто брал в синагогу, когда я был помладше, поэтому порядки в синагоге я себе достаточно хорошо представлял. Я даже знал, что появление в синагоге без головного убора приравнивается к прелюбодеянию, то есть является смертным грехом. Таких знающих, как я, было примерно половина, а вот для другой половины наших орлов все это, как оказалось, было абсолютно на новенького. Из-за дефицита головных уборов пришлось разбиться на две смены. Дружинники в шапках пошли в синагогу, остальные – гулять вокруг. Через каждый час договорились меняться.

Входим в синагогу и рассредоточиваемся по залу по двое, по трое. Наша Ленинградская Хоральная Синагога очень красива. Высокое здание в мавританском стиле. Внутри огромный зал со скамьями и пюпитрами для молитвенников. Над Бимой (возвышенное место для публичного чтения свитка Торы) ярко горит неоновый магендавид. Зал радиофицирован, поэтому кантора слышно прекрасно.

Ленинградская Хоральная Синагога

Мы втроем, я и мои друзья Володя и Илья сели на свободные места на скамье и начали смотреть по сторонам. Интересно ведь очень. Давно здесь не бывали. Но спокойно мы смогли посидеть примерно минуту, не больше. К нам обернулись сидевшие впереди два старика и уставились на нас очень внимательно. Потом один из них обратился к нам на идыш и что-то сказал. Мои родители, к моему большому сожалению, говорили между собой на идыш только когда хотели что-нибудь скрыть от меня или от брата и поэтому на идыш я знал всего несколько слов, в основном, ругательных. У Володи, как видно, было что-то похожее. Слава Богу, Илюха почему-то знал идыш. Он-то и был переводчиком для нас и собеседником для стариков. Первое, что их интересовало, разумеется, что мы здесь делаем, верующие ли мы, потом последовали вопросы про наших родителей, дедушек и бабушек. Короче говоря, мы поняли, что быстро надо смываться, иначе нас расколят не хуже, чем в КГБ. И мы смылись. Пересели на другой ряд. Вы думаете, это нам помогло? Как бы не так! Через пару минут уже другая группа любопытных старых евреев допрашивала нас с пристрастием.

Уф! Наконец-то началась молитва, и мы перестали интересовать окружающих. В тот вечер в синагоге пел прекрасный кантор. Кажется, он был из Литвы. Я наслаждался, потому что с детства люблю хорошее канторское пение. Ну вот, наша смена закончилась, и мы пошли на выход отдавать свои шапки ждущим нас на улице нашим ассимилированным друзьям. Далее началась их вахта, а мы пошли гулять, и это тоже было чудесно.

И такое великолепное времяпровождение у нас продолжалось еще целых три вечера! За эти вечера мы от души наслушались прекрасного канторского пения, окунулись в гущу своего народа, и от этого, может быть не всем из нас, но мне точно стало тепло на душе и самое главное – мы никого не поймали!

Вернулись мы на занятия отдохнувшие, посвежевшие и веселые. Братья – славяне, которые, конечно, уже все знали, может быть впервые в жизни, нам жутко завидовали. Так и закончился этот незабываемый еврейско-комсомольский патруль.

3.5. Мы моряки

Мы шли строем по главной улице славного города Североморска на репетицию в Дом Офицеров. Ветер с моря трепал ленточки бескозырок. Настроение было отличное. Душа просила песни, и мы грянули:

Холодно, голодно
Нет кругом стен.
Где бы нам б…. найти,
Чтоб дала всем!

Хорошая песня. Душевная. Однако не удалось допеть. Раздался командирский голос: «Отставить песню». Отставили, что поделаешь. Слева от строя шел наш любимый преподаватель военной кафедры, капитан второго ранга Владимир Тихонович Балыдин. С его приездом в Североморск и были связаны чудесные изменения нашей здешней жизни.

А начиналось все достаточно уныло. Североморск встретил нас дождем и ветром. И сразу все каникулярное настроение улетучилось. Еще несколько дней назад я и мои друзья купались в Днестре, уплетали ворованные в колхозе груши и яблоки, и были беззаботны и счастливы. Все кончилось. Мы на военных сборах. Сейчас нас поведут в Экипаж. Там мы снимем свою штатскую одежонку и выйдем оттуда уже не студентами, а матросами Северного флота.

Всех студентов нашего курса раскидали по три – четыре человека на разные корабли. И началась обычная служба. Побудка, построение, приборка. Команды, кажущиеся поначалу таинственными, до сих пор в памяти: «Палубы проветрить и прибрать!», «Медь драить, резину белить!», и лучшая из команд: «Команде обедать!». Кстати, до сборов, я был в полной уверенности, что палубой является только, извините за выражение, пол на самом верху корабля, поэтому команда «палубы проветрить» была мне абсолютно непонятна. Вообще мы все и я, в частности, были людьми, весьма далекими от флота, поэтому в первые дни иногда возникали напряженные моменты в общении с моряками. Так, сидя за обеденным столом и желая установить более непринужденные отношения с сидящими рядом матросами, я задал такой, как мне казалось, невинный вопрос: «Скажите, пожалуйста, а повар на корабле профессиональный?» На что мне был дан резкий ответ: «Повара на борту не держим. У нас кок».

Самым ужасным, пожалуй, было обязательное присутствие на политзанятиях. «Матрос Иванов, покажите столицу нашей родины Москву». Кошмар. Я даже ходил к замполиту, предлагал ему, чтобы мы прочли какие-нибудь лекции морякам вместо этого идиотизма, как ни как, уже посдавали кучу экзаменов по марксизму-ленинизму, не к ночи будет помянут, но замполит был непреклонен, и мы маялись вместе с матросами.

В один из первых дней сборов мне понадобилось зачем–то выйти на пирс, около которого стоял наш ПЛК – противолодочный корабль. На пирсе лежали несколько шлюпок, за которыми, как мне показалось, кто-то прятался. Я оказался прав. За одной из шлюпок я обнаружил лучшего друга Левчика. Он и еще трое ребят оказались на сторожевике, стоящем с другой стороны пирса. Вид его был ужасен. Он был грустный и грязный. В руке он держал скребок. А картину завершала бескозырка размера на два меньше, чем надо было большой шахматной голове моего друга. Нужного размера в экипаже Северного флота не нашлось, поэтому Лева был похож на поросенка Нуф-Нуфа из мультика. Ему дали задание скрести эти шлюпки, что он с отвращением и исполнял.

В общем, по всему выходило, что сборы у нас будут гнусные и скучные, как вдруг, примерно через неделю, все изменилось как по мановению волшебной палочки. Вместо преподавателя нашей военной кафедры, капитана третьего ранга Ф., личности бесцветной и никакого к нам отношения не желавшей иметь, в Североморск прибыл капитан второго ранга Владимир Тихонович Балыдин и изменилось все.

Прежде всего, несколько слов о Балыдине. Ему было тогда, я думаю, лет сорок пять. Статный, высокий, красивый и, о горе женщинам, его щеку украшал мужественный шрам, нисколько его не портящий. Преподаватель он был отличный, дело знал, а, кроме того, обладал отличным чувством юмора и умел построить со студентами такие отношения, когда его не боялись, но уважали, и слово его было законом. Таков был наш командир.

Итак. На корабле была большая приборка и я без особого энтузиазма драил палубу шваброй, как вдруг по громкой связи прозвучала команда матросу Ходорковскому, то есть мне, прибыть срочно к трапу. Прибываю и с наслаждением наблюдаю, как командир корабля – капитан третьего ранга! отдает рапорт старшему по званию – капитану второго ранга…Балыдину. Балыдин принимает рапорт, говорит несколько минут с командиром, после чего подзывает меня, здоровается за руку! и говорит, что пора уже заниматься делом. Я не очень понимаю, что он имеет в виду, тогда Балыдин объясняет мне, что в прошлом году предыдущий курс привез со сборов кучу грамот за концерты художественной самодеятельности. «Мы сможем сделать что-нибудь похожее?» – спрашивает он меня. Вопрос! Я же старый агитпоходчик и исходил с друзьями половину Ленинградской области с концертами.

Не откладывая дела в долгий ящик, мы с Балыдиным отправились по кораблям, собирая концертную бригаду. Ребята, разумеется, были готовы на все – петь, плясать, читать стихи, только бы отвалить подальше от приборок, политзанятий и строевой подготовки.

Концертная бригада ЛИТМО

А потом началась новая, прекрасная жизнь. Поскольку нехитрый репертуар агитпоходовских концертов был у меня в голове, а среди ребят, которых я отобрал, многие тоже ходили со мной в агитки, особых мучений с программой концерта не было. На роль ведущего концерт был сразу же и без всяких сомнений назначен Лев, высокий парень с зычным голосом и пронзительными черными глазами. Программа нашего концерта была разножанровая. Мы лихо танцевали, читали стихи, Алик показывал идущую с неизменным успехом сценку «Хирург» из репертуара А. Райкина, когда хирург забывает ножницы в животе оперируемого, пели хором и дуэтами, особенно проникновенно звучала отчаянно грустная песня о Родине в исполнении известных в институте проходимцев Семена и Толи. Незадолго до сборов эта парочка и еще несколько их друзей чуть не вылетели из ВУЗа из-за вскрывшейся аферы. Они подобрали ключи от своей кафедры и на протяжении нескольких семестров! воровали оттуда старые курсовики, предъявляя их потом, разумеется, как новые. А спустя некоторое количество лет Семен стал владельцем завода в США, а Толя сел в тюрьму за контрабанду иконами и антиквариатом, что с позиции тех времен было примерно одно и тоже.

Как это ни странно, наши концерты пользовались успехом. Мы выступали на кораблях и даже (верх нахальства) на сцене самого североморского Дома Офицеров. Грамот мы, действительно, нахватали кучу, и Балыдин был доволен.

Наш концертный успех на сборах аукнулся нам на следующий год. Приближался великий праздник – День Советской армии и Военно-морского флота. Недели за две до праздника, в конце занятий на военной кафедре все тот же В.Т. Балыдин объявил с металлом в голосе: «Товарищи студенты. В субботу, в актовом зале института состоится праздничный вечер. Прошу всех прибыть на вечер с боевыми подругами». Раздалось дружное ржание товарищей студентов, однако в этом году нас ждал госэкзамен и особо раздражать командиров демонстративной неявкой на вечер не хотелось. После своего объявления Балыдин сказал, что все свободны, а меня попросил остаться. Я уже чувствовал, что ему от меня надо. Так оно и случилось. Балыдин попросил меня организовать праздничный концерт. Что поделаешь, дело привычное.

Программу концерта я подготовил довольно быстро. Она была достаточно заурядна, не очень я напрягался, но был один из номеров, который выделялся среди других. Концерт вел, конечно, тот же Лев, который был конферансье на сборах в Североморске. Дня за два перед концертом Льва отыскал преподаватель военной кафедры, капитан третьего ранга Т., мужчина чрезвычайно строгий, мы его побаивались, и вручил Леве свой рассказ с просьбой прочитать его на вечере. Оказалось, что он писатель. Мать честная! Рассказ был длиннющий и ужасно патриотический, разумеется, про войну. Отказаться было нельзя, выучить наизусть невозможно. Договорились с Левой, что я сяду за занавесом и буду суфлировать. Рассказ такой. Советский моряк остался один в живых после того, как фашисты потопили его корабль, и вот он плывет в открытом море и силы его на исходе. Как вдруг он видит вдали большой пароход, который идет в его сторону. Он может спастись! Но, о ужас! Моряк замечает, что на пути корабля плавает какой-то шар с рогами. Это мина! Что делать? Корабль приближается, еще минута и будет поздно, и моряк принимает решение. Он подплывает к мине, хватается за ее рога (гальвано-ударные колпаки) и… бах! Вечная память герою. Корабль спасен.

Это я Вам рассказал краткое содержание, а фактически рассказ был рассчитан минут на двадцать чтения. Левина роковая ошибка заключалась в том, что он сразу начал очень громко. А по интриге рассказа звук-то надо было прибавлять и прибавлять в соответствии с ростом драматизма. Лева еще прибавил. Я суфлирую почти в полный голос. Бледный автор нервно ходит по сцене из конца в конец. Минут через пять бедный Лева начал хрипеть, а народ в зале похахатывать. Героическую концовку рассказа было почти не слышно, но Лева все же прохрипел рассказ до конца и обессиленный ушел за занавес, где упал на стул в изнеможении. В зале стоял хохот и гром аплодисментов.

Ну, вот и весна пришла. Птички чирикают. Воздух. Почки. А у нас госэкзамен по военному делу. Дали на подготовку уйму времени, дней двенадцать вроде. Согнали весь курс в одну аудиторию в корпусе на проспекте М. Горького. Сидим, учимся, помираем от тоски. А свалить оттуда особо не получается, потому что все время заходит дежурный преподаватель кафедры, а кроме того, у каждого выданная с утра под расписку секретная тетрадь с лекциями. Основное занятие товарищей студентов – игра в так называемый «офицерский коробок». Надо положить плашмя на край стола спичечный коробок и подбросить его снизу пальцем так, чтобы он, перевернувшись несколько раз в воздухе, встал на попа. Очень интеллектуальное занятие при подготовке к экзамену.

Окна аудитории выходят на Сытный рынок. Той весной самым убойным шлягером была песня: «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Вот ее-то, разумеется, на невыносимой громкости, мы и были вынуждены слушать целыми днями, мучаясь несказанно.

А если без шуток, экзамен предстоял серьезный. Мы должны были подготовить весь материал, который был нам сообщен на военных занятиях в течение трех лет и, в том числе, даже то, что нам преподавали еще на втором курсе в старом здании на улице Демидова. Чтобы поднять эти давно забытые темы, надо было туда ехать, что нам, конечно, не хотелось, поэтому было решено, что нам этого на экзамене не достанется.

Несмотря на дураковаляние, подготовились к экзамену мы все-таки неплохо, и сдали его почти все нормально. Но были все же среди нас настоящие люди. По диагонали от меня около доски стоял и явно маялся тот самый певец североморского концерта и будущий американский фабрикант Семен. Наконец, он решительно отвернулся от доски, пересек весь зал под удивленными взглядами экзаменационной комиссии, подошел ко мне и сказал: «Яша, ты знаешь что такое еврейское счастье? Смотри» И он показал мне свой билет, в котором первым вопросом было – Пороха и газы! Это был один из тех немногих вопросов из программы второго курса, за которыми мы таки не поехали на Демидова. После того, как Семен облегчил душу брату по крови, он направился к экзаменаторам, положил билет на стол и гордо сказал: «Я еще приду, но не сегодня. Разрешите идти?» Ему разрешили.

Ну, вот и все. Закончилась наша военная подготовка. Теперь мы младшие лейтенанты запаса ВМФ СССР. Какое счастье, что запаса!

3.6. Персональное дело

История, которую я хочу рассказать, произошла через несколько лет после окончания института. Мои бывшие сокурсники, теперь уже молодые инженеры, работали на разных предприятиях. Довольно большая группа моих однокашников, в том числе и я, попала в научно-исследовательский институт «Электроприбор».

Утром, часов в десять, неожиданно в лаборатории, где я тогда работал, появился один из них, мой близкий товарищ Аркадий. Он был явно чем-то взволнован. «Выйдем, надо поговорить», – сказал он, и мы вышли в курилку. История, которую он мне поведал, могла бы показаться смешной, если бы не возможные и совсем не смешные события, которые за ней могли последовать.

В это время Аркаша писал диссертацию, и весь был в творческом процессе. Работал он тогда в отделе программирования.

С юных лет Аркадий пребывал в твердой уверенности, что его дела самые важные в мире и волнуют окружающих граждан точно также. Это заблуждение было причиной громадного числа его неудач. Кроме этого заблуждения, проявляющегося, как правило, в некотором высокомерии по отношению к окружающим, он был рассеян и не придавал особого значения таким, на его взгляд, пустякам, как сказать «здравствуйте» при входе куда-либо или «до свидания», соответственно, при выходе. Из вышесказанного нетрудно понять, что уже через несколько дней пребывания на новом месте работы отношение окружающих к нему назвать хорошим было трудно. Мы, его друзья, знали, разумеется, все его слабости, но знали и то, что он умный, добрый и очень хороший человек, надежный друг, поэтому его фанаберия и хвастовство вызывали у нас только смех.

Аркаша работал в отделе программирования недавно, но уже успел создать себе достаточно проблематичную репутацию. И тут вдруг пришло время Ленинского зачета. Сегодняшний читатель, очевидно, понятия не имеет, что это за зверь такой, поэтому придется остановиться на этом подробнее. Мы находимся с вами в конце 60-х годов, расцвет «эпохи застоя». От былой «оттепели» ничего не осталось. Все гайки снова закручены. Те, кому не нравится, или сидят в местах не столь отдаленных или молчат. Разумеется, всякие Парткомы, Комитеты комсомола и т.д. изображают бешеную деятельность. Причем само время таким образом фильтрует людей, что в этих выборных органах оказываются, преимущественно, демагоги, карьеристы и просто бездельники, конечно очень активные и изобретательные. Именно такие ребятки собрались в Бюро комсомола в отделе моего друга. Ленинский зачет – это был такой экзамен, который должны были пройти все комсомольцы. На нем задавались вопросы о политической жизни в стране, об истории комсомола и все в таком роде.

Аркашу спросили, сколько орденов у комсомола. То, что он об этом понятия не имел, было бы еще полбеды, но этот «большой ученый» сказал, что он пишет диссертацию, и у него нет времени заниматься всякими глупостями. Это было сказано сильно и вовремя. Надо еще заметить, что Аркаша заикается и говорил эту гениальную фразу долго. Комсомольцы побагровели, позеленели, и все им стало ясно. Но это был еще не конец. Когда они успокоились, главный комсомолец спросил у Аркаши, в каком состоянии находится отдельская доска новостей науки и техники. Для Аркаши этот вопрос был таким же загадочным, как и первый, но ему ласково напомнили, что пару месяцев назад ему, как аспиранту, было дано комсомольское поручение отвечать за эту самую доску, которая висела при входе в отдел. Аркаша об этом факте что-то такое смутно помнил, но в силу большой занятости наукой даже ни разу к доске этой не подошел, поэтому не знал что ответить, хотя и чувствовал, что пора бы что-нибудь сказать. Возникла пауза, которую с загадочно-торжественным видом прервал тот же главный комсомолец, предложивший всему бюро, вместе с «подсудимым», пройти к доске и проверить деятельность Аркадия в натуре. Около доски было некоторое оживление. Народ с радостным интересом что-то там читал. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что на абсолютно пустой доске науки и техники в центе приколота одна статья, вырезанная из какого-то журнала. Статья была посвящена современным достижениям в протезировании мужского полового органа! Судя по сияющей роже главного комсомольца, он-то, в отличие от юбиляра, ее уже видел (а может, и сам приколол). Статью немедленно сняли и главный комсомолец предложил продолжить заседание бюро. Оно было недолгим. Бюро единогласно проголосовало за исключение Аркаши из комсомола. Ему было сказано, что он теперь свободен, а о дате комсомольского собрания отдела, где будет рассматриваться его персональное дело, его известят. Гон из комсомола по тем временам означал автоматическое лишение допуска к закрытым материалам, а это, в свою очередь, означало гон из аспирантуры и т.д. Вот эту душераздирающую историю мне и рассказал Аркаша около курилки.

Несмотря на трагедийное звучание рассказа, на меня напал такой дикий хохот, что я долго не мог успокоиться. Аркадий, как ни странно, ничего смешного в этой истории не видел. Когда я успокоился и начал размышлять, освежая в голове свой большой институтский опыт комсомольского аппаратчика (как ни как секретарь факультетского бюро), ничего толкового, что могло бы помочь моему товарищу, мне в голову не пришло. А как известно от слоненка из мультика, если чего-нибудь не знаешь, то «надо с кем-нибудь посоветоваться». Посоветоваться было с кем. На четвертом этаже этого же здания института работал еще один наш однокашник Володя. Он был в институтском прошлом еще больший комсомольский волк, чем я, да и вообще умный мужик. Пошли к нему. Володя выслушал Аркадия с непроницаемым и важным видом, а затем обрушился на него с обвинительной речью, смысл которой сводился к тому, что ребята из бюро абсолютно правы и позор комсомольцам, не знающим, сколько орденов у комсомола и т.д. Я так же, как и Володя, был весьма искушен в этой демагогической чепухе и, перемигнувшись незаметно с Володей, добавил жару. Аркашка был раздавлен. Он посмотрел на нас изумленными глазами и спросил: «Вы что, правда так думаете?» Тут мы решили, что показательные выступления, необходимые нам для восстановления формы, а Аркаше, чтобы он понял, что имеет дело с профессионалами, можно было заканчивать. И уже в спокойной и доходчивой форме мы объяснили нашему ученому, что мы на самом деле думаем о комсомоле, партии и вообще текущем моменте. Наш друг был поражен после второго объяснения не меньше и смог только сказать: «Ну вы и сволочи». Это нас нисколько не обидело, даже наоборот.

Не хотелось бы, чтобы и у читателя сложилось такое же впечатление обо мне и Володе, как у нашего наивного друга. Аркадий, в отличие от меня и Володи, был всегда человеком абсолютно аполитичным. Его интересовали наука, искусство, женщины, разумеется. Политика ему была абсолютно безразлична. Я и Володя, напротив, начинали в ЛИТМО как искренние, идейные комсомольцы. Наша институтская юность совпала с временем «оттепели», конец 50-х, начало 60-х. Мы чувствовали кожей этот ветер перемен и пытались тоже что-то делать. Мы были романтиками. Но шли годы, мы взрослели и прозревали, и уже к окончанию института отчетливо поняли лживость и лицемерие этой власти, и этой партии, и этого комсомола. Мы, конечно, не были диссидентами, но понимали многое. Однако, чтобы помочь Аркаше в данном конкретном случае, надо было тряхнуть стариной и вспомнить те глупости, которые мы когда-то говорили искренне и которые были нам нужны теперь для борьбы с противником. Вот что означали потрясшие Аркашу наши с Володей показательные выступления.

Итак, прелюдия закончилась, и мы с Володей приступили к планированию операции по спасению нашего друга. Первым и необходимым условием ее проведения было добиться разрешения, чтобы мы присутствовали на отдельском комсомольском собрании. У Володи были хорошие отношения с секретарем комитета комсомола НИИ, он взялся за это дело и довольно быстро получил согласие комитета. Теперь надо было думать о наших конкретных действиях на собрании. Распределили роли. Володя должен был в своем выступлении убедить присутствующих, какая огромная потеря для советской науки случится, если Аркадия вытурят из аспирантуры. Моя задача была более лирическая. Мое выступление должно было разбудить в комсомольцах, в основном, конечно комсомолках, чувство сострадания и жалости к заблудшему подсудимому, посвятив их в действительно невеселые обстоятельства жизни Аркадия. Дело в том, что отец Аркаши умер очень молодым и мать одна тянула семью, где, кроме Аркаши, были еще его младшие брат и сестра. Возможное крушение его только начинающейся карьеры для семьи было бы просто трагедией.

Итак, через несколько дней собрание состоялось. Было сразу очевидно, что устроителями было задумано нечто особенное, поскольку кроме комсомольцев отдела, присутствовали члены комитета НИИ, представители партбюро и начальство сектора и отдела. Собрание открыл секретарь бюро отдела, парень с плакатным лицом. Он обрушил на голову нашего друга шквал обвинений в халатности, безответственности, пренебрежении к коллективу. Обвинение было столь страстным, что, если бы комсомольский вожак вынул из кармана наган и застрелил Аркашу, все бы его поняли. После него выступал член комитета, который повторил слово в слово речь предыдущего оратора, но более спокойно и подтвердил, что рекомендация бюро отдела исключить Аркашу из рядов абсолютно справедлива. Создавалось ощущение, что ничего изменить не удастся, но мы были обязаны попытаться. Я взял слово первым. Речь моя была адресована девочкам. Я вообще не говорил по сути дела. Я давил на эмоции изо всех сил. Рассказал про Аркашину маму, которая работает от зари до зари, чтобы без мужа вытянуть троих детей, об их подвальной квартире на улице Жуковского, где такой холод, что даже летом ходят в валенках. И вроде как что-то в атмосфере стало меняться. Глаза некоторых девочек увлажнились, они вздыхали. Я закончил просьбой подойти к данному делу с осторожностью, потому что проще всего выкинуть человека, а может не поздно дать ему шанс исправить ошибки. Как только я сел, сразу же выступил Володя, который наплел с три короба о том, как Аркадий работал в студенческом научном обществе, когда мы вместе учились в ЛИТМО, что было абсолютным враньем, какой он увлекающийся и погруженный в науку человек, и только этим и можно объяснить те глупости, которые он наговорил на Ленинском зачете. В заключение Володя сказал, что если они Аркадия исключат, то перекроют дорогу, возможно, крупному ученому, который может принести большую пользу предприятию. Наверно кто-то выступал еще, точно не помню. Собрание шло к концу и пока все складывалось не здорово.

Наконец, слово взял начальник отдела Рувим Исаакович Гинзбург, человек в НИИ весьма авторитетный. Тот град обвинений, с которого начал Гинзбург, абсолютно затмил выступление первого комсомольского вожака. Это был водопад. Результатом могло быть только повешение или четвертование. Он начал фортиссимо, но постепенно темп и громкость речи начали уменьшаться и, вдруг, прозвучало главное: «но товарищи», и далее мудрый Рувим начал откручивать ситуацию в другую сторону. Он прекрасно использовал все, что услышал из наших с Володей пламенных речей, но у него это выглядело гораздо убедительней и, наконец, отметив, что, конечно, все будет решать собрание, Гинзбург закончил, предложив все же ограничиться строгим выговором и дать возможность Аркаше исправиться. Собрание проголосовало за это предложение почти единогласно. Мы победили. Аркашка был спасен.

В начало

Далее