Первые дни

Литва, отец – врач авиационного полка. Семья живёт в г. Шауляе. Лето 1941-го года. Мне двенадцать лет. Несмотря на каникулы, бесшабашность и веселье ватаги мальчишек нашей русской школы, большинство которых из семей военнослужащих, я отчётливо помню напряжённость международной обстановки. В разговорах взрослых всё чаще возникала тема скорой возможности войны с фашисткой Германией.

Примерно дней за семь-десять до начала войны знакомый отца литовец Гасюнас – врач местной поликлиники, находясь у нас в гостях, настоятельно уговаривал отца отправить семью домой в Россию, в связи с угрозой войны. Он говорил, что в городе ходят упорные слухи о скором нападении германской армии, сосредоточившейся на границе, и что он сам слышал по немецкому радио о каких-то претензиях Германии к Советскому Союзу.

Кроме того, он сообщил, что тон передач зарубежных радиостанций резко изменился – стал пугающим, в ожидании надвигающихся грозных событий. Отец, с явно наигранной бравадой, отвечал ему словами официальной пропаганды, что войны с Германией в скором времени не будет, так как заключён Пакт о ненападении между двумя государствами, и что «Красная Армия всех сильней», «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но своей – и вершка не отдадим», «Если враг на нас нападёт, то воевать будем на его территории», и так далее и в том же духе.

(Я взял эти фразы в кавычки, так как это цитаты многочисленных плакатов, заголовков газетных статей и лозунгов, они звучали в те дни и недели везде и постоянно). При этом, в ответах отца не чувствовалось уверенности, а после ухода гостя родители бурно обсуждали тему войны.

Мама согласна была бы уехать с детьми на родину в Воронежскую область, но в то же время родители ясно понимали, что в такой напряжённой обстановке срочный отъезд семьи офицера Красной Армии без санкции начальства, мог быть расценён, как паникёрство или, что ещё хуже, наличие у отца особой информации, отличной от официальной. Возникли бы вопросы: а что за источники, а не шпион ли он сам? В любом случае отец был бы сурово наказан.

За три дня перед нападением немецких войск к отцу пришёл сосед по квартире, старый еврей. Он был сильно взволнован, расстроен до слез и умолял отца отправить семью в Россию, а также оказать и ему возможное содействие, в его с женой отъезде в Россию: «Хоть в Сибирь, иначе фашисты нас обязательно уничтожат». Он сказал, что война начнётся в ближайшие дни. Бедный отец, что он мог сделать?

Даже мы, военных семей мальчишки, были свидетелями участившихся полётов немецких разведывательных самолётов над нашей приграничной территорией и с некоторым интересом состязались в знании их типов и марок. Чаще всего это была «рама» лёгкий самолёт с двумя фюзеляжами, соединёнными передним и задним крыльями. Летали также и мессершмитты.

От всех этих событий в голове моей был сумбур: с одной стороны смятение и тревожная напряжённость взрослых не могли не передаться мне, а с другой стороны в моём мальчишеском сознании было место и своеобразному восторгу: «Наконец-то настоящая война! Самолёты, танки, пушки, пиф-паф, Ура! Здорово! Наши побеждают. Фашисты бегут! Ура! Мы тогда пели песенку:

«Старый барабанщик,
Старый барабанщик,
Старый барабанщик крепко спал.
Вдруг проснулся, перевернулся,
Всех фашистов разогнал!»

Мы фашистов хорошенько отлупим, так же как тех японских самураев в одном из довоенных фильмов. Этот фильм вышел на экраны перед войной, и мне очень понравилось, как здорово расправлялся с врагами родины главный герой фильма. Особенно в сцене, где он, ворвавшись в какое-то помещение, ловко выхватывал по очереди у японских солдат винтовки, каждому давал сапогом под зад и те один за другим кубарем вылетали в дверь вон. Вот как мы их! Мы распевали «Марш советских танкистов» из фильма «Трактористы» 1939-го года:

«…Гремя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И Первый Маршал в бой нас поведёт!»

Под Первым Маршалом подразумевался Клемент Ворошилов.

Ура-патриотический дух тогда пронизывал все средства массовой информации, музыку, песни, прозу и стихи. Помню по радио и в школе звучали «детские» стихи:

Климу Ворошилову письмо я написал:
Товарищ Ворошилов, народный комиссар,
В Красную Армию нынешний год,
В Красную Армию брат мой идёт!

– затем мальчик заверяет маршала, что если его брат погибнет, то:

… я быстро подрасту,
И встану вместо брата с винтовкой на посту!

Естественно этот массированный звон и формировал у мальчишек (а может быть и у многих взрослых) ожидание лёгкой победоносной войны.

Рано утром 20-го июня отец как всегда уехал в часть. Больше он домой уже не возвращался.

А 22-го июня я проснулся оттого, что кто-то меня тормошит. У кровати стояла сестрёнка Тоня с младшим братишкой на руках: «Ваня, вставай, мамы нет, война началась!» Я вскочил с постели, кинулся к окну, посмотрел на улицу, а там, к моему удивлению, ничего необычного. Было 6-7 часов утра. Ярко светило солнце. Весело кричали птицы на деревьях под окнами.

В это время низко над городом пролетели три немецких бомбардировщика в сторону железнодорожной станции, и через пару минут звуки разрывов бомб и стрельба пушек. «Вот здорово!» – подумал я, все ещё находясь в приподнятом настроении по поводу войны. Оглянулся, а сестра плачет, кричит: – «Где же мама, я боюсь!»

Затем стрельба стихла, пришла мама, быстро накормила нас и начала собирать вещи. Она рассказала, что ей удалось узнать от жён военнослужащих, сбежавшихся чуть свет к штабу гарнизона, что на рассвете немцы перешли границу. Началась война.

Их самолёты разбомбили наш военный аэродром и запасные взлётно-посадочные полосы. Бомбили станцию и некоторые объекты в Шауляе (а я спал и ничего не слышал – вот досада – думал я). О жертвах никто ничего не знает.

В связи с близостью границы, комендант приказал готовиться к эвакуации семей военнослужащих в ближайший тыл на непродолжительный срок с тем, чтобы вернуться после того, как наши войска отбросят немцев назад, поэтому надо взять с собой только самое необходимое общим весом 15 – 20 кг на семью.

Из-за нарушенной связи, ничего не было известно о судьбе пионерского лагеря, расположенного километрах в 20 от города (а там был мой старший брат Коля). Туда уже комендант направил посыльных.

После завтрака мы с братишкой Витей (ему тогда было три с половиной года) взяли по бутылке кваса, приготовленного мамой накануне, и вышли на улицу. Там было пусто, пешеходов не было. Из-за поворота улицы показалась колонна из трех автомобилей. В кузове первого грузовика сидело человек 15 военных, многие из которых были в лётной форме, и все они были перевязаны.

«Раненые» – с удивлением подумал я. Но когда проезжал второй грузовик, я оторопел от неожиданно охватившего меня ужаса: в его кузове не то на тюках, не то на груде чего-то ещё, выше бортов видны были несколько окровавленных тел. Я ничего ещё не успел сообразить как, проехала следующая за грузовиками, армейская санитарная машина.

Отъехав от нас метров пятьдесят, она вдруг остановилась, из неё выскочил отец и побежал в нашу сторону. Не добежав нескольких метров, он вдруг остановился, глядя на нас, застыл на минуту, что-то крикнул, махнул рукой, повернулся, побежал обратно к машине и уехал.

Никогда не забуду его растерянного лица, на котором была написана невыразимая борьба с собой, которую сейчас я бы выразил так: «Ведь это мои дети! Мы уходим. А они? Оставить их, сил нет, а взять не могу. Как? – война!». Воплощение человеческого ужаса и отчаяния.

Моя «военная эйфория» улетучилась. Мне стало страшно.

Затем были торопливые сборы. Мама готовила нам в дорогу одежду и самое необходимое. Я тоже был обеспокоен, не хотелось оставлять коллекцию яичек, а за потерю коллекции монет я чувствовал ещё и ответственность перед Колькой, которого всё ещё не приехал из пионерского лагеря.

Пару раз пытался подсунуть жестяную банку с монетами в чемодан, но каждый раз мама её выбрасывала. К моему удивлению она зашивала в подкладку курточек наши документы: свидетельства о рождении, адреса родственников в Воронежской области и немного денег. На мой вопрос, зачем она это делает, ответила, что это необходимо, на случай если кто-либо потеряется. Вряд ли тогда я до конца осмыслил её слова.

К нам несколько раз забегал сосед. Бедный старик, он сошёл с ума: бегал в вверх и вниз по лестнице, весь мокрый, так как в жаркий день одет был в меховую шубу, и судорожно бормотал что то несвязное.

Мама места себе не находила, беспокоясь о старшем сыне, и ещё трижды бегала в комендатуру гарнизона узнать о судьбе детей, оставшихся в пионерском лагере, и только часам к восьми вечера Колька прибежал домой. Оказалось, что посланные за детьми машины попали под обстрел и где-то разминулись с группой детей, уже шедших в город пешком под водительством их спасителя – молодого литовца, одного из воспитателей лагеря.

Бег первый

В 10 часов вечера мы уже были на станции. Эшелон русских беженцев состоял из небольших товарных вагонов-теплушек, в одной из которых размещалась полевая кухня, а в другом – охрана и медпункт. В вагоне, куда нас посадили, не было никаких нар. В правой части вагона, ближе к двери, за полотняной занавесью стояла невысокая, железная бочка с небольшим количеством воды. Вскоре, уже в начале пути, я узнал её назначение – параша – ёмкость для нечистот.

В левом торце на стене укреплён бак с питьевой водой и жестяной кружкой на цепочке. На пол вагона брошен ворох соломы. Было очень тесно и душно. На площади в 20-25 кв. метров размещалось человек двадцать женщин и детей, включая маленьких. Все сидели на узлах или прямо на полу. Особенно мне запомнилась одна молодая женщина, одетая в лёгкое разорванное платье и без вещей. Она стояла у стены вагона, все время плакала и звала детей. Мама шепнула нам, что она бежала из одной из дальних военных точек, дети её или погибли или потерялись при бомбёжке, а она от горя потеряла рассудок.

И только ночью эшелон тронулся в путь, и путь этот оказался не таким уж коротким и не в ближайший тыл. Правда или нет, но были разговоры о том, что эшелон ушёл из города вовремя, так как Шауляй был захвачен немцами уже на следующий день.

При подъезде к какой-то литовской станции нас бомбили. Ппоезд остановился, была дана команда бежать в стороны прочь от вагонов. Я не успел пробежать и минуты, как начали свистеть, а затем и рваться бомбы. Стучали пулемётные очереди. Я лежал, ничком вдавившись в какую-то ямку. Всего было сброшено 5-6 бомб. Самолёты улетели, и мы вернулись в вагоны. Но поезд ещё долго стоял.

Оказалось, что, то ли бомба попала в один из задних вагонов, то ли он был прошит осколками и пулями, но есть раненые и убитые. Я бегал туда посмотреть и видел, как грузили раненых в вагон, а в глубокую воронку от авиабомбы сбросили два трупа. В память врезалась одна деталь: вторым бросили труп старой женщины и когда он шлёпнулся в яму, из него посыпались золотые монеты, видимо они были зашиты в какую-то часть одежды, которая при ударе порвалась. Никто не кинулся их подбирать, а воронку быстро засыпали землёй, так как поезд уже тронулся дальше.

Потом ещё несколько раз нас обстреливали с воздуха. Эшелон каждый раз останавливался, и мы разбегались в стороны. Один раз, во время медленного движения поезда, мы были свидетелями воздушного боя. Навстречу двум мессершмиттам выскочил как-то снизу наш истребитель И-16 и завязался бой, некоторое время они кружили друг за другом, был слышен треск пулемётных очередей, затем наш самолёт загорелся и, описав большую огненно-дымовую дугу, врезался в землю.

Меня охватил ужас, заколотилось сердце, но тут я увидел, что несколько литовских рабочих путейцев, сидевших на откосе, вскочили и радостно зааплодировали. Это было так неожиданно и дико для меня, что только я и повторял: «Гады, гады…».

Во время стоянки эшелона на станции Даугавпилс, поступило срочное сообщение о приближающемся налёте немецких бомбардировщиков, рассказывали, что начальник нашего эшелона потребовал от машиниста литовца срочно вывести состав за пределы станции и тот сделал это только под угрозой расстрела на месте.

Я потом ещё долго не мог понять причину их поведения, а она ведь была. Мы тогда не знали, что наш эшелон продвигался уже не по советской территории, так как во всех недавно присоединённых к Союзу прибалтийских республиках с первого дня войны, ещё до прихода немецких войск, практически уже не существовало советской власти.

Больше того, шла разнузданная охота поднявшегося местного литовского подполья и националистов на коммунистов, советских служащих и евреев. Их хватали и расстреливали без суда и следствия (так и остался неизвестным масштаб этой резни). Можно только представить, что было бы с нами, если бы мы там остались.

Покинув Литву, эшелон направился далеко, почти в центр России. Никому не разрешили сходить до прибытия к месту назначения, в город Инза, Ульяновской области, где все беженцы должны были пройти проверку. С долгими остановками на станциях и полустанках добирались до Инзы несколько дней.

Измучились в теплушках, которые превратились в вонючие душегубки. Поселили всех в школе, по несколько семей в классной комнате. Мы прожили там с неделю. За это время я успел сломать братишке руку. Играли с ним во дворе школы. Я был лошадью, а Витя красным кавалеристом.

В очередной «атаке» лошадь споткнулась и рухнула на каменные плитки школьного двора вместе с всадником. Я вскочил на ноги, схватил Витю и обмер: правая ручка его на средине локтевой кости была повёрнута на 90 градусов. Картина шокирующая.

На мой крик прибежали взрослые и мама. Витю отвезли в госпиталь, где ему выправили ручку и наложили гипс. Меня немного поругали, но ведь я не был виноват. Витя ходил с рукой на перевязи, а мы все прибыли с фронта, и это делало ситуацию пикантной. По-моему, малыш тоже это понимал и даже подыгрывал – ходил с важным видом.

Наконец, нам разрешили ехать на родину. Через пару дней мы уже были в деревне – хуторе Субботин, вблизи города Россошь. Первые дни в деревне мы со старшим братом ещё погуляли, поправляясь от переживаний во время нашего первого бега. Однако ситуация да и вся жизнь в деревне резко изменилась. Отцы наших дружков, как и почти все мужчины хутора, были мобилизованы в армию, остались только женщины, старики и дети, а работы в колхозе не убавилось: надо было, как и прежде довести посевы до урожая и убрать его.

Работали все от темна до темна, в том числе и мальчишки – наши дружки, и нам ничего не оставалось, как пойти работать вместе с ними. Но, не только из солидарности с друзьями, но и заработок был не лишним, так как мама из-за отсутствия известий от отца не получала никакого пособия, а нас пять душ.

Когда мама, как военнообязанная (медсёстры, как и врачи, все были военнообязанными), пошла в военкомат для регистрации, ей предложили службу в военном госпитале медсестрой в хирургическом отделении. У нас было фото, на котором мама в военной форме. Она сняла в Россоши квартиру и стала работать, а мы, старшие дети, с первого сентября пошли в школу, я в шестой класс.

До начала школьных занятий я ещё работал в колхозе. В тот день я выехал на конных граблях подгребать остатки соломы на жнивье, на дальнем поле, откуда уже видна была станция Россошь. День был холодный. Сделав несколько кругов, я остановился, чтобы дать отдых лошади и тут услышал сразу несколько хлопков, а через некоторое время донёсся звук пушечных выстрелов, стал осматриваться и увидел высоко в небе, прямо над собой, кучку красивых облачков и среди них самолёт.

Выстрелы и разрывы снарядов продолжались. Самолёт развернулся градусов на 90 и продолжал лететь сквозь облачка разрывов. Если бы не сознавать, что идёт война и это немецкий самолёт прилетел бомбить станцию, убивать наших людей, а может быть и нас, картину в небе можно было бы назвать красивой: предзакатное небо на горизонте смутно-розоватое и ещё светло-голубое вверху, а на нём тёмный крестик самолёта и вспыхивающие вокруг него белые облачка.

Я засмотрелся, как вдруг услышал какой-то свист, затем другой, третий, затем более громкий, нарастающий шелестящий, закончившийся шлепком о землю где-то совсем рядом. Я сообразил, что это осколки зенитных снарядов и присел под брюхом лошади. Бой длился минут пять, но мне показалось – очень долго.

* * *

Бег второй

Война не дремала. К осени 1941-го года огромные территории Советского Союза были захвачены немцами. Фронт продвигался и к Россоши. Стали частыми бомбардировки города и каких-то объектов в других сторонах от хутора. Я уже мог отличить гул немецких самолётов от наших и даже между немецкими бомбардировщиками – Юнкерс и Хейнкель. Неприятно, а по ночам и страшновато, слышать этот заунывный гул: «а вдруг к нам?», ведь у нас на хуторе уже начались работы по организации полевого аэродрома.

Поздней осенью, в связи с угрожающим положением на фронте, военный госпиталь, в котором служила наша мама, получил приказ об эвакуации в глубокий тыл, в город Ижевск. Что делать? Мама могла бы остаться в деревне, её бы отпустили, учитывая семейное положение.

Но как при оккупации скрыть принадлежность к семье офицера, уже один раз бежавшей от немцев? Народ в деревне разный, кто-то может сболтнуть, а кто-то и донести и что может произойти в результате? В газетах и по радио беспрестанно говорилось о зверствах фашистов. А как быть с продолжением учёбы детей? Посоветовавшись с дедушкой, мать согласилась на эвакуацию, и мы всей семьёй уехали с госпитальным эшелоном.

Конечно, она приняла правильное решение, но положение нашей семьи на новом месте и условия жизни в Ижевске оказались настолько трудными, что уже через пару месяцев семья оказалась в буквальном смысле на грани существования. Для меня месяцы, проведённые там, показались одним сплошным чёрным днём с непрекращающимся ни на минуту изнуряющим чувством голода и холода.

Кроме нашего отгороженного простынями угла большой комнаты, то ли школы, то ли другого какого-то казённого помещения, с тюфяками на полу и керосинкой на табуретке, я практически ничего не помню. Ни города, кроме одной улицы сразу за воротами. Ни учителей, ни класса, ни учеников, ни самой учёбы, т.е. учился ли я вообще, – ничего! Всё заслоняло чувство голода и страха умереть. Написавши эти строки, позвонил сестре и спросил, помнит ли она что-либо о жизни в Ижевске. Она ответила, что совершенно ничего – сплошная дыра в памяти.

А дело в том, что мама не получала аттестат на отца, так как от него не было вестей, а по карточкам выдавали ей 500 и нам – по 300 граммов клёклого чёрного хлеба в день и это практически было всё наше питание, если не считать нескольких селёдок, пол-литра растительного масла, килограмма крупы на месяц. И это всё на целых 30 дней для семьи в пять человек.

Ведь мы приехали в зиму, не имея никаких запасов, и рядом не было никаких родственников в деревне, как у большинства местных жителей. Мама находилась в госпитале по двенадцать и более часов в сутки, так как она была хирургической сестрой, а работы хирургам в войну хватало на все 24 часа. Естественно у неё не было времени и возможности доставать и экономно готовить пищу. Обычно мы съедали хлеб сразу как приносили его из магазина, а дальше… сидели голодные. В довершение ко всему где-то в январе у мамы выкрали (вырезали карман), карточки дней на десять. Это был конец!

Мама поняла, что если останется ещё на пару недель, семья вымрет, и пошла к комиссару госпиталя с просьбой о содействии в отъезде на родину, к тому времени ещё не занятой немцами. Комиссар – женщина с тремя шпалами в петлицах (по-теперешнему подполковник) по-русски говорила с акцентом и мама думала, что она латышка или эстонка, внимательно выслушала и помогла с увольнением из армии и отправкой на родину. Маме выдали подъёмные, хотя деньги тогда уже ничего не стоили.

Здесь уместно небольшое отступление. 25 лет спустя, в Нидерландах, когда я служил советником нашего посольства, активно действовало Общество дружбы Нидерландов и СССР, секретарём которого была женщина по имени Марселла (фамилии не помню), свободно говорившая по-русски. Как-то на одном из приёмов я спросил, откуда у неё такой русский язык, и был поражён услышанным.

Оказывается, она окончила среднюю школу в Ижевске, куда её отец, голландский инженер коммунист, ещё до войны был направлен своей компартией в СССР в качестве инженера для оказания помощи в строительстве и освоении предприятий тяжёлой промышленности. Во время войны он работал главным инженером на одном из заводов в Ижевске, а её мать оказалась тем самым комиссаром в военном госпитале, что приняла участие в судьбе нашей семьи. Действительно правду говорят, что мир тесен!

Так как Ижевск находился на тупиковой ветке железной дороги, а тогда прямого поезда Ижевск–Москва не было, мы поехали на ст. Агрыз в надежде сесть на какой нибудь проходящий поезд. Билеты достать было невозможно, и нам пришлось несколько дней сидеть на вокзале. Продукты кончились.

Мама сутками стояла у кассы и всё безрезультатно: как только «выбрасывали» (тогда в ходу было такое слово) несколько билетов, касса бралась штурмом и маму каждый раз отталкивали. Мы уже пару дней ничего не ели. Я был в полузабытьи, помню только, как мама вытряхнула из холщового мешочка последнюю ложку сухарной трухи и… она исчезла во рту моего маленького братишки – я потерял сознание.

Очнулся на второй день на третьей, вещевой, полке движущегося вагона, от того, что что-то вливалось мне в рот. Это мама давала мне тёплый чай. Я был в тяжелейшем состоянии. Мама признавалась позже, что она уже не надеялась, что я выживу. Я весь опух от голодной водянки до такой степени, что чтобы снять с меня сапоги, пришлось их распороть по швам.

Оказалось, что мир не без добрых людей. Нас спасла небольшая группа военных, ожидавшая поезда на соседней лавке вокзала. Они помогли маме взять билеты, посадили нас в поезд и даже поделились продуктами.

Крупицы памяти

Солдаты. Ижевск. Зима. Серый холодный день. Улица, стиснутая между то ли мрачных стен заводских корпусов, то ли высоких кирпичных заборов. По грубо выложенной булыжной мостовой в гору строем идёт группа солдат в серых шинелях и шапках с опущенными «ушами». Рядом по разбитому подобию тротуара шагает молодой лейтенант. Ничего особенного. Но… солдаты – какие-то старые, хмурые, вместо ружей на плечах несут лопаты со свежеоструганными черенками и все, кроме лейтенанта, почему-то обуты в лапти с обмотками. Картина меня поразила – может это какое-то видение, а не солдаты? Видимо это была какая-то нестроевая команда.

Кляча. Та же улица. Лошадёнка на подъём тащит повозку с поклажей. Рядом, держа вожжи в руках, идёт солдат и тоже в лаптях. Лошади тяжело, она с трудом цепляется копытами за обледенелые булыжники. Солдат кричит на неё и нещадно стегает кнутом. Глаза у лошади от натуги, кажется, вот-вот вылезут из орбит. И вдруг она падает.

Солдат бьёт её и дёргает за узду, понукая её встать, но она лежит, хрипло и часто дышит вздымая острые рёбра и, как видно, уже ничего не чувствует, только голова поднята и глаза – большие, влажные. Я убежал.

С какой-то станции в пути мама дала домой телеграмму и когда мы приехали на станцию Россошь, дедушка уже встречал нас и заплакал, увидев какими мы стали, и перенёс нас в сани. Во дворе дома бабушка причитала, смешно, как курочка, взмахивая руками. Пока дедушка отнёс нас в дом и пошёл распрягать лошадь, бабушка усадила нас за стол, достала из печи чугунок с дымящимся борщом. Запах его был головокружителен. Она уже было стала наполнять тарелки, как вошёл дедушка и, кинувшись к бабушке, вырвал ковш из её рук и закричал: – «Что ты, старая, погубить ребят хочешь?»

Он, повидавший всего на войнах и голодухах, хорошо знал, что после такой голодовки можно не только загубить здоровье, но и саму жизнь, если дать долго голодавшему сразу много поесть, тем более такого хорошего и жирного. Под его присмотром, в первые дни бабушка сначала давала немного воды, затем три – четыре ложки супа. Час спустя, опять вода, затем немного борща и картошки и т.д.

Через неделю-полторы мы уже были в норме и отправились в Россошь на учёбу в школу, которую мы оставили в ноябре. Учителям с трудом удалось кое-как восполнить прорехи в освоении нами учебных программ. Я очень отстал, ведь всю зиму по существу не учился, вернее не в состоянии был учиться. Однако меня кое-как перевели в следующий класс.

* * *

Бег третий

Недолго музыка играла. В деревне произошли перемены. Уже действовал аэродром, лётчики и другие офицеры были расквартированы в домах нашего и соседнего хутора Вершина. У нас в доме расположился штаб части. Двадцать-тридцать самолётов были какие-то незнакомые, с отдельными кабинами стрелков сверху на фюзеляже. От механиков узнали, что это американские лёгкие бомбардировщики марки Мартин. Рёв моторов был сильный, а скорость мала. Мы, мальчишки, звали их «мартынами».

Крупицы памяти

Ночной фейерверк. Как-то поздно вечером, мы с Лёнькой, сыном квартирной хозяйки, сидели на лавочке у дома, как услышали гул немецких самолётов. Быстро поднялись на чердак, вылезли на крышу. Почти совсем стемнело, на юге сумерки короткие, и нам предстала картина: прожектор шарит по небу в поисках самолётов, зенитки стукают в небо наугад, а в это время на земле происходит невероятное – с нескольких мест вспыхивают и летят не просто вверх, а в сторону станции сигнальные ракеты и в указанном месте, то есть на станции, всполохи разрывов авиабомб.

Сам город Россошь не представлял для немцев интереса, в нём в то время, образно говоря, кроме бани и парикмахерской, никаких важных объектов не было, так что бомбили в основном станцию, на которой было крупное ремонтное депо и нефтебаза. Тогда станция была в двух-трёх километрах от города. Но кто сигналил? Ведь в то время НКВД и ГПУ пронизывали общество, как тогда говорили, насквозь и даже глубже. В условиях сплошной слежки и доносительства, именовавшихся бдительностью, маловероятно, что это была немецкая агентура из местных жителей.

Тогда нам не представлялось, что это могли быть немецкие парашютисты. Чужие люди в небольших городах и посёлках заметны, тем более плохо говорящие по-русски. Теперь я склонен думать, что всё же это были парашютисты, хотя тяжёлые условия жизни и репрессии также могли быть хорошей почвой для создания вражеской агентуры из числа местных жителей.

* * *

Шёл 1942 год. Ещё не окончились занятия в школе, как положение наших войск на фронте резко ухудшилось, в мае произошла одна из самых крупных катастроф русского фронта – под Харьковом были окружены и разгромлены несколько наших армий, фронт рухнул на большом протяжении. Мы, в Россоши, о прорыве фронта узнали по потоку беженцев, хлынувшему на восток через Россошь и участившимися налётами немецких самолётов. Самолёты аэродрома на нашем хуторе постоянно были в работе, но их становилось всё меньше и меньше.

Начальник базы аэродромного обслуживания (БАО), штаб которой располагался в нашем доме, сообщил матери, что его часть срочно снимается и перебрасывается в другое место. Не исключено, что немцы на днях захватят Россошь и, что если мать решила бежать от фашистов с семьёй, то в кузове одного из грузовиков есть немного свободного места.

Мама быстро собрала необходимые вещи и рано утром следующего дня мы, во второй раз за последние восемь месяцев, двинулись из родного хутора в неизвестность.

Этот бег оказался чудовищным как по опасности, так и по нечеловеческому напряжению всех наших сил и возможностей, а материных – в неизмеримо большей степени. Всего наш караван состоял из четырёх грузовиков с каким-то оборудованием. В углу кузова машины, на которой мы ехали, стояла привязанная верёвками бочка с бензином, в другом – сложены парашюты, так что было на что сесть и даже прилечь.

Бомбить и обстреливать нас стали, как только мы перебрались через Чёрную Калитву – приток Дона, километрах в двадцати от хутора. Затем это продолжалось довольно часто. По предписанному маршруту наша колонна должна была переправиться через Дон в ближайшей станице (кажется в Калиновской), но переправу там уже разбомбили.

Поехали дальше в г. Богучар, но там та же история. Богучар весь горел, подожжённый немцами с воздуха. Горел так сильно, что у нас, сидевших в кузове машины, мчавшейся по улице, словно по огненному коридору, обжигало лица. Проехали вниз по Дону ещё несколько возможных переправ в станицах, но везде неудача.

Следует сказать, что весь путь мы передвигались не одни, а в потоке беженцев: машин, конных повозок, стад угоняемых от немцев животных – коров, бычков, овец – и идущих пешком людей, гражданских и военных. И весь этот многолюдный разношёрстный вал, как единое живое безвольное существо катилось вдоль Дона в надежде найти спасение в переправе на тот берег. Надо заметить, что всё это происходило под непрерывными обстрелами и бомбёжками немецких самолётов, летающих прямо над головами, и обстрелами небольших групп немецких десантников, забрасываемых в наш тыл для создания паники видимостью окружения.

Отступающие войска и беженцы двигались по степной дороге сплошным потоком. Здесь и грузовики, санитарные машины и тягачи с пушками, и пехота строем и без, и телеги с военными и штатскими погонщиками, и скот – общественный стадами, личный (в основном коровы) в пристяжку к телегам, гружёным жалким скарбом и детишками, и, наконец, просто пешие городские и сельские жители, в основном женщины и дети, навьюченные узлами. Встречались и небольшие группки солдат, видно вышедших из недавнего боя: – перевязанные, хромавшие, некоторые с винтовками, а иные и без.

Слева от дороги, вдоль Дона тянется узкая полоса леса. Над колонной висит облако пыли, так как дорога грунтовая и разбита множеством колёс и ног в тончайшую пудру. Слой этой пудры по щиколотку. Мы ехали в кузове грузовика, лица были как у шахтёров, блестели белизной только белки глаз и зубы. Утром был обстрел из самолёта, сейчас же было тихо, не считая шума моторов и топота шагов и приглушённого гомона толпы. Внимание наше привлекла картина, меня поразившая своим трагизмом даже в ситуации общего горя.

По обочине дороги двигалась большая арба, в которой на подушках и тряпье сидело с десяток детишек мал-мала меньше. Тянули её за оглобли и толкали сзади женщины и старики, а впереди, впряжённый в шлею черноволосый парень лет шестнадцати-семнадцати подбадривал остальных возгласами с сильной еврейской картавостью: «Вперёд товарищи, вперёд!». Было ясно, что уйти от немцев им уже не удастся – скорость не та. Что случилось? Может лошадь пала, может её отобрали, но, так или иначе было очевидно, что эта арба на такой тяге далеко не уйдёт и достанется фашистам на верную гибель.

Проезжали какой-то казачий хутор. У многих дворов стояли женщины и старухи, кто с кринкой молока, кто с краюхой хлеба. Плакали и угощали отступающих солдат. Наша машина с потоком остановилась, и пока мама брала для нас молоко, я прошёл немного вперёд. Перед одним двором стоял, седой старик в форменной казачьей фуражке и в брюках с красными лампасами. Опершись на вилы, из-под густых седых бровей мрачно смотрел на проезжающих мимо военных и бормотал: «Драпаете, драпаете. Это хорошо. Скоро наши придут!». Меня тогда долго мучил вопрос: Кто наши? Неужели немцы!

Где мне тогда было знать, что недобитый в Гражданскую генерал Краснов тогда уже формировал у немцев боевые соединения из сдавшихся в плен казаков для войны с нашей армией, и даже выбил у Гитлера признание считать русских казаков арийцами. Старик, вероятно, каким-то образом знал об этом.

Наконец, приехали к какой-то ещё действующей переправе через небольшой приток Дона. Что там творилось трудно передать словами.

Бойня на переправе. Мы подъехали к переправе в средине жаркого дня. Водная преграда, через которую был перекинут мост, оказалась небольшой речкой метров четыре-пять шириной, впадающей в Дон. Речка протекала по широкой долине. Слева возвышался холм, на вершине которого стояла низенькая хатёнка. Возле неё в ряду других расположились и наши машины. Дальнейшее движение стало невозможным, так как вся долина запружена отступающими и мост не справлялся с их пропуском.

С высоты холма открывалась жуткая панорама: – вся долина представляла собой огромный котёл, плотно наполненный войсками, грузовиками, боевой техникой, беженцами, скотом. В воздухе стоял невероятный шум, состоящий из гомона и криков людей и животных, рёва моторов и скрежета металла.

Вдруг он, как по команде, стих на минуту… И в этой зловещей тишине послышался гул приближающихся немецких самолётов. Тут же последовал взрыв криков, люди стали метаться в разные стороны. Многотысячная толпа как бы затряслась в хаотическом движении.

Появились самолёты и на малой высоте стали утюжить долину по три машины, волна за волной. Они стреляли из пулемётов и пушек, сбрасывали бомбы. Это был Ад! Я стоял, прижавшись спиной к стене хатёнки, и смотрел на кошмарное месиво внизу и на самолёты.

Масса людей в долине, а большинство их были военные, превратилась как бы в одну обезумевшую толпу, парализованную паническим страхом и неспособную противостоять опасности. Практически не было стрельбы по самолётам, хотя там наверняка были зенитки. Могла же быть хотя бы стрельба из винтовок и ручных пулемётов, ведь самолёты летали так низко, что я с высоты моего холма сквозь стёкла кабин отчётливо видел лица пилотов.

Правда, внизу, в этом хаосе, один орудийный расчёт пытался стрелять, но безрезультатно – видимо пушка была не зенитная и артиллеристы не успевали вручную её разворачивать, переставляя её широко растопыренные ноги. Но, тем не менее, они же не растерялись!

А вот рядом с нашими машинами стояла полуторка с зенитной установкой в виде четырёхствольного пулемёта. Так только на второй волне вражеских самолётов из хатёнки опрометью выскочил солдат, судорожно, с трудом забрался в кузов, быстро положил поручни пулемёта себе на плечи, втянул голову в живот и стал палить в небо, не глядя. Я кричал: «Не туда!!! Вот он!!! Вот!!!», но солдат, конечно, не слышал, был невменяем. Помня тогдашние собственные ощущения, могу смело уверять, что я тогда, в свои тринадцать лет, бесспорно, стрелял бы по самолётам.

Паника – жуткое состояние. Когда она овладевает одним человеком – это обыкновенная трусость, а когда она овладела многотысячной толпой, то это уже дикое чудовище – воплощение первобытного животного страха, вырвавшегося на свободу из узды разума и превратившего громадную массу людей в одно огромное обезумевшее существо, движимое инстинктом самосохранения в слепом направлении. Теперь толпу уже не остановить ни чем – никакими приказами, ни даже пулемётами.

После налёта мама загнала нас в кузов машины и накрыла каким-то полотнищем, чтобы мы ничего не видели, хотя крики-то мы слышали. Переправились через речку только ночью. Мы уже спали.

Продолжали путь по правому берегу Дона и, наконец, в какой-то станице оказалась действующая паромная переправа через Дон. Там тоже скопилось много народа, машины наши стали в очередь, а мы с узлами пошли попытаться пешком переправиться на противоположный берег.

На переправе отделение солдат полукругом охватило въезд (причал) на паром и направило автоматы на толпу. Ими руководил какой-то старший офицер, полковник или генерал с поднятыми пистолетами в руках. Он охрипшим голосом кричал, что пропускать будет только машины с боеприпасами и ранеными. Мама выдвинула нас, детей, вперёд себя, а маленький брат в это время был с забинтованной головой, не знаю, может быть это и помогло, но нас пропустили на паром и мы переправились на тот берег.

Первое, что меня поразило на том берегу, были наши советские солдаты, занимавшие боевую позицию в окопах вдоль берега. Они были непривычно новенькие, в чистых гимнастёрках, хороших сапогах, блестели значки и знаки отличия. Подумалось, что уж эти-то остановят немцев.

Мы расположились в прибрежном лесу и стали ждать наши машины, а тут опять налетели немецкие самолёты и стали бомбить. Мама побросала нас на землю и сама закрыла нас своим телом. Взрывы, крики, вопли, рёв моторов и… всё затихло, слышались только стоны и крики о помощи.

Запомнились лишь отдельные картинки: мы с сестрой Тоней пошли к реке набрать воды, а у берега плавают трупы и вода с красными разводами… Девушка в военном обмундировании тяжело идёт, опираясь на суковатую палку. На ней разорвана гимнастёрка, а нательная рубаха под ней вся вздулась кровавым валиком у пояса… Раненый пожилой солдат сидит, опершись о ствол дерева, и хрипло зовёт санитаров…

Наши машины также переправились через реку только ночью. Когда мы их разыскивали, в одной кучке беженцев слышали рассказ о том, что ранним утром эта переправа была разбита немцами с воздуха, в другой, что ночью на паром прорвался какой-то наш танк и пошёл на дно вместе с ним. Мне подумалось, а что же стало с той огромной массой военных, простых беженцев, женщин и детей, животных и техники, оставшихся там, на том берегу Дона, в долине перед разрушенной переправой? Трудно представить.

Рано утром мы, вернее наша колонна из четырёх машин, согласно предписанию поехали по дорогам вверх по течению Дона искать городок Калач, где должно было быть расположение части. Путешествие по задонской степи тоже изобиловало приключениями.

Дороги были все грунтовые, и при движении за каждой машиной поднимался огромный шлейф пыли, поэтому немецким лётчикам не составляло труда их обнаруживать и обстреливать. Причём, безнаказанно, так как в небе отсутствовала наша авиация, а зенитная артиллерия при таком движении в отступающей массе войск не могла нормально действовать.

Немцы обнаглели. Они устраивали настоящую охоту за беглецами, иногда похожую на забаву: проносились над головами на бреющем полёте, стреляли или просто оглушали рёвом моторов, гонялись по голой степи не только за машинами, но даже за отдельными людьми. Каждый раз мы бежали в стороны от машин, бросались на землю от бомб. Мама и здесь несколько раз укрывала нас своим телом.

Крик: – «Воздух!». Выскакиваем из кузова и бежим в разные стороны. Бегу, ничего не вижу вокруг. Раздирающий свист бомбы надо мной всё сильнее и сильнее, а я бегу, и вот нутром чувствую – всё!… Со следующим шагом уже ничего не услышу – падаю. И в тот же миг – сухой треск, как будто какой великан разорвал над ухом большой кусок ткани и на меня сыплются комья земли. (Это на расстоянии слышится грохот и гул разрыва, а вблизи – страшный сухой треск).

Вскакиваю и бегу дальше под свист следующей бомбы и… вдруг, за миг до следующего разрыва, проваливаюсь куда-то кубарем вниз, обо что-то обдираюсь и… падаю на что-то мягкое, живое. Вернулись сознание и слух, и я услышал многоголосый женский вой и плач.

Оказалось, что я свалился в овраг и попал в средину кучки военных девчат. Их было четверо – расчёт зенитного пулемёта, установленного на примкнувшем к нашей колонне грузовике. Самолёт улетел, а они ещё долго ревели и причитали. Не знаю, почему они не стреляли, а бежали и прятались, как и мы. Может не было патронов, может погиб или куда-то делся командир, а может, сбились с пути, или просто потому, что молоденькие девочки. Их ли это дело на такой страшной войне?

…Ах, война, что ж ты, подлая, сделала?
Вместо свадеб – разлука и дым!…

Булат Окуджава

Мы едем во второй машине колонны. Я стою в кузове, держась за кабину, и смотрю вперёд. Широченная бескрайняя степь. И только слева, в синей дымке чернеет маленькая полоска приречного леса вдоль Дона. Потом очертания леса появились и впереди. И тут я увидел далеко впереди на дороге облачко пыли. Мы продолжаем ехать навстречу, облако приближается и уже видно, что это всадник и уже явственно виден лес. Всадник машет рукой и что-то кричит. Наконец я услышал: «Назад! Назад! Немцы! Танки!»

Он остановился у кабины передней машины и что-то сказал командиру. Последовала команда поворачивать назад.
Когда наша машина разворачивалась, я увидел, что из темноты леса выползли три черных пятна и сверкнул огонёк. Через секунду раздался первый взрыв. Машины уже неслись назад. Вдогонку нам было выпущено три-четыре снаряда.

Сталинград. Перед Сталинградом видели, как сотни, а может быть и тысячи людей, в основном женщины, копали глубокие противотанковые рвы, длиной – на сколько глаз хватал, а также окопы для пехотинцев. Они работали как муравьи, вооружены только лопатами и носилками. Навстречу стали попадаться вполне организованные отряды солдат, среди которых было много бойцов азиатской внешности. Сталинград казался пустым, движения городского транспорта я не запомнил совсем.

Каким-то образом командир колонны знал, что их часть перебазировалась за Волгу, поэтому и мы вместе с ними на большом пароме переправились на противоположный берег, где раскинулся большой посёлок Средняя Ахтуба (Ахтуба – один из главных рукавов Волги, в начинающейся с этого места обширной дельте реки).

Там мама зарегистрировалась в эвакопункте при военной комендатуре, где нам выписали направление на постой, и посыльный с ордером отвёл нас в дом на берегу Волги. Недалеко от Средней Ахтубы был военный аэродром, на нём базировались средние пикирующие бомбардировщики ПЕ-2. Это были красивые двухмоторные самолёты с двумя (а не с одним) стабилизаторами на заднем крыле. Где-то был и аэродром истребителей. Я это определил по появившемуся сопровождению бомбардировщиков.

Три недели мы прожили в Ахтубе довольно спокойно, но я запомнил тот роковой второй или третий день после нашего приезда, когда фашисты произвели первый массированный налёт на Сталинград. 23-го августа (дату я узнал уже потом), рано утром проснулся от беспрерывного гула взрывов. Выскочил на улицу, а там уже стояли военные и смотрели через Волгу на Сталинград.

Река широкая, с километр или полтора, но в ясную погоду Сталинград отчётливо был виден. Сейчас же над ним поднялось облако пыли и дыма. Увидев, что я тоже смотрю, один из военных дал мне свой бинокль. Картина ужасная. Стоят многоэтажные дома, над ними заходят чёрные точки самолётов, взрывы и дома оседают. Ветер относит клубы дыма и пыли, а на том месте этих домов уже нет.

Это был первый день акции устрашения перед предполагаемым взятием города, проведённой по приказу Гитлера. Сто-двести бомбардировщиков беспрерывными волнами за два дня превратили Сталинград в руины, а жёстокие последующие бои практически сравняли его с землёй.

В Ахтубе было спокойно, и уже казалось, что пережитый нами кошмар где-то позади. Но вблизи Сталинграда уже разгорались ожесточённые бои. Об этом писали в Боевых листках, почитать которые иногда давали нам солдаты. Мне запомнился один листок с портретом знаменитой снайперши Павлюченко, которая к тому времени уже застрелила пятьдесят или шестьдесят вражеских солдат.

Об интенсивных боях говорила наша авиация. Самолёты регулярно взлетали где-то за Ахтубой и над нами улетали на запад, туда к немцам, бомбить их позиции. Возвращались… конечно, не все. Как больно было видеть подбитый, а иногда и дымящийся самолёт, еле-еле ползущий на свой аэродром. Как там в кабине? Кто убит, кто ранен? Как дотянуть до аэродрома и сесть?

А один раз видел, как на хвостовом оперении, подбитого и еле летящего ПЕ-2, болтались стропы и лохмотья парашюта. Что произошло? Наверное, во время боя у кого-то из экипажа не выдержали нервы, и он выпрыгнул, спасая свою жизнь, но преждевременно раскрытый парашют зацепился за стабилизатор и… сколько ещё болтался человек в воздухе, прежде чем сорваться в бездну. Жуткая смерть.

Пилав бишбармак. За сараем, в котором мы жили, в конце огорода была калитка. Я часто ею пользовался для выхода к реке. В этот раз, мы с сестрёнкой вышли за калитку просто так, погулять. Неподалёку, прислонясь к плетню, сидел солдат в одних подштанниках и в пилотке со звёздочкой. Перед ним на траве, видно только что постиранные в реке, распростёртые на траве лежали гимнастёрка, штаны и портянки.

Это был пожилой мужчина азиатской внешности. Лицо тёмное широкоскулое, в узких щёлках светились весёлые глаза. Мы подошли к нему, поздоровались. Он ответил по-русски и добавил – «Салям алейкум». Это приветствие мне было знакомо от дедушки, служившим когда-то в Туркестане, и я ответил: – «Алейкум салям». Он чуть не подпрыгнул от радости и стал рассказывать:

«Казакстан кароший, руски кароший, фашист плахой, бить нада. Казак кароший, степ кароший, барашка кароший, вкусный. Пилав карош, если барашка карош и жирный. Самый кароший место барашка – и он стал хлопать себя по ягодице. Кагда берёшь балшой миска пилав и ешь бишбармак» – тут он сложил пальцы руки лодочкой и показал, как бы он набирал плов: горстка за горсткой, затем полная горсть спихивается в рот большим пальцем, после этого он с выражением необычайного удовольствия на лице, с локтя до запястья слизывает воображаемый жир языком и говорит: «Оцень карашо!».

Всё его лицо сияло, глазки радостно, по-детски светились и весь был он само воплощение мира и доброты, ничего боевого солдатского. В 1942 году начали формировать национальные подразделения, в частности была сформирована 38-я казахская дивизия, которая храбро сражалась в Сталинграде. Наверно, этот казах и был из той дивизии.

Сазан. Мне один солдат дал рыболовный крючок. Удилище, правда, кривое и не длинное, я вырезал в прибрежных кустах, а вот лески у меня не было. Вспомнил, что мы в деревне делали лески из конского волоса. Надёргал длинных волос из хвостов лошадей, которых к моему счастью тогда было много и на базаре и на улицах, и стал делать леску, связывая пучок с пучком, сначала по три, а ближе к крючку по две волосины.

Снарядил удочку поплавком из сухой рогозы и пошёл на Волгу. Ловил на шарик хлеба. Долго не клевало. Поплавок был плохо виден из-за слоя плывущей по воде нефти, вытекающей из потопленной недавно немцами нефтеналивной баржи. Леска тоже не тонула и лежала на нефти. Я сидел и разглядывал всё это, как вдруг леска пропала, а конец удилища наклонился в воду. Я судорожно схватил удилище и стал тянуть вверх,… хрясь! И оно переломилось.

Верхняя часть как стрела юркнула в пучину. Я весь трясся от азарта и от обиды, чуть было не заплакал. И тут я увидел метрах в двадцати от берега конец моего удилища –  то выскочит на поверхность, то нырнёт. Не долго думая, сбросил одежонку и поплыл туда, схватил конец, подплыл к берегу и начал тащить леску. Она подавалась легко, и я было подумал, что всё попусту – рыба сошла с крючка, как неожиданно, примерно в метре от меня, показалась огромная спина сазана с острым плавником, вода забурлила, он рванул и ушёл, теперь уже совсем. Вылез я на берег весь чёрный от нефти и со слезами отчаяния – пропали крючок и мечты о вкусной ухе. Мама тоже несколько раз ходила со мной на рыбалку.

Перелёт. Сталинград и обширный район, включая Среднюю Ахтубу, был объявлен на осадном положении, и вскоре командование отдало приказ всем воинским частям избавиться от беженцев. Что делать!? У нас ни кола, ни двора, ни продовольственного аттестата на отца. БАО – воинская часть – наша спасительница из родного россошанского хутора, давно уехала по назначению куда-то в другое место. Как быть?!

Мама пошла в штаб новой части (бомбардировочной). Командир вошёл в наше положение, поинтересовался, есть ли у нас родственники или знакомые в Москве, и если есть, то он может посадить нас в самолёт, везущий спецрейсом  в Москву два гроба с убитыми в Сталинграде генералами. Мама вспомнила, что где-то под Москвой, в посёлке Бирюлёво, живут знакомые, так – шапочное знакомство. Но делать было нечего. Мама согласилась в надежде, что ей удастся их разыскать.

Нас посадили в самолёт, и мы полетели. Самолёт был дрянной, двухмоторный с гофрированной металлической обшивкой фюзеляжа. В полёте он весь дрожал и дребезжал, ветер завывал и свистел во все щели. Несмотря на то, что летели на небольшой высоте, было очень холодно. В брюхе машины почти ничего не было, кроме двух железных гробов. Сопровождавший груз офицер проспал весь перелёт.

Ближе к хвосту самолёта валялось несколько мешков с чем-то мягким, может быть с парашютами, на которых мы и расположились. Над нами в фюзеляже самолёта был вырезан круг, в котором установлен турельный пулемёт. Стрелок сидел подвешенный на ремнях. Не знаю, по врагу или просто так, он несколько раз поворачивал турель и стрелял.

Наконец, мы приземлились на военном аэродроме в Монино под Москвой. Нас выгрузили, мама усадила нас ждать на наши пожитки, а сама пошла искать возможность перебраться в Бирюлёво. Не прошло и десяти минут, как мы увидели бегущую к нам маму и с ней какой-то военный. И тут же мы узнали отца.

Невероятно! Мама в слезах. Я оторопел, ведь от него не было никаких вестей с первого дня войны, его уже считали пропавшим, а тут он живой к нам бежит с мамой. Как такое могло произойти?

Искавшие друг друга люди находились за тысячи вёрст друг от друга. Их взаимное стремление никак не могло оказать ни малейшего воздействия на движение огромного урагана войны. Их подхватывали и влекли совершенно разные силы и обстоятельства, независимые от их воли. И тем не менее этот ураган погнал эти две пылинки друг другу навстречу на узкую дорожку за забором этого аэродрома в одно и тоже время, минута в минуту! Пройди он или мама на несколько минут раньше или позже, и встреча не состоялась бы.

Оказалось, что его часть в это время находилась в Монино на переформировании, и он шёл по этой дороге по каким-то служебным делам. Дикий случай! Мистика или Провидение!

Далее

В начало