Большое поступление забортной воды в реакторный отсек

АПЛ К-115 эксплуатировалась весьма активно.  На соединении  лодок на Камчатке, даже с появлением  ПЛА второго поколения, нагрузка по отработке боевых упражнений,  курсовых задач и т.п. только увеличивалась. Мы находились в боевом ядре флота,  экипаж  допущен  ко всем видам плавания.  Поэтому,  К-115 использовали в т.ч. и для торпедных стрельб, которые было положено в определенные сроки выполнять руководящему составу.

В один из зимних дней, на борт прибыл новый командир 45-й дивизии капитан 1 ранга  Ерофеев (в будущем – Командующий Северным флотом). На нашу дивизию, где основной ударной силой были три подводные лодки первого поколения, он прибыл с должности замкомдива стратегических ракетоносцев. И после их относительного комфорта ему предстояло вспомнить настоящий подводный флот, на котором он, когда-то, начинал свою службу.  Предстояла стрельба двумя практическими торпедами под  его командованием.

Ерофеев – крупный, чем-то похожий на гоголевского Собакевича (этакое рубленое лицо, суровый нрав, полная непререкаемость и т.п.), должен был отстреляться по надводным целям, т.е. подтвердить свою подготовку по этому вопросу.

Мы завелись (т.е. ввели ГЭУ в действие) и вышли в море.  С самого начала этого выхода нас стали преследовать  какие-то отказы техники. Вначале, щит турбогенератора никак не хотел реагировать на перемещение контроллера. Из-за этого, пришлось некоторое время, идти в ТГ-режиме только одного борта. С командиром электротехнического дивизиона Мишей Еремеевым мы бились над этой загадкой, едва ли, не сутки. Пока не влезли  в сам электрощит и не нашли изношенную пластину в кинематике, которая не дожимала там какой-то контакт. Победили. На ходу, в надводном положении, начали проверку работоспособности носовых горизонтальных рулей (НГР).  После команды в первый отсек: «Открыть щиты, отвалить рули», – вдруг, последовал доклад: не открывается щит обтекания НГР правого борта. Левый открылся.  Увеличили давление в системе гидравлики – никакого эффекта.  Застопорили турбину, легли в дрейф. Вместе со старшиной команды трюмных Лёхой Водосковым  вышли на носовую надстройку, открыли лючок, чтобы посмотреть на тяги. И ничего не увидели. Всё забито льдом. Понятно – надо погружаться – лёд под водой растает.  Пока шли в район дифферентовки,  периодически пробовали открыть злополучный щит.  Водосков еще больше нагрузил систему гидравлики и, о чудо, щит открылся.  Вывалили рули, закрыли щиты  и начали  погружение на 40 метров с ходу.  Без проблем. Дифферентовка была заранее просчитана командиром дивизиона живучести  Малышевым А.М., проверена и исправлена мной  с  обструкцией Шурику за некоторые неучтенки.  Необходимое количество балласта, по расчету, принято в уравнительные и дифферентовочные цистерны. Поэтому, поддифферентовались быстро.  Лодку я слегка утяжелил, проверил на нулевой дифферент (для будущей стрельбы торпедами) – тоже всё прекрасно.

Всплыли для следования в надводном положении,  куда-то, в район стрельб.  Командир дивизии приказал: «Носовые рули не трогать, идти в надводном положении с вываленными рулями.»  До района так и шли, довольно долго. Всё вроде приработалось. Утечки питательной воды умеренные, каких-то осложнений не наблюдается. Вахты – своим чередом. В какой-то момент,  ночью, когда я подменял кого-то из  вахтенных механиков,  для осмотра ими  отсеков,  после небольшого отдыха в центральный пост  перешагнул из второго отсека командир К-115 Валерий Георгиевич Лукьянцев. (Вскоре  его переназначат на К-42 для выхода на боевую службу). Спросил, как обстановка – я доложил, что всё нормально, за исключением носовых рулей, которые командир дивизии запретил убирать. «Да, ну! Какая чепуха!» – ответил Валера. Потянулся к тумблерам громкой связи и отдал команду в первый отсек – завалить рули!  По сигнализации в ЦП увидели, что команда исполнена, поступил и доклад.

Ну, что же, сделали вывод, что лёд растаял, тяги движутся нормально. «Вот видишь, мех! – сказал командир Валера, – теперь рулям никакая шальная волна не угрожает». Я согласился, но, выразил сомнение, что новый командир дивизии  одобрит невыполнение его указания.  Но Лукьянцев уже не дослушал, полез через люк центрального на мостик.  Рано  или поздно, пришли в район погружения. Впереди до торпедных стрельб – еще несколько суток, и мы должны были обеспечивать на глубине 100 метров работу по нам надводных кораблей. Командир задраил верхний рубочный люк и спустился в центральный.  Сыграли срочное погружение. Из второго отсека перешагнул через комингс  Ерофеев.  Я по «Каштану» (средство связи) дал команду: «Принять главный балласт, кроме средней (группы ЦГБ), и в первый отсек – открыть щиты и отвалить рули».

Лёша Водосков открыл клапана вентиляции концевых,  воздух из цистерн рванул на свободу, увеличили ход турбинами, боцман  приготовился  переложить носовые на погружение.  И в этот момент, из первого прозвучал доклад, что всё тот же щит не открывается, рули не готовы. В ЦП – мёртвая тишина – все уставились на командира дивизии. «Я же сказал, – рули не заваливать!! –  И уставился на меня, – КТО??» Но, не буду же я, закладывать собственного командира.  Говорю: «Было, крайне необходимо, убедиться в  исправности  трубопровода системы гидравлики, там была неплотность, которую мы устранили, и поскольку, Вы отдыхали, тревожить не стали». Тут встрял Лука (командир) и заявил, что, чтобы встречная волна в надводном положении не привела к неисправности рулей, он взял на себя ответственность, при этом всё сработало и как бы, всё хорошо. Ерофеев страшными глазами – то на меня, то на него – и сказать ему нечего. «Ну? И как вы будете погружаться?» – Отвечаю ему: «Пока без НГР, за счет хода и кормовых». – «Ну-ну!»  Сказано это «ну-ну» было так, что мурашки пробежали.  Но, без проблем – приняли в среднюю  и погрузились с небольшим дифферентом на нос,  добавили  в уравнительную и почти обошлись без дифферентовочной системы.  Погрузились на 100 метров и пошли каким-то курсом. Через некоторое время  меня вызвали в кают-компанию второго отсека.

Комдив сказал сурово и мрачно: «Мех! Если не обеспечишь нулевой дифферент при торпедном залпе!… Без этих долбаных рулей!… – ну, в общем,  ты понял…»

Да чего уж, там не понять!  Вернулся в ЦП, посовещался с Лёхой Водосковым – что мы можем предпринять изнутри.  Ничего. Кроме, как поднять еще раз давление в системе гидравлики. Но это может аукнуться, где-то в другом месте.  Не приведи, полетит уплотнение в прессах БКГР – тогда вообще – всё!  Единственное, если позволяет еще обстановка и время по условиям учений – всплыть  и  осмотреть тяги  НГР. Доложил командиру. Тот Ерофееву.  Несколько часов  у нас есть.

Тревога для всплытия!  Всплыли.  Продули среднюю. Дизель на концевые. (Имеется ввиду – продувание концевых цистерн главного балласта выхлопом  дизеля по  т.н. системе воздуха низкого давления).  И мы с Водосковым по скользкой надстройке пошли на нос посмотреть, что же там с приводом этого злосчастного щита обтекания. Открыли люк в легком корпусе, влезли под надстройку. Лёд, конечно, давно уже растаял. Точно, вот оно!  Тяга, похожая на большую трубу, сломана ровно посередине, и обломки бессильно отвалились в разные стороны на своих шарнирах. В результате, сколько не дави – нижний конец тяги впустую толкает воздух. Решили вставить  лом в нижний обломок  и  упереть его в верхний шарнир. Так и сделали. Соблюдая осторожность, чтобы самих не придавило, через мостик дали команду открывать щит.  И расчет наш полностью оправдался. Лом уперся в шарнир, надавил на его рычаг, тот поднял верхнюю часть щита. Последовала команда на вываливание рулей.   Носовые рули вышли из своих ниш и заняли свое место. Закрыть щиты! Лом ушел вниз, и правый щит закрылся под своей тяжестью. Всё! Вытащили лом, тяги оставили как есть – после приварим. Можно погружаться.

За это время подтянули всякие проблемки турбинисты по протечкам питательной воды,  электрики по своим  электрощитам.  Вошли в режим холодильные машины и многие другие мелочи приработались.  Монотонно  потянулось  время, и в центральном посту создалась та самая обстановка, присущая только подводному флоту – этакой расслабухи  на фоне бесконечного шума вентиляторов, репитеров  гирокомпаса  и  свиристения сельсинов  всевозможных вторичных приборов. Разнообразил эту звуковую гамму  только писк гидроакустических посылок по нашему корпусу. Подобрел несколько и комдив. Очень странно было слушать в ЦП,  в его исполнении,  две строчки из популярной тогда песни Гнатюка – про танец на барабане  (других строчек, понятное дело, он не знал), но жутковатость  с  морозом  по коже, они точно вызывали.

Наконец-то, я пришел в свою каюту во втором отсеке, которую мы делили с командиром дивизиона живучести Александром Михайловичем Малышевым. И которую, тот,  на подобных выходах, должен был всегда уступать,  каким-то флагманским специалистам. Так и в этот раз, Шурик переселился  куда-то в гиропост  в своем отсеке, а на его диванчике устроился начальник электромеханической службы дивизии Николай Иванович Доронин.  По специализации – сам электрик,  когда–то  служил на втором поколении, до  Военно-Морской Академии,  закончил ее и в силу этого,  занял подобающую должность.  Конечно, как специалиста, его и близко нельзя было сравнить с зубрами первого поколения  Ладыженским  и  Дешевым, которые из нас выворачивали знания по специальности  в режиме Петра Первого,  проводящего допрос на дыбе. (Чему и я им в немалой степени обязан).  Но, Николай  Иванович был человеком мягким,  в наши дела не лез – разве, что  всегда в электротехническом отсеке  замерял сопротивление изоляции силовой сети с помощью щитового мегомметра.  Это он умел, но  изоляция очень часто давала сбой, что требовало  боевой тревоги  по ее поиску.  Поэтому, электрики,  подсмотрев, какой борт он чаще проверяет, попросту  пересоединили клеммы в щите ТГ на неиспользуемый  электродвигатель  – щелкай, хоть до посинения – изоляция отличная.  Шеф  доволен – и всем хорошо!

Таким образом,  вдоволь набегавшись  по отсекам за последние несколько суток,  наконец-то,  я  объявился в родной каюте.  «Ну, Николай Иванович!» – день прошел и никаких  заморочек!  И кувыркнулся на свою койку.   НЭМС удовлетворенно посопел носом  – переварил положительную информацию.  И в это время  раздался стук в дверь.  Мелькнула голова командира первого дивизиона  Барилова: «Николай Александрович! – можно вас на минуточку?» – «О Господи!  Да всех можно!»  Отложил журнал «Огонек», начавший набирать  силу,  пока еще слабенькими  откровениями  репрессионных лет.  Вышел из каюты. «Ну что тебе? – Барилов: «Надуваются необитаемые помещения!  – «Да ну!?  Как ты определил?» – Б.: – воздух шипит из горловины ПГ-выгородки. «Вот, блин, тебе – на!  – Пойдем, посмотрим».

В правом проходном коридоре  реакторного отсека приник ухом к крышке горловины лаза в необитаемые помещения. И, несмотря на мощную работу отсечных вентиляторов,  отчетливо услыхал  шипенье воздуха, просачивающегося по периметру крышки.  В необитаемых помещениях реакторного отсека  компрессорами вакуумирования всегда поддерживается пониженное давление  против атмосферного,  во избежание возможного попадания продуктов распада,  всяких газов и золей, при этом образующихся,  в  обитаемые помещения.  К необитаемым относятся  парогенераторные выгородки,  идущие побортно вдоль  всего отсека,  аппаратные, в которые выходят крышки реакторов и  т.н. первый этаж, в котором установлены главные и вспомогательные насосы,  гоняющие теплоноситель  через активную зону и  трубную систему  парогенераторов.

Всё это  я отлично знал, в т.ч.  и  возможные пути  попадания в них сжатого воздуха.  А именно, только лишь через сильфоны электро-пневмо-управляемых отсечных клапанов на трубопроводах первого контура (теплоносителя). Стало понятно, что на одном из этих клапанов  травит сильфон.  Сильфон – это такая гармошка из нержавеющей стали, при подаче воздуха в который, он начинает распрямляться  и тянет шток клапана с запорной тарелкой.  Воздух на эту систему подается от отдельного фильтра с опломбированным в открытом положении клапаном. Но, есть и аварийная подача от общесудовой системы ВСД,  помимо фильтра, на которой отсечной клапан опломбирован в закрытом положении. Надо отсечь, например,  подачу теплоносителя к аварийному парогенератору – управленец  на пульте ГЭУ делает это с мнемосхемы  переключателем.

Все эти мысли довольно мгновенно пронеслись у меня в голове, пока  я отряхивал колени.  И  только я раскрыл рот для команды, что надо сделать, как, вдруг,  раздался рёв ревуна – короткий и два длинных.  Сигнал радиационной опасности! Зона строгого режима 4-й, 5-й, 6-й отсеки! Опасный участок 5-й отсек!  Т.е. реакторный,  где мы и находились с  Бариловым. Каких-то три метра отделяли меня от носовой переборки. Одним прыжком  к двери… но, поздно.  Кремальера наглухо обжата, открыть  от нас – невозможно. Сам же, так учил.

По громкой связи прозвучала  команда: «Личному составу 5-го отсека включиться в индивидуальные средства защиты!»   Вот те на! Что-то с контуром?  Бросились с Бариловым  в кормовую часть отсека. Выхватили противогазы ИП-46, хранящиеся  над колонкой ГВД (газа высокого давления) и немедленно в них включились. Мало ли, по какой причине сыграна эта вводная. Радиация невидима. Рядом с кормовой переборкой – два переговорных устройства – с пультом ГЭУ и центральным постом. Связался с пультом, приказал доложить мне количество распадов в смежных отсеках. В центральный – доложил, что командир БЧ-5  в 5-м отсеке, выйти в 4-й не могу.  В ответ вопрос: «Как обстановка?» – «Да, никак, – говорю. – Внешних признаков ухудшения не вижу. Нас двое, оба включены в ИСЗ, самочувствие хорошее. Признаков радиоактивного излучения не наблюдаю. Какой-либо туман, парение – отсутствуют».  Прозвучал доклад с пульта – количество распадов в турбинном отсеке, что-то около 600, в 4-м отсеке – 250. Т.е. практически нормально, ну может, в 6-м чуть выше обычного фона.

Однако отсеки – отсеками, а что же творится у нас? Совсем недавно была мощная авария на ПЛА К-116 675МК-проекта, с  такой же энергетической установкой,  как наша. Дело закончилось выбросом в обитаемую среду некоторой части урановой начинки активной зоны и сильным облучением личного состава. Там тоже, не могли, находясь в реакторном отсеке, видеть, что происходит. Радиация не имеет ни цвета, ни запаха (хотя, впрочем,  будущая Чернобыльская катастрофа  показала, что имеется, всё-таки,  и то и другое, но, действительно при очень больших поражающих факторах).

Внезапно раздался  ещё один рёв, но на сей раз воздуха высокого давления, поступающего в цистерны главного балласта.  Аварийное всплытие! Со стометровой глубины. Это означает, что ситуация внутри не терпит отлагательства. Весь запас ВВД (кроме командирской группы и группы командира БЧ-5) – через колонку аварийного продувания ЦГБ подан во все цистерны одновременно. Все рули на всплытие, турбинам самый полный вперед! Акустики в это время ничего не слышат, никакие курсовые углы не прослушиваются. Центральный пост может уповать только на то, что в момент всплытия  над подводной лодкой никто не окажется. Впрочем, прослушивание горизонта, еще до всплытия, ведется постоянно и представление о надводной обстановке у командира – есть. Хотя, всякое бывает. Всплыла же под брюхом у авианосца «Китти Хок» лодка под командованием Толи Евсеенко, хотя они знали, на что идут, всплывая в центре корабельной группировки, но видимо акустики попали в мертвую зону. Пропороли тому цистерну с авиатопливом своим  гребным винтом и возвращались под швартовочными гребными, с дифферентом на нос, боясь потерять гребной вал с остатками винта.

Не прошло и сколько-то мгновений, как по чувству невесомости стало понятно, что лодка вылетела из-под воды и падает снова вниз. Качнуло, на нос – на корму, и по сильной бортовой качке стало ясно – всплыли.  Слышу команду ЦП: «Приготовить систему спецвентиляции 5-го отсека в атмосферу». Вызываю центральный и через резину маски противогаза ору, что есть силы: «До полного всплытия в крейсерское положение запоры спецвентиляции отсека – не трогать!  – И, дайте команду,  наконец,  в 4-й отсек пропустить из 5-го командира БЧ-5!». По «Каштану» пыхтение, бормотание и, наконец, добро получено.  Но, не так всё просто.  Пока командир  реакторного отсека, всегда по тревогам  находящийся в 4-м, Виктор Ткачев, не наддул отсек, дверь, так и не открывали. (Наддув смежного отсека производится в таких случаях обязательно, чтобы радиоактивные золи  из аварийного отсека не  могли свободно  попасть в него).  Выскочив в 4-й отсек, сорвал маску ИП-46 и на ходу крикнул командиру отсека, чтобы запоры спецвентиляции  реакторного отсека не трогали.  Потому как,  отлично представлял себе, на что похожа в надстройке между легким и прочным корпусом,  полуметрового диаметра труба вентиляции реакторного отсека. Изрядно проржавевшая, с массой дыр, во время всплытия, когда лодка находится еще в позиционном положении, она заполнена  водой и пока полностью надстройка не выйдет из воды, пользоваться ею категорически нельзя.

Ткачев сказал: «Понял», и что-то еще, но мне уже некогда было его слушать. Наконец-то, влетел в центральный и сразу напоролся на Ерофеева. Риторический вопрос от него: «Почему командира БЧ-5 нет в центральном?»  Попытался объяснить, что сигнал застал меня как раз в реакторном отсеке, но бесполезно. «Разберитесь в обстановке, примите меры»…  Конечно, разберусь.

Согнал со своего места комдива – три Шурика Малышева, связался с пультом ГЭУ, сообщил, что я в центральном, спросил мощность реакторов и режим работы. Запросил 4-й и 6-й о радиационной обстановке по их местным приборам. Всё вроде бы нормально – теперь надо узнать у начхима, чем вызвана тревога. И что там, насчет необходимости вентиляции 5-го отсека. Лодку изрядно валило, то на один борт, то на другой.  Штормовое море, лежим лагом к волне. Если вентилировать только реакторный отсек, то надо  запускать дизель, для продувания концевых групп ЦГБ выхлопом. И то, мне представлялось  совершенно нереальным  вентилировать реакторный отсек его системой спецвентиляции (через ту самую трубу, выходящую в боевую рубку в район мостика). Потому как, судя по валянию ПЛ с борта на борт, вся надстройка была в воде.  Спешки нет, разберемся, что творится у химика на его посту и если,  действительно, надо убрать лишние отсечные аэрозоли, провентилируем по общесудовой системе через 4-й отсек. Ход всех этих умных мыслей прервался частым миганием лампочки вызова реакторного отсека на пульте связи. Этого нам только не хватало – потому как, подобный вызов из любого отсека ничего радостного не сулит – это аварийный вызов. Командир отсека Витя Ткачев, довольно монотонным голосом пробубнил: «Аварийная тревога! Большое поступление воды в 5-й отсек!»

Вот это приплыли! По циркулярной связи объявляю аварийную тревогу. «Загерметизировать отсеки! »7-й! – Главный осушительный приготовить на 5-й! 4-й! – Приготовиться дать ВВД в 5-й!  Закрыть первый и второй запоры спецвентиляции 5-го отсека дистанционно!  5-й! – Немедленно закрыть все запоры спецвентиляции с местного поста». Потому, как взяться забортной воде в реакторном отсеке, кроме, как из той самой дырявой трубы в надстройке – больше неоткуда. Вероятность разрыва трубопроводов 4-го контура (охлаждение по забортной воде) практически невозможна. И любая другая течь по системе забортной воды, никак не может претендовать на т.н. большое поступление.  Почему открыли запоры спецвентиляции, несмотря на мои указания – разбираться будем позже.  Пока же, уточняю обстановку в реакторном отсеке – сколько воды поступило, уровень ее по второму этажу, наличие в карманах преобразователей, подающих 380 вольт на питание циркуляционных насосов первого контура. Доклад Ткачева совершенно неутешительный: «Карманы ПР затоплены, воду пытаются откачать помпой 2п-2, но она не берет, почему-то».

Посыпались доклады из отсеков о герметизации. Из электротехнического – о падении сопротивления изоляции в силовой сети. И, наконец, самое сверхнеприятное – резко село напряжение в осветительной сети, изменился устойчивый гул вентиляторов и прочего жужжащего оборудования в ЦП – сработала аварийная защита реакторов обоих бортов. Завыла сигнализация АЗ у меня над головой, и последовал доклад с пульта ГЭУ о срабатывании защиты первого рода по расходу теплоносителя. Т.е. остановились все преобразователи, от которых запитаны основные и циркуляционные насосы первого контура.  Стержни аварийной защиты упали в активную зону, заглушили ядерную реакцию. Пошла вниз компенсирующая решетка, села на концевики – реактор заглушен. Турбины встали, турбогенераторы перестали вырабатывать электроэнергию. Вся лодка села на аккумуляторную батарею. Остатки пара из парогенераторов продолжали конденсироваться в главном конденсаторе. Питательные и конденсатные насосы продолжали работать. Циркуляционные насосы главных конденсаторов  продолжали гнать забортную воду через них.

Остановить все эти механизмы было никак невозможно. Их работа была единственным средством, обеспечивающим расхолаживание активной зоны за счет естественной циркуляции теплоносителя, который охлаждался конденсатом в парогенераторах и далее обеспечивал теплосъем со стержней активной зоны реактора. По всему кораблю  продолжала работать масса электромеханизмов, без которых он не мог обойтись. Запас емкости аккумуляторной батареи исчислялся буквально одним часом. И, конечно же, возникли проблемы с пуском дизеля на генератор.  И необходимо было осушить выгородки  преобразователей в 5-м отсеке, для чего требовалась работа главного осушительного насоса 7-го отсека. Из 7-го отсека доложили о готовности работы осушительного насоса на 5-й. Дал команду в 5-й: «Открыть клапан аварийного осушения реакторного отсека».  Подводники могут оценить весь ужас отдачи подобной команды. Ведь осушается не какой-то вспомогательный трюм, а стерильный реакторный отсек и команда на открытие этого клапана может присниться только в дурном сне.

Этот здоровенный клапан, окрашенный в ярко-красный цвет, находится в правом кармане ПР-50  и установлен на трюмно-балластной магистрали.  Постоянно он закрыт, и привод его опломбирован. Никогда не проворачивается во избежание нечаянной протечки из приемного патрубка забортной воды в отсек. Ход штока проверяется только,  когда вся магистраль осушена, что мы со старшиной команды трюмных Алексеем Водосковым и проделали, незадолго перед этим выходом.  Поскольку клапан никогда не используется, его и не трогают. Всегда хватает других хлопот.  Не трогали его до меня, и я тоже, не очень о нем помнил – главное, что пломба на виду  и не повреждена. Но, в какой-то момент, во время ППО и ППР мы с Водосковым,  всё-таки, решили проверить ход штока. Этот шток, длиной около полутора метров, выходит от самого клапана, расположенного на дне кармана и увенчивается маховиком едва ли не метрового диаметра. Попытки приоткрыть  клапан с помощью маховика, несмотря на гигантскую силу старшины команды – ни к чему не привели. Закис намертво. Тогда Водосков принес  метровой длины подрывник (рычаг), заложил его за обод маховика, потянул… И маховик с куском штока остался у него в руках.  Стальной  шток  диаметром около 3-х см срезался как картонный. В этот момент меня куда-то вызвали и, уходя, я сказал, чтобы сделали квадрат на остатке штока под ключ, на всякий случай, и не трогали его больше. И сейчас, когда 7-й доложил, что главный осушительный готов к работе на 5-й отсек, я всё это вспомнил и с чувством безнадеги скомандовал: «Открыть клапан аварийного осушения 5-го отсека!» Убежден, что в практике атомного флота, подобной команды не давал никто. По крайней мере, на моей памяти подобных случаев с реакторными отсеками не было. И вдруг, через несколько секунд из электротехнического отсека доложили: «ГОН забрал, нагрузка такая». Т.е. насос работает не вхолостую.  И тут же из 5-го последовал доклад: «Отсек осушается, вода уходит».   Через пару минут насос сорвал, т.е. хватанул воздух вместо воды, его остановили и клапан закрыли. Вот так, абсолютное стремление старшины команды трюмных к содержанию своего заведования в исправности, оказало нам, просто неоценимую услугу в начале борьбы за живучесть. Т.е. Лёша Водосков не только починил шток клапана, но и расходил его. Причем, спецтрюмным пришлось нырять в этот карман, чтобы  достать до маховика клапана АО.

Командир отсека добавил, что продолжают осушать вручную, но рук не хватает. В центральном полумрак, резко увеличилась влажность и температура воздуха – перестали работать холодильные машины.  Это даже здесь, в ЦП под потоком холодного воздуха из рубочного люка, потому как начали вентиляцию аккумуляторной батареи в атмосферу. А что говорить про турбинный отсек! Турбинисты в собственном соку!  У химика на центральном дозиметрическом посту, вдруг, взревела сигнализация. Бедный Юра Юдинцев вылетел как ошпаренный из своего застенка и заорал: «Радиационная опасность!» – У меня все приборы контроля зашкалило, все лампочки – красным!  Хорошо, что я сразу сообразил – залило датчики забортной водой.  Цыкнул на химика и посоветовал выключить весь свой пост. С мостика спустился командир дивизии и снова завёл, что у вас здесь происходит и т.п. А то и происходит, что, пока я переходил из 4-го в 3-й  – он сам успел нагнать страху на командира отсека и приказать ему немедленно начать вентиляцию 5-го отсека в атмосферу. И, несмотря, на только, что отданное мною приказание – не трогать забортные запоры – Ткачев не осмелился не выполнить приказание старшего на борту – открыл запоры дистанционно. Это я уже позже разобрался, откуда ноги выросли нашей этой аварии. В ответ, на ерофеевский натиск, попросил разрешения пройти в кормовые отсеки и  на месте  разобраться в ситуации. Комдив буркнул: «Разбирайтесь», – и ушел во второй отсек.  Сменился Малышевым у пульта связи и отправился в корму.

В 4-м никого нет. Понятное дело – пар кончился – всё встало. Прохожу  в реакторный отсек. Мимо злополучного лаза в  ПГ-выгородку и дальше по проходу.  Никаких впечатлений, что здесь было, что-то затоплено. Лодку плавно качает. Подхожу к кормовой части отсека. Здесь  настил коридора обрывается  таким порогом.  Делаю шаг вниз  и в это время, в очередной раз начинает меняться крен – правый борт, на котором я нахожусь  – плавно уходит вниз.  И в следующий момент… в буквальном смысле – превращаюсь в соляной столп!  С левого борта, откуда-то выкатывается натуральная здоровенная волна,  достигает уровня моих колен, с каким-то чавкающим звуком, разбивается  об автоматический регулятор напряжения (АРН) и  с изменением  крена, снова исчезает,  где-то на левом борту.  Это наверху, на 3-м этаже. А что же, тогда,  творится там, этажом ниже?

Огибаю колонку  ГВД – за ней лаз на второй этаж. Знаю, что отсек осушен, но всё-таки, боюсь увидеть вместо насосной обычный бассейн. Сую голову в проем лаза и вижу, что  по щиколотку в воде стоят спецтрюмные и пытаются собирать воду в пустые банки из-под регенерации. Прыгаю туда же. Вижу, что правый карман преобразователя  ПР-50 осушен, а левый – прямо под уровень палубы заполнен. Командир отсека Виктор Николаевич Ткачев, как бы, оправдываясь,  говорит, что из того кармана нет забора воды и они пытаются ее вычерпать. Вылетаю наверх, открываю дверь в турбинный отсек  – командир отсека Сергей Чернышев на месте. Он быстро направляет всех свободных турбинистов  со всей имеющейся тарой в 5-й отсек. Расставляем их по цепочке и конвейер заработал. Всю воду из 5-го выливаем прямо в 6-й турбинный отсек.  Разбираться, почему помпа 5-го  плохо забирает воду – некогда.

Перехожу в 7-й отсек и сразу поднимаюсь  на пульт ГЭУ.  Зрелище безрадостное. Стрелки всех приборов повисли.  Управленцы – Витя Романчик (КГДУ-1)  и Лёша Донченко (КГДУ-2),  потные от духоты, уже ничего не соображают. Первым  делом,  смотрю на снижение температуры в реакторе и в рабочих каналах.  Терпимо.  Конечно, теплосъем при естественной циркуляции не тот, но в аварийной ситуации она предусмотрена РБИТС (руководство по боевому  использованию) и будем надеяться, что ученые не ошиблись.  Питательные и конденсатные насосы продолжают гонять воду второго контура. С насосами реакторного отсека дело неважное. Все циркуляционные стоят. Непонятная ситуация с 3-м и 4-м контурами.  Вызвал электриков, послал в отсек разбираться.  Оказалось, что насосы 3-го работоспособны. Их тут же запустили.  А на 4-й контур надо исправный насос подключать от станции другого борта. Вперед! Бросайте перемычку! Также, старшина команды электриков доложил, что жива  пусковая станция  насоса ВЦН-90 левого борта и  на правом борту – один преобразователь СПТ-75-50, подающий питание на этот вспомогательный насос первого контура. Но пусковая станция правого  насоса залита водой. На левом – преобразователь залит морской водой. Т.е. неисправность, как бы, крест – накрест.  Поэтому запустить ни один из вспомогательных насосов не удастся. Но, тут, электрики не угадали!  Говорю: «Бросайте перемычку с преобразователя правого борта на пусковую станцию ВЦН  левого борта». – «А нет такой перемычки в наличии! – отвечают. – Надо кабель толщиной с руку, чтобы выдержал пусковой ток и нагрузку». – «Понял», – отвечаю.  Двух электриков  с  топором – и, начиная с первого отсека, отрубайте все кабели питания с переносных электрогрелок, пока не наберете нужного сечения.  На всё про всё  – считанные минуты.

Не тянуть!  О любом противодействии – немедленный доклад  мне или в ЦП.  Предупредил центральный о готовящейся акции. Спустя, буквально, десять минут у электриков был солидный набор кусков кабеля,  из которых  тут же, начали готовить боевой сросток.  Я сам проверил,  как этот пучок проводов будет идти  в отсеке.  Готовые сростки подвесили к подволоку.  Запустили левый  ВЦН-90 по этой нештатной схеме. Сразу температура теплоносителя  реактора левого борта полезла вниз.  Но расхолаживание установки, отнюдь, не было моей целью.  Имея в работе вспомогательный  насос первого контура,  уже можно ввести в действие реактор и турбинную установку  для обеспечения турбогенераторного режима.  Достаточно поддерживать мощность в пределах 8-10 процентов, чтобы получить достаточное количество пара для такого режима. Главное – не допускать колебаний мощности реактора. Т.е.  очень аккуратно надо обращаться с расходом питательной воды. Конечно, ни о каком ходе под турбиной и речи быть не могло, но обеспечить лодку электроэнергией было возможно. А это означало заряд АБ, уже к этому времени основательно разряженной, пополнение запаса ВВД и возможность хода под гребным электродвигателем.  Большего на таком  нештатном режиме, но допускаемом,  опять-таки  РБИТС, в аварийной ситуации  сделать невозможно.

Опыт подобного режима у меня был в период  работы управленцем  на швартовых испытаниях ГЭУ на одной из лодок,  и я помнил, что главное – не раскачать установку, иначе срабатывание аварийной защиты по сигналам,  т.н. первого рода – неизбежно.

Всё это время командир второго дивизиона (электротехнического) Миша Еремеев, с которым мы служили еще на нашей первой лодке К-42, самоотверженно, с командой мотористов боролся с дизелями, которые, ну никак не хотели держать нагрузку. Время от времени у них получалось – электроэнергия от дизель-генераторов шла в силовую сеть,  мы все получали какую-то передышку в своей гонке за обеспечение боеспособности корабля. Но было понятно, что на наших полудохлых дизелях далеко не уедешь.

Очень сильно влияла качка. Вода постоянно попадала в негерметичный газовыхлоп в основании рубки, и весьма высокой была опасность гидравлического удара.  Останавливался  дизель,  падали на батарею,  закрывали прочные захлопки  и ждали, пока сольётся, попавшая в «штаны» вода. Эта проблема имела те же корни, что  и труба спецвентиляции 5-го отсека.  Попросту, в навигационных и текущих ремонтах ими никто не занимался, так как ремонт  требовал громадного количества сопутствующих работ. Обходились мелким латанием дыр и никто, как-то не думал, что в штормовом море это будет реальной проблемой.

Долго раздумывать  было невозможно. Предупредил центральный пост и лично сам начал ввод реактора левого борта на МКУМ (минимально контролируемый уровень мощности). На ПЛА первого поколения этот процесс осуществляется вручную. С определенными интервалами поднимается компенсирующая решетка в активной зоне реактора, высвобождая часть ТВЭЛов (тепловыделяющих элементов). Начинается управляемая цепная реакция в урановой начинке на еще глубоко подкритическом уровне. Уловить ее можно только  с помощью специального прибора, по которому оценивается, т.н. период удвоения мощности. Т.е. за время не менее 30 секунд мощность реактора не должна  увеличиться более чем в два раза. Если это требование не соблюдать, то процесс разгона реактора вполне может принять неуправляемый характер.

Опыт подъема мощности реактора у меня был много больше, чем у всех наших управленцев вместе взятых. В период стоянки на ПЛА К-42 в Большом Камне, я много раз прикомандировывался на другие лодки, проходящие швартовые и ходовые испытания. И в то же время на К-42 очень часто было по два ввода на мощность в течение недели, когда мы испытывали новую технику. Выйдем в море, потеряем новую антенну и назад – в базу. Выводим ГЭУ. Ученые напрягут лбы, что-то там, за день-два, переделают – и снова ввод ГЭУ.  И так, в течение многих месяцев. Так, что практика была – хоть куда!

Стабилизировался на МКУМ.  В этом состоянии реактор может быть, сколь угодно долго, не производя тепла. Идет только контролируемый процесс ядерного распада с поглощением нейтронов. Для того чтобы появилось то самое тепло, которое будет передано через парогенератор воде второго контура, из которой появится пар, вращающий турбину, мощность реактора надо поднимать из этого состояния, опять-таки, не превышая период удвоения мощности и соблюдая установленный температурный режим – … градусов в час. В это время, по мере подъема компенсирующей решетки, в урановом горючем начинается активный процесс его деления на осколки с выделением нейтронов. Всё это сопровождается выделением тепловой энергии, которая, в общем-то,  есть, не что иное, как результат  трения осколков деления друг о друга, образовавшихся при ударе нейтроном  по ядру  урана. Попробуйте, к примеру, разломать проволочку, сгибая-разгибая ее несколько раз. И прикоснуться к коже руки. Легкий ожёг, почувствуется однозначно. Нагрелись эти кусочки от трения в кристаллической решетке металла при сгибании. Так и в процессе ядерного распада – вся его мощь кроется в обычном трении частиц и нейтронов друг об друга. Только количество таких соударений исчисляется цифрами с двенадцатью нулями на долю секунды.  Вот такой легкий – грубый демарш по ходу дела в ядерную физику.

Начал подъем компенсирующей решетки. Поползла вверх температура в реакторе. На ста  градусах дал команду на открытие  клапанов продувания паровой полости парогенераторов. Появился пар. Еще через час  параметры пара  достигли эксплуатационных значений. Дали пробные обороты турбине. Как положено, прослушал работу подшипников и области рабочих лопаток. Без замечаний. И приняли нагрузку на турбогенератор. Сразу весь корабль ожил. Шум вентиляторов, насосов и прочих механизмов приобрел  привычную структуру. Старшина команды рефов старший мичман Анатолий Артемович Тарасов доложил о вводе кормовой холодильной машины и испарителя.

Таким образом, одно из безотлагательных дел было сделано. Заинстуктировал до слёз управленцев на пульте ГЭУ, чтобы за параметрами реактора следили, не дыша. Любое изменение нагрузки в силовой сети, требующее увеличения мощности, помимо автоматических регуляторов,  производить только с моего ведома.  И  предупредил об этом же центральный пост.

Действительно, параметры теплоносителя по температуре резко  реагировали на изменения нагрузки. Обусловлено это, в частности, температурным эффектом, который влияет на увеличение мощности в зависимости от теплосъема. Чем больше нагрузка, тем больше требуется пара и соответственно, увеличения расхода питательной воды.  Добавление  воды ведет к охлаждению теплоносителя – тут и вступает в действие температурный эффект активной зоны реактора, который  стремится  компенсировать снижение температуры ростом реактивности реактора. Когда работают основные насосы ЦНПК,  этот эффект не так заметен за счет мощной циркуляции теплоносителя.  Но со вспомогательным насосом поддержание  устойчивых параметров  становится весьма проблематичным. Вдобавок ко всему,  реактор,  на котором сработала аварийная защита, попадает в т.н. йодную яму. Это, сейчас общеизвестное  явление физики реактора, когда после сброса АЗ  происходит активное поглощение нейтронов ксеноном до тех пор, пока последний не превратится в йод. На графике кривая этого  процесса похожа на яму – отсюда и название. Причем, отравление ксеноном, при почти выработанной активной зоне может не позволить запустить цепную реакцию, несмотря на подъем  КР,  пока не прекратится его накопление и последующее превращение в йод.

С выработанной активной зоной можно попасть в случае срабатывания аварийной защиты в еще более сложную ситуацию, когда реактор попадает в т.н. прометиев провал.  Накопление прометия, являющегося сильнейшим поглотителем нейтронов,  при недостаточном запасе горючего вообще не позволит запустить реактор, несмотря на последующее его разотравление по ксенону. В  подобном случае – только перезагрузка активной зоны.  В нашем случае, до  тех пор, пока идет до середины ямы отравление реактора ксеноном,  необходимо  поднимать компенсирующую решетку на большую величину, чем при обычном пуске после долгой (больше 5-ти суток) стоянки. А как только начинается процесс разотравления (ксенон превращается в йод, который обладает во много раз меньшим сечением поглощения нейтронов) – необходимо помогать стержням автоматического регулирования опусканием компенсирующей решетки  вручную. И за этим процессом в условиях недостаточного теплосъема надо следить очень тщательно. Пройдя жесткую школу молодого управленца,  о чем уже упоминал – я эти элементы физики реактора знал не понаслышке, но сильно сомневался  в этом познании своих управленцев и молодого командира дивизиона.

Вскоре, после приёма нагрузки на турбогенератор, на пульт зашел командир электротехнического дивизиона  Еремеев  М.Д.   Мы с ним обсудили ситуацию с затоплением ряда  механизмов реакторного отсека. И я его попросил лично самому сходить в 5-й отсек с мегомметром  и  самому замерить сопротивление изоляции преобразователей ПР-50,  от которых получают питание насосы ЦНПК. Замер произвести, как можно тщательнее. Понятно, изоляция очень низкая,  но всё-таки, может, хоть какая-то, зацепка есть. Миша ушел, а я продолжал на пульте наблюдать за  приборами. Самописцы уже выровняли свои линии на лентах, т.е. процесс довольно устойчивый, но было понятно, что любое колебание мощности вызовет кучу всяких проблем.  В центральный идти не было желания. Что-то там объяснять, почему мы не можем работать турбиной и т.п.  Пусть Шурик Малышев отдувается за нас обоих.

Вскоре объявился комдив-два: «На правом  борту изоляция ПР-50  – глухой ноль, на левом  – стрелка прыгает около 20 килоом».  Очень – впопад!  Как раз у нас введен левый реактор и, как было бы хорошо, запустить ЦНПК этого борта. Мишка уперся насмерть. Изоляция в 20 ком чрезвычайно низкая и пуск преобразователя может закончиться и взрывом и пожаром. «Понятно, – говорю. – Поскольку режим неустойчивый, придется  снова заниматься дизелем, деваться нам некуда. Если сработает защита по температуре первого контура из-за невозможности обеспечить теплосъем,  то одна надежда – на дизель-генератор». Этот довод несколько охладил сопротивление моего приятеля. Он и так провел сегодня не один час в перегретом отсеке вспомогательных  механизмов в попытках добиться  нормальной работы дизеля.

Спросил, как я себе представляю этот опасный  пуск. Опасный, потому как, такая большая многотонная  электромашина, вырабатывающая 380 вольт напряжения переменного тока – сама при работе потребляет много ампер, а пусковой бросок тока – вообще, не имеет аналогов. Поэтому пуск этого агрегата довольно сложен, производится с отдельного щита отдельным  контроллером  с  постепенным  соединением всех контактов, оборудованных системами искрогашения. Вполне допустимо, что включение  нагрузки на приводную часть преобразователя приведет к  мощнейшему короткому замыканию.  При таких гигантских токах может возникнуть  мгновенный пожар похожий на натуральный взрыв. Причем, не только в преобразователе, но и в источнике электроэнергии, т.е. и в самом турбогенераторе и в его щите, который обслуживает вахта. А находится всё это хозяйство в 7-м отсеке. Здесь же и вход на пульт ГЭУ  и две жилых каюты, в каждой из которых отдыхают люди. Так что решение на пуск преобразователя было принять очень непросто. Конечно, я понимал, что решение почти авантюрное. Повезёт – не повезёт. Сейчас, в  данный момент, в данном возрасте, я бы не решился. А тогда, всё-таки, был достаточно молод. И к рискованным ситуациям относился, как к чему-то, естественному, не очень отдавая отчет, что это может закончится более худшей ситуацией. Но и конечно, мне казалось, что хуже, чем есть – дальше некуда.

Поэтому, через  центральный приказал  поставить в 4-м и 8-м отсеках к станциям подачи химического огнегасителя надежных людей  и быть им готовыми к немедленной подаче фреона в эти отсеки. Личному составу реакторного отсека полностью его покинуть. В 7-м остаться  только  старшине команды электриков и командиру дивизиона. Из кают всех поднять и удалить в 8-й отсек. На пульте –  со мной только два КГДУ  и командир первого дивизиона. Вот тут, пожалуй, я был неправ. Мне надо было бы перейти в центральный пост для возможного непосредственного руководства борьбой за живучесть в случае пожара. Мало ли что. Но, там находился мой боевой заместитель Александр Михайлович Малышев – комдив три, сам в скором времени ставший командиром БЧ-5 на ПЛА К-66. Он был мною проинструктирован, и я в нем был уверен. И конечно, мне надо было самому присутствовать на пульте, чтобы видеть по приборам процесс в реакторе при пуске ЦНПК.

Пульт ГЭУ загерметизировали и на всех оставшихся приготовили индивидуальные средства защиты для немедленного в них включения. Размотали шланги ВПЛ (водо-пенная система пожаротушения). Всё готово. И, осмотрев, в который раз, приборы с параметрами первого контура – дал команду: «Приготовить  к пуску ПР-50″,  – все напряглись, пока сам командир дивизиона набирал на щите  необходимую коммуникацию. Вот он доложил: «Готов к пуску!» –  Жаль, конечно, что в те времена мы были отравленными атеистами – надо было бы перекреститься. Но, видимо, Бог проникся и так к нашим  стараниям… и ЦНПК – главный насос первого контура –  заработал. Сразу пошла вниз линия самописца, показывающая температуру в реакторе и последовал доклад: «Преобразователь ПР-5 – работает, нагрузка по постоянному току…, по переменному…  Все параметры в норме». У-фф!

Далее всё уже было просто. Увеличили расход питательной воды, открыли перемычку по главному пару, запустили вторую турбину и дали ход. Отцы-командиры доложили о готовности к стрельбе. Командир дивизии отстрелялся двумя торпедами. Попал – не попал – не знаю. Главное, что обеспечивающий торпедолов  сразу поймал их после залпа и не надо было маячить трое суток в районе стрельб – искать их и ждать по времени, когда они утонут.
Довольный Ерофеев, всё  также, пел свои две строчки из барабанщика – значит, наверное, попал в кого-то.

К пирсу, в Рыбачьем,  возвращались за ледоколом. Над льдинами  парили крыльями носовые горизонтальные рули, которые даже не стали пытаться убрать в свои ниши.  Кое-как, во льду пришвартовались, и Ерофеев навсегда покинул К-115. Не сомневаюсь, что большего кошмара в своей подводной карьере он не переживал. Через короткое время он был назначен на  командные должности во флотилии подводных лодок, а после них –  Командующим Северным флотом. Там у него были какие-то неприятности (гласность наступила! – держи концы!), и, в конце концов, его куда-то с Северного флота  дели. Сложная на самой верхотуре обстановка.

Кстати, когда я спросил, по окончании  всех  дел,  командира реакторного отсека  Ткачева Витю – почему же, оказались открытыми  первый и второй  запоры спецвентиляции, то в ответ узнал,  что только я шагнул в сторону 3-го отсека, как из громкоговорителя связи раздался голос Ерофеева с гневными  интонациями  – почему до сих пор, не вентилируется отсек в атмосферу? – «Немедленно начать вентиляцию!» Ткачев, скромный и исполнительный парень, не посмел ослушаться такого начальника  и  дистанционно открыл оба запора. Поскольку, в 5-м никого в этот момент не было,  то и поступление воды было замечено не сразу, что и привело к такому  финалу.

Впоследствии, почти полгода мы пытались избавить от морской соли якорь преобразователя правого борта. Мыли его из брандспойта бидистиллятом,  сушили всеми доступными средствами – калорифером и всякими вентиляторами.  Мыли бензином, несмотря на категорические на это запреты.  В буквальном смысле купали и отмачивали в ванне с чистым спиртом (т.е.  укутывали якорь  непроницаемой  пленкой и наливали туда спирт). Но ничего не давало результатов. Изоляция была нулевая.  В конце концов, я поменял 40-литровую флягу спирта на такую же с раствором МФС (метилен-фтор, чего-то), которая отъедала любую соль с  электрооборудования. Работать с ней можно было только в противогазе – настолько она была глюкогенная. В отсечной духоте противогаз мгновенно запотевал изнутри. Поэтому начинали протирать контакты  якоря в нем, но через короткое время – снимали.  Стоило на секунду перебрать  время, как начинались фантастические галлюцинации. Поэтому контроль за работающим человеком вели сразу двое, находящихся вне лаза на второй этаж и под струей воздуха от вентиляции.  Как только замечали,  что-то, неестественное, в поведении работающего, немедленно прыгали вниз и, несмотря на сопротивление, вытаскивали этого человека под вентиляцию, где он  тут же приходил в себя и очень удивлялся, как он здесь очутился.

Всё это я испытал полностью на себе.  Вытаскивали и меня, и комдива два Еремеева и других, кто участвовал в этой отмывке.  К счастью, обошлось без последствий.  В какой-то момент, мне подсказали, что  в лаборатории  СРЗ есть прибор  осмотической сушки  затопленного электрооборудования.  Удалось его добыть  и использовать.  Представлял он из себя обычный  трансформатор с выходом на 500 вольт со  вторичной катушки, но подключался несколько особым способом,  к  отмываемым  обмоткам, корпусу  якоря и массе.  По амперметру отслеживался ток,  способствующий  явлению осмоса.  Уже, замотанные в хлам, всеми попытками, чего-то добиться, мы составили план демонтажных работ в отсеке для выгрузки якоря через прочный корпус. И вдруг, в очередной раз, проверяя мегомметром изоляцию  якоря,  я увидел, что стрелка показывает  непривычную картину.  Сопротивление  изоляции восстановилось!  Все остальные агрегаты и механизмы уже давно были введены в строй, так что, наш атомовоз снова был готов к бою.

Так в чем же была коренная причина этой аварии? Не сам же по себе продырявился надежный нержавеющий сильфон, через который сжатый воздух начал поступать  в  вакуумируемое помещение.

Ноги этого происшествия растут из еще более давних времен. В один из давних выходов в море, молодой матрос, продувая за борт гальюн 8-го отсека, допустил распространенную ошибку новичков – открыл забортный клапан до подачи ВСД (воздух среднего давления) в баллон гальюна при разгруженной системе. И открыл клапан подачи воздуха, которого еще не было. Естественно, всё содержимое забортным давлением  переместилось вместо океана, в трубопроводы системы. Конечно, спохватились – больше всех негодовал Шурик Малышев – его хозяйство, но уже оказалось – рано. Поначалу, никаких проблем не возникало. Но, через некоторое время, во время переключения ШПМ (шинно-пневматической муфты), в турбинном отсеке образовалась туманная взвесь. Вначале не поняли – что это? Несколько раз включили-выключили ШПМ – туман поредел и исчез. На этом и успокоились, хотя ругани в адрес дивизиона живучести было достаточно.

Но, на одном из ближайших выходов в море, пульт ГЭУ доложил, что ШПМ не отключается. Как раз, мы шли на швартовку в бухте Крашенинникова. Переход на гребной электродвигатель в этот момент осуществляется через уравнивание оборотов турбины и гребного до 120-ти. Уравнять-то уравняли, а турбину отключить не можем. Так и прём по бухте, где ход под турбиной запрещен. С мостика – визг по всем видам связи. А мы на пульте ничего поделать не можем. Дергание рукоятки ШПМ, туда-сюда, ни к чему не приводит. Дело дошло до реверса – берег оказался слишком рядом. Догадались перейти на другой борт и кое-как, под одним гребным, ошвартовались. После этого турбинисты под руководством командира турбинной группы С.Н. Чернышева демонтировали плунжерный распределитель подачи ВСД на ШПМ, почистили его и всё, вроде бы, заработало.

Но, на одном из очередных выходов в море, вся история с ШПМ повторилась, причем на глубине 100 метров при плановой смене ТГ-режима (т.е. один борт на турбину – другой – в турбогенераторном режиме), где мы опять кого-то обеспечивали. Не всплывая, мы вдвоем с Чернышевым (я был командиром первого дивизиона в то время) снова разобрали этот распределитель. Он оказался сильно окисленным. Зачистили всё притирочной пастой, добились идеального скольжения плунжеров – всё это под негодующие угрозы центрального поста, требующего скорее закончить работу из-за предстоящего всплытия. После этого прошло изрядно времени, может год или два. Я уже был командиром БЧ-5, когда произошла вышеизложенная история. Т.е. сильфон пневмоуправляемого клапана долго не поддавался агрессивной среде, попавшей в него с воздухом из системы. Но, всё-таки, коррозия взяла своё. А, вот, почему оказался отсеченным, специальный фильтр, и воздух подавался по общей магистрали – так мы никогда и не узнали.

Резюме: несмотря на пломбировку – всегда надо убеждаться при проверках, что клапан опломбирован именно в нужном положении.

Далее

Назад

В начало