Глава 1. 1913-й год


Детство, Москва, Симферополь, балетная студия

Замечательный год!!! Что же произошло в этом году? От­крыла энциклопедию «Балет» и там нашла, что прекрасный человек Сергей Николаевич Худеков (1837-1927) — журналист, критик, историк балета, драматург, беллетрист — выпустил в Санкт- Петербурге в 1913 году первую часть огромного труда — «Исто­рия танцев всех времен и народов» (к сожалению, заключительная часть этой огромной книги была сожжена в типографии в 1917 году и сохранилось только несколько экземпляров).

Я купила первый том, когда была студенткой ГИТИСа и хранила его, как драгоценность. Откроем конец предисловия: «В заключение остается сказать, что мы и не претендуем на то, чтобы издание стало в ряду «ученых» трактатов. Избегая навеять скуку навязчивой эрудицией, мы задались единственною целью дать лю­бителям хореографии наглядное представление о том, какие фази­сы пережило это искусство в разных странах». А дальше идет оглавление: от Китая до Рима.

А что же еще случилось в балетном искусстве в 1913 году? Балет «Любовь — волшебница» крупнейшего испанского компо­зитора Мануэля де Фалья (1876-1946) написан в 1913 году.

Балет «Ящик с игрушками» («La Boite a joujoux») французс­кий композитор Клод Дебюсси сочинил по сценарию художника  Андре Хелле именно в 1913 году. А наш замечательный русский балетмейстер Горский Александр Алексеевич, танцовщик, в 1913 году начал ставить балеты на симфоническую музыку. Это огром­ный скачок в хореографическом искусстве.

А если дальше смотреть энциклопедию «Балет», то мы увидим, что Грюнталь-Серебровская Любовь Александровна роди­лась в Москве именно в конце 1913 года, по новому стилю 30 декабря. А это как раз и есть я. И это событие для меня является самым важным в 1913 году.

Нарекли меня Любовью. Мне с самого начала повезло, ведь такое прекрасное имя. Мама хотела иметь трех девочек — Веру, Надежду и Любовь. Вера родилась в 1910 году, и я должна была стать Надеждой, но я с таким трудом появилась на свет, что мама решила перепрыгнуть через Надежду и я стала Любовью. А что может быть лучше любви? Получается, что мне повезло с самого начала. Меня любили подруги, учителя, балетмейстеры и, конечно, в первую очередь, родители. Никто меня никогда не ругал, я не слы­шала ни одного грубого слова и, очевидно, вследствие этого всегда чувствовала себя счастливой.

Только Вера дразнила меня и шутила над моей привязаннос­тью к животным. Уходя, мама громко говорила: «Вера, не мучай кота Ваську!». «Мучение» заключалось в том, что Вера закрыва­ла прекрасного тигрового кота в сундук и барабанила по крышке. Я просила ее этого не делать, но ничего не помогало и в конце концов я набрасывалась на сестру, хватала ее своими цепкими пальцами за предплечья, валила на пол и садилась на нее со слова­ми: «Долго ты еще будешь Ваську мучить?». Вера, лежа на спине, смеялась, а я чуть не плакала. Все-таки я была сильнее ее (что помогло мне в будущем в моей трудной профессии). Кончалось тем, что Вера начинала играть на пианино, а я танцевала.

Это было уже в Симферополе, куда мы попали после долгих мытарств по белу свету. Потомственные москвичи, мы потеряли квартиру в Москве в 1916 году, когда уехали гостить в имение Рыковых на Азовское море (папа на какое-то время задержался в Москве, где он преподавал в 5-ой женской гимназии греческий и латынь).

Отец был девятым в семье ребенком, долгожданным мальчиком, перед ним шли пять девочек, и все так и стали его называть Маль­чиком. После смерти отца он с тринадцати лет бегал по урокам, занимаясь с оболтусами, маленькими недорослями. Потом окончил университет, стал прекрасным педагогом. И звали его Август Ефставьевич Грюнталь. Старший его брат, Рафаил Густавович Грюнталь, жил в Екатеринославе, работал детским врачом, дожил до девяноста лет, и не было ребенка, который не прошел бы через его руки. Когда год назад по телевизору сказали, что на детском кон­курсе по рисунку Любочка Грюнталь заняла первое место, то я вся затрепетала. Ведь я — Любочка Грюнталь, так всегда меня назы­вали. Я так жажду встречи с родственниками, а жизнь всех разме­тала. Остался только один сын моей сестры Веры, которая скончалась в 1979 году, и племянник нашел меня в Москве уже после перестройки.

Мама всегда мне говорила: «Если бы не революция, то ты никогда не была бы в балете». А так получилось, что папа остался в Москвe, где были большевики, а мы с мамой — на юге, вот и пошла вся жизнь кувырком. Папа через некоторое время смог выбраться к нам, но потерял свою профессию преподавателя древ­них языков и стал преподавать то, что требовалось в то время. А мама, закончив высшие женские курсы, стала вначале учительни­цей и открыла даже свою школу, потом заведующей детским до­мом и, наконец, бухгалтером.

Когда мы еще жили в Москве, на Остоженке, я ходила с няней гулять к Храму Христа Спасителя. А у Веры была бонна — немка, которую почему-то все называли фрейляйн, и у меня сохранилась ее фотография с мамой и с нами, двумя девочками. Вера была вундеркиндом и, хотя начала говорить только в два года, с трех лет уже свободно болтала на немецком языке. Кстати, это ей помогло впоследствии.

Очень хорошо помню большую гостиную нашего дома, и на полу подпрыгивает, сверкает и жужжит огромный разноцветный волчок, подаренный мне ко дню рождения. Это первое, что я по­мню в три года. Я смотрела на волчок как зачарованная. И с этого началось мое увлечение движением, музыкой, разноцветием, что дарило мне огромную радость.

Когда началась война, мы (как я уже говорила) уехали с ма­мой в имение на Азовское море, к каким-то знакомым. А потом папа написал, чтобы мы не приезжали, потому что в Москве неспо­койно и очереди появились в булочных (это на третий год войны).

Мы остались на юге и попали в Москву только в 1919 году: никакого транспорта, полная разруха, квартира занята, вещи и се­ребро разграблены, пианино отдано в Клуб, а дача в Рязанской губернии отдана в полную собственность нашему сторожу Алеше. Мама вспоминала, как я ходила по лесу и говорила: «А вот холёсенький глибочек».

Так начались наши похождения по всему свету в поисках жи­лья, работы, хлеба. С папой, который не мог сразу выбраться из Москвы, мы встретились только в Геническе, когда мне исполни­лось четыре года.

Вера научила меня читать, а потом стала показывать мне дро­би. А через много лет я прочла в ее письме к своему сыну, что мама с папой вошли в класс (мама в это время преподавала) и увидели, что Вера объясняет мне действия над дробями (а в свои семь с половиной лет она увлекалась уже алгеброй). Мама смеялась, папа ругался, но это к делу не относится.

На юге творился ужас! Когда на море показывались корабли (это, наверное, было уже в Евпатории), мы спали на полу, в углах, уткнувшись в подушки, чтобы не попасть под обстрел. Никто не знал, плывут «белые» или «красные» пароходы, но и те, и другие стреляли. С тех пор я не люблю ни красный, ни белый цвет, и никакие войны, никакие взрывы и стрельба меня не прельщают. Не помню, куда делись папа с Верой, но мы с мамой поехали в Славянск к сестре мамы. У нее был громадный, двухэтажный дом (муж сестры был инженером, что в те времена было очень почет­но), и мы там прожили всю зиму, а на Рождество был организован благотворительный концерт в пользу отступавших на юг белых. Мама захотела включить в концерт русский танец «Во саду ли, в огороде». У меня был партнер, маленький мальчик, но я его не помню, да и впоследствии я никогда не запоминала своих партне­ров, наверное, думала только о себе. Зато я помню всех своих балетмейстеров. Первый из них был очень высокий мужчина (в четыре с половиной года я была очень маленького роста и мне все казались высокими), он держал меня за левую ручку и показывал тройное движение русского танца — шаг левой, правой и чуть присесть на левой ноге, выставив вперед правую ножку с вытяну­тым подъемом. И так мы двигались по комнате вперед и обратно. Это был мой первый учитель и балетмейстер.

Наконец настал день концерта.

Мама сшила кокошник с блестками и блестящими пуговица­ми и красный сарафанчик. Эти вещи хранились у нас много лет. Мы вышли на сцену, поклонились в пояс, и мальчик начал:

Русский я мужик простой, вырос на морозе.
Летом в поле за сохой, а зимой — в извозе,
И в неметчине бывал с русским я товаром,
Ни копеечки не брал ни с кого я даром.
Тут наступала моя очередь:

Я сама из-под Москвы
И на все досужа,
Летом сею, жну, кошу, (показывая на него)
Обшиваю мужа (в публике раздавался смех)
Когда сделаю дела — времечко свободно,
Я спою и попляшу, если вам угодно.

И начинался танец. Конечно, был успех, но я его не помню. Так до сего времени мне важен процесс, а не результат. Потом состоялся бал, и какой-то высокий господин посадил меня на пле­чи и, пританцовывая, почему-то напевал «ой-pa, ой-ра».

Вот так закончилось мое первое публичное выступление. Все военные уехали, а в одной комнате остался тифозный больной, и нам не разрешалось туда входить. Потом мы уехали в какие-то Святые горы. Мама пошла за хлебом, а мы с большой девочкой гуляли в поле, собирая цветы, и вдруг разразилась гроза, стали падать огромные градины — с большой мужской кулак. Мы спрятались под мостом, а мама не пришла. Я не плакала, в трудных случаях я никогда не плачу. На следующий день нам посоветова­ли пойти в военный госпиталь, и там я нашла маму с перевязанной головой; а рассказывали, что какой-то мужчина спрятался в яму на четвереньках и закрыл голову круглым хлебом. Раненых оказа­лось очень много, и я никогда такого страшного града не видела.

Из детских воспоминаний сохранилось и то, как мама бросила с полки на пол мою глиняную посуду, которую я самозабвенно лепила, за то, что я плохо постелила постель, и я горько плакала, собирая осколки.

В это время мне уже было пять лет, и мама отвела меня в школу, в младший подготовительный класс, чтобы я не оставалась одна дома. Вера в это время была с папой в Геническе, куда он сумел, наконец, выбраться из Москвы.

Из-за маленького роста меня посадили на первую парту. Учительница на доске писала какие-то буквы, а я, не обращая на них внимания, рисовала цветочки. Учительница заметила мое не­внимание и громко сказала: «Девочка, а почему ты не учишь бук­вы?» «А я умею читать», — ответила я. Мама потом уверяла, что я читала уже в четыре с половиной года (меня выучила этому сестра Вера).

Учительница взяла меня за руку и отвела в другой, старший, класс, где я оказалась самой маленькой. И дальше уже был третий класс. Опытно-показательная девятилетняя школа в Симферопо­ле располагалась рядом с прекрасным собором, которым гордился весь город, но на моих глазах его варварски разрушили.

А я помню, как, закончив семилетку, в двенадцать лет пришла в эту показательную девятилетку. На двери увидела цифру 8, вошла. Почти все сидели уже за партами и кто-то спросил: «Девочка, а что тебе нужно?». «А я буду с вами учиться в восьмом классе». Все засмеялись, и мы стали друзьями. Я навсегда запомнила эту свою последнюю школу и всех девочек и мальчиков, своих учителей и прекрасного директора Николая Васильевича (потом репрессированного). Вот все тут, на фотографии. Выпускники — уже по­чти взрослые девицы и юноши (хоть с кем-нибудь из них мне бы встретиться! Но, увы, никого, видимо, не осталось) — уселись, а я еще стояла, и Николай Васильевич сказал: «Любочка, иди ко мне», — и посадил меня к себе на колени. Вот перед вами фотография нашего выпуска: маленькая девочка с челкой — это я, Любочка Грюнталь. После этого мы расстались навсегда. Я уехала учиться в Москву.

После голода в Харькове в 1921 году наша жизнь в Симфе­рополе казалась раем. В школе нам давали обеды из американс­ких продуктов: маис, сгущенное молоко. Вместе с нэпом началась новая жизнь. Мама посылала меня в ларек, там я покупала яйца по копейке за штуку, арбузики стоили 5 копеек, коту Ваське я брала печенку за 15 копеек. А в нэпмановских маленьких магази­нах висели невиданные довольно долгое время окорока. Одним словом, шли 20-е годы. Вместе с жизнью расцвело и искусство.

Симферополь нам очень понравился, и мы прожили в нем мно­го лет. Папа преподавал в школах и на рабфаке русскую литера­туру, мама работала бухгалтером, Вера училась музыке, рисованию, в школе сидела на последней парте и читала. Учителя не обраща­ли на нее внимание — она все уже знала.

Я школу любила, но не помню ни учителей, ни предметов, ни школьников — была слишком мала.

Дома мы устраивали представления. Мама была Горделивый Олень (Грюнталь Ольга), Лена Барановская — Ловкая Белочка, Вера —- Веселая Горилла, а я — Глупый Лягушонок (Любочка Грюнталь). Мы писали стихи, жалобы на погоду в стихах, оформ­ляли газету очень красиво и сохраняли эти газеты многие годы.

Это было в Симферополе, где сохранился прекрасный театр, и там я начала свое профессиональное балетное обучение, и, несмот­ря на возражения врача (он говорил, что у меня слабое сердце), мама отвела меня в балетную студию Эльж-Харченко, которая осталась для меня навсегда святым местом.

Тяга к искусству становилась все сильнее. Вера уже играла на пианино, прекрасно рисовала, пела в «Синей блузе» и училась в актерской студии при театре.

Что же собой представлял Симферополь? Это была столица Крымского полуострова, а весь Крым принадлежал Татарской республике. Мы все учили татарский язык, но кроме стихотворе­ния «Облака» — «Булутлар, булутлар» — ничего не запомнили.

Симферополь — прекрасный город и я его люблю. Все помню: и Бурный Салгир, который пересыхал летом, и тенистый Крым-Гирей, Архитекторский переулок, дом № 13, в котором мы потом получили комнату с верандой, окруженной виноградом и садиком с двумя ореховыми деревьями. Но это все неинтересно. Главное — роскошный театр на Пушкинской улице. (Татары не переделывали русские названия улиц). Театр построил до революции ка­кой-то меценат для оперной труппы — с мраморной лестницей, прекрасной сценой и большим зрительным залом. После револю­ции оперу содержать было невозможно и театр стал драматичес­ким, а на гастроли приезжал весной оперный коллектив из Украины, а летом на два месяца приезжала оперетта. Силы были прекрас­ные, в драме выступали Николай Соснин, Лецкий и Михаил Ива­нович Царев, которого я сразу заобожала. Он приехал из Ленинграда с прекрасными традициями петербургской старой театральной школы. Поначалу он был характерным актером, а потом его при­гласил вначале Мейерхольд для роли в «Даме с камелиями» Дюма, а потом он стал актером Малого театра и играл уже героев вплоть до Чацкого. Я его любила во всех ролях. Николай Соснин потом стал работать во МХАТе (если не ошибаюсь), а Лецкий — (за­была его имя) у Акимова, в Театре комедии Ленинграда.

Исполнительницы женских ролей мне как-то меньше запомнились, но пре­красный был и режиссер, и художник, и репертуар. Театр пользо­вался огромным успехом у зрителей. Чтобы попасть на представления, я залезала наверх по пожарной лестнице, а оттуда через окно, вов­нутрь театра. Папа покупал себе билет за 10 копеек на «капитанский мостик» под самым потолком.

Какие были спектакли! Просто чудо! Мне почему-то запом­нился спектакль «Враги», но не Горького, а Афиногенова. Царев играл брата героини и был необычайно милым и обаятельным. Шли и классические пьесы, и современные, а в 1924 году появился первый мюзикл «Ночь перед Рождеством». Композитор был прелестный, кажется, Кацман, если не так, то извините. Воспоминани­ем моим уже 75 лет, мне все простительно, и ошибки, и неточности. Что ж это был за мюзикл?

Сюжет по Гоголю, там была Оксана, ее отец, Вакула и даже черт, но все это было на современную тему и с пением. Жанр трудно определить, но это была не сатира, а просто веселый спек­такль, который заканчивался «Танцем машин» балетмейстера Фoperrepa. Вот и появилась фамилия, с которой начинается название моей книги.

Но я опять забегаю вперед. Пока что я собираюсь поступать в балетную студию. Иx было три в Симферополе: классическая — Чеккети, пластическая — Александрович и, наконец, Эльж-Харченко. Эльж — это Людмила Павловская, которая окончила Пе­тербургское хореографическое училище, а потом, немного потанцевав, вышла замуж за Харченко, который увез ее в Симферополь и предоставил ей большой дом с залом со станками для занятий балетом. Мы с мамой выбрали эту учительницу, а она оказалась еще и балетмейстером. Она с помощью сына Юры Ковалева, который учился в Мариинском балетном училище, ежегодно ставила бале­ты классического репертуара такие, как «Фея кукол», «Конек- Горбунок», «Эсмеральда» и другие. Сама Людмила Васильевна исполняла главные партии в балетах, а партнером был ее сын. Это очень занятно — мама с сыном, но нам это казалось естествен­ным. Потом Юра, окончив училище, стал ведущим танцовщиком и главным балетмейстером только что открывшегося нового Опер­ного театра в городе Алма-Ата.

Интересно, что в 1935 году он приглашал меня в свой театр в качестве ведущей солистки, но мне было не до того — я упала во время концерта со «стульчика» (термин поддержки) и должна была бросить балет хотя бы на 2-3 года.

И вот мы отправились на бульвар Крым-Гирей и там в боль­шом доме, в саду встретились с Людмилой Васильевной, благодаря которой я стала артисткой балета.

Какие начались замечательные дни! После школы я сразу бе­жала в балетную студию и там, до начала занятий, взбиралась на громадное ореховое дерево и наедалась свежих орехов, верхняя кожура которых делала руки темно-коричневыми. Вот так бале­рина! Но Людмила Васильевна была добра чрезвычайно и не ругала нас.

В группе было человек двенадцать, но почти никто потом не работал в театре, хотя были очень способные девочки, например Женя Грандмезон.

Балетное искусство настолько трудное, настолько сложное, что вы и представить себе не можете. Во-первых, надо учиться восемь лет, а начинать в девять лет (в 11-13 лет костяк деформируется, девочки начинают полнеть, или выявляются какие-то дефекты). Во-вторых, родителям надоедает бесконечное отсутствие их детей, которые вертятся, кружатся, тренируются и не успевают делать школьные уроки.

Ну а я обычно поступала так: после занятий балетом приходи­ла домой совсем разбитая и ложилась спать, а утром вставала рано, приходила в школу на полчаса раньше, спрашивала у мальчиков, что задано по математике и тут же решала задачи, выучивала теоремы или трудилась над уравнениями. Остальные предметы я внима­тельно слушала на уроках, и мне не приходилось их специально учить, Стихотворения запоминала сходу, потому что дома мы все писали стихи.

Я не обладала особенно хорошими профессиональными дан­ными для балета (выворотность: сесть на пол, согнуть колени и положить их на пол в разные стороны; стоя поднять вытянутую ногу вперед в сторону и назад; прыгать на одном месте двумя нога­ми «трамплинным прыжком», почти не приседая и держась за спинку кровати двумя руками; прогибаться назад, не сгибая ног). Нот эти данные, нужные для балета, встречаются у одной из сотни девочек. Ну а у мальчиков главное — прыжок, сильные ноги и руки, ведь им еще приходится и поднимать партнерш.

Петербургская школа (в лице Людмилы Васильевны) награ­дили меня хорошими руками, а впоследствии московская школа дала силу и технику ногам, но главное мое достоинство — сообра­зительность. Вы не думайте, что это пустяк, это качество помогает во всякой работе.

Вначале мы занимались у станка, «за две руки», и «за одну». Потом переходили на серединку и выстраивались по линии в шахматном порядке: четыре, пять, четыре. Людмила Васильевна выни­мала присланное сыном письмо и зачитывала балетные термины, составленные в комбинации. И мы с учительницей трудились над расшифровкой. Все термины во всех балетных школах — французские, кроме американских школ (они сохраняют свой английский язык).

А у нас plie — это значит приседание, tendu — выдвижение ноги, batteman — бросать ногу кверху, rond dejamb parter — круг носочком вытянутой ноги по полу и т.д.

Многие удивляются: как вы запоминаете все названия движений? Но если заниматься этим всю жизнь и каждый день становиться к станку и повторять экзерсисы, то даже обезьяну можно чему-то выучить. Вот подумайте: мы восемь лет занимаемся в училище, потом двадцать лет танцуем, продолжая каждый день заниматься, даже в выходные дни, потом двадцать лет работаем учителями, опять повторяя все эти упражнения, — поневоле названия движений не забудешь даже до смерти.

Что еще трудного в балете? Ежедневное купание, ежедневная стирка своего тренировочного костюма (обычно майка без рукавов и трусы, потом трико и хитон), отказ от пищи и воды во время занятий и репетиций, никаких гостей, никаких выпивок, никаких развлечений, конечно, никаких флиртов. Балетные девочки того времени (и сейчас) все очень чистоплотные, старательные и трудолюбивые. Никто никогда не пропускает уроков и на репетиции не  опаздывает. Все они любят свою профессию, начиная с десятилетнего возраста, и участвовать в спектаклях начинают очень рано. Я приезжала в Душанбе в последний раз не очень давно. Там я проработала много лет, и мои девочки, которые занимались со мной 20 лет назад, помнили все танцы, которые я им ставила! Их родители говорили, что дети не уйдут из театра даже ночью, если им разрешат остаться.

Но надо продолжить разговор о балетных уроках, Людмила Васильевна читала упражнения, и мы старались их делать так, что фактически занимались по Вагановскому классу, а потом, когда ле­том приезжал Юра Ковалев, начинались репетиции балетов. Я не помню всех названий, но в «Коньке-Горбунке» я уже на третий год обучения танцевала вариацию Золотой рыбки на пальцах, а в «Эсмеральде» — танец Молитвы. Наши ученические балеты шли на сцене театра, и всегда собиралось много зрителей. Все это было очень интересно и полезно (потом я уехала учиться в Москву и, окончив Хореографический техникум, начала работать по контракту в театрах оперы и балета). Через много лет узнала, что во время прихода немцев в Крым и начала войны директора школы расстреляли, мужчины, мои товарищи, погибли на войне, а девушки разъехались по разным городам. Моя любимая школа осталась только в памяти и на фотографиях.

Почти все учителя были мужчины, только одна учительница по французскому языку была женщиной. Прекрасный учитель был по математике, и, когда через много лет я получила травму на концерте, исполняя дуэтный танец, я за четыре месяца подготовилась самостоятельно к экзамену (через 8 лет по окончании школы) и поступила в Университет на физико-математический факультет. Вот что значит хороший педагог! Физику и химию я совсем не знала, но учитель Федор Федорович был очень добрый. Хочется рассказать и о том, как в то время — в двадцатых годах — велось обучение. Называлось оно Дальтон-план. Нас разбили на «пятерки» — бригады. Учителя приходили в класс, давали нам задание и садились за свои дела: читали, писали или даже уходили из класса, а мы «прорабатывали» материал. Наша пятерка девушек была очень хорошая, но, к сожалению, никого из них теперь нет. Им было по шестнадцать-семнадцать лет и у них были свои интересы, а мне было только тринадцать лет, и я старательно конспектировала заданный материал, а потом давала своим подругам его прочитывать или переписывать.

Для меня это сыграло очень большую роль. Я могу проконс­пектировать целую главу учебника за очень короткий срок и по­этому впоследствии сдавала всегда экзамены в институте только на пятерки. А в школе экзаменов совсем не было, нам ставили только «уд» и «неуд». Выходили мы из школы абсолютно безгра­мотными, потому что грамматику совсем не проходили и диктантов у пас не было. Считалось, что нужно писать так, как говоришь. Сочинений я тоже своих никаких не помню, а в семилетней школе за меня писала сочинения мама, т.к. она не хотела, чтобы я читала советских писателей, в книгах которых попадались ругательства и грубые слова. Потом мне пришлось все это наверстывать, но все равно я очень благодарна своей школе, от которой у меня не оста­лось ни одного плохого воспоминания.

Одновременно шло учение в балетной студии, и работа в теат­ре. Может быть, вы со мной не согласитесь, но я считаю, что ребе­нок должен быть всегда занят и учиться сразу в двух школах или студиях. На своем опыте я также воспитывала и сына. Он одновременно окончил семь классов и музыкальную школу, а потом поступил в художественное училище и вечернюю десятилетнюю школу. Поверьте мне, мои дорогие, главное — с детства научиться работать и продолжать учиться всю жизнь. Так, например, делает­ся в Америке — и неплохие результаты, хотя я со многим не согласна в их воспитании.

Так что же было в театре?

Наша балетная студия танцевала на сцене «Половецкие пляс­ки» Бородина из оперы «Князь Игорь» в постановке приехавших из Москвы Любови Бреви и Юрия Семенова. Это были типич­ные представители нэпманской эстрады (у меня долго сохранялись их фотографии, но кто-то выпросил). А потом началось самое интересное: репетиции мюзикла «Ночь перед Рождеством». Что это было вы представить себе не можете! Вакула (Михаил Ива­нович Царев) секретарь комсомольской организации и одно­временно художник клуба — влюблен в кулацкую дочь Оксану, а Оксана капризничает и требует, чтобы Вакула привез ей из Моск­вы лакированные лодочки. Первое действие — зал клуба с портре­тами вождей. Вакула поет арию, которую я помню не всю. Он себя обвиняет в том, что не дописал в клубе портреты вождей:

На стене висит Калинин без бороды, без усов,
Мысль приходит мне нередко после этого всего,
Дать селькорскую заметку на себя на самого,
Что, мол, нету у Вакулы ясной цели впереди,
Что сознательность уснула в трудовой его груди.

Потом он сообщает, что ему нужно достать черные лакирован­ные лодочки для Оксаны, а он не знает, как поехать в Москву за ними. И заканчивает свой монолог словами: «Никакой черт мне не поможет», — и садится горестно на скамью. «А, может быть, и поможет», — из-за скамейки появляется Лецкий в костюме черта с хвостом, предлагает Вакуле сесть к нему на спину и мчится с ним в Москву. Начинается второй акт — нэпмановская Москва, каба­ре, музыка. Все танцуют чарльстон, и среди танцующих Вакула. О, я помню первую репетицию этого акта. Мы, балетные девочки-студентки, пришли в зал и выстроились в одну линию по росту (я была самая маленькая). Тут же в зале М. И. Царев и другие актеры. Балетмейстер Юрий Семенов нам говорит: «Девочки, вы должны научить актеров танцевать чарльстон. Любочка, подойди­те к Михаилу Ивановичу и будьте его учителем».

Я обалдела. Краска залила мои щеки. Дело в том, что я была влюблена в Царева, по-детски, но все же влюблена.

Я подошла к нему, опустив глаза, остановилась и подняла голо­ву. Добрые, чуть косоватые глаза любимого актера с улыбкой смотрели на меня. Я подняла руки и положила ему на грудь. Никогда не забуду этого ощущения счастья от прикосновения к бархатной блузе прекрасного актера. Он мне казался тогда очень высоким. Заиграла музыка. Что было дальше — я не помню, но то, что я выучила не очень способного к танцу человека — это факт.

Ну, а потом все ясно. Вакула привез Оксане лакированные лодочки, она согласилась выйти за него замуж, отец-кулак куда-то «ликвидировался», а усы и борода Калинина были дорисованы. Дальше начиналось для меня самое интересное — «Танец ма­шин» в постановке балетмейстера Фореггера.

 В начало

Далее

Автор: Серебровская-Грюнталь Любовь Александровна | слов 4168


Добавить комментарий