В школе у меня не было постоянных друзей. Чтоб, например, с пер­вых дней учёбы в школе и на долгие годы, или хотя бы до десятого класса. С друзьями по двору я встречаюсь и теперь, а вот школьные друзья часто менялись и не сохранились.

Вова Наливин. По прозвищу Налим. Он был моим товарищем в младших классах. На сохранившейся фотографии нашего четвёртого класса я обнимаю его за плечи. Вова Наливин — круглолицый, темно­волосый мальчик — иногда приходил ко мне домой, и я давал ему что-нибудь почитать — книг в нашем доме было много. Меня он называл так, как меня больше никто не называл — Игаркой. Однажды мой отец, который, как призрак, иногда появлялся в доме после длительного отсутствия, увидел Вову и сказал мне после его ухода: «Это же будущий бандит!» Я обиделся за товарища, тем более что Вова был добрый и хороший мальчик. После седьмого класса он ушёл из школы, поступил в судострои­тельный техникум, но вскоре бросил его. Одноклассники стали погова­ривать, что Налим связался с воровской шайкой и стал вором-карманником. Рассказывали, что на новом поприще он добился больших успехов: ловко срезает дамские сумочки, незаметно для владельцев снимает с пальцев золотые кольца, а уж вытащить лопатник (так на во­ровском жаргоне назывался бумажник) ему ничего не стоит. И действи­тельно, я стал его видеть в компании известной в округе шпаны. Вова очень вырос и раздался в плечах. Другие члены шайки казались ме­люзгой рядом с ним. Когда Вова встречался со мной взглядом, отво­рачивался. Потом он куда-то исчез.

Вова Чернов. Я дружил с ним в пятом и шестом классах. Это был довольно крупный, но болезненный мальчик. Он страдал бронхиальной астмой и во время приступов курил специальный табак, а я завидовал ему, что он может курить, как взрослый. Вова был скромный и тихий. Наверное, его сдерживала болезнь. Вовин папа — геолог, работал на Кольском полуострове, в Хиби­нах. Домой приезжал редко. Мама была домохозяйкой. Наверное, гла­ва семьи неплохо зарабатывал. Я любил приходить в их дом на Кирочной. У них было много ве­щей, связанных с Севером: красивые минералы, медвежья шкура, оле­ньи рога, разные изделия из оленьего меха. Там я слышал рассказы о Кольском полуострове и заболел мечтой об этом крае. Я подолгу рас­сматривал карту полуострова, читал рассказы А.Е. Ферсмана и других авторов о Заполярье. Где-то вычитал поговорку: «От Колы до ада два шага». Но это ещё больше подогрело мой интерес к Северу. Я твёрдо знал, что когда вырасту, уеду на Кольский полуостров (точ­но так же я был абсолютно уверен в том, что когда-нибудь побываю в сказочной Венеции, которую иногда видел во сне). И вот я окончил школу, потом Горный институт и был направлен на работу в Кузбасс. Я позабыл о своей школьной мечте, но вдруг, совершенно неожиданно, оказался с экспедицией на Кольском полуострове, и потом уезжал туда каждый год ранней весной и возвращался поздней осенью. Иногда уезжал и зимой. И так продолжалось 13 лет (в Венеции я тоже побывал, правда, значительно позже — через несколько десятков лет). Суровое и прекрасное Заполярье забыть невозможно. В моей па­мяти сохранилось многое. Вечно волнующееся Баренцево море. Об­сыхающее при отливе морское дно, по которому мы бродили в поис­ках диковин. Северное сияние. Чёрные субмарины. Огни маяков в по­лярной ночи. Любопытные морды тюленей. Огромные белухи, выны­ривающие между волнами. Извилистые фиорды. Красные гранитные скалы с белыми жилами кварца. Водопады. Стада оленей, рассеянные по тундре. Хлопающие крыльями серые куропатки. Пёстрая форель в прозрачной воде ручьёв. Красавица сёмга, бьющаяся на камнях поро­жистой речки. Шумные птичьи базары. Стелющиеся по голой скале карликовые сосны. Простор, открывающийся с плоских вершин сопок. Добрые и доверчивые коренные жители полуострова — саами (лопари)…

Но сохранились в памяти и мрачные картины. Человеческие чере­па и кости, на которые мы натыкались в разведочных шурфах, целые штабели скелетов в каменных ущельях вдоль долины реки Западная Лица, названной Долиной смерти. Во время войны здесь проходил пе­редний край, погибло много людей, но за долгие годы никто не захоро­нил останки погибших. И невозможно забыть матросов и офицеров, сгоревших на атомной подводной лодке «Ленинский комсомол», на «тройке» — как её называли между собой моряки по бортовому номе­ру.

Горький осадок остался и от неудержимой тяги саами к спиртному. За бутылку технического спирта или флакон дешёвого одеколона они отдавали прекрасные произведения народного промысла: тапочки из оленьего меха и тюленьей кожи, меховые шапки-ушанки, унты… Дружба с Вовой Черновым прервалась постыдно для меня. У нас дома хранилась большая коллекция марок, собранная ещё до войны. И я стал таскать марки в школу и менять их на бутерброды, которыми мамы снабжали своих детей (мне постоянно хотелось есть). Мой стар­ший брат обнаружил пропажу, и мама повела следствие — расспросила ребят из нашего класса и их родителей. Выяснилось, что больше всего марок находится у Вовы Чернова. Его мама вернула марки, но дорога в их дом для меня больше не существовала. Вскоре семья Черновых куда-то уехала, и я больше никогда не ви­дел Вову.

Толя Глазомицкий. Прозвище — Глаз. Это был тёмноволосый, черноглазый крепыш, на несколько лет старше своих одноклассников. Второгодник. Жил он на первом этаже дома № 20 по улице Петра Лаврова (ныне Фурштатская). В девятнадцатом веке на этом месте стоял дом Алымо­ва, в котором с мая по осень 1832 года жил А.С. Пушкин. Но об этом жители дома и прохожие не знали. Зато под окном квартиры Глазомицких висела и висит до сих пор беломраморная доска с надписью: «Здесь в квартире Д.В. Стасова в 1917 году неоднократно бывал Владимир Ильич Ленин». Учёба давалась Толе нелегко. Некоторое время он сидел со мной за одной партой и, несмотря на то, что сам я не был блестящим учени­ком, списывал с меня все задания. Иногда он брал у меня что-нибудь почитать и подолгу держал книги. Толя любил неторопливо рассказывать о своей жизни на юге, на берегу Кубани. Называл себя кубанским казаком. Поведал мне о езде верхом на лошади с кинжалом и пистолетом за поясом. Из пистолета он якобы застрелил несколько человек. Я понимал, что он фантазирует. Я и сам любил приврать, но мои фантазии были, как правило, весёлые. В них не было места насилию, а тем более убийству. Поэтому Толины рассказы удручали меня. И ещё я смутно осознавал, что наказуемо не только настоящее убийство, но и придуманное, за него тоже придётся расплачиваться. Учиться Толе становилось всё труднее и труднее. Не выдержав, он бросил учёбу и поступил на завод. Года через два я встретил его на Невском и не узнал. Передо мной стоял высокий широкоплечий краса­вец. Он держал под руки двух симпатичных девушек и с усмешкой смот­рел на меня сверху вниз. Через некоторое время в квартире Глазомицких провожали в ар­мию Толиного двоюродного брата. Как это часто бывает, не хватило выпивки, и призывник побежал за водкой в гастроном на Литейном. По дороге он сцепился с местной шпаной, началась драка. От сильного удара он упал и ударился головой о поребрик. Травма оказалась смер­тельной. Вскоре призвали в армию и Толю. Служить ему пришлось в Польше, где он водил военный грузовик. Однажды зимней ночью его нашли в кабине машины убитым… А в квартире, где жил Толя, после перестройки расположилось пред­ставительство республики Саха (Якутии), потом его сменило предста­вительство республики Калмыкии.

Юра Таратынов. Прозвище — Таратын. Я дружил с ним недолго. Он приехал из Петрозаводска и жил на первом этаже двухэтажного фли­геля во дворе дома № 14 по Кирочной. Сероглазый и светловолосый, роста выше среднего, он выглядел бы симпатичным, если бы не жесткое выражение лица. Он часто дрался — жестоко, беспощадно. Я всегда жалел его противников. Иногда Юра очень нелестно отзывался о советской власти. Что-то озлобило его, и он стал злым, колючим. Но изредка бывал и мягким. Во всяком случае, ко мне он всегда относился по-доброму. Учился Юра плохо, часто прогуливал занятия. Однажды он ушёл из дому и подался с приятелем в другой город. В конечном итоге он бросил школу, и я его больше никогда не видел и не увижу. В 1963 году я прочитал в газете «Ленинградская правда» о том, что около дома № 14 по улице Салтыкова-Щедрина гр. Ю. Таратынов нанёс тяжкие телесные повреждения гр. Н. Суд приговорил Тарагынова к высшей мере наказания. Приговор приведён в исполнение… Приговор по тем временам чересчур суровый. Тогда к смертной казни приговаривали только за убийство. Видно не простой был гр. Н.

Олег Соколовский. Прозвище — Сокол. В школе он был отлич­ником с первых классов, и за отличную учёбу его наградили путёвкой во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек» в Крыму. Из «Артека» он привёз заспиртованного краба и розовую раковину. За одну отличную учёбу в лагерь «Артек» попасть было невозмож­но, вероятно, у его мамы были хорошие знакомства в нужных инстан­циях. Мама Олега состояла членом Союза писателей СССР. Её писа­тельская фамилия была иная — Карелина. Она писала репризы для ар­тистов цирка. Вот пример одного из её произведений: «Здравствуй, Фёдор! Здравствуй, Пётр! Как жизнь течёт? Хорошо, в трёх местах про­текает!» За эту работу она получила, как рассказал Олег, 1000 рублей. Деньги неплохие — средняя зарплата служащего. Актуальность диа­лога заключалась в том, что во время войны крыши многих ленинград­ских домов были повреждены, ремонтировали их плохо и жители пос­ледних этажей очень страдали от протечек. Соколовские жили на пос­леднем этаже и на себе испытали это неприятное техногенное явление. Однажды Олег показал мне тайник в старинном секретере. После нажатия какой-то кнопки из гладкой поверхности вылез небольшой ящик. Мама Олега всплеснула руками и стала укорять его, зачем он выдал семейную тайну. После возвращения из «Артека» за Олегом стали замечаться странности. Например, он открывал окно на своём последнем этаже, залезал на подоконник и кричал матери, что сейчас бросится вниз. Мама Олега приходила в ужас, поскольку её покойный муж именно таким образом ушёл из жизни. Однажды Олег подошёл к маме нашего одноклассника Олега Ячменцева и со скорбным лицом сообщил ей, что Игорь Архангельский, т.е. я, попал под машину и надо подготовить его, т.е. мою, маму. Умная женщина вначале решила проверить это сообщение и, только убедив­шись в моём полном здравии, сообщила маме о «шутке» Соколовского. Несмотря на этот случай, я продолжал дружить с Олегом. Он в то время занимался лёгкой атлетикой в знаменитой спортивной школе зас­луженного мастера спорта В. Алексеева. В свободное от занятий в спортшколе время Олег звал меня в Таврический сад и там делился полученными в школе Алексеева навыками. Я думаю, что у него были хорошие природные данные для занятия лёгкой атлетикой. Но с учёбой дела у Олега становились всё хуже и хуже. Уже не верилось, что совсем недавно он был отличником. Олег стал пропус­кать занятия, затем вообще ушёл из школы. Вскоре Олег заявил о своём поступлении в школу юнг, находившу­юся в Выборге, и исчез. В классном журнале напротив фамилии Соко­ловского появилась запись; «Выбыл в Выборг…» В начале шестидесятых годов я часто ездил на автобусе по марш­руту Пороховые — Воейково, где жили родственники моей жены. В этом автобусе я несколько раз видел Олега — он выходил на остановке с по­этическим названием «Семь берёз». Олег делал вид, что меня не знает. Потом я обнаружил в пионерской газете «Ленинские искры» и в молодёжной газете «Смена» заметки с подписью «Олег Соколовский». Думаю, что это был тот самый Олег. А вот рассказ Игоря Ефимова об Олеге Соколовском: «…у него была невероятная страсть к розыгрышам, которую он реализовывал с актёрским блеском. Однажды мы полчаса шли по Невскому, и он засы­пал меня историями про знаменитых людей, которых он якобы встре­чал или с которыми болтал в этом доме, на этом углу, в этом самом окне. Я так мечтал приобщиться к этому волшебному миру, что верил каждой байке, как полный лопух, к его великому удовольствию. Потом я однажды видел его в качестве ведущего в какой-то второстепенной телевизионной программе».

Женя Юровский. Он жил на улице Радищева с мамой Ниной Ива­новной и младшим братом Борей. Женя с братом имели отдельную квартиру, что было очень ценно в те времена, и мы часто собирались в доме у Жени. Нина Ивановна — молодая и очень красивая — привет­ливо встречала Жениных друзей. И к ней приходили гости. Как-то нака­нуне Нового года зашёл известный спортивный комментатор, участ­ник легендарного футбольного матча в блокадном Ленинграде Виктор Набутов. На нём был светло-серый костюм, и Женина мама удивлённо спросила: «Виктор, почему вы в летнем костюме, ведь на дворе зима?» На что он ответил: «Такова теперь мода!» Мы с Женей и с нашим одноклассником Сашей Гомельским люби­ли бродить по улицам. Однажды, гуляя, мы зашли в квартиру-музей Н.А. Некрасова в доме на углу Литейного и улицы Некрасова и после просмотра музея отметились в журнале посетителей «Здесь были Юров­ский, Гомельский, Архангельский». Глядя на свою запись, мы смея­лись, поскольку нас забавлял такой подбор фамилий. Однажды Женя перебегал улицу Пестеля и наткнулся на грузовик. В последний момент он оттолкнулся от машины руками, но мизинец попал в какую-то щель и сломался. Хирург, к которому обратился Женя, не долго думая, отрезал палец. Но это не стало препятствием в занятиях классической борьбой, и из стройного подростка Женя быстро превра­тился в здоровенного детину. Многие опасались каким-либо образом задевать его. Игорь Ефимов писал мне: «Женя Юровский тоже запом­нился мне и тоже при постыдных обстоятельствах. Из-за чего-то у нас вышла ссора, и он грозился меня избить, так что я несколько месяцев переходил на другую сторону улицы, если замечал его вдалеке…» Окончив школу, Женя поступил в Военно-морское училище под­водного плавания. Лет через пятнадцать после окончания школы я встретил его в троллейбусе одетым «по-гражданке». Мы разговарива­ли, дёргаясь вместе с троллейбусом, вспоминали школу, расстрелянного Юру Таратынова, но военно-морской темы не касались. Женя спро­сил меня, имею ли я автомобиль. Я ответил, что не имею. «Ну а хотя бы дачу?» — выспрашивал он. «И дачи нет». — «Но ты думаешь их приобрести? Ведь это так необходимо!» Я пожал плечами. Женя выхо­дил раньше меня и уже на выходе крикнул: «Обязательно купи машину!»

Юра Тетёркин. Прозвище — Тёркин. Я подружился с ним в стар­ших классах. Юра — стройный, светловолосый, лобастый паренёк — жил в переулке Радищева — рядом со Спасо-Преображенским собо­ром, который мы — школьники — с любопытством рассматривали, но внутрь зайти не решались. С особым интересом смотрели на ограду сквера вокруг храма, в которой вместо столбов на гранитных постаментах уста­новлены трофеи русско-турецкой войны 1828 года — бронзовые орудийные стволы, — по три ствола на каждом постаменте. На чугунных цепях, соединяющих пушечные стволы, любили раскачиваться дети. Юрина бабушка плавила на кухне парафин в чайнике и затем разли­вала по формам. Получались свечи, которые она относила в храм. И мы считали, что в церковь ходят только тёмные старушки. Я тогда не мог даже подумать, что через много лет буду креститься в Спасо-Преображенском соборе и там же будут окрещены моя дочь Вика, внуки Вася и Надя. В квартире, где жил Юра, были сводчатые потолки и комнаты, по­хожие на кельи. В них всегда царил полумрак. До революции здесь по­мещалась каретная. Нас с Юрой сблизила любовь к плаванию, прыжкам в воду, спортив­ным играм. Юра очень красиво прыгал в воду «ласточкой». В те време­на в Ленинграде было всего два бассейна, куда без блата попасть было невозможно. Поэтому мы прыгали в воду с мостов и высоких обры­вов, что было небезопасно. Нас никто не учил прыжкам в воду, но по­лучалось у нас неплохо, особенно у Юры. Чаще всего мы ездили с ним купаться в Приморский парк Победы. Мосты здесь невысокие, поэто­му мы прыгали с перил. Пруды парка казались неглубокими. Однако здесь постоянно кто-нибудь тонул. В то время, когда я окончил школу, здесь утонул мой троюродный брат Вадик Бочаров. Он только что оставил детский дом, стал жить самостоятельно, работал на заводе. До детского дома он с матерью и сестрой жил на станции Ушаки Ленинградской области. Отец его был репрессирован, поэтому мать Вадика — Клара Бочарова — не получа­ла продовольственных карточек. И вот, в 1945 году, уже после оконча­ния войны, она умерла от голода. Вадика и его сестру Бебу определили в Ленинградский детский дом. Кларин двоюродный брат Юлий Хари­тон — первый главный конструктор атомной бомбы — в это время ра­ботал в секретном ядерном центре над созданием страшного оружия и ничего не знал о судьбе Клары и её детей. И вот теперь такой трагичес­кий случай с Вадиком. Он не намного пережил свою мать. И об этом не знал наш засекреченный и недоступный родственник. Ну а мы тогда не думали об опасности и беспечно ныряли и плава­ли, и радовались жизни. Единственное, что нам мешало — отсутствие денег. Но это не останавливало нас в поездках за город. На поезде ез­дили без билетов, а от контролёров убегали. Однажды нас всё-таки схва­тили, и, когда поезд прибыл на Финляндский вокзал, контролёры запер­ли нас в вагоне и пошли за милицией. Но они не подозревали, что вы­скользнуть в узкое вагонное окошко и спрыгнуть на соседние пути нам с Юрой ничего не стоило. Как-то мы с Юрой купались в Сестрорецке, а потом зашли переку­сить в столовую. Мы очень долго ждали официантку, она ходила мимо столика и делала вид, что не видит нас. Наконец она подошла, с презре­нием приняла наш скромный заказ — молочный суп и котлеты с мака­ронами — и через полчаса принесла заказанный обед. Мы поели и сно­ва стали её ждать — чтобы рассчитаться. А она не шла. «Ну, уж теперь мы ждать не будем», — заявил Юра. Мы дружно встали и вышли из столовой. Вслед за нами выскочила официантка и что-то завопила. Мы рванули и с хорошим временем прибежали на станцию. Должен признаться, что в моей жизни был ещё подобный случай. Со своим бывшим одноклассником, а потом сокурсником по Ленинград­скому горному институту Володей Соскиным мы ушли, не заплатив за ужин с прекрасным крымским вином, из приморского ресторана в Алуш­те, в котором мы отмечали окончание крымской геологической практи­ки. Но там мы сразу растворились в южной ночи, а по улицам Сестрорецка я и Юра бежали среди бела дня. В те годы мало кто бегал по улицам, поэтому бегущие люди всегда вызывали подозрение, и милиционеры — тогда они стояли на каждом углу — обычно останавливали бегущих. После окончания школы мы с Юрой подали заявления на нефтяной факультет Ленинградского горного института. Вместе с нами поступал Вова Соскин, а на металлургический факультет — ещё наши выпускни­ки Исаак Максимов и Лёня Васильев. К сожалению, Юра не прошёл по конкурсу Мы с Володей Соскиным недолго проучились на нефтяном факуль­тете. Где-то в партийных верхах заинтересовались, почему в Ленингра­де существует нефтяной факультет, хотя нефти в Ленинграде нет. Мы шутили по этому поводу: «А почему в Советском Союзе существует Министерство культуры?» Но партийные власти шутить не любили. Факультет закрыли, а студентам и преподавателям предложили переве­стись в нефтяной институт, расположенный в городе Грозном. Многие студенты даже не знали, где находится такой город, и расспрашивали друг друга. Конечно, никто не согласился уехать из Ленинграда в ка­кой-то Грозный, и нас раскидали по разным факультетам. Меня и Воло­дю перевели на геологоразведочный факультет. Наша новая специаль­ность называлась «Техника разведки месторождений полезных ископа­емых». Считалось, что по этой специальности учатся самые тупые студенты. Курсом младше учился будущий писатель Андрей Битов.

Дима Новиков. Прозвище — Новик. Выше среднего роста, широ­коплечий, с крупной головой, сутуловатый. До 8-го класса я с ним почти не общался, а когда мы учились в 8-м классе, Диминого отца — крупно­го инженера-сгроигеля — направили на Урал руководить строительством какого-то важного объекта. Вместе с ним уехала и семья. Через некото­рое время в класс пришло письмо от Димы. Он сообщил свой новый адрес, просил, чтобы ему писали о школьных делах. Чувствовалось, что он скучает по школе и Ленинграду. Я послал Диме письмо, и у нас нача­лась переписка. Меня удивляло, что я посылал письма на Челябинск, а Дима писал, что живёт в очень благоустроенном соцгородке. Теперь мне понятно, что Димин отец работал на строительстве сооружений научно­промышленного комплекса, занятого производством атомного оружия. Это знаменитый комбинат «Маяк», на котором в пятидесятые годы про­изошла авария, сопоставимая с Чернобыльской катастрофой. Димин отец работал и на Томском химическом комбинате, также связанном с произ­водством атомного оружия. И Дима уезжал под Томск вместе с ним. Оба объекта были строго засекречены, и Дима ни в письмах, ни потом, когда уже жил в Ленинграде, никогда о них не рассказывал. Письма он слал очень интересные, написанные в хорошем стиле, без единой орфографической ошибки. Рассказывал о новой школе, о товарищах, об Ура­ле. Спрашивал о модных танцах, об одежде. Видно, не хотелось отста­вать от новых веяний. В свою очередь, он сообщил, что на Урале в моде танцевальный стиль «международный» — «на полусогнутых и щека к щеке». Я о таком стиле в Ленинграде ничего не слышал. После оконча­ния школы Дима вместе с мамой приехал в Ленинград, чтобы поступать в Университет на филологический факультет.

Он успешно сдал экзамены и начал учиться, а мама уехала на Урал. У Димы была отдельная квартира в Друскеникском переулке, соединя­ющем улицы Петра Лаврова и Чайковского, и я часто к нему приходил. Приходили и другие ребята, например Юра Деревянко по прозвищу Генерал. Раньше он учился в нашей школе в параллельном классе, по­том его отца — крупного чина «Большого дома» — направили на Ко­лыму управлять заключёнными, и Юра уехал вместе с ним. После окон­чания школы Юра вернулся в Ленинград, а его отец-генерал вышел в отставку. Звание отца мы «присвоили» Юре. У себя дома Дима с удовольствием читал вслух рассказы Михаила Зощенко. У него была отличная дикция и несомненные артистические способности. Я умирал со смеху, слушая: « — Ложи, — говорю, — взад!… Которые без денег — не ездют с дамами… — Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение…» Отец хорошо финансировал Диму, и у него водились лишние день­жата, на которые он ходил по ресторанам, приглашая своих товарищей, в том числе и меня. Вообще у него была широкая натура. Благодаря Диме я обошёл все ленинградские рестораны… В те времена туалетной бумаги не было в продаже. Люди нарезали из газет листочки и накалывали их на гвоздь в туалете. Очень приятно было пользоваться бумажкой с портретом какого-нибудь вождя. А вот в ресторанных и гостиничных туалетах на стенках висели рулоны на­стоящей туалетной бумаги. При каждом посещении ресторана мы с Димой воровали рулоны туалетной бумаги и уносили домой. Наши гос­ти восхищались: «Какой у вас интеллигентный дом! В туалете — насто­ящий пипифакс, а не газета «Правда»!» Мой дядя Юра с гордостью пояснял: «Это племянник ворует из ресторанов!» Выпив, Дима ругал советскую власть. В один из ноябрьских празд­ников мы шли по Измайловскому проспекту, на котором были установлены огромные портреты членов Политбюро ЦК КПСС. Дима подхо­дил к каждому портрету и плевал на него, а я оглядывался по сторонам, опасаясь, что вдруг нас кто-нибудь схватит. Дима любил, будучи в подпитии, при знакомстве с девушками при­кидываться иностранцем. Себя он выдавал за поляка по имени Ян, а меня представлял чехом Мареком, но я должен был молчать, как бы не понимая по-русски. А Дима разговаривал на ломаном русском языке. Девицы, как правило, верили, но мне это представление надоедало, и я говорил: «Довольно, Димка, пошли домой!» Девицы были в шоке. Их надежды познакомиться с иностранцами рушились. А Дима выражал недовольство тем, что я срывал спектакль. Характерной Диминой чертой было желание выглядеть солидным. Он носил очки в крупной оправе, шляпу, дорогое пальто. Если кто-ни­будь из его друзей поступал как-нибудь по-мальчишечьи, он ворчал: «Не солидно, чувак, не солидно». Володя Соскин, зная эту Димину черту, любил его поддразнить. Однажды мы втроём сидели в ресторане «Мет­рополь», и Дима требовал от нас с Володей соблюдения хороших манер. А Володя не признавал никаких правил и к тому же нарочно рыгал за столом, чтобы позлить Диму. На следующий день Дима попросил передать Соскину, что тот испортил ему вечер. Я выполнил его просьбу, на что Соскин отреагировал: «Подумаешь, томский аристократ!» Однажды Дима пригласил меня и Генерала к себе на день рожде­ния. Захотелось пить, и мы с Генералом зашли на кухню. Там мы увиде­ли большую бутылку со сливками и, недолго думая, опустошили её. Когда мы сели за стол, Дима сказал, что угостит нас кофейным ликё­ром со сливками. Поставил ликёр на стол и пошёл на кухню. Вскоре он вернулся, держа пустую бутылку. Мы с Генералом начали хохотать. «Не солидно, чуваки!» — возмутился Дима и долго не мог успокоиться. А нам было смешно. Мы вообще не представляли, как это ликёр пьют со сливками. Да и кофейный ликёр мы никогда не пробовали, хотя в те годы был богатый выбор ликёров. В памяти остались такие звучные названия, как Шартрез, Бенедиктин… Постепенно мы разошлись и перестали встречаться, и только уже после окончания института я неожиданно встретил Диму на вокзале в Новосибирске. Эта была последняя встреча.

Далее >>
В начало