Через неделю после митинга победы мама сказала, что получен вызов из Ленинграда, и мы можем возвращаться домой. Ленинград тогда был закрытым городом, и для въезда требовался вызов, т.е. спе­циальный пропуск. Вскоре меня посадили на подводу, туда же сели мама с братом, положили вещи, два мешка сушёной картошки и, мы поехали на железнодорожную станцию Никола-Полома. Сорок километров мы ехали двое суток. Потом несколько суток ждали поезда и, наконец, сели в теплушку длинного товарного состава. Заревел гудок паровоза, и по­езд тронулся. До Ленинграда поезд шёл 15 суток. (Сегодня на этот путь требуется около 20 часов). На долгих остановках мама ходила на станцию за кипятком, размачивала сушёную картошку и мы её ели. Противнее еды я не знаю! Незадолго до прибытия в Ленинград по эше­лону разнёсся слух, что если у пассажиров поезда будет найдена хотя бы одна вошь, то поезд в Ленинград не пустят. Все пассажиры в панике стали искать вшей у себя и своих близких. Но опасения оказались напрасными. Никто не проверял пассажиров, и поезд благополучно при­был в Ленинград.

С вещами и мешками сушёной картошки мы вышли на площадь перед Московским вокзалом. Здесь приезжих поджидали все виды транспорта: легковые автомобили, грузовики, в том числе с газогене­раторными двигателями (работающими на дровах), лошади, запряжён­ные в телеги. Стояли здесь и мужчины в белых фартуках с тележками. Мама выбрала самый дешёвый вид транспорта, и за 100 рублей груз­чик согласился отвезти на тележке вещи к нашему дому №35 в Басковом переулке. Он погрузил чемоданы и мешки на тележку, сверху поса­дил меня и повёз. Через полчаса мы были у дома.

Во время войны наш Басков переулок (где в доме № 12 после вой­ны родился и вырос второй президент России Владимир Путин) под­вергался интенсивному артиллерийскому обстрелу, поскольку здесь находился какой-то военный штаб. Но в него, как это часто бывает, ни один снаряд не попал, а вот окрестные дома пострадали. Попал артил­лерийский снаряд и в наш дом, отчего возник пожар. В результате по­ловина дома выгорела. Однако наша квартира уцелела, и мы с опаской поднимались по лестнице, сопровождаемые управдомом. Идти было страшновато, поскольку с правой стороны лестницы зияли развалины.

Дверь нашей квартиры обгорела, но в целом сохранилась. Зато в ком­нате от наших вещей ничего не осталось — всё украли. Только каким-то чудом сохранилась электроплитка, спрятанная под тумбочкой. На лице управдома было написано: «Как же я раньше её не заметил!». Позже, когда мы с мамой навещали родственников и знакомых, в некоторых до­мах мама узнавала свою посуду, скатерти, салфетки с собственной вы­шивкой и другие вещи. Больше мы с теми людьми не встречались.

В полуразрушенном доме не работали канализация и водопровод. Туалет нам заменяли развалины, а за водой спускались к крану, от кото­рого дворник Умэр или его жена Соня из длинного резинового шланга, называемого кишкой, поливали улицу.

Но жизненные неудобства лично меня не тяготили. После костром­ской деревенской глуши всё было интересно, и я нисколько не скучал по сельской жизни. Я любил стоять у своего дома и смотреть на прохдящих людей. По деревенской привычке со всеми здоровался. Мно­гие умилялись и одаривали — кто яблоком, кто огурцом, благо рядом расположен Мальцевский рынок, и люди возвращались оттуда с покуп­ками. А один подвыпивший прохожий нахлобучил мне на уши зелёную фуражку полувоенного образца. Такие фуражки носили в те годы партий­ные работники и председатели колхозов. Мама не верила, что я прино­шу дары, а не украденное на рынке, где добывали еду многие полуго­лодные мальчишки.

На Мальцевском рынке вовсю промышляли воры, мошенники и попрошайки. Милиционеры отлавливали их и мимо нашего дома вели в 7-е отделение милиции, расположенное неподалёку на улице Маяков­ского. Как я сейчас полагаю, машин в милиции тогда не было, и подо­зрительные личности доставлялись пешим порядком. Одни задержан­ные шли спокойно, другие пытались вырваться и убежать, третьи не сопротивлялись, но извергали страшные ругательства. Один из задержанных кричал, что он болен туберкулёзом в последней стадии и сей­час «харкнет мильтону в морду». Милиционер с опаской отворачивался от него. Иногда задержанные изображали припадок эпилепсии: они па­дали, как подкошенные, бились головой об известковые плиты тротуа­ра, изо рта у них извергалась пена. Милиционер спокойно смотрел на это, хотя некоторые сердобольные граждане требовали вызвать «ско­рую помощь» для больного человека. Но «больной» вскоре прекращал биться головой, озирался по сторонам, потом вставал и мирно шёл в милицию…

Во дворе дома я познакомился со своими сверстниками и с ребятами постарше — с Витькой Большаковым (Большаком), Вовкой Жу­ковым (Жуком), Вовкой Еремеевым (Ерёмой) и другими. Это были за­мечательные ребята — добрые, отзывчивые, в то же время весёлые, озорные. Почти все они пережили блокаду Ленинграда, но голод и ли­шения никак на них не отразились — они были полны сил и неиссякае­мой энергии. Приняли меня очень хорошо, и у меня было такое чувство, что я знал их всегда (с Большаковым и Еремеевым я и сейчас поддерживаю отношения). От них я научился многим играм, о которых в деревне и не слышал. Вместе с ними карабкался по крутым крышам, прыгал на подножку трамвая и спрыгивал на большой скорости. Иногда не очень удачно — падал и разбивал нос, но постепенно овладел этим небезопасным искусством. Тогда двери в трамваях не закрывались, кроме того, существовали подножки и с левой стороны, на которых мы любили кататься. Постепенно старые трамваи были вытеснены но­выми вагонами с закрывающимися во время движения дверьми и без наружных подножек. Эти трамваи называли «американками». Нам они не нравились, поскольку в них нельзя было запрыгнуть на ходу. Но ещё оставалась так называемая «колбаса» — буфер в хвосте трамвая, на котором можно было с удовольствием прокатиться.

Рядом с развалинами мы прожили несколько лет. Наконец, когда по­чти все разрушенные дома в Ленинграде были восстановлены, пришли строители и взялись за наш дом. В отстроенную часть дома въехали ра­ботники ленинградских академических институтов и среди них Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Он поселился на последнем этаже в квартире, выходящей окнами в полутёмный двор-колодец. Вместе с ним приехали жена и две дочери — Вера и Людмила, совершенно не похожие друг на друга. Высокий, статный, с красивым и суровым лицом, Дмитрий Сергеевич уже своим внешним видом вызывал уважение жильцов дома. Он носил светлое габардиновое пальто, что также выделяло его среди окружаю­щих — в те годы почти все мужчины, словно служащие погребальной конторы, носили исключительно чёрные одежды. Люди шёпотом гово­рили о том, что он долгое время находился «там». И всё сказанное о Дмитрии Сергеевиче было проникнуто большим уважением и серьёзно­стью. Его называли не иначе как академиком, хотя в то время он не был даже членом-корреспондентом Академии наук.

Однажды весь дом был взбудоражен: к Лихачёву должна приехать делегация иностранных учёных-лингвистов! Для жильцов дома и мест­ных властей визит иностранцев был тогда равносилен прилёту инопла­нетян. Были приняты срочные меры: выдворили обитавших в подъезде безногих инвалидов с Мальцевского рынка, тщательно вымыли лест­ницу, у входа занял пост участковый милиционер. Приземистая дворни­чиха Соня, на широченном лице которой полыхал румянец, подобный астраханским помидорам, торжественно сопроводила Дмитрия Серге­евича и его гостей до дверей квартиры. Правда, по пути следования произошёл небольшой конфуз: вечно пьяный жилец со второго этажа выполз на лестничную площадку и преградил путь процессии. Но инос­транные лингвисты невозмутимо перешагнули через него…

Один из строителей нашего дома — прораб Сизов (так звали его жильцы) — отделал себе небольшую квартиру в старой половине дома, и там каждый вечер собиралась весёлая компания. Играла гармошка, и от дружного топота ног содрогались перекрытия. Жильцы дома проси­ли тишины, Сизов вежливо извинялся, всё смолкало. Но минут через двадцать веселье разгоралось с новой силой. По всей вероятности Си­зов был очень способный человек. Частые застолья, песни и пляски не помешали ему заочно окончить институт и быстро двигаться по служебной лестнице. Надо сказать, что в Советском Союзе способность много пить и не терять при этом голову очень ценилась и была непре­менным условием продвижения по службе. И вот Сизов — уже началь­ник Главленинградстроя, ему присвоили звание Героя социалистичес­кого труда, а потом он был назначен председателем Ленгорисполкома, по-современному — мэром или губернатором города. Впоследствии Сизов «прославился» благодаря рассказу Сергея Довлатова «Номенклатурные ботинки», в котором описывается, как во время банкета по случаю открытия станции метро «Ломоносовская» Сизов незаметно для окружающих снял под столом жмущие полуботинки, а Довлатов стащил их и спрятал в портфель. Таким образом, Сизов вошёл не толь­ко в историю Ленинграда, но и в русскую литературу…

В нашу квартиру №7, в угловую шестиметровую комнату въехал известный в те годы эстрадный артист Л.Н. Ларский (настоящая его фамилия Пугач) со своей женой — переводчицей М.А. Колпакчи. Она переводила Джером К. Джерома и других английских писателей. Её книга «Дружеские встречи с английским языком» пользуется большой популярностью среди молодых людей, изучающих язык.

Ларского и Колпакчи сменила семья доктора В.М. Трагаржа, у ко­торого была очаровательная дочка Ирочка. Потом Трагаржей сменила другая семья. Только в угловой комнате проживали чужие люди, в ос­тальных комнатах квартиры жили родственники.

Когда-то, ещё в начале века, в квартире №7 жил мой дед — извес­тный журналист и историк Юлий Гессен, приехавший в Санкт-Петербург из Одессы. У него и его жены Адель, урождённой Харитон, было четверо детей: сыновья Даниил, Владимир, Юрий и дочь Надежда (моя мама). В квартире всегда было оживлённо и весело. Приходили многие известные в то время люди, главным образом, журналисты, писатели, юристы. Писатель Исаак Бабель, земляк моего деда, провозглашал: «Плодитесь и размножайтесь!» Молодёжь последовала его совету, и у всех образовались свои семьи. Моя мама вышла замуж за филолога Всеволода Архангельского, потомка двух древних дворянских родов — Архангельских и Хитрово. Родились дети. Семья жила в кабинете деда — самой большой комнате квартиры. После войны в этой же ком­нате стала жить ещё и бабушка, которая к тому времени полностью ослепла. Вообще слепота была роком семьи Харитонов. Почти все умирали слепыми. Свою маленькую комнату бабушка отдала семье Ульман, жившей до войны в квартире напротив, но эта квартира сгоре­ла, и вернувшиеся из эвакуации Ульманы обнаружили на месте своей квартиры пепелище. В пятиметровой комнате поселились пять чело­век, потом к ним присоединился еще старший Ульман, демобилизован­ный из армии. Член этой семьи Миша окончил восточный факультет Университета, но его знание китайского языка никому не потребова­лось. Он долго и безуспешно искал работу, потом не выдержал и на­всегда уехал в Австралию. Миша был одним из самых первых послево­енных эмигрантов. Его отъезд держался в глубокой тайне от всех род­ственников и знакомых, чтобы никто не клеймил позором, не осуждал и не ругал родителей за «плохое» воспитание Миши.

В соседней с нами комнате жила учительница пения Раиса Гессен, жена моего дяди Даниила, расстрелянного в 1943 году в Челябинской тюрьме за принадлежность к троцкистской оппозиции. Ранее он отбыл пять лет на Соловках, был выпущен без права жить в крупных городах и снова арестован. Когда-то Даниил состоял в большевистской партии, активно участвовал в октябрьском перевороте. Из захваченного боль­шевиками здания центрального телеграфа он позвонил домой и радос­тно сообщил: «Папа, мы взяли телеграф!» Мой дед крикнул: «Хулиган !» и бросил трубку. Юлий Гессен придерживался других политичес­ких взглядов. Он был членом партии конституционных демократов, а один из руководителей этой партии — Иосиф Владимирович Гессен — близкий друг семьи Набоковых — приходился ему двоюродным бра­том. После октябрьского переворота Иосиф покинул страну, а Юлий остался и всю жизнь ждал ареста. Но большевики пощадили его, даже опубликовали некролог в «Ленинградской правде» после кончины. А вот большевик Даниил был расстрелян, не смог да и не хотел помочь и его приятель по учебе в Политехническом институте — нарком Вячес­лав Молотов, да у него самого жена сидела в тюрьме. Как сказано в Евангелии, «…ибо все, взявшие меч, мечом погибнут…».

Две комнаты, выходящие окнами во двор-колодец, занимала семья Юрия Гессена. Будучи инвалидом первой группы, прикованным к постели, он сумел написать и защитить диссертацию. В молодые годы за изготовление и распространение вместе с братом Владимиром лис­товок с «Завещанием» Ленина и другими материалами, считавшимися троцкистскими, их арестовали, но брат Даниил взял вину на себя, и их выпустили. Имя Юрия не раз фигурировало в донесениях органов НКВД, и только тяжёлая болезнь спасла его от нового ареста. Юрий был человеком огромного мужества и жизнелюбия. К нему приходили за моральной поддержкой физически здоровые люди, и он — находил для всех ободряющие слова. Шутки и смех не смолкали в его комнате. К нему часто приходили гости, как правило, очень интеллигентные люди. Они вели интереснейшие разговоры, и я, затаившись в углу, внимательно слушал их. Чаще других приходила наша близкая родственница Ли­дия Харитон. Когда-то она была членом литературного объединения «Серапионовы братья», занималась художественными переводами с немецкого языка. Писатель В. Каверин очень тепло отзывался о ней в своих мемуарах.

Однажды приехал из Москвы её брат Юлий Харитон — первый глав­ный конструктор атомной бомбы. Но тогда о его занятиях мы ничего не знали. Известно было лишь то, что он крупный физик, а работа его засекречена. Поскольку в те годы больше половины взрослого насе­ления страны работала на закрытых предприятиях, секретная работа никого не удивляла. Прибыл Харитон в сопровождении верзилы, кото­рый внёс дар Харитона — телевизор «КВН» с мизерным экраном. Это был шикарный подарок, во всяком случае, в нашем доме телевизора ещё ни у кого не было. Верзила поставил телевизор и, несмотря на уговоры остаться, ушёл на лестницу, где уселся на широком мраморном подоконнике в ожидании Харитона. Сейчас понятно, что это был его телохранитель. Дядя Юра представил меня Харитону и сказал мне при этом: «Смотри, Игорь, какой дядя Юля маленький, а каких высот дос­тиг!» Этим он меня как бы приободрил. Я в ту пору очень плохо рос и был самым маленьким в классе, что меня несколько угнетало. Потом я вырос до среднего роста, — может, поэтому и не достиг сияющих вер­шин. Внешне Харитон мне очень понравился. Умное лицо, мягкий вни­мательный взгляд. На нём был дорогой, хорошо сшитый костюм — из заграничного материала, как определил наш сосед по лестничной пло­щадке дамский портной Соколинский. Харитон много улыбался, гово­рил негромко, приятным голосом. Держался очень скромно. Его ма­ленький рост никак не сказывался на производимом им впечатлении. Многие люди в своих высказываниях о Харитоне часто сопоставляли его маленький рост и огромный талант учёного и организатора. Не был исключением и Сталин. На первой встрече с Харитоном Сталин сказал, что вот в таком маленьком человеке так много ума. Сталину, очевид­но, понравилось, что Харитон ниже его.

Юлий Борисович Харитон прожил очень долгую жизнь. Академик Андрей Дмитриевич Сахаров назвал его однажды Оппенгеймером со­ветского атомного проекта. И действительно, в его судьбе было много схожего с судьбой Юлиуса Оппенгеймера: имя, год рождения, интелли­гентная семья, образование, высокая культура, научная направленность, работа в Кембридже и пр. Однако после рассекречивания в 1954 году Оппенгеймер подвергся унижению, а Харитон был обласкан властями. Ему трижды присваивалось звание Героя социалистического труда (в стране таких Героев всего несколько человек), он награждён множе­ством орденов и медалей, лауреат государственных премий. В Петер­бурге — родном городе Харитона — на аллее Героев в Московском пар­ке Победы установлен его бронзовый бюст. За несколько лет до смерти Харитона привезли в Вашингтон. У Белого дома он сфотографировался. Но вряд ли кто из присутствующих догадывался, что этот невысокий пожилой мужчина — советский конструктор ядерных боеголовок, наце­ленных и на Вашингтон. Прожил Харитон почти 93 года и умер в зените славы, окружённый почётом и всеобщим вниманием. Но скончался он одиноким, поскольку пережил самых близких людей — жену, дочь, сес­тёр. И рок семьи не обошёл его. К концу жизни он ослеп…

Упомянутый сосед Соколинский иногда заходил к нам и жаловался на свои трудности: он хотел бы приобрести вертолёт, но в Советском Союзе это невозможно. Судя по количеству клиентов, Соколинский зарабатывал хорошие деньги. Но в двухкомнатной квартире, кроме его семьи, жила семья брата, чья дочь Мирра училась потом вместе со мной в Горном институте. К тому же приходили клиенты, надо было кроить, шить, хранить материалы и т. п. Места было явно недостаточ­но. И вот однажды произошёл обмен. Соколинский обменялся кварти­рами с бывшим руководителем госбезопасности Ленинграда и облас­ти Быстровым. Тот после смерти Сталина был лишён генеральского зва­ния и изгнан со службы. Испытывая материальные трудности, бывший генерал отдал свою пятикомнатную квартиру в доме почти напротив Соколинскому, надо полагать, с приличной доплатой, и стал нашим со­седом. Переехал он с женой и высокой красивой дочерью. Все они были очень милые люди. И глядя на простодушное деревенское лицо бывшего генерала, как-то не верилось, что ещё совсем недавно он от­правлял людей на смерть. Лишение всех постов и привилегий не про­шло для него бесследно, и он начал сильно пить. Нередко его можно было увидеть у пивного ларька в компании с забулдыгами. Он часто брал деньги в долг у соседей и никогда не возвращал. Я видел, как он в одном нижнем белье убегал по лестнице, а дочь жалобно звала его домой. Заметив меня, она захлопнула дверь. В конце концов, бывший генерал окончательно спился…

Далее >>
В начало