Перечитывая дневник военного времени

Опубликовал: Юровский Евгений Михайлович
Автор: Кондратьева Валентина Ивановна

Теперь, через шестьдесят лет, новым поколениям иногда кажется, что все 900 дней блокады были однородны: сто двадцать пять грамм хлеба и работающие театры, концертные залы, занятия спортом, даже шахматный турнир. Мне хочется на примере одной нашей коммунальной квартиры рассказать, как было на самом деле. Что такое настоящий голод в течение всей зимы 1941-42 года и как люди, оставшиеся в живых, постепенно выходили из этого состояния и действительно пошли в театры, которые, конечно же, в самый голод не работали.

Сто двадцать пять грамм хлеба получали только с 20 ноября по 25 декабря 1941 года, когда прибавили до двухсот грамм служащим, иждивенцам и детям; рабочим с двухсот пятидесяти до трехсот пятидесяти грамм. А люди продолжали умирать голодной смертью до самого лета 1942 года, причём после наступления нового 1942 года даже больше.

До войны мы с мамой и папой жили в доме сорок четыре по Лиговской улице в коммунальной квартире номер сто. Это Перцовский дом, шестиэтажный, серый каменный напротив Kyзнечного переулка. В нем много корпусов и дворов между Лиговкой и перронами Московского вокзала. Дом был ведомственным от Октябрьской железной дороги, на которой работал мой папа. Он умер в 1938 году.

Квартира находилась в бельэтаже с окнами в маленький задний двор и состояла из двух частей, соединенных длинным узким темным коридором, отделенным от нашей комнаты. В нашей половине три комнаты и в другой две; два разных входа. Кухня, единственная раковина и уборная находились в нашей половине. Посреди кухни стояла большая железная дровяная плита, на ней все хозяйки готовили на примусах и керосинках. Газа в нашем доме еще не было, зато было паровое отопление. В квартире обычно проживало от четырнадцати до двадцати человек.

В начале войны в нашей части квартиры остались только я с мамой и наша ближайшая соседка Е.М., к которой иногда приходила свекровь. В другой части – Ольга Жугина лет двадцати двух-двадцати четырех, которая ушла в дружинницы, жила на казарменном положении и у нас появлялась очень редко, и семья Ивановых: Екатерина Михайловна, ее дочь Тоня двадцати четырех лет и внучка Ирочка полутора лет. Тоня работала на заводе «Большевик».

Е.М. своих двоих детей до войны отправила и деревню, остальные соседи кто эвакуировался, кто переехал. Вскоре к семье Ивановых прибавилась семья беженцев из Гатчины – сестра хозяйки Мария Михайловна с мужем и сыном Юрой лет двенадцати.

Летом 1941 года многие заводы и предприятия эвакуировались, остававшихся рабочих и служащих увольняли «по сокращению штата», а вновь устроиться на работу было не очень-то просто, так как рабочие места в городе быстро сокращались. 22 ноября 1941 года сократили и мою маму, так как деревообрабатывающий завод, на котором она работала, сгорел при бомбежке. Мне только исполнилось шестнадцать лет, и я была студенткой первого курса техникума соляной промышленности. Е.М. работала шофером на продовольственной базе. Остальные соседи остались без работы.

Почти каждый день до войны по радио звучал бравурный марш «Если завтра война…» и далее «…И врага разобьет малой кровью могучим ударом!» К тому же нас постоянно уверяли в том, что война может быть только на чужой территории. Многие не хотели уезжать, уверенные, что война ненадолго, до города не дойдет. Когда же стало очевидным, что это иллюзии и люди бросились в эвакопункты, город уже оказался полностью блокированным, и выхода из него не было. К тому же в город бежали жители Ленобласти, работы для которых также не было. Вот эти-то «лишние» люди получили статус «иждивенцев» с минимальной нормой хлеба, они-то в основном первыми и поумирали от голода… На работающих предприятиях администрация старалась хоть что-то прибавить к скудному пайку, но это тоже было очень мало и многие рабочие умерли на своем рабочем месте.

Война застала меня на геодезической практике в Озерках. В первые дни ничто не изменилось, мы продолжали съемку Среднего озера. Но по ночам мимо нас по шоссе из города на север сплошным потоком шли войска. В зыбком полусвете белой ночи шли молча, ни команд, ни разговоров, только гул шагов по асфальту. Было тревожно на душе.

Вскоре после практики наш техникум законсервировали до конца войны, а я поступила на второй курс гидрометеорологического техникума, перешедшего в ведение РККА. Считалось, что синоптики нужны фронту.

Летом за подростков взялись жилищные конторы. Нас посылали на рытье окопов, дежурить на крышах наших домой для защиты их от пожаров.

25/V11-41 г.

…В день бывает 3-4 тревоги, но еще ни одной бомбардировки не было, хоть Москву уже 4 раза бомбили. Это очень странно. Раньше тревоги были по 10-20-30 минут, а сейчас но часу – полтора. Наверно сейчас не разведчики летают к нам в гости, а бомбардировщики. На Москву сброшено уже много бомб, тогда как на Ленинград еще ни одной. Правда, на 8 и 9 зонах по Варшавской дороге была бомбардировка, и в Луге, и в М. Вишере, но у нас пока что все спокойно.

11 августа 1941 года меня с большой группой женщин и подростков жилконтора направила на двенадцать дней на трудповинность. Это официальное название, а так – «на окопы». Нас привезли под Волосово и поселили в деревенские дома по несколько человек. Помню, я спала на лестнице. Днем мы копали глубокий противотанковый ров через громадное засеянное какими-то злаками поле. Когда над трассой пролетал самолет, слышалась команда: «В поле!» Надо было отбежать и залечь. Мы отбегали, топча посевы, но не ложились, а махали реками и кричали: «Наши!» Самолеты пролетали мимо и мы не спеша возвращались обратно. Нам еще казалось все это какой-то игрой, что ли, мы еще не осознали серьезности положения… Работа была не из легких. Ров надо было вырыть очень глубокий, тяжелую землю носили на носилках наверх на бруствер по качающимся доскам. 17 августа к нам прилетели сразу три самолета. По той же команде мы разбрелись по полю и стали махать руками, как вдруг самолеты стали снижаться кругами. Почему-то мы сразу поняли, что это «не наши». Они подлетели к железнодорожной станции в конце поля и от них стало что-то отделяться, падать на землю, земля вставала дыбом и после этого послышался грохот разрывов, Каждый самолет сбросил по три бомбы, развернулся и полетел низко на бреющем полете вдоль всей трассы. Прямо на меня летел самолет, я видела в нем летчика, кажется, что я видела его глаза, и он строчил именно по мне из пулемета… Пули разлетались веером. Я вжалась в землю и бормотала «Господи, только не в меня, только не в меня!»

И так все три самолета. Такого ужаса от обстрела я в городе потом ни разу не испытала. Если слышали свист снаряда, значит, он уже пролетел, а если не услышишь – значит, тебя уже нет. Раненых среди наших не было, а вот от бомб, говорили, что погибли несколько ремесленников (так называли учащихся ремесленных училищ – это вроде будущих ПТУ), которые копали возле вокзала.

Нac сразу же сняли с трассы и отвели в лес, где мы просидели до вечера. Немецкие самолеты летали весь день, бомбили и обстреливали деревню. С темнотой мы зашли в деревню за вещами, молча. Построились в длинную колонну и нас куда-то повели по прямой дороге через лес. С рассветом стали летать самолеты, простреливали дорогу, но нам подавалась команда «В лес», мы скатывались с дороги и лежали до отбоя. Теперь-то мы знали что это «не наши» и бегали от дороги быстро!

Пройдя тридцать два километра, мы подошли к железной дороге, где нас ждал состав. Станции не было видно и я не знаю, куда мы вышли. Над поездом всю дорогу кружил наш, действительно наш! самолет. Без приключений мы доехали до Ленинграда, где узнали, что сдан Кингисепп…

Так вместо двенадцати дней мы отработали только шесть, и не дорытый нами противотанковый ров не стал серьезным препятствием для танков противника…

Хорошо помню первую большую бомбежку Ленинграда в сентябре 1941 года, Я дежурила на крыше нашего громадного по тому времени дома (шесть этажей плюс жилая мансарда, да еще чердак и высокий подвал, к тому же и потолки были высокими). Обзор очень большой, ни одной крыши по кругу горизонта выше нашей не было. Шпили соборов довольно далеко от нас и видимость не заслоняли. Я видела вдали на фоне закатного неба точки-самолеты, видела, как что-то заклубилось, потом услышала грохот взрывов бомб. Я все это воспринимала как-то отстранено, чисто созерцательно, как в кино, страха не было, был скорее какой-то нездоровый интерес: что же там такое происходит? Я хорошо помню это состояние взбудораженности. На фоне ярко-розового края неба поднялись клубы черного дыма, сквозь которые прорывались языки пламени. Вскоре дым заволок весь край горизонта.

Дали отбой тревоги, я побежала домой, рассказала маме о громадном пожаре и мы обе выскочили на Лиговку. По улице бежали такие же возбужденные люди, мы влились в их поток, перебежали через Новокаменный мост через Обводный канал, свернули куда-то влево. Здесь было дымно и чадно, все было дымно и чадно, все было окрашено каким-то нереальным зыбким красным цветом. Наше возбуждение не спадало, мы продолжали бежать, пока путь нам не преградил милицейский патруль. «Стой, назад!» Возбуждение постепенно улеглось, мы уже знали, что горят Бадаевские склады, спокойно пошли домой. И только через пару месяцев поняли, что это были за склады и узнали, что тот первый большой пожар унес впоследствии не одну сотню тысяч жизней ленинградцев…

03/10-1941г.

…Сейчас тревога. Вечер. Уже довольно часто но круг нас рвутся бомбы и снаряды. Немцы в воротах города. Мы отрезаны от страны. Город уже давно на осадном положении. Продуктов с каждым днем становится все меньше и меньше. Надвигается голод. Я сейчас ем в три раза больше, чем когда-то, но мне все равно хочется есть. Ем чечевицу. Больше нечего. Мне полагается по служащей (как студентке) карточке в день 200 г хлеба, маме по рабочей – 400 г. Раньше я не понимала что такое ХЛЕБ. А сейчас я это знаю. Теперь я вполне поняла поговорку: «Без хлеба половина обеда». Был бы только хлеб и ничего больше! Сейчас абсолютно все по карточкам, даже спички и крабы! Со всех сторон слышны выстрелы зениток и дальнобойных, взрывы бомб и гудки пожарных машин. В нашем доме почти у всех вылетели стекла, т.к. 7 бомб упало напротив. Почти каждый день можно наблюдать большие пожары. Горят фабрики, горят жилые дома, склады продуктов. С каждым днем количество продовольствия уменьшается – часть сгорает, часть съедается, часть гибнет под развалинами! Что будет дальше?!..

Сейчас все школы и почти все техникумы и вузы закрыты. Наш функционирует благодаря тому, что мы нужны фронту. Мы перешли в ведение РККА (Рабоче-Крестьянская Красная; Армия). Вчера сдали Полтаву. Киев, Смоленск, Новгород, Остров сданы уже давно. Англия все милостиво пророчит нам свою помощь, Америка – самолеты и снаряды. А у нас нет ни того, ни другого, мы все ждем, отступаем… Что будет дальше? Доживу ли я до конца этой войны?..

В начале войны в очередях ходили слухи, что немцы, мол, добрые, кого-то захватили, показали кино как в городе стоят в очередях, посмеялись, вкусно накормили и отпустили. Говорили, что это вражеская агитация. Может быть, так оно и было, а может быть, действительно были такие случаи, тоже агитация для того, чтобы горожане не боялись сдачи города, не сопротивлялись. Но довольно скоро стали просачиваться слухи и о зверствах, об изнасилованиях и убийствах мирных жителей на оккупированной территории Ленобласти.

06/Х-41 г.

Вчера ездила с мамой на огороды. Привезли лукошко не то кормовой свеклы, не то турнепса – не знаю, но зато очень вкусная штука; полный чемодан красной свеклы величиной от наперстка до грецкого ореха, а несколько так просто с; персик (штук 5); немножко лука вроде порея. Штук 7 картофелин с желудь и пару морковок с боб, если не меньше. Капустные листья и кочерыжки, вплоть до корней, уже ободрали до нас. Наелась до отвала и была очень довольна.

Теперь только и разговоров, что о еде. Я сегодня прихожу в нашу студенческую столовую, а передо мной девушка берет суп. Я спрашиваю, из чего? Вижу что-то темное и ничего не плавает. А мне буфетчица говорит; «чечевичный». «Так где же она?» Девушка берет ложку и победоносно вытаскивает со дна тарелки пару чечевицин – «Вот!». Я взяла две тарелки и почувствовала, что вполне утолила… жажду! Между прочим, половина студентов осталась даже без этого. Им представилась возможность купить «котлеты», за которые вырезают из карточки талоны на 100 г мяса, в то время как на всю эту декаду полагается всего 250 г мяса.

Карточки выдавались на месяц раздельно на хлеб, сахар и крупу, масло и мясо. Но норму выдачи объявляли по радио на декаду.

Талончики сначала были по пятьдесят грамм, а потом по пять грамм, чтобы можно было их использовать в столовых: за суп вырезали крупы десять грамм, за кашу – двадцать грамм крупы и пять грамм масла, за котлету (из сои) сто грамм мяса. В течение месяца продукты полностью по норме не выдавались. В моем дневнике остались корешки с талончиками нескольких карточек:

– сентябрь 41 г., служащая, норма 1200 г мяса – осталось 400 г (получено 800 г)

– сентябрь 41 г., рабочая, норма 2200 г мяса осталось 700 г (получено 1500 г)

– октябрь 41 г., служащая, норма 1700 г сахара – осталось 700 г (получено 1000 г)

– октябрь 41 г., служащая, норма 400 г рыбы – осталось 200 г (получено 200 г)

На обороте записано: «эти декабрьские карточки были продлены до 15 января, но т.к. продуктов не было, масло пропало. Иждивенцами за масло получено 100 г жира вроде касторки»

– декабрь 41 г., служащая, на сахар 30 талонов по 10 г. Записано, что за 200 г конфет я получила 200 кофе.

28/Х-41 г.

У нас в столовой в техникуме был вчера суп соевых бобов. Ужасная гадость. Умудрилась взять две порции, до сих пор болит живот и подташнивает.

Знала бы я тогда, как буду мечтать об этих соевых бобах через пару месяцев! Даже не о бобах а о шпротах, Зеленые шпроты «с запахом» было, правда, трудно есть даже в 42 году, но ели.

I0/XI-41 г.

Вчера у мамы в кассе кино (хотели посмотреть «Маскарад») вытащили все её и мои карточки, ее паспорт, мою метрику, все наши деньги 50 руб. Что будем делать, не могу себе представить. Мама не работает уже с 22/Х, уволена по сокращению штата. Да и были бы деньги, все равно на них ничего не купишь.

…К дальнобойным в тихое время привыкли и привыкли к зениткам во время тревог. Еще осталось привыкнуть к бомбам. Ужасное зрелище сейчас по всем улицам груды развалин, целые кварталы выбитых стекол, вырванных рам и дверей. Трупы из-под развалин достают по 2-3 дня. Бомбоубежища отрывают иногда но 5 дней.

16/XI-41 г.

Карточку обещают дать одну хлебную. Норма уже 150 г служащим и иждивенцам и 300 и рабочим.

Сегодня мы уже 8-й день без хлеба. Не знаю, что будет дальше. Завтра опять пойду в бюро выдачи карточек к 2-м часам. Есть в полном смысле слова нечего. Спасает мать мужа соседки (Е.М.). Соседка – шофер и имеет, видно, изрядные запасы, а ее свекровь тайком от нее подкармливает нас. Конечно, очень мало. Мы едим перемолотые от ее вареной картошки очистки с солью, испеченные на сухой сковородке вместо хлеба. Очень вкусно! На обед у нас «борщ». Еще осталось 0,5 макотры (глиняный горшок) маринованных свекольных листьев. Мы кладем их 1/4 или 1/5 кастрюли, наливаем чашечку воды, в которой соседка варила белую свеклу, если есть, то еще и чашечку воды из-под ее картофеля, доливаем воды на 8 тарелок и сыпем соли. Иногда бабушка добавляет туда овсянки или пару: макаронин, получается вкусно. Не смотря на то, что мы съедаем по 4 тарелки этой бурды, от которой не потолстели бы и свиньи, остаемся голодными. А вчера она дала мне даже чашечку риса!

У мамы распухли руки, ноги и лицо. Нам уже совсем не хочется есть. Я еще кое-как держусь, Кружится голова, темнеет в глазах, ноги как из гранита.

…Сейчас опять пошли сплошные тревоги. Над головой воет немецкий самолет, бьют зенитки, Масса разрушенных домов и улиц. Все трамвайные маршруты перепутаны. Народ голодает, армия голодает…

Во время бомбежки 10 ноября 1941 года, когда бомбы попали в сад «Сан-Гали», был разрушен водопровод, и с тех пор по всей Лиговке пропала вода. Вскоре наступили большие морозы и вода в трубах и батареях все равно замерзла. Трубы полопались. Таким образом, к голоду добавилась еще и проблема добычи воды. Пока не было снега, я ходила в Лиговский переулок, к памятнику Пушкину. Там был какой-то кран, возле него образовался колодец, и когда наступили морозы, то возле этого колодца получилась ледяная горка из расплескиваемой воды. По очереди люди добирались до верху, зачерпывали воды себе и нескольким еще, а затем залезал кто-то другой. С появлением снега эта проблема «упростилась». Мы стали топить снег. Хотя и тут было не все просто, так как канализация давно не работала и люди выливали нечистоты прямо во двор, иногда даже из окон… Так что надо было еще найти чистый снег…

Хочу вспомнить о хороших людях. В нашем доме был пункт детского питания. Там выдавались «рожки», то есть бутылочки с делениями, наполненные молочной смесью. Полагалось по два-три рожка на ребенка, не помню, до какого возраста. За рожками для Юли ходила я, стараясь попасть к закрытию, так как оставшуюся смесь сотрудницы пункта отдавали подросткам бесплатно! Спасибо им! К сожалению, пункт был закрыт из-за отсутствия сырья…

Был в нашей ведомственной поликлинике доктор Барон. В блокаду он ходил по вызовам по дому. Приходил и к моей маме. У нее диагностировал голодный понос. К сожалению, помочь ничем не мог. Ведь тогда нужны были не лекарства, а хлеб…

20/ХI-41 г.

Получили хлебные карточки. Норма хлеба с сегодняшнего дня служащим, иждивенцам и детям 125 грамм… Других карточек нам не дали… Сегодня вечером обменяли папины золотые мозеровские карманные часы, плоские, с тремя массивными крышками, у нашей соседки Е.М. за 0,5 кг какао, 5 плиток шоколада, 1 кг конфет (помадка), 0,5 кг подушечек, 1 кг песку, 1,5 кг вермишели (полубелой), 0,5 кг овсянки, 0,5 кг пшена, 2 пачки цикория, 5 кг картофеля, 2 куска мыла (хозяйственного), 1 литр масла (льняного), 5 кг кислой хряпы, тазик отрубей (как глубокая тарелка), 100 рублей. В моей памяти осталась такая картина: в конце длинного коридора открыта дверь и на свету видно, как перед Е.М. трясут какие-то вещи Ивановы, а она отрицательно мотает головой. Видно, дорогих вещей у них не было…

28/Х1-41 г.

Обменяли у Е.М. мамино золотое обручальное кольцо за тазик свеклы белой, и тот же тазик отрубей, 1 кг песку, 1 кг картофеля, 50 г киселя (пачка рябинового).

02/XII-41 г.

Пошла с Зоей Чесноковой в Саратовскую слободу (немецкая колония на правом берегу Невы). Я взяла с собой папины русские сапоги и деньги, она только деньги, Хотели обменять или купить свеклы или картофеля. 16 остановок на трамвае до Володарского моста, а дальше пешком: перейти через него и по берегу Невы за 5-ой ГЭС в колонию. Ничего, конечно, не вышло. Прошли всю колонию, вышли к лесу. Смотрим, и поле людей много. Оказывается; они шпорами из-под снега (а он с 1/X1 лежит) выбивают капустные кочерыжки. У нас ничего острого не было, мы начали сбивать их ногами. Разбили в кровь пальцы… Кочерыжки мама сварила. Очень вкусно.

5/Х11-41 г.

Взяла сани, топор, лопату, мешок и отправились с Верой Куприяновой за кочерыжками с раннего утра. Добрались туда благополучно. Я набрала 0,5 мешка кочерыжек. Еле-еле взвалила его на сани, привязала к ним веревкой и отправилась обратно. Сани очень неустойчивые и все время кувыркаются. Я до того устала, что не могла больше поднимать мешок с обледеневшими кочерыжками, а его надо было еще втащить по лестнице на мост. Вера, подходя к мосту, ушла вперед. Мне пришлось взять веревку от саней в зубы и на животе тащить мешок. Мимо меня по лестнице шли женщины, молодые и старые моряки и никто не обратил на меня внимания. Всем дороги свои силы. Я влезла на мост, бросила мешок, бухнулась на него сама. У меня потемнело в глазах, и кровь сильно колотилась в висках. Возле меня стояла Вера и охала, как я могла втащить наверх такую тяжесть. Она пошла на семерку, а я на 32 или 41.

Трамваи шли переполненными, да у меня и не было сил поднять мешок на площадку. Было 6 часов вечера. Темно. В это время началась тревога. Я еле доплелась до стоящего недалеко от остановки трамвая. Кое-как забралась в него и села. Почти все пассажиры вышли из вагонов и, не дожидаясь отбоя, пошли пешком, но у меня было слишком мало сил, а идти надо 16 остановок!

Началась бомбежка и ожесточенный обстрел этого района. Трамвай весь дребезжал, а я всё хотела, чтобы бомба попала в него, но они все падали рядом. Тревога продолжалась два с половиной часа. Наконец заиграли по радио отбой, загорелся в трамвае свет и он тронулся, почти сейчас же остановился: военная машина, груженая песком, застряла на путях. Её довольно скоро стащили. Трамвай битком набился народом. Я стала согреваться. Но не проехали мы и остановки, как кончился ток. Когда он будет неизвестно…

Мне пришлось идти 15 остановок пешком с все время кувыркающимися санями. Как я дошла – не знаю. Мама говорит, что я кричала нечеловеческим голосом под дверью: «Мама, открой!» Мне было плохо.

6/Х-41 г.

Целый день пролежала. Кочерыжек нам хватило на 5-6 дней. Больше идти за ними у меня не было сил.

25/ХII-41 г.

Неожиданно прибавили хлеба с 125 до 200 г (рабочим с 250 до 350). Наши войска гонят немцев от Москвы. Отстояли Тихвин (нам важен), Ростов, Калугу, Керчь, Феодосию и некоторые другие города. Но мы все в кольце. Смертность та же, В день умирает в Ленинграде по 6-8 тысяч человек от голода, преимущественно мужчин.

На толкучке меняют новые валенки на 1 кг хлеба. Цены толкучки: 1 кг хлеба – 350 руб., 1 кг пшена 350 руб., 1 кг риса – 500 руб., 4 кусочка рафинада – 200 г хлеба, 100 г политуры – 200 г хлеба. Масла вовсе нет. 100 г хлеба – 150 г дуранды, 2 пачки папирос – 200 г хлеба, 1 коробка спичек – 10 руб. Вещи совсем обесценены. 10 полен дров – 200 г хлеба.

Трубы полопались, уже давно не топят. Дома ужасный холод. Мама уже лежит и не встает. Воды нет, света нет, тепла нет, радио молчит…

…От снарядов не так страшно – пробивает только одну стену и все, да вылетают стекла во всем доме и напротив. Из одного дома при мне вывезли 2 машины раненых стеклами. Бомба разбивает весь дом сверху донизу. Подвал засыпает, и по всему кварталу вылетают рамы и стекла. У меня, по-моему, начинается цинга, т. к. очень тяжелыми стали ноги, еле волочу…

Первым в нашей квартире умер зять Екатерины Михайловны (из Гатчины), в самом начале января, затем его жена Мария Михайловна, 29 января 1942 года. Вытаскивать покойников из квартиры не было сил, и они по несколько дней лежали в комнате…

Кто и как их выносил, я не видела. 5 февраля 1942 года умерла сама Екатерина Михайловна. Она тоже сколько-то дней лежала на своей кровати. Тоня с дочкой и Юрой перебрались в нашу часть квартиры в свободную комнатушку метров пять-шесть. Окно выходило в узкий колодец, так что и днем там было почти совсем темно, ведь электричества давно не было.

Пару раз я заходила в комнату Ивановых при лежащем на кровати теле, не испытывая ни страха, ни сожаления… Отбивала от стульев ножки для топки и уходила по темному коридору, которого я так боялась до войны. От голода все чувства притуплены. Нет ни радости, ни печали, ни смеха, ни слез.

За хлебную пайку Е.М. свекровь согласилась отвести Екатерину Михайловну в морг. Мне пришлось ей помогать. Мы вошли в комнату Ивановых. Бабушка попыталась поднять ее с кровати, но тело, видно, примерзло. Тогда она дернула труп за вытянутую ногу и подняла его вертикально (Екатерина Михайловна при жизни была маленького роста, а тут еще и совсем высохла). До сих пор у меня перед глазами тело в страшной позе танцора: одна нога вытянута, другая согнута, руки вразлет, длинные седые волосы взметнулись…Тело серое, и на нем какие-то розовые пятна… Это были следы крысиных зубов. Мы кое-как завернули покойницу в простыню, примотали к санкам и отвезли ее в Невскую Лавру, до конца бабушка меня не пустила.

Не на много пережил своих родителей и Юра. Числа восьмого-десятого февраля он умер и пару суток лежал окоченевший за спиной у Тони, а впереди она прижимала к себе дочку, которая так и не научилась ходить… Тоня не вставала, и хлеб ей приносила я, и кроме меня, некому было помочь ей вытащить тело мальчика из кровати… С большим трудом мне это удалось, я вытащила его на одеяло, проволокла по всем коридорам в их комнату и там оставила. Куда  он потом делся, не знаю… В памяти остался только стук его головы на ступеньке между половинами квартиры…

Ирочка умерла не у нас. Почему-то Тоня вдруг встала и ушла с ней к каким-то родственникам на несколько дней и вернулась без нее… Сказала, что она там умерла.

С конца марта Тоня перебралась к нам с мамой – вместе легче держаться. За хлебом она ходила уже сама, но сил было уже немного и одолевали бельевые вши. Тогда их было много – стоишь в очереди и видишь, как они ползают по спинам впереди стоящих. У нас тоже водились, мы их «жарили» на нашем ведре, но стеснялись Тони, думали, что у нее, может быть, их нет, но потом; она при нас стала их давить, и мы с мамой перестали стесняться…

8 апреля 1942 года – дата точная, так как в этот день мне исполнилось семнадцать лет, Тоня с утра не встала, попросила меня принести ей хлеб. Вернулась из магазина и вижу, что она умирает… Глаза делаются стеклянными, ресницы как-то топорщатся (за зиму насмотрелась…), на голове у нее был синий берет – стал серым и шевелится. Это вши вылезли. Они не живут на покойниках… Я положила перед Тоней ее хлеб и села напротив на стул. Ждала, когда она умрет, и я смогу взять ее хлеб… Подарок на день рождения… Когда она скончалась, я впервые за эту ужасную зиму заплакала…

Мы с мамой стащили ее с дивана на одеяло и отволокли в ее комнату на ту половину квартиры.

Помню темную комнату, на столе в баночке-коптилке – слабый колеблющийся огонек, вокруг стола мама и несколько соседей. Я в центре внимания. Сижу за столом, мне и страшно, и стыдно от моего занятия, но в том числе и чувствую себя немного героем. Дело в том, что когда умер муж сестры соседки, остались его карточки до конца месяца, а в середине каждого месяца в жактах проводилась перерегистрация, чтобы не отоваривать карточки умерших до конца месяца. На карточках ставились специальные штампики. Вот перевести эти штампики на его карточки с наших мне и предстояло. Это было поручено мне, как единственной несовершеннолетней. Как будто бы по штампикам можно было определить, кто это сделал! Взрослые стояли вокруг и давали мне разные советы, как лучше сделать подделку. В результате получилось здорово. В дальнейшем такую же процедуру я проделывала много раз, когда умирали следующие соседи… Я и теперь считаю это не очень большим грехом. Если бы человек прожил еще пару недель, то все равно он бы получал эти продукты, а так его родные получили маленький шанс не умереть за эти дни, а может быть, и вообще выжить.

С поддельными карточками в магазин отправили тоже меня. Я их вкладывала между настоящими и ни разу не попалась. Раз даже мои штампы поставили кому-то в пример. Видно, многие люди пытались продлить себе или своим детям жизнь за счет умерших родственников хотя бы до конца текущего месяца, так как на следующий месяц все равно уже карточек было не получить – выдавали только самим в руки. А вот о свидетельствах о смерти я что-то даже не помню, выписывал ли их кто-нибудь? Ведь увозили покойников безо всяких врачебных освидетельствований. Ни тогда, ни теперь я не могу презирать тех мальчишек или парней (почему-то они мне все казались мальчишками, все были скрюченные холодом и голодом), которые вырывали в булочных хлеб, запихивали его в рот и жевали, пока их били ногами… Впрочем, наверное, и били-то не очень сильно, ведь били дистрофики… Да и били от отчаяния, от того, что грозила смерть без этого кусочка хлеба… Господи, даже сейчас стало страшно, тогда же все казалось в порядке вещей, вернее, не философствовали. Только бы не у меня вырвали… А хлеб, казалось, что я вижу даже через пальто. Его носили на груди под пальто. Или зайдешь к соседке и сразу видишь, где лежит, вернее, спрятан хлеб…

А вот кого не жалко было тогда и тем более теперь, так это тех, кто воровал на своем рабочем месте, воровал не ради продления своей жизни или жизни своих детей, а ради золота, потому что все остальное стоило баснословно дешево, практически ничего не стоило. Всем известно, что за всю зиму ленинградцам один раз дали по пятьдесят грамм масла. Кажется, к новому 1942 году. Представляете, как это было жизненно необходимо для голодных людей, это не лакомство – это ЖИЗНЬ… А Е.М. мне, не маме, а только мне – подростку, в своей комнате рассказала, как она с помощью грузчика украла целый ящик двадцать килограмм масла!!! – это на сорок, нет, четыреста! человек… Она смаковала, как в заднем ряду в кузове еле втиснули лишний ящик, а остальные и верхний ряд поставили свободнее, как им по дороге удалось куда-то заехать и незаметно спрятать этот ящик… Через Ладогу она не ездила, а возила продукты с базы по магазинам. Она была очень возбуждена удачной «операцией», ей хотелось перед кем-нибудь похвастаться без опасности выдачи. Голодный подросток – подходящий слушатель… Однако маслом она меня не угостила.

Не одна же она была такая в Ленинграде. Стоило добрести до толкучки у Кузнечного рынка. Вся улица была запружена народом с вещами, а те, которые с хлебом, свой товар не демонстрировали! Договаривались на толкучке, а затем отходили в сторону, в подъезды, чаще хлеб оказывался у третьих лиц, тут же ходил милиционер.

За деньги почти никто ничего не продавал, только обмен вещей на хлеб, крупу, дуранду, отруби, столярный клей. Кстати, последний иногда можно было купить за деньги.

Неприятно это вспоминать, но сытые голодных не только не понимали, а даже презирали… Называли дистрофиков «морготями» (от слова морг). Та же Е.М. рассказывала мне, как однажды поперек дороги идет какая-то моргать, вся замотанная в одеяло и перед собой держит кастрюлю с чем-то. И ничего, кроме этой кастрюли, не видит. Я ей сигналю, а она продолжает идти! Тогда я аккуратненько крылом машины выбила у нее эту кастрюлю, вылился какой-то мутный суп». Живя в Ленинграде в это жуткое время, среди таких же дистрофиков, она не испытывала к ним пи сочувствия, ни даже жалости…

12/1-42 г.

Поменялись комнатами с Е.М. У нее на 2 метра меньше, темная, но теплей нашей, за 2 охапки-дров, тазик свеклы белой, 2 стакана песку, 2 тазика отрубей, кусочек дуранды, 100 г киселя яблочного (пачка), 0,5 кг конфет шоколадных (старых, а не теперешних дурандовых), 500 г риса, 500 г белой лапши, 1 кг картофеля, поллитра бензина, 2 куска хоз. мыла, 200 г. caxaра, пачку цикория, баночку хряпы.

Кусочек дуранды я обменяла на толкучке на 200 г политуры (чудное масло!) и кусочек студня из столярного клея. Он в большом ходу! Плитка клея стоит 200 г хлеба.

В магазинах нет никакой выдачи. Продуктты за тот месяц пропали. На январь ничего не дают. Народ умирает на улицах. Я привыкла к этому. У нас в квартире 10 дней лежал покойник. Ивановы еле ходят.

Когда утром я выходила из дома, то смотрела налево, в большом дворе был снежный сугроб и на нем каждое утро лежали покойники, завернутые; в простыни или просто так, по три-пять человек. За день их кто-то куда-то убирал. Меня это не интересовало.

Каждый месяц я была вынуждена ходить за карточками в техникум на Съезжинскую улицу, то есть через весь Невский и далее на Петроградскую сторону. Ноги тяжеленные. Перед походом мама старалась чем-нибудь меня подкормить, чтобы хватило сил добраться туда и обратно. Чтобы дорога казалась не такой длинной, помню, что я считала, сколько покойников увижу лежащими на снегу, а сколько встречу на санках. Лежащие были скрюченными… Ведь кроме голода стояли страшные морозы, и стоило слабому человеку присесть отдохнуть, как он замерзал… Насчитывала, бывало, больше десятка тех и других только в одну сторону. По улицам ездили грузовики, груженые покойниками, в стороны торчали руки, ноги, по ветру развевались волосы.

В техникуме топилась какая-то высокая кругами печка, на которой мы грели руки. Никакой столовой уже давно не было. Говорить было не о чем, да ие до разговоров. Немного отдохнуть и в обратный путь.

20/1-42 г.

На этот месяц получили 400 г дурандовой муки, 400 г пшена, 150 г консервов мясных американских, 800 г соли, 6 коробок спичек, 1 кусок хоз. мыла. Очень часто думаю о смерти…

24/1-42 г.

Прибавили хлеба. Разграничили иждивенцев и служащих. Рабочим 400 г, служащим 300 г, иждивенцам и детям по 250 г.

29/1-42 г.

…С 25/1 хлеб исчез. 26 и 27 мы сидели без хлеба, 26 я «пробегала» весь день, но хлеба мне нигде не хватило. 27 мама встала в 6 утра в очередь в магазин в нашем доме. Простояла до 12, когда я ее сменила. Я стояла до 7 часов вечера, но мне хлеба не хватило. 28 мама опять встала в 6 часов в очередь, в 10 – я ее сменила и вижу, что мне все равно хлеба не хватит. Я пришла домой. К счастью, Е.М. дала нам тарелочку отрубей. Мы их сварили и съели. Я перестала шататься и кое-как побрела в поисках хлеба. Подхожу к вокзалу и вижу, что под арку напротив в булочную заезжает хлебная машина. Я встала. Мороз был – 28 градусов. Я простояла на улице 3,5 часа и получила нам на 3 дня 1650 г и Е.М.. 1200 г. Итак, у нас с мамой вышло по 825 г в день вместо 550! Да еще Е.М. отдала нам «за труды» привесок грамм 75-100!

Хорошо помню нашу комнату при свете коптилки или еле пробивающемся сквозь закопченное окно дневном свете. При любом освещении было видно только центр комнаты, стены сурово поблескивали толстым слоем инея. Узкая длинная заледеневшая комната казалась ледяной пещерой… Из-за парового отопления в доме не было ни печек, ни дымоходов, ни запаса дров. Из окон торчали трубы буржуек (маленькие жестяные квадратные печки на коротких ножках). За буржуйку надо было платить хлебом и потому мама сделала нечто, напоминающее южный мангал, то есть в обычное прямое ведро вложила несколько кусков кирпичей проковыряла дырку – поддувало, а вместо тонкой трубы вставила колено водосточной. Труба занимала почти всю форточку, по углам заткнули тряпками. Пока в ведре горел огонь, рядом с ним можно было погреться частями – руки, ноги, спину, а во всей комнате холод. Главное, что на ведре мы грели воду-чай. Спали не только не раздеваясь, а еще и натягивали на себя все, что было теплого: ватные одеяла, пальто.

Мама большей частью лежала, а я осуществляла снизь с внешним миром. Как ей удалось выжить, просто чудо! Ведь у нее и голодный понос был, от которого умирали, а она выкарабкалась! Дай бог такого же здоровья всем маминым потомкам! Умерла моя мама в девяносто шесть лет!

Но улицам люди обоего пола ходили замотанными в байковые одеяла, так что только глаза торчали, как мусульманки. Как назло, морозы стояли всю зиму до тридцати и ниже, а кровь голодных людей не грела…

За всю страшную зиму 1941-42 года я, конечно, в зеркало не смотрелась. Как-то вышла во двор вместе с Е.М., а она дает мне зеркальце: «Посмотри, какая ты грязная». На лице только белки и зубы виднеются, как у негра. Вот читаю теперь в книгах, что люди не опускались, умывались каждый день и даже чистили зубы. Конечно, мне теперь писать об этом очень стыдно, но так было… Я даже думаю, что это были или не очень голодные, то есть не дистрофики, или жители домов с печным отоплением, у которых были печки и запас дров на зиму. Но теперь глупо оправдываться.

2/II-42 г.

Вчера решились, наконец, и обменяли мои золотые часы с браслеткой у Е.М. за кусочек шпика грамм 200, февральскую рабочую масляную карточку (норма неизвестна), 1 кг песка, январскую сахарную карточку (на 450 г обещают отоварить), 5 шоколадных конфет, 0,5 кг белой вермишели, 1 кг перловки-сечки, 2 кг картошки,: баночку хряпы, 3/4 стакана какао, 400 г хлеба, 4 баночки овса, 5 тазиков отрубей, баночку дурандовой муки, 2 кг дуранды (плитка), баночку соли, стакан сушеных грибов, ходики, на 2 месяца бензин для коптилки, 1,5 месяца дров на 2 топки в день. И вообще она обещает нас поддержать.

Дело в том, что эти часы Е.М. у нас давно просила, но мама мечтала сохранить их для меня. Когда я родилась, папа купил маме эти часы с тем, что когда мне исполнится шестнадцать лет, она мне их передарит. Так мама и сделала. Папа умер, когда мне было тринадцать лет.

Вскоре после этого Е.М. от нас переехала в нейтральный корпус дома на второй этаж в хорошую большую комнату с мебелью. Мы с ней после этого виделись редко. Сразу после войны я к ней зачем-то зашла. У нее была ее знакомая и Е.М. сказала: «Эту девушку я спасла от голода». У нее на пальце было мамино обручальное кольцо и на руке мои часы… И вообще к ней перешли все наши более-менее ценные вещи. Но она действительно за наши вещи давала гораздо больше продуктов, чем мы могли выменять на толкучке – это правда! Спасибо ей за это! Главное, что мы с мамой остались живы. Однако, я слишком много негативного рассказала о Е.М., потому и не называю ее полного имени.

Со 2 февраля по 12 апреля 1942 года в дневнике нет записей.

12/IV-42 г.

Такая масса есть интересных и ужасных вещей, но писать не поднимается рука… С 9/IV во всех коридорах течет вода. Вонь. Грязь. ГОЛОД. Ходит смерть.

Дальше пишу по памяти.

О смерти я думала совершено спокойно как о своей, так и о маминой. Мы с ней в эту страшную зиму не плакали, не смеялись, было полное отупение, все мысли только о хлебе… Но как-то подспудно я была уверена, что все равно не умру, не знаю, как это объяснить. Вот ясно представляю себе, как это случится и вместе с тем была уверена, что это не случится.

Кошек и собак, конечно, на улицах не было, их почти всех съели, а вот крыс в нашем дворе было много, они почти не боялись людей, так и ходили по двору вразвалочку. В наш двор выходили задние двери магазинов, хотя вряд ли там хранились какие-либо продукты. Люди все выкупали сразу по объявлении по радио о выдаче. Мы с мамой мечтали поймать крысу, ставили мышеловку, но то ли она была мала, то ли не было достойной приманки. Мама говорила, что нельзя скупиться на приманку, так как крыса большая и в ней больше еды, чем в приманке. Но мы не выдерживали и сами съедали приманки… Так ни одной и не поймали. Однако этот деликатес, отведать нам все-таки удалось. Как-то мама ходила в поисках чего-нибудь съедобного и возле магазина увидела крысу с разбитой головой. Она спросила в магазине, не травили ли они крыс, ей ответили, что нет, и эту крысу просто чем-то убили. Как мама ее освежевала, я не помню, но хорошо помню то нетерпение, пока крыса варилась – какой запах мясного супа! При всем голоде мама боялась меня отравить. Она съела первый кусок и потребовала какое-то время, чтобы я не ела. Если она не отравится, то можно будет и мне пообедать… Помню, что это время мы не выдержали. Как мама делила крысу, я точно не помню. До сих пор осталась в памяти ароматная розовая ляжечка божественного вкуса! Что там какой-то цыпленок! Запомнился момент, когда мама давала мне эту ножку и предвкушение наслаждения едой; мяса! А суп! Как ни странно, но до сих пор я не испытываю никакого отвращения от этого воспоминания.

Помню, видно, уже в начале весны, потому что было светло и не было снега, мама долго не шла, я пошла ей навстречу. При входе во двор с Лиговки были построены деревянные забор, ворота и проходная со ступенькой. Подхожу к проходной и вижу в дверях мою маму: глаза громадные, мутные, ресницы торчат вперед… Я уже насмотрелась за зиму на такие глаза – они бывают такими перед голодной смертью… И спина не гнется, туловище как-то выгибается назад. Поддержала я маму на этой ступеньке, помогла дойти до дома – ноги заплетались, а надо было пройти до лестницы и подняться на один марш к нам в бельэтаж. Кое-как затащила маму в комнату. Куда мама села, не помню. Мы хлеб делили между собой, и каждый кусочек еще на 3 части: завтрак, обед и ужин. Прятали: я мамин хлеб, мама мой, чтобы свой раньше времени не съесть… Вынула я мамин кусочек, дала ей, а сама поплелась с лучинкой за огнем, чтобы согреть воды. Спичек, что давали по карточкам, не хватало, поддерживали огонь, как в древности. Вернее, поддерживать-то было нечем, так друг от друга лучинки носили и зажигали их от коптилок. Возвращаюсь… сидит моя мама на полу, в руках колун (такой толстый топор – другого у нас не было) и она им какую-то очередную ножку от стула пытается разрубить! И глаза стали обыкновенными, не мутными. А не было бы этой крошки хлеба – не было бы и моей мамы…

Кстати, в качестве топлива в наше ведро пошли не только стулья, ящики и дверцы от шкафа, но и «лишние» двери. Хорошие большие двери были в мастерской под нашей комнатой, только их было очень трудно снять…

4/V-42 г.

Весна началась дружная. Числа 25/1V прошла Нева, а сегодня что-то холодно. Мороз. Лужи замерзли и очень холодный ветер. Есть масса интересного за зиму, но писать не могу. Хочется есть. В апреле нам «повезло»: Тонины карточки остались нам, и мы имели дополнительно по 500 г хлеба каждый день. Другие продукты я не считаю – слишком их мало. 15-19/1V была перерегистрация карточек и я сама понаставляла печатей на ее карточках, благо у меня была большая практика – 6 покойников… Хлебная очень удачно получилась, крупа с мясом ничего, а масло с сахаром очень неудачно. К празднику давали кое-что (75 г сыра, 250 г селедки, 1/4 литра водки, 0,5 литра пива). Селедку давали на талон по масляной карточке и у меня ее отобрали не отоварив. Хорошо, что все остальное было уже выкуплено и меня не арестовали!

Водки 0,5 л (на наши с мамой) отдали Е.М. за 1 кг хлеба и она за нее заплатила из расчета 1 л за 64 руб.

Мама ходит на помойку и иногда приносит кости (вареные), моет их, разбивает и варит. Довольно вкусный наваристый бульон, но привкус старых костей.

На углу Стремянной и Марата, где теперь скверик, был разбомбленный дом и на его развалинах помойка. Кто-то варил суп из настоящего мяса и выбрасывал большие вареные кости. Мы их разбивали несколько раз, все мельче и мельче и опять варили. А один раз мама принесла голову и внутренности от какой-то большой рыбы! Ну и пир был у нас! А кто-то выбросил на помойку…

С помойкой нам очень повезло, так как помоек в теперешнем смысле фактически не было. Все, что можно было съесть – съедали, что горело – сжигалось в буржуйках. Полиэтилена и упаковок еще не было и в помине, а нечистоты, как я уже писала, выливались, куда попало.

Кстати, я выносила ведра с нечистотами за Е.М. за корочку хлеба, за картофельные очистки.

06/V-42 г.

Сегодня выпал снег и опять очень холодный потер. Вчера, наконец, получила пенсию за 5 месяцев – 397 руб. 50 коп. Отдала долг Е.М. 38 руб. и за 5 месяцев заплатила за квартиру 41 руб. 20 коп. Нам сделали перерасчет, а то мы платили по 17-50.

Вчера была выдача крупы – 400 г макарон (по 200 мне и маме). Сегодня 300 г баранины (200 г служ. и 100 г ижд.). На завтра объявили по радио подсолнечное масло по 100 г (рабочим 200).

1 мая половину пайка дали булкой белой чудной по 2 руб. 90 коп., но я такой и в мирное время не ела: белоснежная, легкая, вкусная. Ее пошло в 1,5 раза больше, чем хлеба. Хлеб сейчас берут черствый и просят горбушки – повыгодней – больше идет…

Хлеб на рынке 400 руб., да и то не найдешь, т. к. милиция забирает. Да у нас и денег нет. И менять больше нечего. Вся надежда на траву, да на помойку. Я на помойку не хожу – мне стыдно, да мама меня и не посылает. Кстати, кости на noмойке довольно скоро пропали, а другой такой помойки в нашем районе не нашли.

07/V-42 г.

Опять холодно, ходили на развалины за дровами. Удались отбить 2 доски (брать дрова, как-то: пол, потолок, двери, разрешается только бывшим жильцам дома). Пришла тетка и посоветовала нам убраться, пока управдом не отобрал то, что мы уже успели взять. Мы благоразумно удалились. Там же на развалинах наткнулись на покойника, завернутого в простыню.

Теперь уже трупов на улицах не видно, дружинницы вытаскивают трупы и из квартир. Вытащили н Тоню, Через окно мы слышали, как они ворчали, что много вшей.

Весной 1942 года появился новый вид трудповинности: уборка снега и льда. По радио объяснили, что если мы не уберем нечистоты с улиц и дворов, нам грозит большая эпидемия. Все, кто мог еще как-то передвигать ноги, вышли на уборку. Я в том числе. Мама лежала, и таких, как она, освободили от повинности. Нам повезло с погодой, и с помощью солнышка удалось привести город в порядок. А ведь слой льда и снега на улицах был сантиметров пятьдесят – шестьдесят, если не больше, не говоря уже о дворах.

Сразу же пошли трамваи. Открылись бани. Но что за вид был у их посетителей… Скелеты, обтянутые серой кожей, на ребрах у женщин висели пустые мешочки, попы выглядели как две половинки сморщенных сухих яблок… Выделялись бугры суставов…

Но уже отступил враг номер два – холод. Зазеленела травка – подножный корм, да и в магазинах хоть что-то стали выдавать.

В общем, мне кажется, что первый, самый ужасный период блокады остался позади. Но выйти из дистрофического состояния было еще ой, как трудно и долго…

13/VI-42 г.

Только начались занятия, как весь наш курс отправили с 4 июня на оборонные работы на Поклонную гору (Озерки), Я была очень слаба, еле влезла па площадку трамвая. Мама уже несколько дней лежала. Но это оказалось нашим спасением, т к. на оборонных нас кормили. Хлеба 600 г, каша, суп, котлеты, сосиски! За все вырезали талоны из карточек, давали очень мало, но обещали на днях отобрать карточки и поставить на котловое довольствие, так что мы не жалели талонов! Я проела 240 г крупы. Набила свой желудок до отказа, но еще хотела есть.

Отсутствие чувства насыщения у меня оставалось ещё не один год… Нас, студентов, объединяли в одну бригаду с работницами Хлебторга! И правильно сделали, так как мы были еще те работники, еде на ногах держались, на лопату опирались, а лом поднять уже могли. Хлеботорговские женщины были здоровые и сильные, нас не подгоняли, делали норму сами. Когда же мы поотъелись, нас отделили в отдельную бригаду, и мы уже полноценно работали: рыли окопы, разбирали на дрова деревянные дома, закладывали кирпичом окна в цехах завода «Светлана» и делали в них амбразуры.

Вернулась я с работы четвертого июня – дверь закрыта на ключ и мамы нет… Она уже совсем не вставала, но хлебную карточку я ей оставила, так как не знала, вернусь ли ночевать. Но с раннего утра мне надо было ехать на работу. Время военное и прогуливать нельзя – под суд! После работы прямо пошла в милицию. Там со мной очень грубо поговорили в смысле «ну и что?».

Только на пятый день дома я нашла мамину записку, Она вышла на улицу за хлебом, гак как с утра я не успела купить ее хлеб. Упала. Ее подобрала скорая помощь (уже работала!) и отвезла в больницу. Карточки, кроме хлебной, остались дома, без них ее не хотели дольше кормить, как только она чуть «окрепла», на машине привезли домой за карточками, да уехали. Мама сама вернулась в больницу, и ее приняли, хотя и очень удивились, как ей удалось самой добраться. В то время по Невскому ходили трамваи и остановка была напротив нашего дома.

На следующий же день после работы я была у мамы под окном больницы Софьи Перовской. В больницу не пускают. Поговорили через окно. Мама сказала, что ее хорошо кормят. Волосы сбрили или состригли машинкой.

Вскоре мама вышла из больницы. Она была очень слаба. Райсовет ей предложил эвакуироваться. Меня ни за что не пустили с ней. Сказали, что молодые нужны в городе. Одну ее я отпускать боялась… Вдруг обстрел на Ладоге? Вдруг объестся? А как с вещами? Она свои собственные ноги еле таскает. А оставить ее здесь – верная смерть… Дистрофиков на работу не берут, а на иждивенческой карточке триста грамм хлеба – не поправишься. Я боялась советовать. Вдруг умрет в дороге – мне укор на всю жизнь… И она решилась. В последний срок, восьмого августа 1942 года она уехала в одиннадцать часов утра. Собрала я ее утром, так как узнала только накануне в двадцать три часа по приезде с трассы. Мама взяла с собой только триста рублей. Собственно, больше и не было. Из вещей только самое необходимое из того, что осталось после обменов. Сложила я все в брезентовый мешок и тащила его почти волоком, хорошо, что вокзал близко и вещей мало. На вокзале я как-то успокоилась. Образцовая посадка! Мама пошла в столовую (четыреста грамм пшеничной каши с кокосовым жиром, сто пятьдесят грамм сосисок и полтора килограмма хлеба! Целая буханка!). Я боялась, чтобы она не объелась, так как вечером еще должны были дать пятьсот грамм за Ладогой. Поэтому я взяла грамм четыреста и мама дала мне слово, что не будет сразу много есть. Я осталась с мешком на скамейке. Ко мне подъехала тележка, дружинницы погрузили на неё и наши вещи, довезли до вагона, внесли в него и даже разложили по верхним полкам.

Скоро пришла мама. Мы попрощались, и я поехала на работу, а мама в Алтайский край! Хорош адрес?

Я боялась, что мама объестся, не просто так, а потому что знала, как умирают дистрофики, когда с голодухи съедают много хлеба. Такие случаи были в городе после перерывов в снабжении хлебом.

Первое письмо от мамы я получила только через полтора месяца, оно было написано двенадцатого августа – сразу за Ладогой. Теперь я была уверена, что моя мать спасена! По ходу поезда людей становилось все меньше, так как они разъезжались по своим родственникам по всей стране. Но наши родственники находились на оккупированной территории, и мама ехала, что называется, до упора. Сначала на поезде через Барнаул, потом на машине в Сорокинский район и на лошади в деревню Моношкино Алтайского края. Их оставалось только двое.

Вернулась моя мама из эвакуации больше, чем через четыре года… Когда я ее увидела, то не узнала. Мама до войны была яркой брюнеткой с завивкой, после больницы стриженой, а тут на мешке на лестнице сидела старуха с длинными седыми волосами в кофте из полотенца, юбке из мешка, и на ногах самодельные чуни из свиной кожи. Лицо тоже не мамино и голос какой-то шамкающий. Как оказалось, у мамы от цинги выкрошились все зубы, Отчего форма лица изменилась. Узнала я ее окончательно только после того, как мама вставила обе челюсти. Сразу и голос, и речь стали мамиными!

12/Х-42 г.

…С отъездом мамы в нашей коммуналке осталась я одна. Света не было, отопительные трубы зимой полопались, а весной вода в них оттаяла и со всех этажей стекала к нам, так ЧТО везде шуршало, иногда падала штукатурки, вернее, плюхалась в воду… На полу были лужи и бугры из штукатурки. Так что в темноте надо было пробираться по нашим коридорам осторожно. Двери поразбухали и только прикрывались. Закрывалась как следует только в нашу комнату. Но я ничего не боялась! Мне было все рано!

Как-то возвращаюсь с окопов – дверь открыта, ручка оторвана. Все перерыто. Взяли 1,5 коробки спичек, грамм 400 соли, 3,5 тысячи облигаций, 50 руб. денег – все, что у меня было, мамин жакет и папин костюм, причем все уложили в наш же чемоданчик, который исчез. Пришлось вешать на дверь висячий замок. И как вор догадался, что в этой мертвой квартире оставалась еще одна полуживая комната?

Работала я целый день. Из дому в 6 утра, домой после 9. В месяц 2 выходных – 15 и 30 каждого месяца. Ночевала дома. Зато кормили хорошо, почти досыта, хотя сытости я и не чувствовала, но главное, что много!

Летом какая-то «ученая дама» учила ленинградцев по радио как надо есть. «Надо есть, когда хочется и сколько хочется, а не откладывать на потом, если есть аппетит». Она, видно, никогда не была дистрофиком! Зимой у меня еще хватало силы воли прятать кусочек хлеба на вечер, а теперь «по науке» я не могла от 600 г даже кусочек оставить!…

29 ноября 1942 года, идя на работу, я встретила Риту Качерову – мою школьную подругу, с которой из восьмого класса, когда с 1 октября 1940 года ввели плату за обучение в старших классах (двести рублей в год) и институтах (четыреста рублей), мы перешли в техникум. Она приехала 29 мая из Череповца! Как ей это удалось, до сих пор не знаю. Рите уже исполнилось восемнадцать лет, И военкомат направил ее вольнонаемной в Минноторпедный отдел Управления тыла КБФ (Краснознаменный балтийский флот). Мы с ней условились, что она меня туда же устроит. Рита не дистрофик, вообще не голодала. У ее матери был огород.

К атому времени на трассе работать стало уж очень трудно. Начались морозы, а одежки у меня на рыбьем меху, особенно обувь. К тому же дома, мягко говоря, неуютно. Свет не горел, после весеннего потопа с обрушением штукатурки провода висели и частично оборвались. Разбухшие двери не открывались. Ни о каком ремонте даже мысли не было! Холод стоял хуже, чем на улице, а в УТ КБФ вольнонаемные сотрудницы жили на казарменном положении в теплом общежитии! Так что эта работа была для меня жизненно необходимым выходом.

После войны и капитального ремонта, уже без меня, в нашей квартире поселилась жилконтора.

Мне дали отзыв с трассы и я поступила на работу по вольному найму в должности делопроизводителя. Большим минусом было только то, что теперь у меня была служащая карточка и питание в обычной столовой при нашей части. Управление тыла находилось на правом берегу Невы, справа от моста Александра Невского, которого тогда еще и в помине не было.

В столовой на пропуск дают по две тарелки щей из хряпы, в меню написано, что в них пять грамм масла. Взрослые женщины это «масло» сливают и едят только гущу. Я же верю, что там действительно масло есть, так как на поверхности виднеются маленькие редкие точечки. Рита отдала мне свой пропуск в столовую, и я имею по четыре тарелки, которые сразу и съедаю. Причем все вольнонаемные просят официанток приносить щи не в мисках, в которые наливают по две порции сразу, а именно в тарелках. Так больше! Частенько мне перепадает и пропуск жены моего начальника, тогда я получаю сразу шесть порций! Тут уж размеров моего растянутого водой желудка не хватает, часть щей я наливаю в бидончик и после пары походов в туалет допиваю их ужа на рабочем месте.

На ужин опять четыре или шесть порций щей. Не мудрено, что у меня громадный живот при тоненьких руках и ногах. Но я не одна такая… Все же мы уже не дистрофики!

Постепенно питание в столовой начинает более-менее улучшаться, командир нашей части (отделы были под номерами) выделил для вольнонаемных (а нас то три, то четыре человека) один матросский сухой паек – это громадное подспорье! В общем, жизнь постепенно налаживается, но я еще очень мерзну. Из мехового воротника старого, обгоревшего зимой на ведре пальто, сделала муфту и в ней все время держу руки. Даже когда пишу, то левая рука в муфте.

В Химическом отделе УТ КБФ работала тоже делопроизводителем Лариса Чернова, на год моложе меня, с которой мы очень подружились. Нас даже называли: Валяля или Ляваля! Дружим до сих пор. Она попала в УТ с матерью-матросом. Хорошо звучит: мать-матрос! Женщин-матросов было немного. Жили они в «кубрике», как наше гражданское общежитие. Работали, как и вольнонаемные, машинистками, бухгалтерами, секретчицами. Зато кормили их хорошо. Я стала проситься у начальства, чтобы меня тоже призвали на флот, но мне еще не было восемнадцати лет, а когда исполнилось, я уже не хотела в матросы!

Вскоре после моего вселения в общежитие, кстати, на Ритину кровать, она меня потащила на танцы в наш клуб. До войны мы увлекались танцами в техникуме. Я чувствовала себя ей обязанной и за перевод в часть, и за то, что она мне давала то сырую морковку, то свеклу и вообще покровительствовала. Я надела мамино маркизетовое платье, помыла шею под декольте и пришла с Ритой в клуб. Заиграла радиола. Риту сразу же кто-то пригласил, как и других девушек, в основном матросов. Я осталась одна. У меня на уме только и было: скорее бы домой и съесть сырую свеклину… Да и замерзла я раздетой. Правда, довольно скоро ко мне подошла Рита и спросила, не скучно ли мне? «Скучно». «Ну, тогда иди спать. Я с радостью ушла. И только впоследствии мне призналась, что ей сказали: «Зачем ты эту морготь притащила?»

Зимой 1942-43-го года мой начальник-офицер выбрасывал в мусорную корзинку для бумаг куски заплесневевшего хлеба… Стоило ему выйти, как я вытаскивала эти куски, обтирала рукой и ела, А ведь у него было своих трое детей в эвакуации. В столовой я доедала супы после его жены. За супы вырезали талончики на крупу и масло, поэтому я супов не брала, а довольствовалась пустыми щами из хряпы. Его жена выловит гущу и отставит тарелку: «Валя, доедай!» «Спасибо…»

Конечно, обстрелы и бомбежки не прекращаются, а даже становятся более ожесточенными. Несколько бомб упало в Неву напротив наших окон, причем до объявления тревоги – фонтаны получились впечатляющими. Как-то мы с Лялей утром увидели перед нашим окном веревочное ограждение с красными тряпочками. Оказывается, ночью туда упала бомба, но не взорвалась… Не судьба была нам умереть. Спасибо немецким антифашистам! Если бы она взорвалась, от нас бы и мокрого места не осталось.

Уже через много лет после войны я попала в этот двор и мне сказали, что искали невзорвавшуюся бомбу, но не нашли. Оказалось, что ее искали не там! Нет смысла цитировать мой дневник и дальше, там в основном только о том, сколько чего съестного дали, сколько и каких супов и каш я съела. Видно, в то время меня больше ничего еще не интересовало.

Исключение только запись от 19 января 1943-го года:

БЛОКАДА ПРОРВАНА! Вчера в 22.30 по радио сообщили, что блокада Ленинграда прорвана! Мы уже спали. Вскочили с кроватей, визжали, пищали и орали. Ляля так расплакалась. Завтра нам обещают по 1 кг сухарей!

Сначала мы с Лялей стали ходить в кино и на концерты у нас в части – в наш клуб приезжало много артистов. Приезжали к нам распространители билетов, и мы пересмотрели весь репертуар работающих театров. А потом увлеклись и танцами! Причем предпочитали танцевать «шерочка с машерочкой». Нас интересовал сам процесс, а не партнеры Мы выскакивали первой парой при первых тактах музыки!

Голода уже не было, было недоедание, не хватало масла, мяса, сахара. Я не могла еще наесться досыта, сколько бы ни съела. Больше «некуда», до горла, а глаза еще хотят… На 1 Мая 1943-го года выдали сколько-то муки. Мы с Лялей смешали ее с водой и голью и пекли на машинном масле. Вкусно!

Вот теперь мы смогли уже оценить стойкость нашей армии, понять, что такое фашизм. Теперь мы уже совершенно сознательно работали, когда и где прикажут, часто без выходных и всю войну без отпусков. Ездили на разгрузку вагонов, на переборку овощей и другие работы.

Первое упоминание о симпатичном матросике появилось в моем дневнике в феврале 1943 года. Вот с этих пор можно считать, что второй период блокады для меня окончательно прошел. Наступил новый, в котором жизнь получила полные краски, несмотря на то, что до наступления действительно полной жизни было еще очень далеко.

Как теперь это ни странно звучит, но к обстрелам и даже бомбежкам можно привыкнуть и не бросаться в панике куда попало, даже не обращать на них внимания, особенно если это не коснулось тебя лично. Я определила для себя, что если не судьба, то не убьет. Сколько раз во время блокады, снаряды и бомбы рвались вокруг меня, но я ни разу не была даже ранена. Это полностью относится и к Ляле. Значит, правда – была не судьба!

До конца блокады ничего более значительного для меня, чем смертельный голод, не произошло. 1 октября 1944-го года в Ленинграде открылся первый вечерний техникум Судостроительной промышленности, куда я и поступила.

Осталось сказать только, что на Ленинградском, фронте погибли двое моих близких родственников.

19/Х-42 г.

От брата моего отца год не было писем и тут пришло, извещение: «Полковник Владимир Александрович Николаев погиб в сентябре 1941 года под Новгородом». Поплакала…

О гибели моего двоюродного брата узнала уже только после войны. Летом 1941-го года он поступил курсантом на первый курс Военно-морского училища им. Дзержинского. В начале войны курсантов направили на фронт под Нарву с напутствием: «Оружие добыть в бою», так как оружия почти не было – выдали на двоих одну винтовку… Это рассказал чудом оставшийся в живых его сокурсник и товарищ Кир (фамилию не помню). После войны я проезжала на машине мимо Нарвы. Тогда там не было ни одного дерева – одни пеньки… Прошли танки. Во дворе училища стоит обелиск с именами погибших, в том числе и его имя – Александров Юрий.

Далее

В начало

Опубликовал: Юровский Евгений Михайлович | Автор: Кондратьева Валентина Ивановна | слов 10013


Добавить комментарий