В августе 1845 года я поступил казеннокоштным воспитанником в первый класс 3-ей С.-Петербургской гимназии, которая и тогда помеща¬лась, как и ныне, на Гагаринской улице, у Пустого рынка. Я жил в гим¬назии всю неделю, а в субботу уходил домой до воскресенья вечером. Я вовсе не помню, чтобы пребывание в гимназии мне было, даже в начале, очень тяжело. Хотя наша жизнь дома, в семье, была в высшей степени мирная и приятная, и я с особым удовольствием ожидал субботы, чтобы повидаться со всеми домашними, но в гимназии я не плакал, не томился и довольно скоро освоился с интернатом. Характер у меня тогда был жи¬вой, я легко знакомился, скоро подружился с некоторыми товарищами, любил играть на дворе и бегать по большому корридору. Несмотря на довольно плохую еду в гимназии, я и к этому привык и съедал свою пор¬цию с аппетитом, между тем как многие поступившие со мною новички не могли почти ничего есть и питались покупными булками. В 3-ей гимназии не было обычая обижать новичков. Иногда только III-й класс врывался в спальню I-го класса, когда мы уже лежали в постелях, и начинал нас ту¬зить подушками. Но тогда поднимался ужасный гвалт, и спавший не очень далеко гувернер приходил и прогонял третьеклассников. Воспитанники 7-го и 6-го класса иногда силою схватывали очень маленького мальчика первого класса, раздевали его до нага и купали в умывальнике, называя это крестинами, но это случалось очень редко, так как начальство всегда об этом узнавало и строго наказывало виновных. Н. М. Аничков в своей истории III-ей гимназии («Историческая записка 50-летия Третьей С.-Пе¬тербургской гимназии», 1878, стр. 172) говорит о сильном гнете «ста¬ричков» над новичками, но я не могу подтвердить этого своими воспоми¬наниями. Без сомнения, старички сильно командовали в классах, т.-е. за¬думывали и начинали всякие шалости, грубили учителям, иногда колотили младших товарищей, но все-таки особого гнета не было и стоило пожа¬ловаться Ф. А. Аккерману, то старичка секли без всякого попущения. Помню, что в V классе очень большую власть в начале учебного года приобрел один из оставшихся на второй год взрослый гимназист. Однако, это так возмутило всех остальных, что раз в перемену между уроками все ученики V класса набросились на этого старичка и так основательно его поколотили, что он ушел в лазарет. Он не жаловался, нас за это не наказали. Благодаря уменью говорить по-французски, я скоро приобрел расположение некоторых воспитанников старших классов, которые любили во время рекреации со мною гулять по корридору и разговаривать по французски, при чем я играл роль учителя и поправлял их, когда они ошибались. За это воспитанники эти мне помогали в учебной работе, особенно по латинскому языку, который мне давался с трудом.

Считаю нужным напомнить, что в Петербурге тогда было только пять гимназий, из которых четыре с пансионами. Все пансионеры тогда носили мундиры с фалдами и красными воротниками. Первая гимназия, самая аристократическая, имела на воротниках по две золотых петлицы; вторая — две серебряных, наша третья — имела одну золотую петлицу, а четвертая, Ларинская—одну серебряную. Пятая гимназия состояла из одних приходящих и потому воспитанники ее носили двубортные сюртуки {как теперь студенты) с красным воротником. Такие-же сюртуки носили все приходящие и в других гимназиях, а мундиров у них не было.

В гимназии все воспитанники носили черные куртки без фалд, с красными воротниками и медными пуговицами и черные брюки с откидным гульфиком, что было очень неудобно. Кроме того, гимназии отличались еще кантиком на фуражках, которые были черные с красным околышем. Первая гимназия имела на тулье фуражки красный кантик, вторая—белый, третья—синий, четвертая—зеленый, а пятая—желтый. Для выхода на улицу нам роздали шинели из серого сукна, с таким-же воротником; шинели эти были на половину подбиты зеленой байкой. Те воспитанники, которым зимою эти шинели казались холодными, должны были на свой счет их класть на вату, при чем дозволялось иметь и меховой воротник. Чистить платье и сапоги должны были сами воспитанники, но за это брались и служители (дядьки) за 1 р. 50 коп. в месяц.

Помещенье 3-ей гимназии было тогда довольно просторное. В верх¬нем этаже был очень широкий корридор, служивший также и рекреацион¬ным залом. От него в одну сторону, окнами на Гагаринскую, были распо¬ложены комнаты 11-го, Ш го, IV-ro, V-ro и VI-го классов. Комнаты эти были глубокие и довольно плохо освещены. I-й класс помещался в про¬ходной большой комнате, ведущей к лестнице, по которой спускались в церковь и столовую, а VII-й, старший класс, был в среднем этаже, где были расположены также три низших параллельных класса для приходя¬щих и актовый зал. Большое преимущество помещения было то, что ве¬черние и утренние занятия происходили не в классных комнатах. I и II класс сидели вечером в очень просторном I-м классе. У Ш-го класса была для занятий особая комната около спален, так называемая в то время третья камера. Четыре старших класса занимались в просторном зале, располо¬женном над актовым залом и куда вели несколько ступенек из большого корридора. Спальни были расположены все вместе в пяти очень больших комнатах и одной маленькой. Воспитанники спали по классам, так что маленькие были по возможности отделены от больших. Между спальнями 1-го и 7-го класса была одна из двух умывален и на ночь дверь запира-лась на ключ. Гувернер спал у 2-й умывальни, очень далеко от спален старших и младших классов. В спальнях были шкафы под нумерами, где хранились наши мундиры и собственное белье, а между кроватями стояли высокие тумбы с ящиками. Отхожие места находились в одной стороне спален, так что почти всем было ходить туда далеко; они были устроены самым простым образом, без водопровода, и там было всегда очень хо¬лодно.

В первые четыре года моего пребывания в гимназии день распреде¬лялся следующим образом. Первый звонок к вставанию давался в 5:30 ча¬сов утра, при чем служитель ходил между кроватями и звонил безоста¬новочно в большой колокольчик. Воспитанники так привыкли к этому звону, что большинство не слыхало его вовсе. Через 1/4 часа по всем спальням проходил дежурный гувернер, чтобы будить спавших. Маленьких он бесцеремонно толкал и грозил записать и оставить без булки, а стар¬шим повторял несколько раз: вставать, вставать, второй звонок] Однако, из воспитанников старших классов очень немногие вставали тогда, а до¬жидались второго звонка. Служитель в 6 часов второй раз проходил по всем спальням и звонил не так громко, с перерывами. Тогда все подымались, наскоро мылись и одевались и спешили уйти из спален, которые скоро закрывали на ключ. Собирались для утренней молитвы в столовой, которая помещалась в нижнем этаже, под церковью. Там один из воспи¬танников старших классов читал молитвы (сколько я помню, пения не было) и евангелие, при чем последнее часто читалось на латинском или гре¬ческом языке. В мое время было очень много богомольных гимназистов, которые вставали раньше и долго, стоя на коленях, молились перед дверью в церковь, куда в будни не пускали. Утром в столовой нам давали сби¬тень (чай стали давать только с 1849 года), т.-е. варево из воды, патоки и лаврового листа; кто хотел, пил сбитень с молоком или без молока. Стаканы были оловянные. К сбитню давалась булка, спеченная в гимназии и довольно плотного теста. После сбитня все воспитанники попарно шли в камеры для занятий и оставались там до 7 3/4 часа утра. Затем с 8 до 12 1/2 часов было три урока, по 1 1/2 часа, с краткими переменами. В 12 1/2 часов опять шли в столовую обедать. Обеды наши в начале моего пребы¬вания в гимназии отличались большим однообразием и простотою. Рас¬пределение кушаньев было, примерно, следующее: в понедельник щи без всякой заправки и вареное мясо с картофельным соусом; во вторник суп с картофелем и куском вареного мяса и пироги с кашей; в среду суп с какою-нибудь крупою и вареное мясо с капустным соусом, а с четверга повторялись кушанья в том-же порядке, только в пятницу пироги были не с кашею, а с черничным вареньем, и эти пироги особенно нравились гим¬назистам. К обеду подавался довольно вкусный квас, а черный хлеб выдавали по ломтю на каждый прибор. После обеда до 2 1/2 часов не было обязательных занятий и нас часто, даже зимою, пускали гулять на про¬сторный двор, который был отделен от переулка каменною стеною, а с трех сторон покоем был окружен гимназическими зданиями. Зимою на дворе устраивали невысокие горы и с них катались на коньках и малень¬ких санках, а весною и осенью часто происходили общие игры, из ко¬торых самыми любимыми были: большой мяч, который подбрасывали но¬гами, лапта и бары. Впрочем, эти игры устраивались большею частью учениками старших классов, а маленькие играли в котлы, мячики и пят¬нашки, если двор не был занят большими. С 2-х до З 1/2 часов был еще урок, а затем нас опять вели в столовую, где гимназисты получали, как говорилось в отчете: «простой, но вкусный и здоровый завтрак». Завтрак этот состоял из ломтя черного хлеба с солью и стакана кваса. После этого был опять отдых до 6 часов, а затем занятия до 7 1/2 часов вечера, когда мы ужинали. За ужином редко давали мясо. а чаще всего размазню из гречневой крупы, картофельный соус, картофель в мундире и пироги. Кроме того, мы получали снова по стакану сбитня. В 8 1/2 часов вечера была общая молитва в корридоре третьего этажа, а в 9 часов нас вели в спальню, где не позволяли долго разговаривать, а заставляли скорее раздеваться и укладываться спать. По субботам остававшиеся в гимназии певчие ходили ко всенощной, а в воскресенье утром к обедне.

О воспитательной стороне интерната гимназии у меня сохранилось больше хорошего, чем дурного. Во время моего пребывания в гимназни директором был Ф. И. Буссе, а инспектором Ф. А. Аккерман. Ф. И. Буссе несомненно должен быть причислен к числу выдающихся русских педагогов того времени, и более известен как составитель чрезвычайно распростра¬ненных учебников математики. Но, кроме того, он был в высшей степени начитанный и умный человек, который и с воспитательной стороны сильно влиял на вверенное ему учебное заведение. Даром слова он не отличался, и его речи и нотации воспитанникам иногда были довольно бессвязны и в них часто слышались повторения одной и той же мысли. Но все воспи¬танники относились к нему с большим уважением и хорошо понимали, что Федор Иванович искренно любит детей и желает им добра. Неспра¬ведливостей, сильного гнева или потворства своим ученикам никто от него не видал. Мы, дети, конечно, не понимали его тогда вполне, но теперь видишь, что весь строй учебной и воспитательном стороны заведения от него зависел и что гувернеры действовали под его влиянием и потому дело шло стройно и хорошо. Ф. И. Буссе не принадлежал к числу суетли¬вых начальников, которые беспрестанно снуют по заведению и любят делать всем замечания. Мы видели директора каждый день — в классах, во время рекреаций и приготовления уроков; даже ночью он иногда ходил по спальням. Но большею частью он присутствовал на уроках молча, и ве¬чером только изредка подходил поговорить с тем или другим гимназистом. Но если он к кому-нибудь подходил, то очень обстоятельно расспрашивал, что задано, что ученик готовит, часто поверял и исправлял задачи и пе¬реводы, или вызывал другого ученика, требуя, чтобы он указал на сде¬ланные в работе ошибки. Он очень любил, когда дети сами к нему подхо¬дили и о чем-нибудь спрашивали, но если вопрос доказывал очень плохое знание предмета, то он бранил ученика и говорил ему, чтобы он обра-тился к товарищу, при чем называл фамилию хорошего ученика этого класса. Часто случалось, что Федор Иванович выслушивал, как названный ученик объяснял своему товарищу и хвалил или поправлял ученика. Раз только я помню, что Федор Иванович очень рассердился на одного из моих товарищей, когда мы были уже в VI классе и проходили логарифмы. Ученик этот, очень хороший филолог, но плохой математик, обратился к директору с просьбою объяснить что-то по логарифмам, но вопрос был до того глупый, что все присутствовавшие расхохотались. Федор Иванович очень рассердился и сказал ученику: «Видно, что вы ровно ничего не знаете по алгебре; читали ли вы начало розданной вам моей книжки о логарифмах?» Гимназист уверял, что читал, и все-таки не понимает. Тогда директор обратился к прочим ученикам VI-го класса и спросил: «А вы понимаете»? Мы все сказали, что понимаем очень хорошо и тут же доказали это ответами на его вопросы. Тогда директор все-таки сердито ска¬зал спрашивавшему ученику: «Вам нужно единицу поставить и вас в классе оставить на второй год». Однако, после этого он несколько раз звал к себе этого плохого ученика, объяснял ему не только логарифмы, но многое из алгебры и довел-таки этого плохого математика до того8 что он получил на экзамене по математике тройку и был переведен в следующий класс.

Инспектор, Федор Андреевич Аккерман, уже был совсем другого ха¬рактера. Это был человек живой, подвижный, любил говорить и выражался по-русски совсем правильно, но с акцентом; он знал также прекрасно не¬мецкий и французский языки. Его нельзя было упрекнуть в невнимании к воспитанникам, но он больше заботился о внешней обстановке и пове¬дении учеников. Он осматривал часто по утрам у маленьких руки, чисто-ли они вымыты, посылал стричься тех, у кого волосы оказывались длинными, тотчас замечал, если у кого не доставало пуговицы, или куртка была ра¬зодрана, приказывал делать новые подметки на разорванных сапогах и т. д. Когда гувернеры жаловались на какого-нибудь гимназиста, то он при всем кдассе делал ему выговор в очень сильных выражениях и большею частью очень многословный. Случалось, что он делал выговоры всему классу, и при этом сильно кричал, но не бранился нехорошими словами. По субботам почти всегда происходили экзекуции, т.-е. секли провинив¬шихся воспитанников и лентяев, что происходило всегда в бане, не в при¬сутствии других учеников. Не знаю, как решался вопрос о сечении, обсу¬ждался ли он в педагогическом совете или решался по соглашению ди¬ректора с инспектором, но мы, гимназисты, были твердо уверены, что все зависит от Федора Андреевича; директор, говорят, при сечениях никогда не присутствовал, и я не помню, чтобы он кому-нибудь грозил розгами. Федор же Андреевич делал это очень часто. Бывало, утром в субботу инспектор зайдет на первый урок и начинает вызывать тех, кого нужно высечь, при чем объясняет и вину ученика. Однако, иногда он вызывал и такого, который на неделе ни в чем не попался или был записан только за маленькую вину. На протест ученика инспектор обыкновенно отвечал. «Твой отец или твоя мать просили тебя высечь; верно, ты дома что-нибудь накуралесил». Я по опыту не могу судить, больно ли секли в гимназии и много-ли розог давали, так как ни разу не подвергался экзекуции. Но большинство товарищей относились довольно легко к этому наказанию, вовсе не стыдились его и не очень жаловались. Воспитанников старших классов не секли, а сажали в карцер, который был устроен при лазарете. В конце моего пребывания в гимназии карцеры эти были ужасные. Часть узкой комнаты в одно окно была разделена досчатыми перегородками на три части, так что ширина отделения была немного более аршина. В отде¬лении была только табуретка и свет проходил через замазанное окно. Впрочем, в карцере держали не долго, только по несколько часов, а на¬казанные воспитанники спали в лазарете. Крупными наказаниями считались лишение отпуска на все воскресенье или на субботу вечер, так что отпускали наказанного только в воскресенье после обедни. Мелкие нака¬зания назначались учителями и гувернерами: тогда очень часто ставили на колени в корридоре или в классе или просто ставили в угол. Кроме того оставляли без булки или без пирога, которые в этом случае заменя¬лись ломтем черного хлеба. Некоторые гувернеры очень злоупотребляли этим наказанием и отнимали много пирогов и булок, конфискуя их в свою пользу и отправляя их к себе домой. Не знаю, известно ли это было ди¬ректору и инспектору, но мы очень хорошо знали, у какого гувернера будет много наказанных без булок и пирогов, и некоторые из наших вос-питателей бесцеремонно клали пироги и булки в обширные карманы своих ВИц-мундиров, или, отнимая съестное, шутливо говорил»: «Мои дети это за твое здоровье съедят». Не только гувернеры, но даже некоторые учи¬теля наказывали учеников младших классов, дергая их за волоса или за уши, а также били линейкой по пальцам, что тогда практиковалось во всех школах. Однако, жестоких экзекуций подобного рода не происходило и гувернеры не слишком злоупотребляли правом кулачной расправы. Помню однако, что один из гувернеров очень больно и со злостью щипал гимна¬зистов, за что его сильно недолюбливали. Подобные наказания не вызы¬вали протестов учеников и считались вполне понятными и законными.

Гувернеры наши были большею частью немцы, но довольно хорошо говорящие по русски, и почти все были вместе с тем и учителями, напр., Г. И. Дешуданс и A. JI. Ларош преподавали в младших классах француз¬ский язык, Ф. Ф. Дилингер, Ф. Е. Мундель, Я. М. Трейман и А. Я. Трин- клер — немецкий язык, И. А. Раутенберг — чистописание, а П. С. Юрьев русский язык у приходящих. Нельзя сказать, чтоб воспитательное влияние наших гувернеров было сильное; деятельность их ограничивалась большею частью внешним надзором за порядком. Чаще всего гувернер дремал, сидя в своем углу, и подымался только, когда раздавался звонок к ужину или молитве, а иногда, когда слышался в каком-нибудь классе или камере необычный шум. К ним редко обращались за помощью при приготовлении уроков, разве какой-нибудь шалун нарочно спрашивал то, что гувернер не мог знать, и радовался его конфузу. С ними иногда и вступали в разго¬вор, но по разным посторонним вопросам. Например, один из гувернеров, Э. А| Нат, был специалистом по изготовлению фейерверков и многие гимназисты у него учились (конечно, теоретически) готовить ракеты и римские свечи и т. п. Другой гувернер был хорошим охотником и любил разговаривать об охоте. Однако, следует признать, что если гувернеры наши не отличались положительными достоинствами, то у них было не мало хороших отрицательных качеств, что в конце 40-х и в начале 50-х годов также имело значение. По рассказам, может быть и преувеличенным, друзей и товарищей, которые жили тогда в других интернатах, там гувер¬неры вели себя очень плохо. Рассказывали, что некоторые из них устраи¬вали на своих квартирах для учеников старших классов попойки с дамами легкого поведения, другие доставляли своим воспитанникам запрещенные книги, иные брали взятки и ожидали к праздникам подарков от родителей учеников. Часто слышно было в то время, что в интернатах происходят крупные скандалы, нелюбимых гувернеров били, забрасывали вареным картофелем, выгоняли учителей из классов и т. д. В третьей гимназии в течение семи лет моего пребывания в ней никаких крупных скандалов не было; я никогда не слыхал, чтобы кого-нибудь из гувернеров и учителей обвиняли во взяточничестве; гувернеры ничего не позволяли себе незаконного, кроме вышеуказанного отнимания пирогов и булок. Случалось, правда, что в спальнях устраивали дежурному гувернеру, которому хотели насо¬лить, так называемый «бенефис», т.-е., лежа в кроватях, начинали сви¬стеть, мяукать, лаять и т. д. Гувернер бежал в камеру, где происходил шум, и унимал воспитанников, а гам начинался в другой стороне спален. Большею частью тогда записывались в штрафной журнал несколько уче¬ников, уже раньше замеченных в шалостях; маленьких секли, а больших запирали в карцер. Я однако, помню, что один раз воспитанники 6-го и 7-го классов заступились за гувернера, которому был устроен бенефис учениками 3-го и 4-го классов. Гувернер этот был очень строгий, но вполне порядочный н справедливый человек. Когда шум возобновился, то старшие ученики ворвались в камеру, где спали 3-й и 4-й классы, и стали бить мальчиков, чтобы они перестали галдеть. Довольно хороший воспитатель¬ный строй Третьей гимназии несомненно зависел от хорошего влияния ближайшего начальства учебного заведения, особенно директора, Ф. И. Буссе. Ему гимназия была обязана и тем, что в классах учителя относи¬лись, почти все без исключения, серьезно к своим обязанностям, были требовательны, но не безразсудно, более или менее справедливо ставили баллы, одним словом, своим поведением также действовали и в воспитательном отношении благотворно на учеников, особенно на гимназистов старших классов. В 1849 году, кроме изменения программ преподавания, о чем я скажу позже, изменено было и распределение времени в гимназии. Уроки начинались в 9 часов и до 11 1/2 часов было два урока по 1 1/4 часа; от 11 1/2 до 12 был завтрак; затем от 12 до 2 1/2 опять два урока. В три часа мы обедали, потом была рекреация, приготовление уроков от 5 до 7, а в 7 1/2 или 8 часов, по прежнему ужинали. С этого времени нам стали давать чай, вместо сбитня, и кушанья стали более разнообразны. За то плата с пансионеров была увеличена. Следует еoе заметить, что 6-й и 7-й классы пользовались у нас особой привилегией: ученики этих классов получали двойные порции, очень большие пироги и булки, и больше мяса. Гувернеры, которые обедали с нами конечно, также получали двойные порции.

Так как я до сих пор описывал внешний строй жизни интерната гимназии и воспитательную сторону ее, то хочу коснуться одного щекот¬ливого вопроса, заботящего многих родителей, отдающих детей в закры¬тые учебные заведения. Несомненно, что в интернатах мальчики скорее теряют душевную чистоту и раньше узнают о половых отношениях между мужчинами и женщинами, чем приходящие, которые живут в семьях и только посещают классы в школе. Во время рекреации, а особенно вече¬ром в спальнях всегда некоторые более опытные в этом отношении маль¬чики начинают разговаривать о различных неприличностях и всегда находят слушателей. В старших классах рассказываются еще более соблазнительные факты и анекдоты, и молодому человеку, даже совсем не желающему вме¬шиваться в эти разговоры, трудно совсем отстраниться от них. Конечно, в интернате Третьей гимназии зло это существовало, как везде, но явного разврата и цинического отношения к разным мерзостям не было. Если и водились за некоторыми воспитанниками тайные пороки, то это скрыва¬лось от товарищей и ими не хвастались; но старшие гимназисты любили рассказывать о своих любовных приключениях и их охотно слушали.

Жизнь в интернате была вообще очень однообразна и скучна и при¬готовление уроков не всегда наполняло свободное от классных занятий время, особенно для меня, так как я был очень хорошо подготовлен дома. Помню, что я помогал готовить уроки многим товарищам, но по древним языкам сам был не особенно силен и нуждался в помощи. Посторонних занятий, кроме игры на дворе, да в костяшки или перышки в камерах не было. Часто во время вечернего приготовления уроков мы, воспитанники младших классов, выпрашивались к портному, чтобы зашить разорванную куртку или штаны. Портной этот был большой балагур и около него всегда собиралось много гимназистов. Он сидел постоянно на столе по турецки и рассказывал нам народные русские сказки, легенды и даже пел потихоньку песни. Его любили расспрашивать о разных разностях и он примешивал постоянно к своим ответам разные прибаутки, пословицы и поговорки. Иногда рассказы его были не совсем приличны и в выражениях он не стеснялся; но это был единственный человек, который с нами го¬ворил простым народным русским языком и этим он приносил гимнази¬стам некоторую пользу. На уроках русского языка мы занимались грам¬матикой или читали в хрестоматиях того времени отрывки из классиче¬ских русских писателей и заучивали довольно высокопарные стихотворения. Простонародную русскую речь мы знали только по некоторым басням Крылова, и потому разговор с солдатом-балагуром нас знакомил со мно¬гими для нас неизвестными русскими оборотами. Хотя Н. М. Аничков и упоминает в своей исторической записке об ученической библиотеке при нашей гимназии, но я в своих воспоминаниях не нахожу никаких следов влияния внеклассного чтения, по крайней мере в младших классах. В ла¬зарете был, правда, небольшой шкаф с книгами и больные могли получать их, но, сколько помнится, там было больше книг на немецком и французском языке, а также подстрочные переводы греческих и латинских авторов, которыми мы часто пользовались. Пушкина, Гоголя, Лермонтова и других новых русских авторов знали тогда немногие из моих товарищей, но в старших классах некоторые воспитанники были очень начитаны и даже сами сочиняли стихи. Очень может быть, что насчет русских книг память мне и изменяет, так как я много читал дома французских книг и даже приносил их с собою в гимназию. Однако, помню, что в lV-м и V-м классах я увлекался чтением Марлинского, Кукольника, а также романами Загоскина и Зотова. В V-м классе у нас в гимназии даже затеяли изда¬вать рукописный журнал, редактором которого был очень начитанный и талантливый товарищ, бывший потом профессором декламации в театраль¬ном училище. Однако, затея эта, как обыкновенно, не удалась, потому что писание и переписывание статей брало слишком много времени, а чита¬телей у этого журнала было мало. Два раза во время моего пребывания в гимназии затевали театральные представления. В первый раз случилось это, когда я был во втором классе. Мы задумали сыграть какую-то не¬мецкую историческую пьесу, заглавие которой я забыл. Там действующими лицами были Петр Великий, Карл ХII-й, датский король и т. д. Роли были розданы и мы клеили себе мундиры и шапки из бумаги, а для гимназиста, который должен был изображать какую-то принцессу, было сделано платье из коленкора. Начальство знало о нашем намерении и не препятствовало этому, но актеры между собою перессорились и спектакль не состоялся. В другой раз театральное представление было затеяно en grand, с настоя¬щими декорациями, костюмами, париками для женских ролей и т. д. Руко¬водителем был наш учитель латинского языка в IV классе Н. И. Зуев, ко¬торый значительное количество классного времени до Рождества употребил на подготовку нас, своих учеников, к этому спектаклю. Должны были идти две пьесы: одна русская, другая французская, но, к сожалению, я забыл, какие пьесы именно. Я должен был участвовать во французской пьесе, но в декабре захворал, на Рождестве у меня в одну неделю умерли два брата, и я вернулся в гимназию только в великом посту. Спектакль этот со¬стоялся, но начальство осталось им недовольно; говорили, что на репети¬циях происходили разные гадкие шалости и Н. И. Зуева не похвалили за его затею.

Лазарет при пансионе гимназии был просторный, содержался очень чисто и уход за больными был хороший. Лазарет помещался возле квар¬тиры директора, который его посещал почти каждый день. В лазарете было 10 или 12 постоянных кроватей, расположенных в трех комнатах; кроме того, в маленькой комнате в одно окно стояла запасная кровать для трудно больного и была еще отдельная комната, не сообщающаяся с лазаретом, для сыпных больных. При лазарете была смотрительница и особый служитель, но не фельдшер. Врачем при мне был Ф. И. Вейсе, ла¬сковый старик, который не любил давать много лекарств. Гимназисты не избегали лазарета, но и не особенно стремились туда попасть, так как там давали уменьшенные порции, например, только по пол-булки утром и вечером и кормили больше перловым супом. Начальство часто посещало лазарет и шалить там не позволяли. Помню, что когда я хворал свинкой и вместе с другим гимназистом мы прыгали чрез кровати, то вошедший в это время Ф. А. Аккерман нас обоих наказал и заставил стоять у кроватей, сказав смотрительнице, чтобы она нас освободила через час.

Третья гимназия и тогда уже славилась своим учебным курсом и «студенты Пустого рынка», как нас называли в шутку, нигде себя не посрамили; напротив, по ученой и педагогической деятельности многие из них выказались с самой лучшей стороны. Это отчасти объясняется тем, что наша гимназия в 1823 году была преобразована из учительского института, который готовил учителей в народные или, лучше сказать, приходские училища, почему в этом учебном заведении были сосредоточены лучшие педагогические силы того времени. В 1816 году четыре сту¬дента института были посланы в Англию для изучения Ланкастерской ме¬тоды взаимного обучения, но в инструкции их было сказано, что они обязаны знакомиться и с методами преподавания средних учебных заве¬дений, что посланные добросовестно и исполнили. Эти студенты были: Свенске, Буссе, Тимаев и Ободовский. Они после Англии провели неко¬торое время в Ивердене в институте Песталоцци; следовательно, познако¬мились с лучшим учебным заведением того времени. При основании гим¬назии все эти четыре учителя остались в ней преподавателями, а затем один из них, Ф. И. Буссе, был долго директором 3-й гимназии. Почти все эти учителя, оставляя гимназию, передавали преподавание своим же бывшим ученикам, так что, вероятно, ни в одном учебном заведении того времени не было столько традиций по учебной части, как в 3-й гимназии.

Очень трудно сравнивать общий уровень образования гимназистов 40-х и 50-х годов с учениками наших современных гимназий и, если я позволяю себе привести некоторые замечания, то делаю это sous toute reserve, допуская многие исключения. Мне кажется, что главным разли¬чием между старым временем и нынешним следует считать большое разнообразие степени развития учеников одного класса, которое замечалось в гимназиях конца 40-х годов; нынешние гимназисты по познаниям и развитию гораздо ровнее. В старое время в одном и том же классе можно было оставаться несколько лет сряду, и таким образом в одном классе вместе учились дети и очень великовозрастные юноши, при чем наиболее развитыми чаще бывали более юные гимназисты, а старички часто пора¬жали своим невежеством и неразвитостью. При этом, особенно в младших классах, приходящие учились хуже пансионеров, между тем как теперь подобной разницы нельзя заметить. Между моими товарищами были юноши очень умные, толковые и развитые, но были и такие, которые поражали своею неразвитостью. Например, некоторые гимназисты были чрезвычайно суеверны: они искренно верили, что будешь лучше знать урок, если положишь учебник ночью под подушку, другие покупали у каких-то монахинь около церкви св. Пантелеймона ладонки «пророка Наума». Это были сумочки с песком или землей, которые носили на шее во время экзаменов и эти ладонки должны были помогать получить «хороший билет». Некоторые из нас в старших классах знали наизусть почти всего Евгения Онегина и многое другое, а между нами нашелся и такой, который на выпускном экзамене сказал, что самое замечательное сочинение Карамзина «Медный змий». На переходном экзамене из чет¬вертого в пятый класс мой товарищ, которому достался билет о Троян¬ской войне, мне шепнул, когда мы оба сидели и готовились к ответу: «Я все помню, но забыл, какое отношение имел император Траян к Троян¬ской войне». Я ему вполголоса сказал, что он был влюблен в прекрасную Елену, но, к счастью, мой товарищ при своем ответе умолчал совсем об императоре Траяне и получил тройку. В пятом классе у нас затеялся спор: несколько псковичей утверждали, что в Псковском соборе сохра¬няется меч архангела Гавриила, и когда мы не верили этому, то один клялся, что видел этот меч собственными глазами. Обратились к законо¬учителю, который разъяснил, что в Псковском соборе сохраняется меч князя Довмонта, в христианстве принявшего имя Гавриила. Подобных при¬меров можно-бы привести очень много, при чем замечалось, что невежеством по некоторым учебным предметам отличались ученики, очень сильные по другим отраслям знания. Не знаю, была-ли эта особенность 3-й гимназии, или замечалось и в других, но у нас в старших классах была мода специализировать свои занятия на известных предметах. Между моими товарищами были юноши, которые прекрасно знали латинскую и грече¬скую грамматику и легко читали древних авторов и вместе с тем совсем не понимали математики. Случалось и наоборот. Многие увлекались историей, русскою или всеобщей, и были чрезвычайно начитаны по этим предметам, а по другим очень слабы. Преподаватели и начальство относились к этому явлению довольно снисходительно и всячески старались окон¬чательно не погубить ученика, который по некоторым предметам был хорош, а по другим совсем плох. Кроме того, различие старого обучения в гимназиях от нового было то, что на младшие классы обращали гораздо меньше внимания, чем теперь. Педагогических и методических приемов обучения почти не существовало; уроки объясняли, задавали и спраши¬вали, а легко-ли было учиться ученикам, учителя мало об этом беспо¬коились. Были и тут исключения, но немного. Поэтому, вообще говоря, в младших классах учились плохо и масса учеников оставались в классах, или совсем выходили из гимназии. Выигрывали при этом те, которые до гимназии получили хорошую подготовку, или очень талантливые. Так называемых «долбежников», которые все зубрили и мало понимали, у нас было немного и учителя не признавали их за хороших учеников. Мне кажется, что теперь мало развитому, но прилежному мальчику легче бла¬гополучно кончить курс гимназии, чем в мое время.

Либеральными идеями и политикой гимназисты тогда совсем не занимались, газет не читали почти вовсе, да и родители их в это время редко выписывали газеты. Я считался в старших классах очень сведущим в политике человеком, так как читал «Journal de St.-Petersbourg, и знал, откуда взялся Наполеон III и почему в Англии царствует королева, а не король.

Переходя затем к преподаванию отдельных учебных предметов, я должен заявить, что, как католик, не присутствовал на уроках За¬кона Божия православного исповедания и потому ничего не могу сказать о нем.

Преподавание древних языков и тогда в гимназиях играло важную роль и число уроков по этим языкам было больше, чем по другим пред¬метам. По латинскому языку в 5 низших классах было по 4 полуторача¬совых урока, а в VI и VII—по 3 таких же. Греческий язык начинался с IV класса и число уроков было по 5 до VII кл.; таким образом, общее число часов латинского языка было 39, а греческого—30. О преподавании латинского языка в младших классах у меня сохранилось мало воспоми¬наний. В I-м классе мы переводили с латинского языка на русский и обратно параграфы из учебника Зейденштюкера и по этому же, кажется, учебнику учились грамматике. Экстемпоралей у нас не делали вовсе ни в одном классе до самого окончания курса, и эти упражнения не служили пугалом для гимназистов, как в нынешнее время. Учителя иногда диктовали русские предложения и заставляли тут же в классе переводить их на ла¬тинский или греческий язык; но затем один из учеников писал свой пе¬ревод на классной доске, учитель спрашивал учеников, не замечают ли они ошибок; все заявляли свои замечания, учитель исправлял текст окон¬чательно и тогда все ученики обязаны были исправить свои переводы по верному тексту. Конечно, эта система не давала возможности учителю безошибочно судить о познаниях ученика, но за то гимназист спокойно работал над переводом, основательно исправлял свои ошибки и приобре¬тал познания по грамматике латинского или греческого языка. Правда, случалось, что ленивый или совсем слабый ученик ничего не писал в своей тетради или писал вздор, а потом прямо списывал себе с доски верный текст; но разве это вовсе бесполезно? Вообще я должен сказать, что система преподавания древних языков в наше время отличалась тем, что на чтение классических древних авторов и перевод их на русский язык обращалось гораздо больше внимания, чем теперь. Грамматикой мы зани¬мались, и ее у нас требовали, но она служила главным образом для луч¬шего понимания авторов, а не для того, чтобы нас научить писать на ла¬тинском или греческом языке.

Во II-м классе у нас был довольно небрежный учитель, В. А. Моде¬стов, который был специалист по истории и в младших классах заниматься не любил. Мы с ним продолжали этимологию и переводили с латинского Epitome historiae sacrae, издание Кошанского. В III классе нашим учителем латинского языка был В. X. Лемониус, и мы очень сильно подвинулись вперед под руководством этого превосходного преподавателя. Весь элемен¬тарный курс грамматики был пройден, и мы, кроме того, довольно много переводили из Корнелия Непота. Нас научили готовиться к переводам, отыскивать слова в лексиконе, разбирать латинский текст по частям пред¬ложения, отыскивать главные и придаточные предложения и т. д.; так что в IV класс мы перешли с хорошими познаниями по латинскому языку. К сожалению, в IV-м классе мы попали опять к плохому учителю, Н. И. Зуеву. Класс наш стал очень многочисленным, так как к пансионерам при¬соединились приходящие, так что преподавание было там не легкое. Н. И, Зуев, еще очень молодой человек, очевидно, ленился взяться за дело как следует. Он был очень любезен, не требователен, ставил баллы щедро, но делом занимался мало. В начале года он вздумал нам рассказывать древнюю мифологию, которую мы слушали с удовольствием, но пользы от нее было мало. После этого он стал нас готовить к домашнему спектаклю на Рож¬дестве, а Цезарем мы занимались очень мало и большею частью только слушали перевод учителя. Грамматикой мы почти вовсе не занимались и слабые ученики стали забывать даже то, чему выучились в младших классах. В великом посту в гимназию приехал министр Уваров, явился к нам в класс и стал нас сам экзаменовать. Увы! с начала учебного года до середины марта было прочитано только 20 глав из книги «De bello gallico», да и эти немногие главы воспитанники переводили крайне плохо, конструкции делать не умели и грамматику позабыли. Министр, конечно, учителю в классе никакого замечания не сделал, а побранил нас, но после этого Н. И. Зуеву латинского языка не поручали. В V-м, VI-м и VII-м классах латинскому языку нас учил известный учитель, Г. И. Лапшин. Это был очень знающий, усердный, серьезный, одним словом, отличный учитель, у которого большинство воспитанников очень многому научилось, но у него были и слабые стороны. Он не любил заниматься с плохими учениками и, если кто сразу в начале ответа ему скажет что-либо несуразное, то он часто говорил: «садитесь, вы ничего не знаете», и ставил единицу, которую исправить было очень трудно, так как Гр. Ив. Лапшин долго помнил худые ответы. Помню, что один слабый ученик V-ro класса как-то в переводе вместо Roma, на классной доске написал Rima, что, очевидно, было опиской. Г. И. Лапшин этого бедного юношу долго пилил этою Rima и никак не мог забыть этой ошибки. Г. И. Лапшин большею частью спрашивал «по скамейкам», т.е. начнет с кого-нибудь, а затем спрашивает рядом сидящего и т. д. Таким образом можно было легко рассчитать, когда будешь спрошен. Мы у него читали много латинских авторов и разбор делался очень подробно и дельно, с обстоятельными грамматическими заметками, которые мы записывали в отдельные тетради. Обратные переводы с русского на латинский также делались, но не очень часто и почти всегда давались на дом, так что плохие ученики списывали их у хороших. Классные переводы задавались, большею частью, только перед постановкою баллов. В V-м классе мы переводили из Сал¬люстия «De bello Jugurtino», кроме того, отрывки из метаморфоз Овидия. Латинские стихи многим из нас очень нравились, и мы выучивали целые страницы Овидиевых гекзаметров. Кроме того, в V-м классе у нас был урок так-называемого курзорного чтения, который был поручен В. X. Лемониусу. Мы читали походы Александра Македонского Квинта Курция без всяких грамматических замечаний, а только с точным переводом на русский язык. Помнится, что это для большинства учеников было не очень трудно. В VI-м классе мы переводили Тита Ливия и Энеиду Вергилия таким-же способом, как и авторов V-ro класса. В VII-м читался в классе Цицерон, а из поэтов—Гораций. Откровенно говоря, перевод Горация был для нас довольно труден; даже при чтении его многие врали, хотя Гр. Ив, Лапшин нам очень обстоятельно объяснял латинское стихосложение. Пре¬подаватель замечал, что перевод Горация нас затрудняет, старался нам разъяснить мысль стихотворения, особенные обороты и т. д. Но в конце концов мы перевели очень мало из Горация, и Григорий Иванович срамил наш класс, говоря, что предшествующие классы переводили вдвое больше нас.

Греческий язык, как сказано выше, у нас начинался с IV-ro класса и для нас начался при очень неблагоприятных условиях. Учителем гре¬ческого языка был в IV-м классе Р. Л. Мориц, человек, может быть, и очень почтенный, но крайне комичный. Он не очень свободно говорил по-русски, терялся в классе и был очень слаб с учениками. С ним проде¬лывали всевозможные шалости; напр., ставили ему на кафедру разные фи¬гурки, сделанные из мякиша хлеба и намазанные чернилами. Учитель их смешно брал в руки, мазал себе пальцы, бранился, а ученики хохотали. Р. Л. Мориц был очень труслив, и если взрослый гимназист с ним говорил, держа в руках открытый перочинный ножик, то учитель не смел к нему подойти, а тот говорил разные грубости. Шалости эти занимали значи¬тельную часть уроков, и потому, понятно, преподавание не могло идти особенно успешно. Мы, однако, в четвертом классе прошли этимологию по грамматике Шада и переводили с греческого из хрестоматии Якобса. Когда мы были в четвертом классе, произошла перемена в преподавании древних языков. Число уроков по этим предметам было уменьшено, греческий язык стал преподаваться только в Ш-й гимназии, да и то необязательно, т.-е.. вместо греческого, можно было учиться законоведению, но тогда ученики теряли право поступления в университет. У нас законоведению училось очень немного, так что из 19 человек только 3 кончили курс без гре¬ческого языка. Из других гимназий принимали в университет с одним ла-тинским языком, за-то на I-м курсе университета были введены на всех факультетах лекции по латинскому языку и лекции эти были поручены Г. И. Лапшину. Мы, воспитанники Ш-й гимназии, не посещали этих лекций, так как там переводили Саллюстия, и мы ничему новому научиться на этих лекциях не могли, а в конце года выдержали экзамен легко. Знанием греческого языка мы хвастались перед другими гимназистами и часто дразнили их изречением; «graeca sunt, non leguntur», которое невежественные средневековые монахи вставляли в списываемые рукописи, когда встре¬чался греческий текст.

С V-го класса до окончания курса греческому языку нас учил В. X- Лемониус, и учил прекрасно. В V-м классе ему предстояло не мало труда, так как мы были плохо подготовлены, особенно мало знали слов, да и по грамматике были не сильны. Мы стали прилежно переводить из хресто¬матии Якобса и грамматику учили не столько по учебнику, сколько со слов учителя, но пользуясь всетаки книжкою Кюнера. В. X. Лемониус очень сильно настаивал на конструкции, всегда требовал, чтобы отвечаю¬щий ученик выделил прежде всего главное предложение и таким образом сразу-бы узнавал главную мысль читаемой фразы. Грамматикой он нас не мучил, а проходил только необходимое для понимания довольно легкого текста из хрестоматии. В VI классе мы читали Одиссею, а в VII—Иллиаду, при чем преподаватель требовал, чтобы мы учили большие отрывки на¬изусть. Очень часто мы переводили с греческого прямо на латинский язык и когда искали слова в лексиконе, то должны были непременно знать не только русское, но и латинское слово. По греческому языку учиться было не слишком трудно, и малоуспевающих учеников было меньше, чем по латинскому языку. В VII классе по программе мы должны были пере¬водить с латинского языка на греческий, и нам роздали какую-то латинскую книжку с небольшими рассказами и словарем. Но, несмотря на старания Василия Христиановича Лемониуса, это упражнение шло крайне плохо, и мы в целое полугодие перевели только один небольшой рассказ о боге Пане, да и то это был скорее перевод учителя, а не учеников. Кроме того, приказано было читать по-гречески Святых Отцов и произношение по-гречески изменить, т.-е. читать, как в духовных учебных заведениях, по Рейхлиновски: Зевс, Афина и т. д. И это совсем не привилось. Бедный В. X. Лемониус сам ошибался в чтении, ему непривычном, мы врали немилосердно, книжек с текстом Иоанна Златоуста и Григория Богослова нам не роздали, и мы на выпускном экзамене читали только Иллиаду по-Эразмовски.

Считаю долгом заметить, что я был не из сильных учеников по древним языкам, в году по латинскому языку получал иногда двойки и хотя окончил курс с серебряною медалью (а не золотою, как ошибочно сказано в записке Н. М. Аничкова), но в старших классах переходил из класса в класс с тройками по древним языкам. Однако и я многому вы¬учился и не могу сказать, чтобы скоро забыл латинский и греческий язык; многое, особенно слова, оставались долго в памяти. Между тем в гимназии я не тратил много времени на подготовку к урокам по латин¬скому и греческому языкам. Большею частью мы. более слабые ученики, готовились так: собирались накануне около одного из товарищей, хороших филологов, и он нам переводил текст, диктовал слова, указывал на грам¬матические формы и т. д. При этом более прилежные много спрашивали, записывали грамматические замечания, одним словом, готовились довольно добросовестно. Для перевода Одиссеи и Иллиады очень большую помощь нам оказывало французское издание, кажется, Низара с подстрочным пе¬реводом греческого текста на латинский язык. С латинского уже мы не переводили; он нам был и так совсем понятен.

Преподавание русского языка в младших классах у нас было такое бесцветное, что я о нем мало помню. Мы учились по грамматике Восто¬кова, делали этимологические разборы, писали склонения и спряжения, но все-таки с русской грамматикой были мало знакомы. Когда мне после выпуска в университете пришлось давать уроки русского языка, то я дол-жен был опять взяться за учебник грамматики, которую совсем позабыл. Не помню также, какую хрестоматию мы читали, но нас заставляли много учить наизусть, даже прозаические отрывки, мы писали сочинения и пере¬сказы содержания статей, но, вообще говоря, большого интереса к препо¬даванию русского языка у нас не замечалось. Однако, это изменилось, начиная с V-ro класса, где учителем был Аникит Семенович Власов. Он умел заинтересовать нас теорией словесности, разъяснял разные виды прозаических произведений, познакомил нас с периодами и прошел с нами даже главные сведения из логики; много читалось образцов и примеров, и сочинения стали серьезнее. Учебником нам служило руководство Лебедева, профессора Педагогического института. В нашем классе явились специалисты по писанию сочинений, некоторые гимназисты принялись за чтение русских авторов; одним словом, интерес к русской словесности был воз¬бужден. В VI и VII классах преподавание пошло еще лучше, так как учи-телем был очень талантливый и живой преподаватель А. М. Печкин. Он очень интересовался своим предметом, прекрасно сам читал и требовал от нас хорошего чтения. Он нас познакомил со стихосложением и с видами поэтических произведений. Мы прочли в классе и вне класса много образ-цов и выучили много стихотворений и прозаических отрывков наизусть. В VII классе читалась история словесности сравнительно довольно коротко, но главным образом А. М. Печкин останавливался на древних писателях, так что мы прочитали с ним почти все литературные произведения рус¬ской словесности до-Петровского времени. Этим заинтересовались многие из моих товарищей и читали под руководством А. М. Печкина то, что не было прочитано в классе. Сочинения мы стали писать на разные темы, и нас очень поощряли к этому устроенные по приказанию попечителя М. Н. Мусин-Пушкина литературные беседы. Ученики VI и VII классов для этих бесед писали сочинения на какую угодно тему; сочинение это просматри¬валось учителем и, если оно оказывалось подходящим, то читалось на бе¬седе. Литературные беседы устраивались вечером, и на них присутство¬вали директор, инспектор, учитель словесности, а иногда и другой учитель, и ученики VI и VII классов. Автор сам читал свое сочинение, затем другие ученики делали замечания как по содержанию, так и по изложению, при чем часто происходили прения. Потом учитель давал отзыв о сочинении, а иногда и директор делал замечание. Сочинения эти, тща¬тельно переписанные, посылались попечителю, и он о лучших из них пуб¬ликовал в циркулярах по округу.

Странно, что я вовсе не помню, чтобы нас учили в гимназии церковно-славянскому языку, и я даже думаю, что не были-ли иноверцы осво-бождены от изучения этого языка, хотя Н. М. Аничков в своей записке о III-й гимназии об этом не упоминает. Одно достоверно, что когда нам пришлось читать в VII-м классе Несторову летопись, то я сильно затруд¬нялся даже в чтении славянского текста, не говоря уже о грамматических формах, которых я совсем не знал. Православные товарищи, конечно, знали этот язык лучше меня, но я вовсе не помню, чтобы в каком-нибудь классе занимались славянской грамматикой и сравнивали бы славянские формы с русскими.

Так как директор у нас был математик, то математика, по преданию, хорошо преподавалась в III-й гимназии. В младших классах до IV-ro вклю-чительно нас, пансионеров, учил математике Степан Васильевич Соколов, который был потом инспектором после Ф. А. Аккермана, а в трех стар¬ших классах ученик Ф. И. Буссе, В. И. Лавониус. У приходящих учите¬лем математики был брат Ф. И. Буссе, Франц Иванович, про которого говорили, что он очень сердитый учитель. Мы проходили арифметику по старинному, т.-е. прямо по учебнику Буссе, начиная с определения числа, объяснения нумерации и т. д. Каких-либо методических приемов для облег¬чения понимания арифметики не употреблялось, если не считать того, что учитель почти на каждом уроке задавал устные задачи, составленные им самим. На дом задавались задачи по сборнику Буссе, где больше имелись в виду вычисления, а не умственные упражнения. Несмотря на это отсут¬ствие методических приемов, все-же большинство учеников знало арифме¬тику. С. В. Соколов вел уроки очень дельно и толково, занимался много со слабыми, часто спрашивал учеников, ясно объяснял правила. У него плохо занимались только очень ленивые или крайне слабые ученики. В IV классе началась алгебра, и для многих это было очень трудно; учебника не было, и С. В. Соколов диктовал записки, которые были составлены хорошо, но ученикам приходилось тратить много времени на их переписку. Из алгебры многие товарищи получали в IV классе плохие баллы и должны были остаться в классе. В V и следующих классах мы проходили алгебру, геометрию и тригонометрию у превосходного учителя, В. И. Лавониуса. Он объяснял все части математики кратко, сжато, но необыкновенно ясно и толково, так что внимательный ученик сразу понимал необходимое. Правило всегда сопровождалось очень хорошо подобранными примерами и задачами, и ученики тотчас вызывались к доске для повторения. Если ока-зывалось, что пройденное плохо понято, то преподаватель никогда не сердился, а повторял еще раз и шел дальше только тогда, когда прежнее было хорошо усвоено. Вместе с тем В. И. Лавониус был всегда весел и приветлив, очень интересовался преподаванием, никогда в классе не сер¬дился и даже любил шутить и отпускать остроты. Конечно, и у него встречались слабые ученики, но это были такие, которые решительно не хотели заниматься математикой, или совсем глупые. Учебниками мы поль¬зовались мало, особенно по алгебре и тригонометрии, а геометрию про-ходили, строго придерживаясь руководства Ф. И. Буссе.

В. И. Лавониус преподавал также физику и космографию, и это пре¬подавание шло очень успешно. Физика проходилась по учебнику Ленца с математическими выкладками и даже задачами. В. И. Лавониус требовал, чтобы ученики чертили приборы на классной доске, и был очень взыска¬телен на счет точности и определенности ответов. У нас в гимназии был по тогдашнему времени довольно порядочный физический кабинет, и В. И. Лавониус не ленился делать опыты, которые у него хорошо удавались. Мы в гимназии видели опыты с кислородом, хлором, гремучим и светильным газом, так что порядочно ознакомились и с некоторыми химическими явлениями. Космографию, или, вернее, математическую географию (из фи¬зической географии мы успели пройти очень немного) мы проходили по учебнику Талызина, почти ничего не пропуская. Те, которые знакомы с этой книжкой, знают, что курс этот очень серьезный, весь основан на математике и требует от читателя большой доли воображения, чтобы представить себе в пространстве явления, изображенные на очень сложных чертежах, помещенных в учебнике. Следует признать, что математическую географию понимали не все ученики VI I-го класса, несмотря на прекрасные объяснения В. И. Лавониуса, но те, которые поняли ее, усвоили этот курс отлично. Когда мы, натуралисты и математики, слушали на первых двух курсах университета лекции по физике и космографии у профессора Ленца, то с благодарностью вспоминали В. И. Лавониуса. По физике про¬фессор читал общий курс только немного полнее, чем в гимназии, а по космографии почти буквально держался учебника Талызина, так что нам, ученикам 3-й гимназии, было очень легко.

Преподавание истории при мне начиналось в III классе и распреде¬лялось следующим образом: в III классе история египтян, Ассирии, Персии и т. д., в IV классе—Греция и Рим, в V-м—средняя история, в VI-M—новая и русская история, а в VII-м—один урок на повторение всеобщей и один урок на окончание русской истории. Учителем у нас был до VII-го класса Василий Алексеевич Модестов, бывший семинарист, человек очень умный и ученый и специалист по всеобщей истории, особенно средних веков. О нем рассказывали, что он собирался держать экзамен на магистра и на¬писал уже диссертацию «История евреев в средние века»; но на первом-же экзамене в университете профессор Устрялов, который был на него за что-то зол, огорошил В. А. Модестова вопросом: в котором году родился Петр Великий? Василий Алексеевич тогда встал, сказал, что он не ученик гимназии, вышел из зала и не захотел продолжать экзамена. Мы учились по плохим учебникам Кайданова и Смарагдова, и особенно плохо дело шло в III-м классе, где ученики совсем мало понимали читаемое, зубрили книгу наизусть и отвечали ужаснейший вздор. В, А. Модестов рассказывал очень хорошо, но слишком трудно для большинства учеников, а при пло¬хих ответах он сердился, подсмеивался над гимназистами и часто в шутку им подсказывал неверно. Только в V-м классе многие стали понимать В. А. Модестова, внимательно слушать его прекрасные лекции и увле¬каться историей. У этого учителя был очень курьезный прием: он называл во всеобщей истории всех королей и императоров по отчеству. Александр Македонский был у него Александр Филиппович, Карл Великий—Карл Пипинович, королева Елизавета Английская—Елизавета Генриховна и т. д.; он требовал, чтобы и ученики так ему отвечали. Подсмеиванье над пло¬хими ответами учеников и тут продолжалось, но хороших учеников он очень хвалил и охотнее с ними занимался, чем с плохими.

В VII-v классе, вместо В. А. Модестова, поступил новый учитель, И. И. Красов. Это был также знающий и дельный человек, специалист по русской истории, но мы его не так любили, как Модестова. Он заставлял всех работать, много спрашивал, задавал большие уроки по учебникам, но русской историей, которую мы проходили по учебнику Устрялова, интересовался гораздо меньше, чем всеобщей, и я, хорошо помню, что наш выпускной экзамен по русской истории был не блестящий; попечитель, М. Н. Мусин-Пушкин, на нем присутствовавший, сердился на многих уче¬ников и даже делал замечания И. И. Красову.

География проходилась по два урока в четырех низших классах. Первые два года мы учились у очень плохого учителя, Тибо де-Бриньоля. Он любил в классе балагурить и рассказывать анекдоты, почти ничего не объяснял и задавал только уроки по учебнику Ободовского. Мы учили наизусть все провинции Франции и Испании с названиями главнейших го-родов, почти вовсе не были знакомы с географическими картами и скоро забывали пройденное. Но с III-го класса мы перешли к отличному препо¬давателю, Ивану Осиповичу Планкелю (собственно Plankl; он был тиролец и католик). Хотя фигура его была совсем не внушительная, но он скоро заставил себя уважать, и его очень боялись. Он был мал ростом, довольно толстый, и лицо было широкое; говорил он басом, и при этом рот не¬сколько кривился в сторону. И. О. Планкель первый заставил нас рисо¬вать карты на классной доске и в тетрадях и ввел немые классные карты. Он был очень требователен при ответах и строго ставил баллы. В первый раз мы от него слышали ныне общепринятое требование о полных отве¬тах; он беспрестанно повторял: «слова вопроса для ясности ответа повторяются». На его уроках мы услыхали интересные рассказы об открытиях в Африке, о девственных лесах, прериях и саваннах Америки и характе¬ристики главнейших городов. Жаль, что после IV-ro класса география не продолжалась и мы дальше не воспользовались уроками этого замеча¬тельного учителя. Прежде в старших классах преподавалась статистика, но в мое время предмет этот был уничтожен.

Пока я был в низших классах, уроки иностранных языков были устроены в гимназии очень своеобразно. Уроки эти давались одновременно во всех трех низших классах и ученики распределялись по классам иначе, чем на других уроках, т.-е. ученик 1-го класса по иностранным языкам мог посещать уроки III-го класса, и наоборот: слабый ученик III-го класса по немецкому и французскому языку сидел в I-м классе. Не думаю, чтобы подобное устройство было вполне целесообразно. Сидя в чужом классе, ученик чувствовал себя неловко, маленьких в старшем классе обижали, над большими, посаженными в младший класс, смеялись, а так как учи¬теля иностранных языков были, большею частью, плохие, то это учре¬ждение мало приносило пользы. Так как я, поступая в гимназию, хорошо знал французский и немецкий языки, то меня сразу посадили в III-й класс, но с первого раза там меня встретили очень не дружелюбно. На первый урок французского языка я явился в класс с большим портфелем, где были мои книги и тетради, а сверху лежала казенная булка, которую утром я не съел, так как принес из дому себе накануне сдобную булку. Как только я уселся на указанное место, то учитель подошел ко мне и, увидав булку, сказал. «Как вы смеете в класс носить булки: я ее от вас отнимаю», и взял булку, прибавив: «я очень сам люблю казенные булки!» Я расплакался, все ученики смеялись, и учитель весь урок дразнил меня булкой. На следующий урок я, конечно, уже явился без булки, но учитель все о ней вспоминал, и ученики меня дразнили и говорили учителю, что я спрятал булку в карман. Меня, с позволения учителя, стали обыскивать, я опять расплакался, и эта потеха продолжалась чуть не пол-урока. Понятно, что уроки французского языка сделались мне ненавистными, и я стал самовольно оставаться на французские уроки в своем классе, пока инспектор это не заметил и не прогнал снова в III-й класс. Вообще о преподавании иностранных языков у меня осталось мало воспоминаний, потому что я ими почти не занимался, зная языки эти лучше большинства товарищей. Особенно плохо шло у нас преподавание французского языка: в течение семи лет моего пребывания в гимназии, с 1845 до 1852 года, у нас перебывало девять учителей французского языка, из которых я помню только двух хороших, Лароша и Пора. Учебников хороших не было, грамматику учили по Ноелю и Шапсалю, которая написана для французов, переводили Телемака, и в конце концов большинство учеников ничему тол¬ковому не научились. Немецкий язык был поставлен лучше; правда, что в трех низших классах преподавали его довольно плохо наши гувернеры, но в старших классах был у нас очень дельный преподаватель Э. П. Буш, который хорошо знал русский язык, серьезно и довольно строго вел уроки, и у него действительно можно было чему-нибудь научиться. По немецкой грамматике он диктовал записки, а в VII-м классе прошел с нами даже краткий курс истории немецкой литературы. С немцами и учениками, хорошо знающими немецкий язык, Буш обыкновенно не занимался в классе, а заставлял их во время урока писать переводы с русского или француз¬ского языка на немецкий. От времени до времени он брал эти переводы, исправлял их и ставил нам за них отметки. Э. П. Буш имел большое значение в гимназии, и мы знали, что он в педагогическом Совете всегда играл важную роль.

О преподавании чистописания и рисования много говорить не при¬ходится. До IV-ro класса преподавание рисования было обязательно, но оно было совершенно индивидуальное, а не классное. Учитель нам разда¬вал оригиналы, большею частью носы, глаза, уши, руки и т. под., нари¬сованные на отдельных листах, и мы их копировали, кто как умел. Те, которые были посильнее, получали для копирования пейзажи или головки. С IV-ro класса уроки рисования посещались только желающими, т.-е. осо¬бенно способными учениками, и рисовали, что больше нравилось.

По чистописанию происходило почти то-же: учитель раздавал уче¬никам прописи, наклеенные на картон, и мы с них списывали в тетради, при чем учитель даже редко смотрел, что мы пишем. Он большую часть времени сидел на кафедре и чинил перья, так как мы писали гусиными перьями, и на уроке чистописания учитель учил нас чинить эти перья и сам чинил их много. Понятно, что при подобном преподавании успехов ждать было нельзя: кто дома не научился хорошо писать, тот в гимназии сохранял свой дурной почерк, что случилось и со мною. Я начал рано писать и писал много, но на красоту письма дома не было обращено вни¬мания, и я так и остался на всю жизнь с дурным почерком. По рисованию было то же самое, и потом я очень сожалел, что не выучился рисовать в молодости, так как натуралисту уменье рисовать чрезвычайно важно.

Пению учились только те, которые участвовали в церковном хоре гимназии; о гимнастике тогда никто еще не думал, но в 1851 году была введена маршировка, и мы обучались ей в VI-м и VII-м классах, но без особого увлечения.
____________________
К. К. Сент-Илера — воспитанник XXV выпуска; зоолог, бывший директор спб. учительского инсти¬тута. Под его редакцией издано несколько капитальных сочинений, в том числе «Жизнь животных» Брэма.
Воспоминания К. К. Сент-Илера напечатаны в «Русской Школе» 1898 г., ,№№ 4 и 5—6.

Далее >>
В начало