Гимназические годы И. А. Шляпкина

Опубликовал: Соколов Николай Алексеевич
Автор: В. Г. Дружинин

Из воспоминаний В. Г. Дружинина.
Всем нам дорогая Третья Гимназия празднует редкое в истории сред¬них учебных заведений торжество—столетие своего существования. Такие торжества невольно заставляют вспомнить о прошлом родного училища и о выдающихся его воспитанниках, которых оно вскормило и вывело на дорогу плодотворного служения на пользу родной науки и просвещения.. Один из таких воспитанников нашей Гимназии был несомненно профессор И. А. Шляпкин, сам воспитавший целые поколения в средних и высших учебных заведениях и стяжавший себе почетное имя своими учеными тру¬дами. О нем я имею в виду повести речь, за время пребывания его в Гимназии.

Илья Александрович Шляпкин родился 9 мая 1858 г. в селе Алексан¬дрова близ Белоострова. Отца своего он не помнил. О жизни в детстве он никогда не распространялся, а начинал свои воспоминания с Гим¬назии.

Когда И. А. минуло шесть лет, за год до смерти отца, его взял к себе для воспитания А. А. Ревви, женатый на его родной тетке. Супруги были бездетны и ребенок заменил им сына; а они сами отнеслись к нему действительно, как к родному сыну.

А. А. Ревви отдал И. А. в пансион Юргенс для подготовления в гимна¬зию; из него в 1868 г. он поступил в I класс 6-й Гимназии приходящим. Это стоило дяде больших хлопот, т. к. пришлось выписать мальчика из податного сословия и записать купеческим племянником, обстоятельство, о котором с большим юмором впоследствии повествовал сам купеческий племянник. Через год он перевелся в 3-ю Гимназию, во второй класс казеннокоштным пансионером. Это создавало в жизни мальчика новую обстановку. К дяде он попадал лишь перед праздниками, а на праздники иногда ездил к ма¬тери в Александровку. Надо заметить, что И. А. в старших классах Гимназии скоро перерос умственно своего дядю и семью его с их будничными интересами и заботами. При всей сердечности семейной обстановки у дяди, она мало удовлетворяла умственные интересы И. А. Сам И. А. всегда считал себя во всем обязанным дяде и тетке, что, конечно, справедливо относительно детского возраста; и сам он отблагодарил их за это: похо¬ронив дядю, он поселил у себя в Александровке тетку и в своем доме закрыл ей глаза по кончине ее.

В пансионе Юргенс встретился он с К. А. Ивановым, будущим известным педагогом, автором учебников по истории и исторических мо¬нографий для юношества, с которым перешел в 3-ю Гимназию; оба попали в один класс, хотя К. А. Иванов остался приходящим; они вместе прошли весь курс Гимназии и Университета и оставались во всю жизнь близкими друзьями. Их одноклассниками оказались: А. И. Барбашев, впоследствии автор монографии о Витовте, магистр русской истории, к сожалению, рано сошедший с житейского поприща вследствие постигшего его психи¬ческого расстройства; Н. М. Бубнов, будущий профессор Киевского уни¬верситета по кафедре Всеобщей Истории. Они составляли ядро класса, и около них группировались наиболее способные ученики. Все они хорошо учились, много читали, увлекались спорами между собой о прочитанном, одним словом, в старших классах жили умственными интересами среди других пансионеров, которые в большинстве случаев представляли из себя юношей, выброшенных из семей в пансион вследствие тяжкой нужды, пе¬реживаемой их родителями.

Этот кружок в средних и старших классах испытывал свои литера¬турные силы. Писали прозой, писали стихами. Рифма рано далась К. А. Иванову и он слыл поэтом класса. Занимались они также писанием поэм на любимых педагогов. Соль этих произведений заключалась, кроме шу¬точного изображения действующих лиц, в том, что педагоги в разговорах говорили своими излюбленными выражениями. Иванову удавались этого рода произведения. Его «Война гимназистов с чертями за освобождение Кесслера из ада», поэма в триста с лишним стихов была весьма популярна, особенно после следующего происшествия. Автор переписывал свою поэму по просьбе кого-то во время латинского урока Кесслера, и увлекшись своим делом не заметил, как подошел к нему Кесслер, который усмотрел, что Иванов что то усердно пишет. Увидя стихи, Кесслер спросил о их со¬держании с замечанием, что они не относятся к предмету занятий, и по¬требовал выдачи написанного. Пришлось признаться в совершенном «преступлении» и выдать поэму, которая была потом прочитана всеми педа¬гогами и, по имевшимся сведениям, доставила им большое развлечение, и возвращена была автору без всякой за то кары. Да не за что было и карать. Тон поэмы был шутливый, но отношение к Кесслеру самое сер¬дечное. Шляпкин тоже пробовал сочинять стихи, написал гексаметром, пародируя Илиаду, повествование о распре, бывшей между преподавателями Вестенриком и Мохначевым, но не особенно удачное. Одно его стихотво¬рение было даже где то напечатано.,. Он написал еще несколько стихо¬творений в своем дневнике… Но скоро он понял, что все это слабо, его это не удовлетворяло и он прекратил навсегда упражнения в стихосло¬жении.

Здесь надо отметить черту характера И. А., которую он сохранил в течение всей своей жизни. Принадлежа к лучшим представителям класса, он не чуждался и остальной умственно более слабой братии, находившей в средних и старших классах свои интересы в игре в карты, попойках, и не потому, что он сам прилежал к этого рода развлечениям, а потому, что искал и находил в другом человеке только хорошее, оправдывая отрицательные черты характера обстоятельствами жизни. Отсюда проистекало то теплое отношение к людям, которое всегда отличало И. А. Такие жал¬кие типы были в Гимназии (они уже умерли, почему можно назвать не¬которых из них, а именно: Кузька Смирнов, с белокурой, курчавой как у барана головой, сильно отстававший в классах и не кончивший курса Гимназии, Воеводин, Веденяпин, и др.). Они влекли жалкое существование; но во всю их последующую за Гимназией жизнь, они нередко обращались к И. А. за помощью, и он, по мере своих скудных средств, всегда поддер¬живал их и никогда не отказывал в помощи и поддержке.

В период средних классов Гимназии И. А. познакомился с профес¬сором, а потом ректором Римско-Католической Духовной Академик в Пе¬тербурге, прелатом Норбертом Рокицким (ум. в 1878 г.). Они встретились летом в Белоострове, где патер жил на даче. Собирая гербарий—любимое занятие летом—патер подошел к Александровке и где то на лугу увидал И. А, завязался разговор; патер зазвал юношу к себе и приголубил его. Опытный «ловец человеков» облюбовал нового знакомца. По возвращении в город И. А. стал посещать патера по праздникам и воскресеньям. Они вели длительные беседы, в коих часто касались таинственных явлений че¬ловеческой жизни, объяснить себе которые не по силам было юноше, и в лице патера он нашел себе опытного истолкователя. Этими беседами, а также знакомством с писателем Н, С. Лесковым, внушено было И. А. увлечение мистицизмом и вообще всем таинственным, а также строгим католическим церковным ритуалом, которое он сохранил на всю жизнь. В свободные вечерние часы, патер, взяв свечу или лампу, водил И. А. по обширной академической библиотеке, полки коей были уставлены фолиан¬тами в белых пергаментных переплетах; хозяин брал с полок фолианты и передавал их юному гостю, который, не помня себя от выпавшего на долю его счастья прикасаться к таким редким книгам, с увлечением перелисты-вал их. Они брали томы с собой, на квартиру патера и там патер зна¬комил с их содержанием.

Полумрак обширного книгохранилища, его обстановка—ряды простых, но нарядных шкафов, плотно уставленных книгами, глубоко врезались в памяти юноши, и он всегда вспоминал эти посещения с священным тре¬петом…

У патера в квартире жил одинокий человек, некий Скиндер, гравер и эмальер, от которого И. А. получил прекрасные сведения по технике обеих специальностей. Сам патер любил предметы искусства и обладал несколькими полотнами хороших мастеров. Все эти впечатления, при лю¬бовной опеке патера, запали в душу И. А, По смерти его, при распродаже его вещей, И. А. удалось купить кое-какие из них, и он берег их как реликвии; между ними была сутана патера с черной митрой, которые Ш. долго носил дома, уже будучи студентом.

Дядя Шляпкина — А. А. Ревви, кроме службы в Государственном Банке, еще прирабатывал: управлял делами княгини Голицыной, очень бо¬гатой аристократки. В торжественные праздники он водил к ней на по¬клон племянника; чопорная, но добрая старушка принимала их радушно в своей роскошной гостиной, обставленной первоклассными предметами искусства — бронзой, картинами, мебелью. Посетителям предлагалось угощенье и, сверх того, гимназисту подарок. Когда Ш. возмужал, дядя полу¬чил разрешение показать ему всю обстановку квартиры, и после этого, уже сам Ш., при каждом посещении изучал предметы искусства и картины. Глаз наметывался, а страстная любовь к предметам искусства и старины развивалась с каждым посещением. Обозначились и любимые предметы этой обстановки; особенно полюбил он резной ореховый шкапик итальянской работы XVI в. Узнав об этом, княгиня завещала ему этот шкапик, после того, как Ш. провел, по ее поручению, дело об утверждении ее ду¬ховного завещания.

Из книгохранилищ, к которым Ш. имел доступ во время пребывания в Гимназии, надо упомянуть еще библиотеку Второго Отделения, получив¬шую впоследствии наименование Библиотеки Сравнительного Законоведения, через друга своего К. А. Иванова, отец которого служил в этой библио¬теке. Здесь, по собственному признанию, друзья впервые увидали и ося¬зали Эльзевиров и Альдов, а когда стали студентами, то познакомились и с Дюканжем и Монфоконом ранее, чем их сокурсники.

Гимназия, в которую поступил Ш., считалась тогда в Петербурге образцовой. Во главе стоял В. X. Лемониус, хорошо памятный всем быв¬шим в Гимназии за время его долговременного директорства. Он обладал большими странностями, но это был человек чрезвычайной доброты; он прекрасно относился к воспитанникам. Его за это ценили гимназисты, что бывает редко; обыкновенно, оценка педагогов производится гораздо поз¬дней, в зрелом возрасте. Но к Лемониусу (в просторечии его именовали Лемондером) все относились с почтением. Впоследствии мы узнали, что он пользовался большим уважением педагогов за то, что, не щадя себя, при всяких нападках на них со стороны Округа и даже Министерства, всячески их защищал и отстаивал, до тех пор, пока проступок, ставив¬шийся в вину, не был ему доказан с очевидностию. Был даже случай, когда он подал в отставку, заступаясь за педагога своей Гимназии, и таким способом спас его. Надо заметить, что почитали его и пансионеры, кото¬рые, как живущие в Гимназии, всегда строже судили свое начальство. Кроме пребывания в Гимназии во время занятий и уроков в старших классах, Лемониус посещал часто вечерние занятия пансионеров, при чем одет был уже не в вицмундире, а в простой домашней куртке. Он обходил столы, за которыми занимались воспитанники, присматривался к работам их, вступал с ними в беседы, был всегда ласков. Для иллюстрации этих посещений и отношения к воспитанникам позволю себе привести следую¬щий случай. Однажды, при таком обходе, Лемониус подошел к одному воспитаннику, облокотился на стол, обняв одной рукой питомца. При тусклом свете тогдашних керосиновых ламп легко было не рассмотреть его фигуры. Не осведомленный о присутствии директора, воспитанник Нолле тихо подкрался к столу, и, заподозрив в наклонившемся Лемониусе кого то из одноклассников, с размаху, с шумом ударяет по спине его тонкой грушевой чертежной линейкой. Каково же было удивление Нолле, когда перед ним выпрямилась фигура директора, вместо товарища. Нолле совершенно смутился и просил извинения, объясняя, что совершил удар, приняв Лемониуса за кого то из товарищей, говоря: «Виноват, Василий Христианович, я думал, что это товарищ!» Все ожидали грома и молний и строгого наказания виновного. Лемониус только улыбнулся и проговорил добродушно: «Ну, Нолле, емена (его обычная присказка) и товарища так нельзя». Этим эпизод закончился, и Лемониус никогда о нем не вспо¬минал.

Начиная с шестого класса Лемониус читал Одиссею и Илиаду. Эти уроки не обходились без курьезов. Перевод прочитанного должен был быть по возможности близок к подлиннику в ущерб даже русской речи, с введением в нее грецизмов. Особенно любил он точнейший перевод aecusativus graecus и приходил в восторг от таких прелестей: Н. С. Meрежковский заслужил особые похвалы за такой перевод: «Олень был ранен стрелой относительно затылка, который находился у него посредине спины». Когда переводил сам Лемониус, то он допускал большие воль¬ности в обращении с русским языком. Так: «Однажды на берегу пасалось большое стадо кобылей (т. е. кобылиц)». Или: «в колесницу была впряжена пара голубев» имногие другие.

Главную роль в жизни пансионеров играл инспектор, заведывавший материальной и хозяйственной частями. Ш. поступил при инспекторе К. И. Смирнове, авторе многочисленных учебников по географии. Но затем его заменил Н. Г. Потапов, преподаватель математики в младших классах, впоследствии инспектор студентов в Петербургском университете, и кон¬чивший свои дни попечителем Казанского учебного округа. Он был строг, но по его поступлении пансионерам скоро стало жить лучше прежнего. Он озаботился улучшением их быта, завел лучшее платье, белье, усовершен¬ствовал покрой платья, завел теплые пальто, пища стала лучше и обиль¬ней. О последней могу лично засвидетельствовать, так как будучи полупансионером, приходилось иногда завтракать и обедать в гимназии. Стол был прост, правда несколько однообразен, но всегда изготовлен из свежих припасов. Потапов принялся сначала за приведение в порядок хозяйствен¬ной части, а впоследствии приступил и к реорганизации части воспита¬тельной. Но Ш. застал еще старый ее строй, достаточно архаичный. Воспитателями были странные люди, наблюдавшие только за внешним порядком. Пансионеры, конечно, были к ним ближе, так как воспитатели на дежурствах спали с ними в дортуарах и проводили с ними все вечера. Из таких могиканов вспомним Цее, по прозванию «башкирская тройка» (неизвестно почему), к которому приставали воспитанники, постоянно спрашивая его, какая у него цепочка для часов — медная или золотая, покоившаяся на его обширном чреве. Он отвечал — золотая. Тогда гимна¬зист старался доказывать, что цепочка медная, и обе стороны вступали в продолжительный спор. Такое терпеливое отношение к заданному вопросу, хотя этот вопрос повторялся многократно в течение дня, давало повод к бесконечным приставаниям. Повидимому, владельцу цепочки было лестно, что она обращала на себя внимание гимназистов. Другой воспитатель, Миллер, по прозвищу «Копейка», был совершенно бесцветный манекен; третий был Кайзер—«Чижик», знавший это прозвище и постоянно выслу¬шивавший поэтому, во время дежурства, пение настоящего «Чижика» в разных углах пансионерских камер и спален, не смотря на строгое запрещение петь эту песню. Для извода Кайзера, куплеты, по сговору, одно¬временно раздавались в разных углах помещений, а «Чижик» в виц-мундире имел неосторожность бегать из угла в угол, тщетно ища обидчиков, из которых никого, конечно, поймать не удавалось. «Чижик» был добрый старик, а Миллер—злой. К ним надо прибавить «Сыча» — Кеммерлинга. Тупой немец тоже знал свое прозвище; ему громко воспевали: «Сыч про¬клятый, на колбасе распятый, сосиськами прибит, чтоб не был он сердит». Его не любили. И наконец, «Галдило» — Соколов, грубый вологжанин с сильным местным говором на о, вспыльчивый, но добрый. Воспитателями приходящих и в классах общих старших были И. А. Алехин и М. Н. Кузне¬цов, по прозвищу «Трохейский», от слова «трохей», ибо был небольшого роста; это были люди новой формации, их любили и уважали Состав преподавателей в то время был образцовый, за немногими, конечно, исключениями. В памяти воспитанников того времени особенно запечатлелись светлые имена следующих преподавателей.

Словесность преподавал сначала Н. Е. Вестенрик, а по смерти его, А. Д. Мохначев. Первый из них прекрасно знал свой предмет, но был подавлен массой уроков ради насущного хлеба, что отзывалось на препо¬давании. Он был просвещенный человек и прекрасно относился к воспи¬танникам. Второй в старших классах читал лекции, которые слушались с большим увлечением. Заметив в воспитаннике склонность к своему предмету, или вообще к чтению, они открывали ему доступ к фундаменталь¬ной гимназической библиотеке, в то время хорошо обставленной. На уро¬ках нам показывали факсимиле древних памятников письма по изданиям Общества Любителей Древней Письменности, которые имелись в библио¬теке, так как Гимназия получала их по подписке. В числе получавших из библиотеки книги, были Ш. и Иванов.

Латинский язык преподавал Э. Э. Кесслер, автор прекрасного руко¬водства к изучению латинского синтаксиса, преподаватель Историко-Фило¬логического Института, где студенты ценили его и любили, как и гимна¬зисты, за обширные знания и за справедливое отношение к ученикам, не смотря на большую строгость и требовательность в отношении к его предмету. Он особенно как-то умел прививать знание предмета и внушать к нему интерес и любовь даже среди гимназистов, которые потом в уни¬верситете избирали себе специальностью естественные науки. И эта любовь оставалась на всю жизнь, чему можно привести многочисленные примеры. При этих условиях знание латинского языка было выдающееся среди дру¬гих гимназий. Кесслер достигал не только уменья переводить и понимать прочитанное из автора, но и пересказывать собственными словами на языке подлинника.

Историю преподавал Я. Г. Гуревич, автор учебников и составитель хрестоматий по истории, открывший вспоследствии свою гимназию. Его уроки проходили с большим интересом; он внушал желание расширять знания чтением пособий по своему предмету и нередко обращал уроки в чтение выдающихся сочинений по истории. Он был очень отзывчивый человек, неутомимый труженик. Завязавшиеся с ним в гимназии отноше¬ния сохранялись навсегда.

Математику преподавал П. П. Семенников, известный основатель нескольких библиотек для чтения, очень хорошо подобранных, в коих он преследовал не одну только коммерческую цель, а ставил их задачей облегчать людям, ищущим просвещения, нахождение необходимых им посо¬бий. Мы уважали его, как чрезвычайно добросовестного преподавателя. Но особенно любили и ценили его за воспитательные беседы, которые он от время до времени вел с воспитанниками старших классов в часы уроков, если то позволяло своевременное прохождение курса. Беседы велись на нравственные и житейские темы и заставляли юношей задумываться над многими житейскими вопросами.

Новые языки преподавали немец В. Э. Буш и француз Вильд. Владевшим языками они давали немного, но не владевшие выходили из гим¬назии с уменьем понимать прочитанное и правильно переводить на русский язык. К Бушу относились безразлично, но Вильда любили, несмотря на многие его странности. В наше время существовал обычай особым образом чествовать преподавателей. 14 сентября, в день храмового праздника, все воспитанники, посетившие богослужение, приглашались на общий завтрак с чаем и уго¬щением. После занятия мест за общими столами в столовой, по бывшему ранее сговору, выбирали депутатов, которые шли в учительскую и приглашали в столовую по одиночке любимых преподавателей. Директора и инспектора звать не полагалось. При появлении приглашенного, все вста¬вали, встречали их дружными, несмолкаемыми апплодисментами, и иногда качали их. Таким овациям из года в год подвергались Кесслер и Семенников. В частности наш выпуск (1879 г.) Особо отблагодарил своих любимцев, Семенникова и Вильда. Первому поднесли на память серебряный под¬стаканник на блюдце, на котором были выгравированы фамилии всего выпуска. А второму поднесли малахитовый альбом с карточками учив¬шихся у него языку. Для поднесения такого сувенира выбирали чью либо квартиру, в ней устраивали в полуденное время чай с угощением и приглашали одного из виновников торжества. Семенникову сказал приветственную речь А. О. Липский, а Вильду на французском языке—Н. С. Мережковский. Ни тот, ни другой не ожидали этого, и, при выслушивании речей, обильно прослезились. К нашему общему сожалению, нам не уда¬лось сделать того же Кесслеру, так как были в выпуске два-три упрямца, которые относились к нему враждебно, как к представителю классицизма; делать же подношение не от всего выпуска почиталось тогда неудобным; но мы все скорбели потом, что не пренебрегли мнением этих упрямцев.

В своих автобиографических заметках Ш. не отмечает влияния гимназических наставников на свои научные вкусы; любовь к книге действи¬тельно зародилась и развилась в нем попутно с увлечением словесностью и чтением сочинений по специальности. Присматриваясь к чужим книгам, захотелось иметь и свои. Но пансионеру негде хранить книг, и вот библиотечка Ш. составлялась на квартире дяди. Средства на покупку добывались от сбережений с платы за уроки, от отказа ездить на праздники в Александровку к матери. Но новые книги не доступны по цене; отсюда пря¬мой путь на рынок, к друзьям книголюбов, к милым всем нам букинистам. Таковы обстоятельства времени детства и юношеского возраста Ш., кото¬рые могут объяснить зарождение в нем любви к книге, к предметам искус¬ства и древности.

В гимназии Ш. учился хорошо; не давалась ему одна только математика, которая и помешала ему получить при выпуске серебряную медаль.

Ш.-гимназиста я впервые увидал воспитанником VI класса. Это был широкоплечий блондин со светло-голубыми глазами, быть может, как гово¬рят, не ладно скроенный, но крепко сшитый, очень подвижной при разго¬воре всегда оживленном, широко размахивающий руками, охотно прини¬мавший участие во всякой возне, вплоть до перепалки картофелем после завтрака или обеда, с сидевшим против него Кузькой Смирновым, и до пальбы булками в эконома, когда эти булки оказывались черствыми и затхлыми.

Открытая натура Ш. легко завязывала знакомства, а потом шло сближение на почве общих интересов, любви к книге, возникала дружба, сохранявшаяся навсегда…

Говоря о Ш.-гимназисте, нужно, конечно, отметить и некоторые иные его черты: они, конечно, не опорочат его, но без них его облик будет не полон. Ш., как и все пансионеры, обладал колоссальным аппетитом; съесть два-три завтрака было для панснонера явлением нормальным, добыть завтраки при огранвченности средств было не легко, и вот, за разные небольшие услуги, вроде объяснения непонятных мест при перево¬дах классиков, на состоятельных приходящих налагалась дань, обязывав¬шая их приносить пансионерам завтраки; дань доставлялась с охотой пла¬тившим, а получавший радостно утолял аппетит.

Другая страсть, как увы, все человеческие страсти, хотя и благород¬ные, все же приводила к пагубным последствиям. Страстно любя книгу н получая на просмотр и прочтение книги от своих товарищей, III. был заподозрен в том, что «зажиливает» некоторые книги. Дело объяснялось просто. Владелец книги ею не дорожил, а получивший книгу на прочте¬ние, зная это, придерживал книгу у себя… Это подало повод к стихо¬творному обличению, написанному поэтом выпуска К. А. Ивановым, ближайшим другом Ш. Пелось оно хором на мотив из «Страделлы» и окан¬чивалось дружеским нападением всего класса на заподозренного в зажиливании книги. Оно начиналось так:

На веку своем
Книг сжилил ты немало!
Побьемте же, побьем,
Товарищи, нахала.
Терренция ты спер.
Бесстыдник и ско….,
Товарищам в позор,
Твою мы образину Побьем, побьем,
Побьем, побьем…

Остальных строф — их было несколько… я не мог найти,- а память их не сохранила.

Полагаю, что Ш. был не совсем виноват, поступая так с книгой, которая могла погибнуть в руках владельца, мало ею интересующегося. Такими приемами, впрочем, пользовались многие собиратели старины до и после Ш… Применял их и Ш. впоследствии, спасая таким способом многие предметы от верной гибели в руках невежественных владельцев. Так поступал Ш. вполне бескорыстно, как то доказал, пожертвовав все свои собрания ученым учреждениям.

В старших классах Гимназии Шляпкин давал уроки и тем поддержи¬вал свою мать, которую он страстно любил и обожал в течение всей жизни, несмотря на размолвки и разногласия, между ними происходившие Ее внушению он, повидимому, был обязан тем твердым миросозерцанием которое он сохранил в течение всей своей жизни. Это трогательное отно¬шение к матери он выразил также в распоряжении положить под свое вечное изголовье ларец, в котором он по смерти ее хранил ее косу и некоторые принадлежавшие ей предметы, что и было в свое время исполнено.

В мае 1877 года И. А. Шляпкин выдержал выпускные экзамены, и осенью того же года поступил в Петербургский Университет, с которым уже и не расставался до самой своей смерти (29 апреля 1918 г).

Далее >>
В начало

Опубликовал: Соколов Николай Алексеевич | Автор: В. Г. Дружинин | слов 3491


Добавить комментарий