ПРАЗДНИЧНЫЙ ВЕЧЕР
На сцене Дома Культуры стоит длинный стал, покрытый малиновой скатертью, сбоку — трибуна, а в глубине — портрет товарища Сталина в маршальской форме и орденах, который я видел в кабинете у Веры Лагутиной, На стенах развешены трёхлинейные лампы. Лампы стоят и на столе для президиума и на трибуне. В наполненном зале светло.
Сегодня — торжественное заседание, посвященное тридцать третьей годовщине Великого Октября.
За стенами воет метель, порывистый ветер набрасывается на окна, струится сквозь щели, колышет в лампах огни. И, несмотря на то, что Никодим Афанасьевич на совесть протопил все клубные печи, в Доме Культуры прохладно, поэтому люди сидят в полушубках и ватниках, многие — в шапках.Все радостно возбуждены, переглядываются, поздравляют друг друга, гул голосов прокатывается по залу. Настроение приподнятое, праздничное.
Вера Лагутина предупредила меня, что я — в составе президиума. Стало быть, буду сидеть за почётным столом. С волнением поднимаюсь на виду у людей по ступеням, ведущим к двери сбоку сцены, вхожу за кулисы, где уже густо толпится президиум. В тесноте узнаю председателя исполкома Белобородова, нашего директора школы, райвоенкома Вишневского, прокурора Зубцова, директора МТС Дайлюдёнка, Веру Лагутину, председателя колхоза Позднякова, который не однажды бывал в нашем доме. И неожиданно вижу отца. Он стоит ко мне боком и с кем-то там разговаривает. С кем это он? Да это же Белов Николай Спиридонович. Он стоит за кулисой, и я не сразу разглядываю его. Смущенно отодвигаюсь в сторону и неожиданно слышу над ухом:
- Сынок-то у тебя, Василий Ефимович, в гору пошёл! Наши кадры растут! — и Поздняков похлопывает меня по плечу.
Отец улыбается, польщённый похвалой Позднякова в мой адрес, но тут же лицо его приобретает серьёзное выражение, соответствующее общей торжественности. Белов пожимает мне руку, поздравляет с сегодняшним праздником. Смешавшись от неожиданного внимания и оттого, что сам секретарь райкома поздравляет меня на виду у всего руководства, я что-то невразумительное мямлю в ответ.
Нас приглашают раздеться. Здесь стоит сколоченная из свежих оструганных досок громоздкая вешалка с набитыми в два ряда большими гвоздями вместо крючков. Члены президиума одёргивают кителя, пиджаки, расправляют под ремнём гимнастёрки. В глазах ярким блеском рябит от медалей — фронтовики прифасонились к празднику. С гордостью отмечаю, что у отца медалей не меньше, чем у других.
- Ну что ж, сын, пойдём… — говорит мне негромко отец и шагает за Беловым на сцену.
Под шумные аплодисменты рассаживаемся за необъятным столом. Изо рта идёт пар, но холода почему-то не чувствую. Передо мною множество лиц, но ни одно из них я выделить не могу. А масса без лиц — это народ. И я сижу перед народом на самом виду. Это не то, что выступать перед зрителями в концерте. Чувство моё мне трудно определить. Непривычная лёгкость, высота, распростёртые крылья!
Избирается Почётный президиум в составе Политбюро во главе с товарищем Сталиным. Незримо выходят на сцену великие люди, мы как бы ощущаем их близость, причастность к нашему заседанию — и ветерок знобящего благоговения овевает моё колотящееся, возбуждённое сердце. Мы аплодируем дружно и долго, стоя всем залом, а Поздняков, который ведёт заседание, весь подобравшись, с набрякшим лицом, громко звякнув медалями, кидает в зал клич:
- Слава товарищу Сталину!
И пионеры, цепочкой стоящие перед сценой, услышав команду вполголоса старшей вожатой Эры Лисовской: «Внимание… три-четыре!» вскидывают посиневшие от холода обнажённые руки в пионерском салюте и трижды разрозненным хором скандируют:
- Слава! Слава! Слава!
Я вижу, как в такт пионерам Лагутина трижды кивает и скашивает взгляд на Белова, определяя его впечатление. Ну как же! Ведь это она подготовила церемонию праздника — это её отработанный номер!
И в этот момент неожиданно, как будто бы напитавшись нашей энергией, вспыхивает гирлянда электрических лампочек, развешенных перед сценой, над нашим президиумом, и жёлтый свет керосиновых ламп растворяется, тонет в разлившемся ярком сиянии. Я даже зажмуриваюсь — так резануло ослепительным блеском! Что это Лысков запустил свой движок? Но от движка не бывает такого ровного света — от движка свет пульсирует, и лампы горят вполнакала, а в зал из-за стен доносится ритмичное буханье. На этот раз лампы горят устойчивым светом и — в тишине… Да это же наша электростанция! Ожила наконец-то, родимая! Открывали, правда, её накануне, был митинг, и районная газета сообщила об этом событии, но свет дали только сегодня, приурочив к всенародному празднику. Мгновенная пауза… и зал, всколыхнувшись, встаёт, возбуждённо гудит, взрывается аплодисментами, криком «Ура!» — и долго бы ещё волновался, но Юрка Пацаев, выйдя перед трибуной, поправив баян на груди, с торжественным выражением на лице играет Гимн Советского Союза, и все замирают, снимают шапки с детей, а военком выправляет широкую грудь, как в строю.
При электрическом свете я замечаю в конце до предела забитого публикой зала, у самого выхода, стоящую в одиночестве Тоню — и меня вдруг охватывает волна мучительной радости оттого, что она воочию видит меня за почётным столом в обществе наших отцов — моего и её — и что это само по себе должно нас сближать и роднить, только мне непонятно, почему она стоит там, в углу, как совсем посторонняя, как будто случайно оказалась на празднике и для неё не нашлось места в зале…
Докладывает Белов. Положив перед собою пачку листков, но не глядя на них, он твёрдым, уверенным голосом говорит об Октябрьской революции, об её эпохальном значении для всего человечества, о развернувшейся в мире борьбе против атомной бомбы, о том, что возглавила эту борьбу страна победившего социализма, защитившая мир от фашистского рабства. Потом переходит к делам в государстве и области и наконец — в районе. У нас есть успехи, район постепенно становится на ноги, а по производству зерна, например, мы достигли в этом году довоенного уровня. Перечисляются недостатки: пока плохо с техникой, не хватает порой механизмов, машин, лошадей, имеются затруднения и в снабжении района материалами, продовольствием, медикаментами, но эти трудности временные. Критикуются отдельные руководители, да и в свой адрес Белов не стесняется подпустить осуждающих слов. И всё же… Как видите, пущена в эксплуатацию межколхозная электростанция. Налаживается Культурная жизнь на селе: наш Дом Культуры наконец-то стал настоящим очагом самодеятельности, народного творчества, агитбригады активно работали на колхозных полях, помогая крестьянам в страде и в организации отдыха. А люди какие у нас! Это и тот-то и тот-то, в таком-то колхозе и там-то. Золото, а не люди! О -таким-то народом горы можно свернуть! И в этом — наш главный залог дальнейших успехов!
После доклада вручаются Почётные грамоты. Вручает Белобородов. На сцену выходят доярки, полеводы, шофёры, строители. Несколько грамот вручают и школьникам: Ваньке Морозову, Тоське Дубровиной, Женьке-профессору, Витьке Дуненку, Пашке Зубцову и мне — за помощь колхозникам и строителям электростанции. Нам аплодируют. Мы смущены и обрадованы общим вниманием.
За церемонией вручения грамот не успеваю заметить, как Тоня выходит из зала. Похоже, она приходила сюда лишь затем, чтоб послушать отца…
Опять исполняется гимн. Зал встаёт. Торжественная часть завершается.
Больше всего мне понравилось сидеть перед залом в Президиуме, рядом с отцом. Приятно быть взрослым, с взрослыми наравне и чувствовать свою значимость в общих делах. Знать, что и ты всем приносишь какую-то пользу, что в жизни нет малых дел, что всякое дело, хотя и невеликим усилием, но всё же вливается в общую силу на-родных свершений. И ты ощущаешь в себе эту силу.
В фойе оглушающе гремит радиола, торгует буфет.
- Чего продают?
- Бутерброды с колбаской!
- Неужто с колбаской? Живём!
Там кто-то танцует, дожёвывая, а кто-то самозабвенно жуёт, отвернувшись к окну и глядя на небывалую россыпь огней на селе, другие кладут бутерброды в карман, угостить ребятишек — ведь в магазине колбаски не купишь.
Оглядываю фойе, однако по-прежнему Тони не вижу. Неужели ушла, не дождавшись концерта? А я бы сегодня рискнул пригласить её танцевать.
Витька Лунёнок находит меня у буфета, где я стою в длинной очереди за бутербродом. Мне тоже хочется пожевать колбасы, я ведь не ел её с довоенного времени и даже забыл её вкус, но запах от бутербродов дразнит, как говорится, до слюнок.
- Ты что? Мы все тебя ищем! На сцену!
В нашей программе я должен петь в хоре. Какая досада! Не успел получить своего бутерброда. И мне его, видимо, не удастся сегодня попробовать.
Хор толпится на сцене за занавесом, стол уже убран, правда, забыли убрать заодно и трибуну, но ничего, она не мешает. Вскакиваю во вторую шеренгу, а в первой, как и положено, женщины и девчонки. Дирижирует хором Юрка Пацаев. Баян повешен у него не груди, и дирижировать Юрке приходится головой и бровями — руки-то заняты. Мы поём песню о горном орле:
От края до края, по горным вершинам,
Где горный орёл совершает полёт,
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасные песни слагает народ…
Каждый из нас поёт вдохновенно, стараясь перекричать стоящего рядом, но Юрка не позволяет выделяться из хора — и песня поётся строй/но, легко, никто не фальшивит. По наступившей внимательной тишине, которую мы, поющие, чувствуем, я понимаю, что наше исполнение имеет успех. Нас награждают такими аплодисментами, что мы на мгновение глохнем.
Концерт удаётся на славу. Но самое сильное впечатление производит на зал Никодим Афанасьевич. Неожиданно он появляется у нас, за кулисами и просит, волнуясь, включить его в нашу программу. И скрипка его звучит в полный голос, открыто и смело над замершим залом, лицо у него просветляется и кажется даже красивым, а многие женщины в зале не чувствуют вызванных музыкой слёз. И мужики присмирели…
А после концерта, как водится, танцы. Теперь уже Лысиков не выключит свет от нехватки горючего. Да и сам-то он что-то не появляется в Дома Культуры.
Праздник в разгаре. Верхняя одежда танцующих свалена в общую кучу на стулья в углу, кое-кто из девчат прихватил с собой летние туфли, ботинки, чтобы танцевать было легче, на полу вдоль стены рядком стоят боты и валенки. Лихо танцую с Валюхой Шамановой — и трудно понять, кто кого кружит по залу, но это не так уж и важно.
И вдруг натыкаемся у самого выхода на… Белова. Он стоит, одетый в пальто защитного цвета с барашковым воротником, шапка в руке, собрался уже уходить, но всё ещё беседует с председателями колхозов. Тут же, конечно, и Вера Лагутина. А мы с Валюхой, набрав порядочную инерцию, не успеваем остановиться, влетаем в самую середину группы беседующих. Я столбенею от неожиданности, а Валька… ей -хоть бы что!
- Мы извиняемся, — тянет жеманно она и улыбается так, будто только что съела мороженое. И сразу же, бросив меня, удаляется.
- Бывает, бывает, — ободряет Белов, а Вера, слегка подтанцовывая и поправляя что-то в своей идеальной причёске, подмигивает мне по-приятельски.
- Ну что, молодой человек? — Белов улыбается. — Сбежала партнёрша?
Пренебрежительно пожимаю плечами: тоже мне, дескать, партнёрша, важная птица.
- Понятно. В таком случае не проводишь меня?
Растерянно оглядываюсь на Веру — не ослышался ли? Но та, поощряя, кивает: смелей, мол, смелей, не каждый день с секретарём райкома гуляешь!
Теряюсь в догадках: зачем это я понадобился Белову? Однако Николай Спиридонович ждёт.
- Я только оденусь… — Опрометью кидаюсь в зрительный зал, вскакиваю за сцену, хватаю с вешалки полушубок, возвращаюсь в фойе, на бегу одеваюсь и от волнения не попадаю в рукав.
Николай Спиридонович прощается за руку с председателями, выходит из клуба. Стараюсь не отставать от него, выхожу на крыльцо, застёгивая на ходу полушубок, поправляю криво надетую шапку. И вовремя поправляю, иначе её унесло бы хлестнувшей в лицо колючей метелью.
- Ого! — восклицает Белов, — Разгулялась стихия!
Сбегает с крыльца в буранные вихри, идёт крупным шагом, подняв воротник, сунув руки в карманы пальто. Едва поспеваю за ним, ноги вязнут в глубоком снегу, дороги не видео, сровнялась с сугробами, но Николай Спиридонович каким-то чутьём находит её в темноте.
- Ничего, что я тебя с танцев увёл? — спрашивает он через плечо.
- А чего в них хорошего? — стараюсь перекричать вой метели.
- Ой, не скажи! Я в твоём возрасте закручивал лихача! У нас в части был свой танцевальный ансамбль, кавалерийские пляски играли, с нагайками, с шашками — эх, любо-дорого! Сам Ворошилов приезжал посмотреть наши пляски! Человек в танце красив, душа у него раскрывается. А ты говоришь… Не-ет, ты не прав!
Николай Спиридонович оживлён, настроение у него превосходное, и я неожиданно обнаруживаю, что смущение моё словно выдуло ветром, беседовать с Николаем Спиридоновичем легко и приятно.
- А вы в моём возрасте уже были в армии?
- Сколько тебе? Восемнадцать? Семнадцать? А война-то какая была? Совершенно верно — Гражданская, В твоём возрасте парни уже батальонами, а то и полками командовали!
- Я знаю. Аркадий Гайдар…
- Так что можешь считать себя взрослым мужчиной.
Николай Спиридонович словно бы угадал моё сокровенное: на днях я заметил у себя едва пробивающиеся усы — и тут же возникло желание сбрить их немедленно, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не заметил, но всё ещё не решаюсь взять бритву отца. Из русской литературы я знаю, что в прежние времена молодые ребята гордились своими усами, так почему же я так стесняюсь усов?..
Села не узнать. На столбах в круговерти сыпучего снега качаются лучистые лампочки, молочные пятна мечутся по сугробам, из окон домов сквозь метель прорывается яркий электрический свет, а над крышами, напоминая мне северное сияние, разливается белое зарево. Освещаемый снежный буран создаёт впечатление, будто село окутано дымом, дымятся заметённые избы, заплоты, дорога… Из репродуктора, висящего на телефонном столба, разносится музыка, репродуктор мотает то влево, то вправо, поэтому музыка то становится громче, а то затихает, глохнет в метели, и где-то уже дружным хором поют «Ермака».
Поравнявшись с райкомом, Белов останавливается, подумав о чём-то. В окнах темно, только стёкла отсвечивают мерцанием уличных лампочек. Неожиданно одно окно вспыхивает, высветив пласт летучего снега.
- Зайдём на минуту.
Сворачивает к райкому, шагает по топким сугробам к калитке в заборе из крашеного штакетника, огораживающем райкомовский двор. Стараюсь попасть в след Белова, но шаг его так велик для меня, что приходится даже подпрыгивать. Со стороны это, должно быть, смешно: идёт секретарь райкома ВКП/б/, а за ним кто-то прыгает. Однако вокруг ни души, и никто нас не видит. Всё так же подпрыгивая, вхожу за Беловым в ограду, иду в темноте вдоль строя разлапистых ёлок.
Я здесь ещё никогда не бывал. Здесь тихо, безветренно, метель завывает за высокими елями, а рядом лишь опадают с ветвей невесомые снежные хлопья. Громоздкое здание церкви без купола, обшитое потемневшими тесовыми досками, высокие окна с резными наличниками. Это -райком. Райком партии. Наш комсомольский райком расположен не здесь, он в двух кварталах отсюда, но скоро переедет сюда, по соседству, где в той же церковной ограде белеет во тьме новый сруб.
Нащупав торчащую из сугроба метлу, Николай Спиридонович выдёргивает её и сбрасывает толстый слой наметённого снега.
- Прошу. — Распахивает передо мною массивную дверь.
Вхожу в коридор, зажмурясь от яркого света, снимаю шапку, как в церкви, отряхиваю ею снег с полушубка. Белов подаёт мне голик, обметаю им валенки.
- Проходи. — Меня приглашают так просто, без церемоний, как будто в свой дом.
Ступая белыми бурками по красной дорожке, Николай Спиридонович удаляется в конец коридора, открывает там дверь.
- Здравствуйте, Евдокия Филипповна! — слышу его бодрый голос-С праздником вас!
- Ой, Николай Спиридонович, — обрадованно отвечает уборщица.- и вас также, дай-то вам бог… Я уж заканчиваю, не беспокойтесь.
Шаги Белова утихают в глуби помещения. Уборщица шебуршит по полу веником. Иду вдоль стены коридора, разглядываю плакаты по истории партии, вхожу в двухсветный уставленный стульями зал — стулья рядами, как в клубе. А впереди — возвышение, похожее на сцену без занавеса, на том небольшом возвышении — стол под малиновой скатертью и трибуна. Сбоку — распахнутая дверь, и к ней через зал пролегает такая же, как в коридоре, дорожка, которая как бы указывает дальнейший мой путь. И я направляюсь по этой дорожке.
- А ты чо тут делаешь? — удивляется Евдокия Филипповна, думая, что я забрёл сюда сам по себе, и строго глядит на меня, опустив руку с веником, а другою держась за натруженную поясницу. — Выметайся отсюдова, а то счас милицию позову! — Пугает, но шёпотом, оглядываясь на распахнутую дверь кабинета. — Негоже тут всяким ходить. Выпиши ай заблудился?
Тоже - начальство! Отвечаю спокойно, с достоинством:
- Меня Николай Спиридонович пригласил. Мы вместе пришли.
- А-а, ну тогда… — с уважением тянет Филипповна, сразу добрея. — Тогда прохода.
Но я и без её приглашения прохожу через зал и приёмную и останавливаюсь на пороге уютного помещения, привалившись плечом к косяку. Оглядываю кабинет Николая Спиридоновича. Стол с телефоном, настольная лампа под колпаком, на синей скатерти — чернильный прибор, аккуратно разложены папки с бумагами, на окнах плотно сдвинута тяжёлые шторы. В углу стоит сейф, наподобие шкафа, внутри сквозь стекло виден маятник с большим медным диском — качается медленно, важно. Расставлены вдоль стены старинные стулья — мягкие, все одинаковые, с высокими спинками. Такие же стулья стоят вдоль другого, накрытого красным стола, приткнутого к письменному торцом, буквой «Т». А из-за спины Николая Спиридоновича, над его головой, из простенка прямо в глаза смотрит Ленин. Такого портрета я ни разу не видел. Ленин слегка наклонился вперёд, а взгляд у него вопрошающий, словно он только что задал вопрос и ожидает ответа — честного, искреннего, — и смотрит открыто, в упор.
Вот она — святая святых. Сюда тянутся нити из всех деревень, отсюда идёт руководство всем районом,..
Николай Спиридонович без шапки, в пальто сидит за столом, не отнимая телефонной трубки от уха, и молча указывает мне глазами на стул, приглашая садиться.
- Не отвечает? Переключи на Кондрата Ивановича… Тоже молчит? — Белов озабоченно покусывает губу и неожиданно широко улыбается: - Правильно! Должно быть, в гостях. Ну, больше не буду тебя беспокоить. Прими от меня поздравление с праздником. И,., чего бы тебе пожелать? А как самочувствие мамы? — Слушает, хмурится, удручённо кивает. — Понятно. Да, с этим у нас пока слабовато. Но что-нибудь сообразим. Передай ей привет и самые лучшие пожелания. А главное — выздоровления. Тебе — выдающегося жениха. Ах, уже есть? Кто таков? Не секрет? А может быть, знаю… — Глаза у него становятся озорными, он разражается таким заразительным смехом, что я невольно расплываюсь в улыбке, хотя мне и неведомо, чему так смеётся Николай Спиридонович. — Да? Ай-яй-яй! Молодец! Заранее поздравляю. Но если на свадьбу не пригласишь, непременно обижусь. Учти. До свидания.
Вешает трубку на телефон, что-то быстро записывает в блокноте, задумчиво мнёт в пятерне подбородок. Обо мне он как будто забыл
- Такие дела… — отвечает каким-то своим размышлениям и огорчённо вздыхает.
Заглядывает уборщица и осуждающе выговаривает Белову:
- Ох, Николай Спиридонович, не берегёте вы себя. Негоже уж так-то. Все люди давно уже праздновают, а вы всё работаете. А сердце-то у вас нам известно какое — ить на таблетках токо и держитесь. Уж мы-то всё видим, не обессудьте. Шли бы домой ладком отдыхать, как все добрые люди, семья-то заждалась вас однако…
- Ухожу, ухожу, — прерывает Белов сердобольную речь Евдокии Филипповна. — Вы сами-то задержались сегодня. А дома ведь тоже вас ждут.
- Задёржисся тута, — ворчит Евдокия Филипповна, снова делаясь строгой. — Как понаедут председатели энти, мусору после них, табачишша… Вот где этот проклятущий Силантий? Тоже за табаком, вишь, зашёл, — ругает она дежурного милиционера. — Ушёл, как] за смертью, небось, загулял. А ты жди его тута…
- Придёт, — добродушно успокаивает Филипповну Николай Спиридонович.
- Он у нас не таковский. Старый вояка. Ступайте домой, а мы тут дождёмся его, чуток отдохнём.
На прощание Филипповна расцветает умильно улыбкой:- С праздником , до свиданьица вам, чтобы всё хорош отметить и вашей семье…
- И от меня поздравьте ваше семейство.
- Спасибочко вам, Николай Спиридонович, сохрани вас господь. Филипповна, шаркая валенками, уходит, одевается в коридоре, продолжая осуждать милиционера за то, что он заставляет секретаря райкома ожидать его тут. Слышно, как гулко хлопает дверь под порывом буранного ветра.
Остаёмся одни, Николай Спиридонович расстёгивает пальто, откидывается на спинку массивного стула. Из-за окна — завыванье метели. Медленно, мягко постукивают часы в кабинете.
- Ты не торопишься? — спрашивает Николай Спиридонович. — Посидим тут немного, покурим. Дома не позволяют мне… — Он выдвигает столешницу, достаёт из неё заветную коробку «Казбека», не спеша раскрывает и, выбрав, размяв папиросу, закуривает. — Не проболтайся кому-нибудь.
Не проболтаюсь, будьте спокойны, Николай Спиридонович. Приятно что сам секретарь доверяет мне свою слабость, о которой, возможно, мало кто знает во всём районе.
- Сам-то не балуешься? — интересуется Николай Спиридонович, с каким-то непонятным мне любопытством разглядывая меня. — А многие школьники курят?
- Да есть…
- Надо кончать с этим делом. Чего улыбаешься? Думаешь, хитрый Белов, призывает бороться с курением, а сам втихоря смолит в кабинете? — Досадливо гасит окурок, суёт его в спичечный коробок, который кидает обратно в столешницу /пепельниц нет, в кабинете не курят/, недовольно ворчит: — Бросишь тут чёрта горбатого, если дышал этой гадостью смолоду…
Сижу и гадаю, с какой такой стати Белов в этот праздничный вечер беседует со мной о курении? Ведь не для этого же разговора он меня пригласил…
Раздаётся малодичный удар изнутри кабинетных часов, ещё удар и ещё… Точно колокол бьёт в бывшей церкви, и гул его выплывает в распахнутую дверь кабинета, наполняя торжественным звоном зал заседаний.
- Николай Спиридонович…
- Да?
Сам не знаю, как у меня это вырвалось, но под внимательным, поощряющим взглядом Белова набираюсь отваги и продолжаю:
- А можно дружить мне с Юркой Панаевым?
- Вот тебе раз! — смеётся Белов, — А почему ты спрашиваешь у меня разрешения? Разве такие дела не решаются без советов, самостоятельно? Хочешь дружить — дружи на здоровье. Кто же тебе запрещает?
Хватает ума не пожаловаться на Веру Лагутину.
- Но ведь отец его был осуждён…
- Ну так что из того? Твой-то Юрка при чём?
И, встретив искреннее расположение Белова ко мне, я не могу не задать и следующего вопроса, потому что другого подходящего случая может и не представиться. Кого же и спросить-то как не Белова, который, конечно же, всё разъяснит, растолкует, развеет сомнения, снимет гнетущую тревогу с души
- Я хочу взс спросить, если можно…
- Ну, спрашивай.
- Разве могут у нас осудить невинного человека?
Николай Спиридонович пристально, долго глядит на меня, как смотрят на нечто расплывчатое, неясное, и, наконец, сфокусировав внимание на чем-то таком, что он хотел во мне разглядеть, произносит весомо и жёстко:
- Ты у нас уже парень взрослый и, надеюсь, поймёшь меня правильно. Мы, Слава, живём в очень сложное время. И международная обстановка, и наши внутренние дела… Имеют место и перегибы, ошибки, да может вмешаться и чья-то недобрая воля. И если случается нечто подобное, что ж… время рассудит, кто нрав, а кто виноват, расставит всё по местам… — Он умолкает, глубокая складка ложится меж кустистых бровей, нависших над немигающими глазами, и я весь напрягаюсь, почувствовав, что услышу сейчас что-то важное, может быть, главное, определяющее всю мою дальнейшую жизнь, а Николай Спиридонович, помолчав, продолжает спокойно и убеждённо: — Есть партия, есть комсомол. Человек ты серьёзный, сам разумеешь. Секретарь комсомольской организации — шутка ли! Приходится тебе и решения принимать и ответственность брать на себя — в общем, знаешь, как это бывает. И как секретарь комсомольской организации ты особо отвечаешь за каждое принятое решение, за каждый поступок и слово, сказанное тобой… Ты меня понимаешь?
Ну, это мне ясно: устав комсомола, инструкции, указания — действуй, не рассуждай, проводи комсомольскую линию! Лагутина мне это всё уже втолковала.
Однако Белов продолжает:
- Не за горами то время, когда вашему поколению принимать от нас, стариков, государственные дела. Надо загодя готовиться к этому. Многое будет меняться. Жизнь не стоит на месте. И от вашего поколения будет зависеть, какой она станет в нашей стране. Вам в ближайшее время потребуется великое мужество, стойкость и вера в себя. Надо воспитывать в себе эту веру, закалять свою волю, приучаться к самостоятельности, исповедовать честность, порядочность, справедливость, бесстрашие и человеческое достоинство. А главное — верить в великую силу и мудрость народную, быть вместе с людьми.
Его пристальный взгляд, озабоченный вид, его сдержанный голос дают мне понять, что от благих устремлений до их воплощения лежит непростой и, может быть, слишком ухабистый путь и очень многое на этом пути зависит от меня самого — от моего отношения к делу и людям, от чувства ответственности за слова и поступки — собственно, от того, каким буду я сам.
- Понимаешь?
Понимаю ли я? Когда разговариваю с Лагутиной, меня часто коробит её приказной, категорический тон, зато у неё всё понятно, всё ясно и чётко — что и как выполнять. А тут… оказывается, многое в жизни зависит от тебя самого, от собственного решения, простого желания, настойчивости и веры в свою правоту. А если я ошибусь? Если буду неправ? Что тогда? Не обвинят ли и меня в политической близорукости?..
Но разговор, который ведёт со мной Николай Спиридонович, подкупает своей доверительностью, как будто и не секретарь райкома BKП(б) разговаривает со мной, а отец или близкий товарищ. Две пары глаз вопрошающе и терпеливо глядят на меня: секретаря райкома Белова, сидящего за рабочим столом, и Ленина — с большой фотографии в раме, висящей в простенке между гардинами. Что им ответить?
- Я понимаю. — Отвечаю серьёзно, по-взрослому.
- Так. Хорошо. — Николай Спиридонович ещё какое-то время глядит на меня, но я замечаю, что взгляд его постепенно уходит куда-то вовнутрь, а брови опять нависают над веками, и выражение глаз скрыто тенью. Он сразу как-то стареет…
Слышно, как топчется в коридоре, сбивая снег с валенок, вернувшийся на дежурство Силантий, но Николай Спиридонович не обращает внимания, не шевелится, как будто не слышит, сидит неподвижно, оцепенело. Мне даже как-то становится не по себе. Да что это с ним?
Опять раздаётся тугой мелодичный удар. Николай Спиридонович, словно очнувшись, встаёт, застёгивает пальто, но я, подчиняясь внезапному побуждению, опережаю его:
- Николай Спиридонович…
Белов останавливается с шапкой в руке.
- Я ещё хотел вас спросить…
- Слушаю… — произносит он выжидательно. — Что же ты замолчал?
- Почему это Тоня… не в комсомоле?
- Вот ты бы у неё и спросил.
- Да она… не доверяет мне, что ли…
Николай Спиридонович приглаживает волнистые волосы, заправляет под шапку и вдруг задаёт непонятный вопрос:
- Ты уважаешь малиновое варенье?
- Варенье?.. Конечно. А что?..
- Заходи к нам на чай. Вот там и поговорим. Все вместе. Так будет лучше, я думаю. Как ты считаешь?
У меня перехватывает дыхание от неожиданного приглашения, растерянно спрашиваю:
- Прямо сейчас?
Николай Спиридонович улыбается:
- Ишь ты, скорый какой! Ну что же, это похвально. Идём, гостем будешь. А то у нас как-то нынче гостей не предвидится, а без гостей что за праздник?
Так, балагуря, посмеиваясь, он выключает настольную лампу, пропускает меня впереди себя в дверь, запирает её. Идём через зал, и я с опозданием, вспохватившись, досадую на себя, что вроде бы сам напросился на приглашение, а это уже выходит за рамки приличия. Но и отказываться теперь уже поздно.
Выходим на запорошенное крыльцо. Там в ожидании нашего выхода курит, теряя с конца самокрутки весёлые искры, дежурный милиционер.
- С праздником вас, Николай Спиридонович! — приветствует он Белова простуженным голосом и опускает тяжёлые руки по швам.
- И вас поздравляю, Силантий Назарович, — кивает Белов. — Всего вам хорошего.
- Спокойствия вам, — провожает нас добрым напутствием старый блюститель порядка.
Тёмные ели глухо шумят, завивается снег, сметаемый с крыши. Иду за Беловым и думаю только о том, как будет расценено Тоней моё необычное появление. Вот удивится, наверное…
Ветер накидывается с разных сторон, свободно гуляя по площади, снежные вихри застилают глаза, мешают дышать, и я поднимаю воротник полушубка. На улице по-прежнему пусто, ни одного человека. Оно и понятно — ведь праздник сегодня особенный, впервые встречаемый при электрическом свете, поэтому каждый встречает его под собственной крышей, не то увидели бы, конечно, меня, полноправно вышагивающего рядом с Беловым, и, может быть, обсуждали бы впоследствии это событие. Но, к сожалению, вокруг ни души. И даже вечёрка не балаганит сегодня — вся молодёжь нынче в Доме Культуры, сияющем на возвышении широкими окнами, поэтому никто и не видит двоих, шагающих под яркими лампами, лишь длинные тени, сжимаясь и вновь удлиняясь, сопровождают нас в нашем пути.
До самого дома Беловых не произносим ни слова. У Николая Спиридоновича руки в карманах пальто, шапка надвинута на самые брови вид у него нахохленный, озабоченный. Как удивительно скоро он переходит от серьёзности к добродушной улыбке, шутке, весёлости, смеху — и тут же опять становится строгим, задумчивым, сосредоточенным, или заботы вообще не покидают его, а этой улыбкой он лишь скрывает их от людей? Вдруг замечаю, что и у меня тоже руки в карманах, и шапка так же надвинута на глаза, и у меня озабоченный вид. Ещё бы! Ведь с каждым шагом я приближаюсь к порогу, перешагнуть который мне нелегко…
Дом смутно чернеет в крутящейся мути, знакомая калитка в массивных воротах, заснеженная тропа от ворот до скрипучего в три ступеньки крыльца, просторные тёмные сени… Дыхание моё всё прерывистей, чаще, а мысли, подхваченные метелью, кружатся и бесследно уносятся, не успев задержаться в сознании. Николай Спиридонович в темноте — я чувствую движения его плотного тела — нащупывает ручку двери, и в сени из дома врывается свет. Я осторожно шагаю через порог…
Обмахнув с бурок снег, Николай Спиридонович подаёт мне голик и улыбается Вере Андреевне, которая хлопотливо является в коридор в цветастом переднике, вытирая руки кухонным полотенцем.
- Принимай гостя, мать! Вы знакомы?
- Знакомились, — отзывается Вера Андреевна. — Слава Зарубин.
- Правильно. Слава Зарубин, — подтверждает Николай Спиридонович и приглашает меня: — Раздевайся и проходи.
Я вешаю полушубок в соседстве с пальто Николая Спиридоновича, ещё раз старательно вытираю подошвы о коврик, положенный у порога, стою в коридоре, не решаясь пройти. Наконец прохожу в освещенную главную комнату, которую Беловы называют «гостиной». Тони не вижу. Не вижу и Альки — наверное, он в Тониной комнате. Николай Спиридонович, указав мне на стул, скрывается в спальне, шуршит там одеждой, переодеваясь в домашнее.
Сижу в одиночестве в стороне от стола, накрытого узорчатой оранжевый скатертью. Над столом нависает абажур, напоминающий купол раскрытого парашюта с аккуратно подрезанными висящими стропами. Его я здесь прежде не видел — должно быть, повесили к пуску электростанции. Свет электрической лампы из-под абажура уютный, спокойный, не режет глаза. А у нас ведь дома тоже сейчас электрический свет, только без абажура. Хорошо бы и нам повесить такой, да где его взять?
Слышно, как Николай Спиридонович крутит ручку домашнего телефона:
- Машутка, прости, попробуй ещё раз соединить меня с Артамоновым… Не отвечает? Понятно.
Выходит из спальни в белой рубахе с распахнутым воротом, потирает ладони:
- Ну всё. Будем праздновать. Мать! Гости ждут! Наклоняется к этажерке, роется там и, выбрав пластинку, ставит на диск патефона. Дом наполняется бодрой грохочущей медью оркестра:
Мы красные кавалеристы И про нас…
Неужели всё это не снится мне, и я наяву сижу в доме Беловых в этот праздничный вечер — единственный гость у секретаря райкома ВКП/б/, вижу Николая Спиридоновича в домашней обстановке, слушаю музыку, а где-то рядом, за стенкой, готовится к выходу Тоня?..
Николай Спиридонович, подпевая оркестру, прищёлкивает пальцами, удаляется в коридор, в такт музыке постукивает в Тонину дверь костяшками пальцев:
- Альберт! Антонина! На выход! Объявляется общий сбор! За дверью молчат, не слышно ни звука.
В кухне звенит посуда. Вера Андреевна вносит тарелки и ставит стопкой на стол.
- Помоги мне, пожалуйста. — Обращается ко мне таким тоном, как будто я дома, и вовсе не Вера Андреевна, а мама просит помочь ей расставить посуду к семейному ужину.
- Руки помыть бы…
- Идём.
Мою в кухне под умывальником руки и вижу, как Николай Спиридонович, нарядившись в передник и закатав рукава, режет крупную рыбину и раскладывает куски на широкой тарелке. Вера Андреевна подаёт мне то самое Тонино полотенце с корабликом, вышитым в уголке, когда-то нечаянно порванное мною, а теперь аккуратно |починенное. И до того мне знакома эта картина, что кажется, будто бы всё это я уже видел однажды: и как вытираю руки Тониным полотенцем, и как Николай Спиридонович управляется с рыбой, как Вера Андреевна принимает у меня полотенце, и даже тарелка, расписанная цветочками, точно такая же. Странное чувство охватывает меня, словно я уже был этим вечером в доме Беловых и вновь возвратился к началу -.и всё это повторяется в точности. Время, похоже, замкнулось петлёй — и стоит мне сделать небольшое усилие, чтобы припомнить, что будет дальше. Сейчас я вернусь обратно в гостиную и увижу там Тоню. Всё правильно, Тоня действительно стоит у стены, заложив руки за спину, слева у входа. Сейчас поздоровается. ..
- Здравствуй, — не двигаясь, произносит она.
Я забываю, о чём меня попросила Вера Андреевна. Тоня напоминает:
- Ну, что ж ты стоишь? Начинай сервировку, если взялся помочь. Под пристальным взглядом её расставляю посуду, около каждой тарелки раскладываю вилки и ложки, и только тупые ножи остаются лежать в середине стола. Стою и гадаю, зачем же им столько ножей? Хватило бы и одного, а тут целых пять. На каждого по ножу? Догадываюсь разложить и ножи.
- Не так, — слышу Алькин назидательный голос. Он у него неожиданно низкий и как будто немного надтреснутый.
Тонин братишка стоит у двери и тоже наблюдает за тем, как я справляюсь с сервировкой стола.
- А как? — С ним мне легче общаться, чем с Тоней, его появление разряжает натянутость обстановки.
Алька — причёсанный, в белой рубашке, — должно быть, Тоня причёсывала и одевала его в своей комнате перед выходом, — подходит к столу и перекладывает вилки справа налево.
- Левой рукой едят только левши, — выражаю сомнение.
- И вовсе не левши, а правши, — поправляет меня Тонин брат. — А правой рукой держат нож. Большой, а не знаешь.
- Спасибо, что удостоил нас своим посещением, — слышу из-за спины Тонин голос.
Уже начинается. Не может без колкостей.
- Меня Николай Спиридонович пригласил.
- Не догадалась, извини. а я уж подумала, сам пришел поздравить нас с праздником.
- Я поздравляю.
- Спасибо.
Забыв положить, держу в руке вилку. Опомнившись, кладу её у тарелки — и снова не так, как учил меня Алька, — отхожу к патефону и делаю вид, что внимательно слушаю марш, дожидаясь окончания музыки, чтобы вовремя остановить патефон.
Николай Спиридонович ставит на стол расписанный ярким рисунком поднос, на котором расставлены миски, тарелки с солёной капустой, груздями, мороженой отпотевшей брусникой и рыбой.
- Ну, молодёжь, распоряжайтесь. — И снова уходит.
Тоня проворно освобождает поднос, распределяя миски по столу в линию, проходит мимо меня к патефону, снимает мембрану со щёлкающей пластинки /. а я и не заметил, что музыка кончилась/ и ставит «Катюшу». Вера Андреевна вносит кастрюлю с горячей картошкой. Николай Спиридонович появляется с бутылкой ликёра, наполняет хрустальные рюмки.
- Прошу.
- Садитесь, — приглашает и Вера Андреевна, видя, что я в нерешительности стою у стены, и с укоризной оглядывается на дочь. — Антонина. ..
- Нас приглашают, — берёт меня за руку Тоня, подводит к столу и усаживает рядом с собой.
Алька выскакивает из кухни, с разбегу плюхается на стул между Тоней и Верой Андреевной.
Николай Спиридонович, подняв свою рюмку, оглядывает застолье и весело произносит:
- Ну что же, поздравим друг друга, откинем всё преходящее и утвердимся на вечном, незыблемом. — И, согласно кивнув сам себе, выпивает. За ним, осторожно вздохнув, пригубливает и Вера Андреевна.
Я не притрагиваюсь к налитой рюмке, и никто не настаивает, чтобы я обязательно выпил. Тоня занята в это время братишкой: кладёт ему на тарелку капусты с брусникой, поправляет загнувшийся у него воротник. Грузди похрустывают у меня на зубах — оказывается, Вера Андреевна умеет солить их не хуже, чем мама.
После горячего появляется огромный пирог, чай, обещанное малиновое варенье. Мы разговариваем о школе. Николай Спиридонович интересуется, выбрал ли кто-то из десятиклассников будущую профессию, не хочет ли кто-нибудь остаться на работе в родном районе, и я отвечаю, что Женька-профессор собирается стать автомобилестроителем, потому что отец у Женьки шофёр, и Женька умеет уже водить грузовик, что бывшая моя одноклассница Ложкина Катя работает в библиотеке, а Ванька Морозов видит себя в будущем морским офицером. Чуть было не ляпнул при Тоне, что Тоська Дубровина готовится поступать в Иркутский пединститут, но вовремя вспохватился.
А Тоня заботливо подвигает мне кусок пирога на тарелке, кладёт в чай варенье, взболтав его ложкой.
- Пей чай. Остынет.
И я понимаю, на что она намекает. Разговорился, мол; тут. Но Николай Спиридонович неожиданно спрашивает:
- У самого-то какие планы на будущее?
- Поеду в Москву поступать в институт имени Сурикова, — отвечало я скромно и замечаю, как Тоня вдруг вскидывает глаза и глядит на меня с удивлением. Ещё бы, она ведь впервые слышит об этом.
- Понятно, — кивает Николай Спиридонович. — А конкурса не боишься? Может, сначала — в Иркутск? Так сказать, постепенно, через училище?
- Попробую сразу — в Москву. Училище, потом институт! — слишком долго.
- Так. Сразу быка — за рога? Что ж, это дело похвальное. Но трудновато будет, однако.
- В искусстве лёгких путей не бывает. — Кажется, я уже перехожу на цитаты.
- Для настоящего человека вообще не бывает лёгких путей, — в раздумье уточняет Николай Спиридонович.
- Как дня Алексея Михайловича, к примеру, — подсказывает Тоня отцу,
- Да, если хочешь, — отвечает Николай Спиридонович жёстко, и, кажется, тут же при мне возобновляется их постоянный и, видимо, неоконченный спор. — Такие как Алексей — это цвет государства и общества!
- Однако же государство и обвинило его.
- Я никогда не поверю в нелепые обвинения, которые ему предъявили!
- Мне кажется, ты повторяешься.
- И буду повторять это всегда и везде! — Николай Спиридонович, разволновавшись, встаёт и ходит по комнате, похлопывая себя по карманам в поисках папирос, но не находит, конечно.
- Однажды тебя уже «наградили» за это, — усмехается Тоня, вероятно, забыв, что при мне говорить об этом не следовало.
- Ирония здесь неуместна, — сдерживает себя Николай Спиридонович. — Кто знает, какие зигзаги ещё выпишет наша история? Мы в стадии становления. Нам постоянно мешают — извне, изнутри, — и многие просто устали, утратили веру в себя, в справедливость. Но — не такие, как Алексей! Проще простого замкнуться в себе и отпускать циничные шуточки. А наша задача — не допустить разложения молодёжи. Вам продолжать наше дело! А отрицание, шуточки, равнодушие – это губительно!
- Опять этот камушек — в мой огород.
- В первую очередь!
- Николай… — укоризненно глядя на мужа, вступается за Тоню Вера Андреевна, — Не будь так жесток.
- Что ты, мама, — улыбается Тоня. — Это обычное поздравление с праздником.
- Именно, — подтверждает Николай Спиридонович.
Тоня подпирает подбородок ладонью, внимательно глядя на раскрасневшегося отца. В её глазах — и нежность и грусть, и неподдельное обожание. Видно, как она любит отца — этого энергичного, неуёмного человека. Сначала мне показалось, что они ссорятся, но ссор в этом доме, скорее всего, не бывает. Просто повышенный тон разговора. А задаёт его Николай Спиридонович со свойственной его эмоциональной натуре категоричностью и напористой страстью.
Слышно, как в спальне звонит телефон.
- О, это Иркутск. — Николай Спиридонович, извинившись, уходит за дверь и прикрывает её за собой. Доносится его бодрый голос;
- Да! Да! Добрый день, Валентин Алексеич! Спасибо и — вас… Моё настроение? Превосходное! Сегодня пустили в эксплуатацию ГЭС. Разумеется, как обещали. Направляем вам рапорт. Что? Внимательно слушаю…
Наступает молчание. Молчание и за столом. Снаружи — удары морозного ветра по ставням, скрип петель, тревожащий звон проводов, отдающийся в стенах. Вера Андреевна, не замечая, крошит на скатерть хлебную корку, а всё её внимание там, у телефонного аппарата, по интонации мужа старается угадать содержание разговора, но Николай Спиридонович не отвечает пока, молча слушает. Тоня перебирает нервными пальцами краешек скатерти. И даже Алька старается не стучать своей ложкой о блюдце с вареньем…
- Так! — снова звучат энергичные ноты. — Ох, не хотелось бы портить вам настроение в праздничный день! Да, видно, придётся. Пользуюсь случаем, чтобы напомнить, что нам недопоставлено… — Перечисляются многие километры электропровода, количество изоляторов, автопокрышек, консервов, одежды и обуви, медикаментов… Потом речь идёт о сдаче зерна государству, о транспортных единицах, промысловых артелях, денежных фондах, нехватке специалистов. — А мы здесь разве не государство? Крестьянин воздухом сыт не будет! Да, да, я это именно вам говорю;
- И это тоже поздравление с праздником? — шёпотом спрашиваю у Тони, указывая глазами на дверь, из-за которой доносится волевой баритон.
Но Тоня не отвечает, и я понимаю, что шутка не принята.
Праздник закончился. Поднимаюсь:
- Спасибо за угощение.
- Уходишь? — интересуется Тоня из вежливости.
- Пора и честь знать, — отвечаю с достоинством. — Уже время позднее.
- Проводи, Антонина, — напоминает ей Вера Андреевна. Тоня выходит следом за мной в коридор, принуждённо стоит, привалившись плечом к косяку, глядя мимо меня, пока я одеваюсь. Потом неожиданно начинает одеваться сама. Стою в ожидании с чувством радости и благодарности, а Тоня, натягивая свои белые валенки, опирается о мой согнутый локоть, и мне это очень приятно.
- Подай мне пальто.
Снимаю с гвоздя её лёгкое пальтецо, подаю ей. Она, изогнувшись, ныряет в него.
- До свиданья, — прощаюсь я с Верой Андреевной.
- Всего доброго, Слава. — Глаза у Веры Андреевны не по-праздничному печальные.
Алька молча глядит на меня, облизывая сладкую ложку. Надо бы попрощаться и с Николаем Спиридоновичем, но он всё ещё занят, и я не решаюсь отвлекать его от важного разговора.
Спускаемся по ступеням крыльца. Тоня держится за меня, но сразу выпускает мой локоть, как только мы сходим на землю. У самых ворот, укрывших нас от метели, Тоня вдруг останавливается и молча глядит на меня. Не вижу в темноте её глаз, но чувствую выражение холодного любопытства во взгляде. Так мы и стоим, не решаясь нарушить молчание. Не выдержав, я прошу:
- Тонь… ну, скажи что-нибудь.
Она прислонившись к калитке спиной, запрокинув лицо, декламирует еле слышно:
Забудь о том, что жизнь была,
О том, что будет жизнь, забудь…
С полей ползёт ночная мгла…
Одно, одно -
Уснуть, уснуть…
Но всё равно -
Разбудит кто-нибудь.
- Александр Блок, — поясняет мне Тоня и легонько вздыхает. -Так что вот, Славик. Такие дела… А ведь вы не случайно вместе пришли. Обо мне говорили?
- И о тебе…
- А больше ты ни с кем не говорил обо мне?
- Говорил… — И вдруг отчего-то становится стыдно, но отступать теперь уже поздно.
- Так, так, интересно. И — с кем же?
- С Лагутиной.
- Так я и думала. И что же вы с ней обо мне говорили?
Как бы ей передать разговор, чтоб она не обиделась? Но тут же, преодолев свою слабость и ничего не скрывая, выкладываю всё, как это было, до последнего слова. И даже упоминаю о том, что Тоня кидает тень на отца, снижает авторитет партийного руководителя района. Цитирую Веру дословно.
Тоня внимательно слушает, не перебивая меня, и, когда я заканчиваю, помолчав, уточняет:
- Ты всё мне сказал?
- Ещё она велела… просила тебе передать… или поручить это членам нашего комитета…
- Дубровиной, например. И ты согласился. — Она улыбается. — Вы уже сами решили всё за меня. И тебе вовсе не кажется, что вы поступили бестактно. По отношению ко мне, разумеется.
- Но я ведь пытался с тобой говорить, а ты даже слушать не стала, ушла…
- Потому и ушла, что тебе поручили со мной говорить.
- Откуда ты знала?
- Догадаться не трудно. — и продолжает всё с той же непонятной улыбкой: — А ты интересный парень, оказывается…
- Я правду тебе говорю!
- Нисколько не сомневаюсь. Ты врать не умеешь. Тебе это делает честь. Но это — от твоей феноменальной наивности. В какой-то степени она может тебя оправдать, да только другим-то не легче от этого. А знаешь ли ты, секретарь, что я однажды уже подавала заявление в комсомол? Не удивляйся. Да, да! Причём, подавала сама, без давления, с открытой душой. И папка ни слова тогда не сказал, не подталкивал. Иначе и быть не могло! А знаешь ли ты, что мне отказали? Вернее, как они выразились, решили пока воздержаться. Это было тогда, когда у папки начались неприятности. И можешь представить себе, не приняли только меня и одного там… отпетого хулигана! Как ты считаешь, приятно получить такую пощёчину?
- Так я же наоборот…
- Ой, что тебе нужно? — не слушая моих оправданий и безнадежно глядя сквозь тьму, спрашивает Тоня устало.
- Мне? Ничего…
- Значит, ты это для меня так стараешься?
- И для тебя… и для Николая Спиридоновича. Сама ведь мне говорила, что у него…
- Ах, у него! Благодетель нашёлся. Ты что же, считаешь себя умнее других? Думаешь, папке совсем безразлично, что я оказалась вне комсомола? Бедный мой папка, сколько я ему попортила крови! Ведь он уже здесь много раз заставлял меня написать заявление! Но он-то, в отличие от тебя, думал прежде всего обо мне, обо мне беспокоился, а не о том, чтобы я ему помогала оберегать его репутацию! А как ты считаешь, легко ли мне было ещё раз рискнуть и подставить себя под удар?
- Тоня… ты хоть немножечко мне доверяешь? — спрашиваю, убитый откровением Тони.
- Когда тебя выбрали секретарём комитета, я поняла: нашей дружбе конец.
- Но почему?!
- Как говорится, пуганая ворона пугается и куста, и, к сожалению, я оказалась права. Эта Верка не дура, она не ошиблась в тебе. Быстренько приручила, организовала давление на меня. Вот только плохо она меня знает!
- Тоня, послушай…
- И ты ещё говоришь о каком-то доверии!
- Что-то никак я тебя не пойму. Когда ты хотела вступить в комсомол, тебе отказали. Сейчас предлагают, а ты…
- Да разве так должны принимать в комсомол? Ой, Славка, не трогай меня, не хочу даже слушать!
Еле сдерживаю злость на себя, на всю эту непонятную жизнь, которая так по-уродски устроена, что только я кругом виноват и не могу оправдаться. А Тоня ещё продолжает:
- Дура я, дура! И зачем тебе всё рассказала, доверилась? И про отца и про Алексея Михайловича… Надеюсь, ты ещё не успел посвятить Верку в наши дела?
- Да за кого ты меня принимаешь!
- Ты думаешь, она для нас так старается? Дудки! Боится, как бы ей за меня не влетело. А ты… Ладно. Будет тебе от меня заявление, — вдруг решает она. — Чтоб ты смог перед ней отчитаться.
- Тоня…
- Иди. Ну что ты стоишь? Уходи, не то я разревусь…
Я слышу такую настойчивость в голосе Тони, что мне ничего не остаётся иного, как подчиниться и выйти за калитку на улицу.
И лишь через несколько лет я смогу догадаться, зачем приглашал меня Николай Спиридонович. Ему, вероятно, хотелось понять, чем дышит послевоенная молодёжь, и сможем ли мы выдержать те испытания, которые готовит нам жизнь, с которыми неизбежно придётся столкнуться в ближайшие годы, и всеми силами своей беспокойной души стремился он закалить молодых, чтобы мы выстояли, не надломились и не утратили веру в себя, в своё предназначение в жизни…
Автор: Соловьев Юрий Васильевич | слов 7178Добавить комментарий
Для отправки комментария вы должны авторизоваться.