Не все то золото, что блестит
Народная мудрость

1971 год продолжил череду лет непрерывных конфликтов на Ближнем Востоке.

Война 1969 года не была завершена, Суэцкий канал продолжал оставаться парализованным. Участники конфликта (Израиль, Египет, Иордания) продолжали вести мирные переговоры при посредничестве ООН.

15 января президент Египта Анвар Садат торжественно открыл Асуанскую плотину. Почетным гостем на церемонии был Николай Викторович Подгорный – номинальный глава СССР. Конечно, на его месте должен был бы быть Никита, но…
Попытки блокировать «тропу Хошимина» в Южном Вьетнаме ни к чему не приводят. Вьетконг продолжает успешно наступать.

Становится очевидно, что США постепенно проигрывают Вьетнамскую войну. Моральное разложение в американских войсках нарастает. Алкоголь и наркотики, массовое разворовывание военного имущества на всех уровнях иерархии, изобилие вооружения и боеприпасов на продажу на барахолках Южного Вьетнама.

По данным министерства Обороны США до 15% вооружения, продовольствия и оборудования разворовывалось, не доходя до Вьетнама. И это были потери в условиях, когда транспортам США никто не оказывал никакого противодействия.

Я пишу эти строки, а Интернет услужливо приносит сегодняшнюю новость: число убитых в Ираке военнослужащих США превысило 1500 человек. Когда же поймут «там, наверху», что эра успешных колониальных войн прошла?! Когда поймут, что иностранный солдат всегда будет для аборигена оккупантом, независимо от лозунга, которым он прикрывается? А свой соплеменник, решившийся служить в полиции или армии своей страны при оккупантах, всегда будет коллаброционистом вроде русского или украинского полицая в 1941-45 гг.

В марте приговорен к пожизненному заключению за массовые расстрелы мирных жителей деревни Сонгми лейтенант армии США Уильям Келли. Вот уж отоспалась советская пропаганда на этом Келли! С кем только его не сравнивали…

Объявленная президентом Бушем война с терроризмом тоже не обошлась без жертв среди мирного населения, издевательств и пыток заключенных. Только теперь, осознав, что мир значительно обширнее, чем представлял Пентагон, подозреваемых в терроризме похищают, доставляют самолетами ЦРУ в другие страны и там пытают чужими руками «в этнически и культурно близкой обстановке».

Действительно, не нанимать же на работу переводчиков с узбекского или фарси! Они ведь и шпионами Аль-Кайды могут оказаться. А в ЦРУ нельзя нанимать людей, имеющих родственников за границей. Что-то слышится родное…

Кстати, советский анекдот:

«Рабинович, у Вас есть родственники за границей?» – «Нет!» – «А по нашим данным у Вас брат в Израиле, а сестра – в США». «Это они заграницей?! Это Я за границей!»

Восточный Пакистан объявляет себя независимым государством. Индия его признает. Короткая борьба заканчивается для Западного Пакистана неудачей. Миллионы беженцев… Индо-пакистанская война продолжается две недели.

Снова вспыхивает война в Иордании между правительственными войсками и палестинскими партизанами (ООП). Незваный гость хуже… Все переговоры с палестинцами прекращаются после убийства боевиками премьер-министра Иордании.

СССР и Чили подписывают договор об экономическом сотрудничестве. Еще бы! Ведь президент Чили Сальвадор Альенде (товарищ Альенде, как называет его советская печать) не скрывает своих коммунистических убеждений.

Начинается вывод войск союзников и продолжается сокращение количества американских войск в Южном Вьетнаме. В СССР эти сообщения встречаются с ликованием.

В Чили прибывает Фидель Кастро. Его официальный визит длится более трех недель. Это еще один звонок для США, показывающий, что с товарищем Альенде каши не сваришь.

Конечно, все эти события подаются советской пропагандой как цепь непрерывных побед молодых национальных движений и интернационалистской политики Советского Союза.

Мы изучаем материалы прессы и конспектируем их. От нас требуют знания плановых заданий 9-й пятилетки чуть ли не наизусть. Увы, конспектирование не прекращается. Наоборот, с переходом в Институт требования к количеству и качеству записей повышаются.

В Советской армии прослеживалась железная зависимость: чем меньше занят личный состав основной работой, тем больше свирепствуют политорганы. Да и щука в лице Главпура была рядом и в любой момент могла нагрянуть с проверкой.

В профессиональной области 1971 год характеризовался еще большей активностью СССР и США в Космосе. Только пусков в оборонных целях в СССР было около 70. Я отношу к числу военных и запуски геодезического спутника «Сфера», потому что главной задачей его была привязка геодезических сетей на европейском континенте к сетям США.

Не отставали и США. Если просмотреть хронику американских запусков, подавляющее большинство составляют военные спутники. Шла холодная война.

Это был год новых пилотируемых полетов американских астронавтов на Луну.

19 апреля была запущена первая долговременная орбитальная станция «Салют-1». Это было естественным развитием программы пилотируемых полетов.

Пропаганда попыталась использовать это новое направление для оправдания нашего отставания в лунной программе.

Долговременные орбитальные станции впервые дали возможность вести систематические наблюдения и проводить в космосе долговременные научные и технические эксперименты.

Специалисты нашего отдела во главе с Л.С. Медушевским участвовали в работах, пытаясь оценить вероятность успешного выполнения программы полета. Если не ошибаюсь, цифра получилась где-то около 0.8. Совсем другое дело – достоверность этой оценки. Господствующая в Институте школа надежности отстаивала статистический подход, применение которого к единичным изделиям было, мягко говоря, затруднительным. Не могу сказать, что я был сторонником других подходов. Я тоже ратовал за статистические методы.

22 апреля (101-я годовщина со дня рождения В.И. Ленина) был запущен «Союз-10» с Шаталовым, Елисеевым и Рукавишниковым на борту. Пилотам удалось состыковаться с ДОС, но неожиданная закрутка комплекса не позволила перейти в ДОС. После отстыковки «Союза» экипаж благополучно вернулся на Землю.

Я впервые ощутил, как быстро летит время, когда начались юбилейные мероприятия по случаю 10-летия полета Ю.А. Гагарина. Казалось, это было вчера, и уже десять лет… Около одной шестой части среднестатистической мужской жизни в СССР того времени.

10 мая был запущен «Протон» с марсианской станцией, но отказал разгонный блок. Зато пуск 19 мая оказался успешным. Станция получила название «Марс-2».

28 мая был успешно запущен близнец марсианской станции.

1 июня из-за неподтвержденной позднее болезни Валерия Кубасова основной экипаж «Союза-11» был заменен запасным в составе Георгия Тимофеевича Добровольского, Владислава Николаевича Волкова и Виктора Ивановича Пацаева. Вновь назначенный экипаж, естественно, был этому очень рад.

Полет успешно начался 6 июня. «Союз-11» был успешно состыкован с «Салютом-1». Начала функционировать первая в мире пилотируемая долговременная орбитальная станция.

26 июня был запушен тяжелый носитель «Н-1». Из-за отказа системы управления носитель был подорван на 51-й секунде полета.

29 июня в спускаемом аппарате «Союза-11» специалисты поискоспасательного комплекса обнаружили тела погибшего экипажа.

Расследование показало, что на участке спуска преждевременно сработал пиропатрон клапана, выравнивающего давление в аппарате с наружным давлением. Скорее, это случилось еще на земле.

Я поехал в ОКБ-1. На испытаниях находился очередной «Союз». Представитель Центра подготовки космонавтов на мой вопрос о гибели экипажа ответил убежденно: «Вредительство!» Как живучи в нас предрассудки!

Подряд произошли две серьезные неудачи в советской космической программе. Мы переживали гибель космонавтов, но одновременно понимали, что авария Н-1 несоизмеримо важнее: ведь этот носитель должен был обеспечить наш прорыв на Луну. Пусть вторыми, но мы должны были ступить на лунную почву.

В июле приняли в эксплуатацию корабль науки «Космонавт Юрий Гагарин». На тот момент оно являлось самым большим в мире научным судном. На нем были созданы все условия для относительно комфортной жизни экипажа и научной экспедиции. Назначением корабля были прием и обработка информации с борта запускаемых в СССР космических объектов.

В августе внезапно умер Гурий Нестерович Гай. Он собирался поехать за грибами и лег спать пораньше. Когда его жена Нина Ивановна попыталась его разбудить, он был мертв. Инфаркт.

Умереть в СССР было легко, труднее было найти место на кладбище. Речь идет, конечно, о крупных городах, но и в Подмосковье это являлось проблемой.

Кладбище в Болшево, на котором семья хотела похоронить Гурия Нестеровича, было официально закрыто для новых захоронений. Командование части договорилось с местным Советом, и похороны разрешили, но окончательно выбрать место для могилы должен был смотритель кладбища. Договариваться по поручению Командования отправились я и Виктор Волков, тогда начальник лаборатории в нашем отделе.

Жена смотрителя пустила нас в дом, но хозяин находился «на участке». Частный дом был обставлен роскошной мебелью, сервант ломился от хрусталя. Не успели мы все это рассмотреть, как хозяин вернулся домой и уселся обедать, даже не предложив нам присоединиться. После хозяйской трапезы мы пошли на кладбище и выбрали хорошее место под будущую могилу.

Со смертью Гурия Нестеровича его династия не прервалась. Через несколько месяцев в отделе начал служить его сын Виктор. Но сын в отца не пошел. Данных для занятия наукой у него оказалось немного.

Запущенная 7 сентября лунная станция «Луна-18» не выполнила задачи, так как мягкая посадка не удалась.

27 ноября достиг поверхности Марса и разбился об нее спускаемый аппарат станции «Марс-2».

2 декабря спускаемый аппарат станции «Марс-3» осуществил мягкую посадку на Марс, но передача видеосигнала с Марса длилась всего 20 секунд.

Останься я на полигоне, это было бы мое звездное время. Ведь именно моя лаборатория готовила марсианские станции к пуску. Кстати, недолго прослужили на полигоне после моего ухода и Игорь Юрьевич Лучко, и Толя Солодухин. Первый стал старшим преподавателем в Можайке, а второй – адъюнктом там же.

Профессиональная непригодность полковника Лучко стала очевидна уже на первом году пребывания его на должности. Старший преподаватель – это рабочая лошадь кафедры. Именно на старших преподавателей (профессоров) ложится основная нагрузка при чтении лекций слушателям.

А этого Игорь Юрьевич делать решительно не умел и учиться новому ремеслу не хотел. Вместо лекций он рассказывал слушателям бесконечные сальные анекдоты. Получив от слушателей несколько жалоб, начальник кафедры предложил И.Ю. Лучко провести т.н. открытые лекции, на которых присутствовали другие преподаватели кафедры.

Результат прослушивания был катастрофическим. Начальник кафедры обратился к тогдашнему начальнику Института генералу Анатолию Алексеевичу Васильеву, бывшему короткое время после А.Г. Герчика начальником Южного полигона, с просьбой избавить кафедру от некомпетентного преподавателя. Тот внимательно выслушал просителя и сказал: «Вы совершенно не разбираетесь в людях. Я перевожу полковника Лучко в особую группу, подчиняющуюся мне лично. Штатную клетку я беру с Вашей кафедры».

Несмотря на все возражения, решение осталось неизменным. Кафедра потеряла одну должность, нагрузку распределили между и так уже перегруженными преподавателями, а Игорь Юрьевич был избавлен от необходимости заниматься чтением этих «никому не нужных» лекций.

Впрочем, он едва ли вообще занимался теперь какой-либо работой. Возможно, он выполнял отдельные поручения генерала А.А. Васильева. Основная же задача специальной группы заключалась в организации досуга генерала в приятной компании бывших сослуживцев, где «бойцы вспоминали минувшие дни».

В эту же группу был включен и Толя Солодухин, бывший там мальчиком на побегушках. Над диссертацией он работал в свободное от поручений время.

Вообще, о времени командования генерала А.А. Васильева в Можайке остались не слишком приятные воспоминания.

Одним из первых его деяний стало распоряжение расширить кабинет и развернуть там ванную комнату с душем. Решение нашли быстро. Под пристройку использовали кусок общего коридора, и теперь, чтобы попасть из одной части второго этажа в другую приходилось обходить кабинет Начальника через первый или третий этажи.

В полной мере воспринявший барские замашки генералитета еще во время командования ГУРВО, генерал Васильев не хотел от них избавляться и в своей «ссылке», каковой он считал службу в Ленинграде. Передаю мнение служивших в то время в Можайке преподавателей, потому что в моей памяти генерал Васильев не оставил зарубок, хотя и был какое-то время моим начальником.

Я все еще пребывал в эйфории по поводу перехода в Институт, но понимал, что работаю не вполне по специальности. Раньше меня это понял Гурий Нестерович Гай и распорядился загрузить меня другими работами.

Так я стал исполнителем еще одной темы. Она называлась «Долг». В этой теме мы обрабатывали статистику, представляемую космическими частями, включая командно-измерительный комплекс, и пытались оценить реальные характеристики надежности техники. Это была наиболее близкая к жизни войск тема в Институте. Другое дело, что командование к ней относилось прохладно. Причину этого пренебрежения я понял позже.

В брежневские годы мы все чаще вышучивали те высокие понятия, которые пытались внедрять наши замполиты. Так, если про офицера говорили, что у него развитое чувство долга, то это означало, что он по уши в долгах.

Внутри отдела надежности название темы «Долг» породило местную шутку: «долг зовет» означало, что сроки подходят, а задание по теме еще не выполнено.

Еще я занимался множеством мелких соисполнительских тем. Иногда это был одноразовый материал, иногда тема тянулась годами, но ума и сердца в соисполнительские темы мы, исполнители, не вкладывали.

Эти темы создавали иллюзию комплексности исследования и поддерживали миф о коллективном характере научных результатов, миф, столь близкий сердцу ученых-начальников. Конечно, любая тема выполнялась коллективом исследователей, и отчет являлся результатом работы многих.

Иное дело научный результат: каждая новая модель, методика, новый подход к решению задачи или остроумное применение уже известных методов к новой ситуации имеют автора.

То же касается изобретений. Впрочем, с изобретениями поступали проще. Единственный автор часто дописывал в «соавторы» высоких начальников, чтобы заявка легче проходила бюрократические инстанции. Иногда при этом происходило то же, что и в притче о мосте, которую я впервые прочитал в журнале «Крокодил» еще в сталинские времена:

Построили мост. Мост нужно охранять. Наняли сторожа. Сторожу нужно платить зарплату. Наняли кассира. Кассир и бухгалтер по советским законам не может быть одним и тем же лицом. Наняли бухгалтера. Бухгалтерией и сторожем надо управлять. Наняли директора. Так образовался штат. Пришел приказ о сокращении штата. Сократили сторожа.

Иногда длинный список соавторов сокращали, выбрасывая автора. Очевидного факта персонального авторства научных результатов начальники не признавали и не хотели признавать. Жизнь показывала, что на начальственные должности чаще выдвигаются люди, неспособные к научному творчеству. Видимо, творческое и административное начало в человеке не совмещаются, точнее, совмещаются очень редко.

Признать же себя чиновником или, в нашем случае, командиром на научной должности никто не хотел. Кроме того, на научной должности нельзя было пребывать, не выполняя НИР. Поэтому при составлении отчета в список исполнителей обязательно дописывались «мертвые души» – начальники отделов, управлений и их заместители. Н.В. Гоголь в СССР продолжал жить.

За тему «Долг» (позднее, «Долг-1», «Долг-2» и т.д.) отвечала вторая лаборатория. Её начальник, Виктор Александрович Волков, попал в институт по блату – его дядя был начальником «Большого дома» в Ленинграде.

«Большим домом» называли областное управление КГБ не только в Ленинграде. В тридцатые годы ходил анекдот о самом большом доме, с которого даже Колыму увидеть можно. Сам Большой дом при этом мог быть и одноэтажным.

Волков был парень компанейский и приятный в общении, но никакой специалист в надежности. Впрочем, высшего образования хватало, чтобы с успехом выполнять рутинные обязанности. Во второй лаборатории служили Олег Сергеевич Констанденко и Игорь Ивашутин – младший научный сотрудник, племянник генерала армии Петра Ивановича Ивашутина, начальника ГРУ ГШ.

Генералом армии дядя стал как раз в 1971 году, обойдя Председателя КГБ Ю.В. Андропова. В историю советской космонавтики дядя нашего Игоря вошел после полета Пацаева, Добровольского и Волкова. Когда ему доложили о смерти экипажа, Петр Иванович сказал: «Да мне по х.., что у вас три мудака погибли, но почему пленка засвечена?!»

Игорь был парень простой до предела и часто делился с нами своими семейными делами. Рассказал он нам и о том, как получил квартиру в Москве.

Семья его состояла из его самого и жены. Петр Иванович Ивашутин не поленился лично осмотреть несколько однокомнатных квартир в тихом зеленом районе у метро «Щелковская», где министерство Обороны строило дома для отставников. Ни одна из них ему не понравилась.

Наконец, он сказал сопровождавшему офицеру: «А чего мы на однокомнатных зациклились? Жена у Игоря уже ждет ребенка. Родит, и опять квартиру менять?» Так и получил Игорь на двоих отличную двухкомнатную квартиру. Жаль, что подобная предусмотрительность распространялась почему-то не на всех молодых офицеров.

Другим младшим научным сотрудником второй лаборатории служил Виктор Григоренко. Этот был другого закала. Никто не мог добиться от него никакой информации о родственниках и семье. Окольными путями я узнал, что наш скромный МНС – сын генерала Григоренко, начальника управления КГБ по Москве и Московской области. Этот человек в силу своего служебного положения мог сделать с любым из нас что угодно.

Витя, естественно, тоже имел московскую квартиру.

Вообще, квартира в столице была признаком принадлежности к высшей касте, этой чести искали и добивались всеми способами. Это было нелегко. Чтобы получить прописку (т.е., право жить) в Москве, офицер должен был быть назначен на должность в Москве приказом Министра Обороны.

У Виктора, несмотря на всяческую поддержку командования, никак не шло дело с кандидатской диссертацией, и он начал приискивать себе место. Сначала ему предложили должность старшего офицера Генштаба (категория – полковник), ответственного за банно-прачечные учреждения. Эту должность он по молодости лет с негодованием отверг. На самом деле это была одна из лучших возможностей близко сойтись с советской военной и партийной верхушкой.

В СССР все любили попариться в хорошей баньке, а в ведение упомянутого старшего офицера входили как раз персональные бани высшего звена. Кроме того, «по положению» этот офицер обязан был присутствовать в бане, когда там отдыхало высокое руководство.

Баня-сауна в охотхозяйстве «Завидово», например, как и все хозяйство, официально принадлежала министерству Обороны, что не мешало Л.И. Брежневу и всему Политбюро с приятностью проводить там время.

Так что упустил Виктор свой золотой шанс. Правда, предложи Генштаб такую должность мне, я бы тоже отказался. Лакеем надо родиться. Официально нам часто говорили о необходимости строгого научного обоснования предложений, которые мы подавали на уровень ГУКОС, о применении математических методов и моделей и т.п.

Первые сомнения появились у меня, когда Володя Берсенев поделился со мной содержанием разговора с начальником второго (позже, первого) управления полковником Константином Александровичем Люшинским.

Как-то вечером, мы с Володей дежурили по части: он – дежурным, а я – помощником. Он принес с собой приготовленные дома засахаренные орешки, и мы закусывали ими вкуснейший кофе Хараре из Эфиопии, который он заварил по специальному рецепту и принес в термосе.

Кофе этот больше мне никогда не попадался, а в США широкие массы о нем и понятия не имеют. Здесь все сорта кофе, включая бразильский мокко, готовятся из колумбийского простой добавкой ароматизаторов. Стоили все сорта кофе в СССР того времени четыре рубля пятьдесят копеек за килограмм. Даже считая рубль за доллар, это получалось в несколько раз дешевле, чем за границей, поэтому магазин «Чай – Кофе» на улице Кирова был включен в маршруты «Интуриста», и, когда приводили группу, в отделе кофе образовывалась очередь иностранцев, скупавших продукт большими партиями. То же происходило и в магазине «Инструменты» по соседству, где неплохие инструменты стоили в рублях дешевле, чем в США в долларах.

Прихлебывая кофе, мы говорили ни о чем. Предстояла долгая бессонная ночь: дежурному и помощнику разрешалось по очереди «отдыхать лежа с закрытыми глазами (спать)» не более четырех часов, не снимая при этом сапог и снаряжения, на узкой жесткой кушетке тут же в приемной кабинета ГП. Конечно, на практике мы уходили в кабинет и спали на кожаных диванах Командира без сапог.

Опытные офицеры всегда приносили с собой в портфелях подушки и одеяла и одевали на дежурство самые растоптанные сапоги с широкими голенищами на случай внезапной проверки. Но в Институте внезапных проверок не проводили. Мы не подчинялись НИИ-4, а ГУКОС находился далеко – на противоположной окраине Москвы. К тому же, эта организация выросла из отделов, занимавшихся заказами техники, и строевым вопросам внимания практически не уделяла.

Один из нас всегда оставался у телефонов, среди которых была и знаменитая «вертушка» – телефон правительственной связи. Вертушка в кабинете должностного лица была признаком близости к верховной власти – ведь по этому телефону можно было позвонить даже Л.И. Брежневу.

По меткому выражению братьев Стругацких, обладатели заветной вертушки находились «под самым седалищем у великого бея». Именно об этой вертушке пишет в своих воспоминаниях Борис Бажанов, когда обвиняет Сталина в подслушивании разговоров членов Политбюро.

Стояли на столе ГП и другие телефоны, в том числе, аппарат ЗАС, аппарат дальней связи, два местных и московский.

Дежурный по части всегда считался в войсках «ночным директором», ночью он замещал командира и должен был уметь ответить на любой телефонный звонок.

Я почувствовал, что Володя чем-то подавлен. Обычно веселый и интересный собеседник, в этот вечер он еле мог поддерживать беседу. Наконец, он сказал: «Ты знаешь, что Ковтуненко новый проект прислал? С ядерной установкой на борту».

Я молча кивнул. Начиналась эра перехода от солнечных батарей к ядерным энергетическим установкам на борту военных спутников, и одним из пионеров нового направления являлся Вячеслав Михайлович Ковтуненко, в то время зам. Главного конструктора КБ «Южное». «Люшинский запросил мое экспертное мнение, – продолжал Володя, – я подсчитал, и получается, что оптика на борту быстро потемнеет, не говоря уже о воздействии радиации на полупроводники. Я так и доложил». – «А он что?” – спросил я. – «Да я е… все твои доказательства, – усмехнулся Володя, – вот что мне ответил профессор».

Доктор технических наук профессор Константин Александрович Люшинский являлся еще одним представителем из когорты ряженых. Он не был никаким специалистом в области боевого применения космических средств, чем он занимался по должности. Его мнение определялось не знанием, а конъюнктурой.

Мы помолчали. Да и что тут было говорить… КБ «Южное» постепенно становилось одним из главных разработчиков автоматических космических аппаратов, а руководил этими разработками В.М. Ковтуненко. Конечно, командованию нашего Института не хотелось портить отношения с таким влиятельным предприятием.

Происшествие было не из приятных, но всей правды мы тогда еще не знали. Прозрение придет позже, а пока появились только первые сомнения. Володя раньше меня поймет происходящее и начнет искать другое место службы. Через два-три года он перейдет служить в НИИ-45 в Москву и вскоре умрет от последствий неумеренного облучения, полученного во время службы в Семипалатинске.

Ведь в начальный период освоения ядерного оружия ходила в военных кругах теория, что от облученных могут гении рождаться, поэтому офицеры и их жены не очень береглись. Вот только автор этой «теории» забыл предупредить, что облучение гораздо чаще приводит к бесплодию и раковым заболеваниям.

Постепенно я стал лучше понимать и задачи, стоящие передо мной в теме «Корунд». Здесь создавалась первая в СССР система спутниковой связи. Министерство Связи осталось равнодушным к этой перспективе.

Наибольший интерес проявили Ракетные войска, которым нужно было в считаные секунды доводить информацию до пусковых установок, расположенных в районах, не имевших развитых традиционных систем связи.

Космическую часть системы составляли несколько спутников серии «Молния» на высокоэллиптических орбитах. Каждый из них мог обеспечить устойчивую связь в течение примерно шести часов на одном витке, а обеспечить надо было непрерывную круглосуточную засекреченную связь. Значит, требовалось разработать комплекс аппаратуры, обеспечивающий непрерывность связи при переключении с одного спутника на другой. Этот комплекс получил название «комплекс автоматизированного управления (КАУ «Корунд»)».

Вычислительные средства КАУ вели одновременно два аппарата «Молния» на нисходящем и восходящем витках и автоматически переключали аппаратуру связи с одного спутника на другой при достижении ими равной удаленности от измерительного пункта.

Наша могучая промышленность, ссылаясь на что-то, отказалась от разработки КАУ. Пришлось нашему Институту (точнее, одному отделу) взяться за эту работу.

Сама по себе эта ситуация была необычной. Ведь специальным постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР, принятым при Н.С. Хрущеве, самостоятельные разработки институтам министерства Обороны вести запрещалось.

Это был реванш промышленности за тридцатые-сороковые годы, когда военные институты много раз показывали, что они способны разрабатывать военную технику быстрее, дешевле и более высокого качества. А для Никиты Сергеевича появился еще один повод сократить ассигнования на оборону и придавить военных, которых он не любил и побаивался.

Одной из причин дороговизны разработок в оборонных отраслях было твердое убеждение промышленников, что «эти военные» ничего не смыслят в экономике, и согласятся на любые предложенные цены. Другая причина состояла в том, что под прикрытием государственных оборонных заказов предприятия строили новые цеха и сооружения, не относящиеся к разрабатываемому комплексу, включая дома отдыха для работников и дачи для руководителей. Третья причина была в прямой коррупции военного руководства.

Правда, в упомянутом выше Постановлении говорилось о разработках, «конкурирующих с промышленностью». А раз промышленность отказалась…

Одним словом, разработку отдали отделу во главе с подполковником Эдуардом Сергеевичем Болотовым. В эту тему был включен и я в части … обеспечения надежности.

Исключительное положение 37-го (если не ошибаюсь) отдела, необходимость общаться в рабочем порядке с руководителями предприятий промышленности и с командованием Ракетных Войск и даже заказывать технику мало способствовали нормальным взаимоотношениям с местными командирами. Тут было место для интриг и зависти.

Да и сам ГП не очень понимал, почему в его Институте существует такое подразделение. Конечно, присутствовала и боязнь за сроки разработки. Ведь в случае опоздания наказали бы не начальника отдела. Главной причиной неприязни ГП к этой разработке, как я узнал недавно, стало то, что автором идеи и инициатором создания системы являлся его заместитель по научной работе Иван Васильевич Мещеряков, который превосходил ГП по всем показателям и как специалист, и как человек.

Только теперь мы узнаём истину. Войсковой разведчик во время войны, представленный к званию Героя Советского Союза за захват в плен малой группой школы унтер-офицеров гитлеровского вермахта. Он не получил своевременно это звание из-за вздорной резолюции печальной памяти Льва Захаровича Мехлиса, генерал-майор Мещеряков оставался простым в обращении, всегда дружелюбным человеком.

По всем мыслимым и немыслимым критериям именно Иван Васильевич должен был стать начальником Филиала НИИ-4 при его создании. ГП не забывал этого и всячески пытался гадить своему заму по мелочам.

Чтобы ввести меня в курс дела, от отдела Болотова выделили майора Олега Ивановича Чепура, долговязого офицера с удлиненным лицом. Он оказался отличным человеком и другом, царство ему Небесное! Олег был связан с отделом надежности, потому что его научным руководителем был начальник первой лаборатории Ю.Л. Топеха. Таким образом, выигрывали все: ведь мои разработки Олег мог использовать (и использовал) в своей будущей диссертации.

Его работа была посвящена надежности системы в целом. Он был хорошим программистом и часто по ночам выходил работать на БЭСМ-6, самую мощную вычислительную машину на нашем вычислительном центре. А Ю.Л. Топеха мог снять с себя часть повседневной работы с соискателем: за Олегом в научном отношении теперь приглядывал и я. Мне же через Олега шла вся информация из отдела Болотова, и Топеха относился ко мне хорошо. Мы с ним постепенно подружились.

Допустить, чтобы в научно-исследовательском институте существовал просто вычислительный центр, было невозможно. На базе вычислительного центра развернули шестое научно-исследовательское управление. Командовал им полковник (позже генерал-майор) Герман Васильевич Степанов.

Это управление выполняло функции Главного баллистического центра министерства Обороны и дублировало аналогичный центр в ЦНИИМАШ в Калининграде при проведении пилотируемых полетов. На вычислительных машинах нашего института обрабатывалась телеметрическая и баллистическая информация с борта военных спутников.

Работы у вычислителей было выше крыши, поэтому офицеры других управлений могли работать только в ночные часы, да и за них нужно было побороться. Мало кто помнит теперь, что главным средством ввода программ и исходных данный в вычислительные машины того времени являлись картонные перфокарты, а сами программы писались от руки в рабочих блокнотах. Ночная смена перфораторщиц переводила эти записи на перфокарты и отдавала их исполнителю.

Средств диагностики программ практически не было, и любая ошибка в перфокарте могла вызвать многочасовые поиски. Иногда человек мучился целую ночь, чтобы, наконец, обнаружить причину неудачи.

При вычислительном центре имелось большое помещение, в котором во время очередного запуска сидели расчеты за автоматизированными рабочими местами, а на стене перед ними светилась огромная карта мира с орбитами наших спутников. На карте отображалось движение аппаратов по орбитам. Зрелище для непосвященного было фантастическое!

Именно в 1971 году я почувствовал впервые, что у меня образуется запас времени. Несчастной моей особенностью являлась способность быстро думать и формулировать результаты в письменном виде. На выполнение квартального задания у меня уходило не более недели. Еще несколько дней я тратил на так называемые «местные командировки», когда мы выезжали в Москву по вызову ГУКОС, на предприятия промышленности или в библиотеки по собственной инициативе. Много сил уходило на различные заседания и совещания в кабинетах начальников и замполитов, но меня пока чаша сия частично миновала. И все равно, свободное время оставалось.

Начать работу над докторской, как я мечтал, уходя из Харькова, не удавалось по двум причинам. Во-первых, в надежности я не был большим специалистом. Во-вторых, у Геннадия Павловича Мельникова на этот счет было особое мнение. Он много раз повторял при каждом удобном и неудобном случае, что докторскую он разрешает писать только начальникам отделов и вышестоящим лицам. Ну, а как же иначе, если сам ГП никак не мог «выкроить время», чтобы записать «давно продуманную до мелочей» собственную докторскую.

Решившиеся работать над докторской диссертацией по собственной инициативе не получали никакой поддержки, более того, их осуждали и нагружали дополнительной работой.

С деньгами было по-прежнему трудновато, поэтому я попросил Виктора Юрьевича Татарского, и он рекомендовал меня Борису Ефимовичу Бердичевскому, заместителю Пилюгина по надежности. Тот с удовольствием взял меня нештатным переводчиком в ЦНИИНТИ – Центральный научно-исследовательский институт научно-технической информации.

Теперь мне время от времени присылали на дом статьи на английском языке для перевода. Пришлось купить портативную пишущую машинку. Воистину черствым был этот кусок хлеба…

Кроме того, однажды я решился и в субботу зашел в Московскую областную организацию общества «Знание» на Маросейке. Правление было закрыто, к двери подошел сторож и посоветовал зайти в рабочий день. Так я и сделал и вскоре был уже внештатным лектором. Постепенно я стал также лектором Российской республиканской и Всесоюзной организаций.

Теперь не было проблем с поездками по стране. Все расходы принимало на себя общество «Знание». В области РСФСР и другие республики я ездил, в основном, во время отпусков. Иногда выступал я с лекциями и во время служебных командировок. Я читал лекции на тему (с вариациями) «Научно-технический прогресс». Приходилось читать и однодневки типа «Задания 9-го пятилетнего плана в области научно-технического прогресса», но коронной моей темой я считаю – «Человечество в 2000 году».

Конечно, никто не позволил бы мне прогнозировать социальное развитие человечества, речь шла только о технике. Боже, каким же далеким казался нам двухтысячный год тогда! И я, с легкостью предсказывавший развитие отраслей техники на ближайшие 30 лет (и довольно точно), разве мог я тогда подумать, что в 2000 году я буду уже пять лет жить в США, смотреть спутниковое телевидение и набирать эту книгу на персональном компьютере, а страна, которой я служил, прекратит существование!

Лекции давались мне легко. Обычно я выписывал цифры и факты на все те же перфокарты и преподносил материал в импровизационной свободной манере, никогда не пользуясь написанным текстом.

Кстати, от лекторов никогда не требовали предварительно представлять тексты. Единственное, что требовалось неукоснительно, лектор должен был быть членом КПСС. Как кандидат наук, я получал десять рублей за лекцию, исправно плюсовал их к моей зарплате и платил членские взносы в партийную кассу.

Лекции в Московской области я читал урывками, потому что официально отпрашиваться на них не мог.

Эти приработки помогали как-то справляться с насущными потребностями. Теперь, оглядываясь назад, мы с женой однозначно знаем, что причина наших трудностей была в нас самих; нас подводила житейская неопытность.

Постепенно я знакомился с сотрудниками отдела.

Нашим самодеятельным поэтом был гражданский парень – Володя Баранов. Ему принадлежит бессмертная строка – «Но Топеха – это пехота!», намекающая на пристрастие Юры Топехи к туризму. Он работал над кандидатской диссертацией и позже успешно ее защитил. Тут уже мне пришлось тряхнуть стариной и сочинить стихотворное поздравление, начинающееся строкой «Не все Барановы – бараны».
Сдержанный и немногословный, Володя Баранов успешно справлялся со своими обязанностями и представлял наше управление в профсоюзном комитете Института.

А возглавлял этот комитет сотрудник лаборатории Берсенева Виктор Черкас – невысокого роста соломенный блондин с симпатичным лицом. Он любил поддразнивать нас своими рассказами о том, как он читает лекции в Лесотехническом институте, и сколько студенток хочет иметь с ним интимный контакт, и как он отвергает их домогательства, оставаясь тверд, как кремень. А что он еще мог говорить, имея жену и детей…

Как профсоюзный лидер Черкас работал непосредственно с ГП и многое знал: ведь любое важное решение в социальной сфере подписывалось «тройкой»: командир, комиссар (начальник политотдела) и профсоюзный лидер. Виктор знал, но никогда ни слова не сказал о принимаемых решениях.

ГП оценил безусловную преданность Черкаса и при первом удобном случае устроил его в ВПК, не членом комиссии, конечно, а клерком. Теперь Витя сидел в Кремле и готовил документы для принятия высоких решений. Он был «рукой» ГП в Военно-промышленной комиссии. Скрытность Черкаса с переходом на новую работу еще усилилась. Он никак не хотел признаться, сколько же он теперь получает, отделываясь пустой болтовней.

Но когда я спросил его позже, не может ли он помочь мне с приобретением машины, он ответил: «Это не проблема».

В СССР решала не зарабатываемая сумма, а товары, которые на нее можно было купить.

В нашем отделе имелась и третья лаборатория – стандартизации и унификации. Командовал ею Юрий Иванович Сафронов, бесцветный подполковник, отпрыск высокопоставленного офицера КГБ.

Вездесущий Олег Констанденко знал Сафронова еще с адъюнктуры и всерьез утверждал, что Юрий выработал привычку спать на рабочем месте с открытыми глазами, воткнув перо в тетрадь и ритмично покачивая авторучку, чтобы создать видимость работы. Не знаю, так ли это. Знаю только, что за все время совместной службы я не могу вспомнить момента, когда бы Сафронов улыбнулся.

Старшим научным сотрудником у него работал Юра Григорьев, энергичный, живой и способный офицер и прекрасный товарищ. В этой же лаборатории служили Миша Мальцев и Виктор Карчевский.

Отец Виктора одно время командовал измерительным пунктом в Ключах на Камчатке. Хозяин обширной зоны отчуждения, захватывающей даже несколько километров реки Камчатки, изобиловавшей лососем в период путины, генерал-майор Карчевский был далеко не последней фигурой в иерархии Ракетных войск.

Несколько позже появился в отделе жизнерадостный армянин Гриша Зарифьян. Специалист по инфракрасной технике, он занимался не своим делом, как и большинство из нас. Он быстро прижился в коллективе, и мы охотно избирали его секретарем партийного бюро.

Одним из ведущих сотрудников отдела был Анатолий Всеволодович Головко, закончивший московский Физико-технический институт и имевший прекрасную теоретическую подготовку. Мы с Толей подружились и часто подшучивали над самими собой и над коллегами, благо, поводов для шуток наша жизнь давала предостаточно.

Я уже писал о том, как много тем выполнялось в Институте. Уследить за ходом работ, а тем более координировать их, направляя в единое русло, никому не было бы под силу.

Поэтому ГП с дружного одобрения начальников управлений ввел систему головных отделов. Существовали также головные отделы по тематике. Наш отдел был головным в Институте по надежности, стандартизации и унификации.

Каждое управление имело собственный головной отдел, якобы объединяющий усилия всех отделов. Таким образом, из пяти отделов нашего управления два являлись головными.

Головной отдел первого управления (научно-исследовательское управление перспектив развития космических средств) был по совместительству и головным отделом Института.

Управлением командовал еще один харьковчанин – генерал Михаил Андреевич Борчев, но он своим собственным головным отделом не управлял.

Десятый (позднее, двадцатый) отдел являлся епархией ГП.

Позже ГУКОС настоял, чтобы первым управлением было управление боевого применения, и управление М.А. Борчева стало называться вторым. В этом решении был резон: институт – военный, поэтому должен заниматься проблемами войск, но не так мыслил ГП.

В головной отдел института стекались все материалы по обоснованию планов и программ развития космической техники, через него, в основном, шло и взаимодействие с промышленностью. Это направление работ поневоле становилось главным, потому что начальник института был, по существу, начальником отдела. Взглянуть на проблему шире у него не получалось.

Моя жена Вера успешно закончила второй курс и училась – на третьем. Днем мы практически не виделись: я был на службе, она – на учебе, а сын ходил в детский сад в первом городке. Детсад уютно располагался на берегу небольшого искусственного озера (или пруда).

Жизнь текла спокойно, без особенных происшествий. Приятным исключением стал мой отпуск, выпавший на этот раз на лето.

В Советской армии всегда существовала проблема отпусков. Офицеры имели отпуск продолжительностью тридцать, а после выслуги 25 календарных лет – сорок пять суток (т.н. «медвежий» отпуск) плюс дорога. Отпустить в отпуск каждого по желанию было немыслимо.

Это в какой-нибудь безмятежной Франции каждый год в июле-августе крупные города пустеют, и непрерывный поток легковых машин, автобусов и поездов уносит к морю нескончаемый поток отпускников, так что многие предприятия закрываются на сезон отпусков.

В плановом хозяйстве первой в мире страны победившего социализма такого не было и не могло быть. Все подлежало планированию, в том числе и отпуска. Чтобы обеспечить непрерывную работу предприятий и неснижаемую боеготовность войск, в отпуска трудящиеся должны были ходить равномерно в течение года. В идеале 8,33% списочного состава в месяц.

Невольно вспоминаются курсантские годы, когда нас в увольнение пускали раз в две недели, чтобы «не снижать боеготовность Академии».

Конечно, добиться идеала было трудно, поэтому в преддверие Нового года командиры всех степеней садились за составление планов отпусков. Если начальник имел заместителя, они выбирали между собой, в какую половину лета каждый из них идет в отпуск в предстоящем году. Тут проблем не возникало.

Если офицеру удавалось выбить санаторную путевку, его отпускали в отпуск без возражений.

Труднее было спланировать отпуска массовых категорий: надо было учесть предысторию, план работ и многое другое. Повторюсь, но, как ни планируй, получалось одно и то же:

«Солнце жарит и палит,
В отпуск едет замполит,
Зима, буря, непогода –
Время отпуска комвзвода».

По этому же принципу распределялись и иные жизненные блага. Помню, как много позже во время совещания в кабинет ГП вошла его секретарша Валентина Шершнева, молодая красивая женщина молдавского типа, и сказала: «ГУКОС запрашивает, кто от части поедет в Карловы Вары?»

Реакция Мельникова была мгновенной. «Так. Я в отпуске был, замы тоже. Начальники управлений, кто не был в отпуске? Все были? Сообщи в ГУКОС, Валентина, желающих нет».

Сама мысль, что кто-то из рядовых офицеров может поехать в Чехословакию, когда он не может, казалась ГП ересью. Среди офицеров ходил такой анекдот.

Командир вызывает подчиненного и в непринужденной обстановке спрашивает: «Теплую водку любишь?» – «Нет!» – «А потных женщин?» – «Бр-р-р!» – «Значит, в отпуск идешь в декабре!»

Поэтому, когда меня запланировали в отпуск на июнь, я был очень обрадован и решил совместить приятное с полезным. Я пошел в Российское отделение общества «Знание» и предложил поехать с циклом лекций на Камчатку.

Мой референт, Наталья Андреевна, милая интеллигентная женщина, пришла в восторг: мало кто из гражданских лекторов соглашался на такую поездку даже при условии бесплатного полета, а тут – доброволец, да еще и за самолет платить Обществу не нужно!

Мы посоветовались с женой, наскребли денег, и она поехала «дикарем» в Юрмалу, а я полетел на Камчатку.

Тур на Камчатку (лектор общества «Знание»)

Вся Камчатская область считалась пограничной зоной, но офицеров по отпускным билетам туда пускали. Не помню, кто надоумил меня, но я пошел в строевой отдел и попросил изменить пункт назначения.

Теперь вместо «Петропавловск-Камчатский» у меня в отпускном билете значилось «Петропавловск-Камчатский, Камчатская область, Командорские острова».

Я впервые улетал так далеко на восток. Ил-18, к тому времени уже заслуженный ветеран «Аэрофлота», без приключений доставил нас в Хабаровск. Посмотреть нам там ничего не удалось, но я отправил жене в Юрмалу телеграмму: «Полет нормальный. Целую, Жень-Шень».

Эта телеграмма наделала в тихой Юрмале много шума и была доставлена вне очереди, а когда пришла вторая похожая из Петропавловска, местные почтари вообще решили, что я космонавт.

В аэропорту Петропавловска никто меня не встречал. Я сел в такси и доехал до обкома КПСС: по традиции почти все отделения общества «Знание» размещались в зданиях соответствующих партийных органов.

Тут меня встретили милые гостеприимные люди; тут же решился вопрос с жильем (общежитие Обкома). Хозяева попросили отсрочку до утра, чтобы спланировать мои лекции.

Я погулял по городу, зашел в агентство Аэрофлота, купил обратные билеты за три недели вперед, поужинал и завалился отдыхать с дороги. Несмотря на довольно прохладный день, окна в моей комнате были открыты и было тепло. Влажный морской воздух обволакивал тело, как одеяло.

Я вспомнил, как полковник Усков из ГУРВО сватал меня на Камчатку, а я отказался. Наивный я был юноша! Выслуга лет на Камчатке шла год за два, платили повышенный оклад. Можно было служить три года, потом по особому разрешению командования еще три года, а затем офицера переводили по службе в центральные области России. Уезжать никто не хотел, но дольше шести лет служить на Камчатке не давали.

Сам Петропавловск-Камчатский был вполне приличным городом, но офицеры моего профиля – радисты – назначались либо в Ключи, либо в Елизово, где размещался один из командноизмерительных пунктов войсковой части 32103 (КИК).

Отслужив на Камчатке, офицеры стремились попасть в Голицыно под Москвой, где размещались технические службы КИК, и многим это удавалось.

Согласись я тогда послужить на Камчатке, был бы я теперь старшим инженером или начальником лаборатории в Голицыно с выслугой двадцать три года и работал по первой специальности. Но я не сожалел о сделанном выборе.

На следующее утро я пришел в «Знание» и сообщил дату отлета, а мне предложили план чтения лекций: пять дней в Петропавловске, три дня в Ключах и три дня в Усть-Камчатске. Я получил возможность побывать на всем восточном побережье Камчатки.

Да и денег, считая по три лекции в день, выходило более четырехсот рублей – вполне приличная сумма по советским временам.

Лекции в областном центре прошли как обычно. Я гулял по городу, заходил в магазины. Удивительным казалось то, что соленая красная рыба лежала на прилавках, и никто ее не брал.

Местные жители мне разъяснили, что кета и горбуша – это не та рыба, которую едят на Камчатке. Вот чавыча – это другое дело, только она лучше всего копченая. Коптил рыбу здесь каждый для себя.

Пришло время вылетать в Ключи. Я привез с собой спиннинг и блесны, но местные ребята мне отсоветовали брать их в Ключи. Так снасти и остались в общежитии.
С воздуха под нами разворачивались сказочные пейзажи Камчатки с ярко-зеленой тайгой и вулканами – сопками, как называли их местные жители.

Довольно быстро мы долетели до места. Там меня встретили, погрузили в открытый военный газик, и мы отправились в гостиницу. Ехали мы по траншее глубиною до двух метров, такую дорогу пробил местный транспорт в мягком вулканическом пепле, которым щедро засыпал округу вулкан Ключевский. Сам вулкан-великан виднелся справа во всей красе.

В первый день моих лекций выяснилось, что советское правительство в неустанной заботе о трезвости народной снова значительно повысило цены на водку, но забыло упомянуть в постановлении водку «Кубанская» (в народе, «Казачок»). А в Ключах размещался цех по изготовлению именно этой водки, чем местные жители были чрезвычайно довольны.

Закончив лекции и поужинав, я вышел на берег реки Камчатки, и первое, что я увидел, была широкая спина спиннингиста, который энергично работал, забрасывая блесну. Примерно через раз он вытаскивал рыбину!

Я выяснил, что это сорная красная рыба вьюнок, поедающая икру ценных пород. За рыбу этого паразита на Камчатке не считали. Я вспомнил оставленный в Петропавловске спиннинг и вздохнул: знали бы они, что приходится ловить под Москвой!

В местном отделении «Знания» знали о моих планах и запланировали в последний день лекцию в войсковой части. Эта войсковая часть была последним измерительным пунктом на трассе полета головных частей ракет, а начиналась трасса в Тюра-Таме.

В актовом зале части собралось порядочно народу, я отчитал лекцию, а затем состоялось мое знакомство с командиром – полковником Зотовым, полным мужчиной с отечным лицом. Мы обменялись обычными любезностями. Выяснилось, что командир выделил в мое распоряжение свой личный командирский катер, которым я должен был сплавиться в Усть-Камчатск.

***

Еще в начале века Болшево было приятным пригородным местечком. Даже Антон Павлович Чехов подумывал о покупке дачи в этих местах. Упоминание об этом сохранилось в его переписке. В тридцатые годы Сталин пожаловал землю знаменитому полярнику И.Д. Папанину, который построил небольшой домик на обширном (примерно 300 на 400 метров) участке в густом лесу.

К моменту моего приезда многое изменилось. Усилиями генерала Андрея Илларионовича Соколова было развернуто жилищное строительство, и теперь «Папанинская дача» помещалась между вторым и третьим городками. Отвечая на хрущевскую борьбу с «необоснованными привилегиями», И.Д. Папанин согласился на постройку на его участке дома отдыха Всероссийского театрального общества.

Сделка была обоюдовыгодной: ВТО обеспечивало уход за землей, приятную компанию и круглосуточную охрану. Живописный хвойный Комитетский лес уничтожался в ходе строительства. Только за забором «Папанинской дачи» и на незастроенных местах можно было видеть остатки прежней роскоши.

Второй год моего пребывания на новом месте подходил к концу. Надо признать, что чувствовал я себя довольно неуютно. От реальных работ с техникой Институт был оторван, от промышленности отдел надежности был даже дальше, чем специализированные отделы института, и мой полигонный опыт оставался невостребованным.

Иногда в минуты тяжелых раздумий мне казалось, что я совершил ошибку, отказавшись от предложения остаться в Харькове. Ведь Виктор Иванович Кейс обещал перевести меня с временной должности на преподавательскую при первой возможности, а он был человек слова.

Между тем, жизнь Института становилась мне понятнее. Существовал некий годовой цикл, повторяющийся неизменно. Новый год праздновался неофициально. Двадцать третьего февраля мы собирались на торжественные собрания в честь дня Советской армии..
Двадцать второго апреля праздновалась очередная годовщина со дня рождения В.И. Ленина. В честь этого в ближайшую субботу мы выходили нам ленинский субботник, показывая невиданную производительность научного труда. Первого мая – Международный день Солидарности трудящихся всех стран и обязательная демонстрация. Девятого мая – день Победы и снова торжественное заседание.

Затем в один из выходных дней мая – коллективный выезд в подведомственный пионерский лагерь на ремонт зданий и уборку территории. Седьмого ноября – главный праздник СССР – годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции (все слова с прописных букв) и, конечно, демонстрация.

Плюс к этому у нас было организовано и постоянно совершенствовалось социалистическое соревнование с выявлением передовиков и отстающих каждые три месяца. По результатам соревнования нас ежеквартально премировали. Плюс – ежемесячные партийные собрания в отделах.
Плюс – регулярные партийные собрания в управлениях. Плюс регулярные занятия по боевой и политической подготовке. Плюс – обязательное конспектирование произведений классиков марксизма-ленинизма и текущих решений Партии и Правительства. Плюсов было еще много. Например, заседания партбюро, парткомитета управления, партактивы и партконференции. Минусов не было.

Иногда складывалось такое впечатление, что перечисленные мероприятия и были нашей основной работой. В этом нас активно убеждали «солдаты партии» – замполиты управлений в ранге полковников. А научно-исследовательскую работу нам разрешали проводить в оставшееся время. Утешало только то, что в СССР, на первый взгляд, всем всего доставалось поровну.

Не уверен, что я правильно помню фамилию нашего замполита – полковника Никиты Павловича Зотова. Уже в возрасте, но сохранивший жизненную энергию, он шустро погонял свое стадо численностью около ста пятидесяти офицеров. Спорить с ним было опасно: комиссар в Советской армии был всегда прав.
Зотов вскоре ушел в запас и был «избран» секретарем партийного комитета Болшевского УНР у военных строителей.

Сначала он продолжал ходить в военной форме, но потом его вызвал начальник управления в чине подполковника и сказал: «Знаете, Никита Павлович, мои строители пугаются Ваших погон. Они привыкли, что я – главный, а тут – незнакомый полковник. Так уж Вы…» И Зотов переоделся.

Тут-то и подстерег его сюрприз. Проходя по стройке, он застал двух военных строителей, которые отдыхали, уютно спрятавшись за штабелем стройматериалов. Никита Павлович принялся было их воспитывать, но тут один из солдат сказал: «Знаешь что, старичок? А не пошел бы ты на х..?»

Никита Павлович от расстройства чуть не заболел и пришел к нам в управление к генералу Корнееву излить душу. Иван Иванович его выслушал и заметил не без ехидства: «Это тебе, Никита Павлович, не с нами, офицерами, дело иметь».

Осенью 1970 года меня избрали секретарем партийного бюро отдела. Это была рутина. Каждый новый офицер ее не избегал. Увы, я не был образцом партийного работника и не смотрел начальству в рот. При моем секретарстве пришел в отдел молодой майор Леша Веселовацкий. Он имел какое-то отношение к искусству (его дядя был администратором одного из московских театров).

Этот дядя и погубил карьеру племянника. Однажды он вручил Леше три фотопленки с общим названием «Сто одиннадцать способов секса в офисе» понятного содержания. А Леша по простоте душевной показал это пленки сослуживцам. Но не всем. Начальникам и мне он показывать остерегся. Но эта осторожность его не спасла.

Кто-то «капнул», но не замполиту, не в особый отдел, а почему-то начальнику отдела режима Ивану Ивановичу Кокореву. Отдел ведал допусками к секретной и совершенно секретной работе, и каждый офицер, убывающий в командировку, получал в этом отделе соответствующую справку. Генералы были от этого избавлены, так как были допущены к совершенно секретным особой важности работам и документам «по Положению».

Майор Кокорев, чудом уцелевший при катастрофе, в которой сгорел маршал Неделин, и потерявший при этом большую часть волос на обожженной голове, был человеком простым и быстро доложил о случившемся командованию. Собрали партбюро, объявили взыскание. Затем последовало заседание парткомиссии под председательством полковника Эдуарда Викторовича Пашковского, одной из самых растленных личностей в Институте.

Я был докладчиком. В состав комиссии входили довольно высокие чины, включая заместителя ГП генерал-майора Юрия Николаевича Крылова, сына Главкома Ракетных войск. «Ну что, – ухмыляясь сказал Пашковский, – пленки все будем смотреть или поручим Юрию Николаевичу?»

Поручили Юрию Николаевичу. Тот посмотрел на просвет в окно и сказал: «Ну, трахает он ее на столе, на стуле и вообще. Больше ничего нет». Докладывать мне не пришлось. Решение партбюро быстро утвердили, и мы вернулись на рабочие места.

А Леша в результате был потихоньку переведен в вычислительный центр, довольно долго служил и ушел в запас майором. Кто бы решился выдвигать на более высокую должность офицера с взысканием за «пропаганду буржуазного образа жизни?»

А покажи он пленку мне, я и до сих пор не уверен, доложил бы я начальству или нет. Не доложил бы, получил бы взыскание потяжелее типа «за потерю бдительности и недонесение о факте пропаганды буржуазного образа жизни». Имя доносчика я так и не узнал. Этих людей ценили и оберегали.

Во второй лаборатории служили два военных старших научных сотрудника: Валера Титов и Валера Калинин. Став секретарем партбюро, я вынужден был познакомиться с женой Калинина Галиной. Она оказалась типичной базарной бабой. Жили они в том же доме, что и Леонид Анисимович, и мы часто встречались на улице.

Каждый раз, увидев меня, она кричала на всю Ивановскую: «Секретарь, когда ты мне квартиру дашь?!» Как будто это от меня зависело… Квартиру она требовала правильно, у них подрастало двое детей, но жилья хронически не хватало. Валера и сам от Галины страдал, и они в конце концов развелись, но это случилось позднее.

Валера Титов – тихое забитое существо. В его семье распоряжалась жена, любившая пофлиртовать с начальством и не только с ним. Детей у них не было. С жильем они устроились необычным путем. Валера жил на служебной даче начальника НИИ-4 и служил сторожем по совместительству. Думаю, что без его жены тут не обошлось. За это ему была обещана (и позднее дана) двухкомнатная квартира на двоих.

Незаметно подошел ноябрь. Мы собирались на очередную демонстрацию. Тут нелегально проводилась большая подготовительная работа. Сначала собирались деньги. На эти деньги Валера Калинин, большой бонвиван, закупал водку на весь отдел и скромную закуску.

Утром седьмого ноября мы приходили к дому Офицеров, находили свой отдел, и Валера тут же предлагал «по первой». Обычно мы уходили в буфет и там выпивали предварительно. Буфету это было выгодно: ведь мы покупали закуску. К празднику в буфете обязательно появлялся дефицит – красная рыба, икра и твердые колбасы.

Офицеры, служившие в Институте дольше меня, знали точки на маршруте демонстрации, где мы останавливались и ждали пять-десять минут, пропуская колонны других предприятий. Эти точки тоже отмечались очередной выпивкой. Сначала для этого уходили в подъезды, а позже пили и прямо в колонне. При Л.И. Брежневе пьянка была почти что официально признана. Валера Калинин даже замполиту осмеливался предложить рюмочку.

По маршруту были расставлены выездные буфеты, где тоже предлагалась водка и закуска. Выбор в буфетах был получше, но и цены повыше, и выпивать на глазах всей колонны не рекомендовалось.

В результате после нескольких остановок к пристанционной площади в Подлипках, где к празднику строилась трибуна, мы подходили в повышенном настроении. Громко и много раз кричали «Ура-а-а-а!», приветственно махали местным руководителям, включая Г.П. Мельникова, стоящим на трибуне, и с чувством исполненного долга отправлялись в укромное место допивать остатки из Валериного портфеля. Милиция и патрули в праздничные дни пьяных не задерживали. На демонстрации мы, конечно, являлись в «гражданской форме одежды».

На Новый год каждое управление выделяло Деда Мороза и Снегурочку. Они 31 декабря обходили семьи с детьми, и поздравляли с Новым Годом. От нашего отдела эту обязанность неизменно брал на себя Валера Калинин и одна из машинисток.

Работа была тяжелая. В каждой семье новогодних гостей принимали с жаром. После поздравления детей родители приглашали Деда Мороза и Снегурочку на кухню, где поили и кормили их от души. Случалось, что Дед Мороз терял по дороге Снегурочку или оба поздравителя не добирались до конца маршрута. Как говорил товарищ Саахов в «Кавказской пленнице», это был несчастный случай на производстве.

Далее
В начало