О книге и о времени
Некоторые фразы и фрагменты романа
Диалог
Ф. Горенштейн «Попутчики»

О книге и о времени

Первые несколько десятков страниц романа читал с неприятным удивлением, — борьба какого-то человека за койко-место в общежитии, с упоминанием связанных с этим лиц и событий. — Все как-то мелко, прозаично, — зачем читателю надо во все это вникать? Человек, от лица которого идет повествование, мне крайне несимпатичен, многие мысли его и дела вызывают вопросы, а порой и отвращение. Хотел уже прекратить чтение, но вскоре втянулся, «вчитался». Это при том, что в повествовании ничего не изменилось, — все тот же мелкий быт и действия непривлекательные. Но почему-то эта история стала восприниматься как отражение неких глубинных процессов, происходивших в советском обществе в тот период.

Предыдущий роман писателя убедил меня, что важная характеристика его работ — достоверность. В этой книге речь идет о середине пятидесятых, о периоде, предшествующем 20-му съезду партии, на закрытом заседании которого Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев зачитал доклад с критикой культа личности Сталина.

В те годы я был ребенком, политика лишь слегка и косвенно касалась моего внимания. Но мне хорошо знаком другой период — «перестройка», и все что с нею было связано. Вижу аналогию между событиями конца 50-х и того, что происходило через 30 лет, в конце 80-х. Потому, как мне кажется, понимаю и чувствую те далекие процессы правильно. Объединяет периоды всеобщая и полная политизация советского общества.

Повествование идет медленно, от первого лица, впечатления и действия сопровождаются непрерывным мыслительным процессом в голове рассказчика, течение которого воспроизводится со всеми нюансами, без цензуры изложения. В реальности нечто подобное происходит, но не всегда, и не настолько четко. Обычно многое сокрыто где-то в подсознании. Здесь автор как бы извлекает из глубины всю эту умственную работу и переводит ее в реальные мысли-слова. Сходную рефлексию можно наблюдать у героев Достоевского. Я упомянул, что герой мне неприятен (в отличие, например, от того же Раскольникова), но образ мышления у них (а быть может и у меня самого) сходный. Многое из всего этого пригодно лишь для «внутреннего потребления» и его не следовало бы выносить наружу. Подобные откровения принижают не только конкретные личности, но и человека как такового.

Были у меня знакомые, от которых слышал, что они «не любят людей». Из анализа размышлений героя книги как раз и вытекает образ человека, в глубине своей мелочного, обидчивого, готового к поступкам аморальным, от чего удерживают лишь соображения практического свойства. При столь высокой откровенности, во всей полноте проявляется древнее, животное начало. Нельзя так близко к человеку приближаться, поскольку при этом можно разглядеть свойства неприятные, обычно скрываемые при его представлении в социуме. Хотя бы по той причине не следует приближаться, что человек социальный не должен обнаруживать некоторые личные качества, не поощряемые обществом, — таковы требования социальной жизни.

Есть тут вопрос, — может быть, автор слишком откровенно показывает скрытое, что есть у каждого, и потому мне этот человек неприятен? Да и могу ли я быть объективным, — могу ли увидеть в себе то, что сейчас вызывает мое неприятие? А может, я себе их прощаю?» — Возможно. Но мне кажется, у разных людей на этот счет свои приоритеты и свои представления о том, что при каких условиях допустимо. И если проследить, а потом изложить движение мысли в собственной голове, то не каждый сможет с этим согласиться и принять.

Если истинные мотивы слов и поступков человека столь далеки от социальных эталонов, то может и не следует стремиться к «буржуазному индивидуализму», поднимая на щит индивидуальность, — она в своих глубинах не гуманна, мелочна, порочна. Надо обратиться к социалистическим предпочтениям, где индивидуальность стирается, вливаясь во всеобщее и в нем принимает диктуемые социумом черты?

Противоречия социалистических принципов и «буржуазности» проявляются на уровне человека, который уже оторвался от природы, но еще не готов культивировать в глубинах самого себя эталонные социальные нормы. Они возникают как необходимость, подавляющая природные порывы. Социализм стремился как можно более стряхнуть с человека природное, оставив лишь самое необходимое для существования. В перспективе, разлад между природным и социальным должен быть как-то устранен. — Конечно, в пользу социального! Впрочем, на Западе сейчас идет процесс обратный, — там настолько не желают угнетать природное, что даже природные аномалии вписывают в социальный контекст.

* * *
Угрюмая советская реальность середины и конца 50-х… Возможно, она такова, если глядеть на нее из нынешнего далека или с той позиции, где пребывал герой романа. Но у его современников, несомненно, могли быть и другие приоритеты, совсем другое восприятие. Я ничего не могу уверенно сказать о том времени ни хорошего, ни плохого (в 1956 — 1961 мне было 7 — 12 лет). Я видел много того, что нравилось, многое вызывало отторжение. Сосредоточившись на чем-то одном, можно было бы написать светлый рассказ, полный оптимизма, либо наоборот, мрачный. Я это сделал, оформив свои воспоминания, в которых немало оптимизма. Горенштейн в своем романе написал картину в мрачных тонах.

Политика, как никогда, в то время вторгалась в текущую жизнь, доходила до самых глубинных слоев, до бытовых и личных, вызывая на всех уровнях ожесточенные споры. Недавно, в дискуссии на сайте https://obsuzhday.com/q/98497746 на вопрос «Как в Древней Греции называли людей, не интересующихся политикой?», я увидел ответ — «Идиотами». Причем, людей с психическими отклонениями стали так называть позднее. Не знаю, насколько достоверна та информация, но готов ее принять, она как-то коррелирует с моими собственными представлениям того времени. — Тех, кого политика не интересовала, я считал обывателями, погруженными в свой ничтожный быт, что, по моему мнению (которое тогда пестовало государство), недостойно нормального (т.е. социально активного) человека. — Лексика другая, но суть все та же.

Сам я «идиотом» не был. Уже с 12-ти лет (1961) читал «взрослые» газеты, и политика с тех пор стала одним из больших и важных интересов. Так продолжалось до окончания советских времен, т.е. до моих лет 43-х. Потом случился перелом, и сейчас считаю политику — набором сказок, которыми развлекают плебс, изображая борьбу возможностей и противоположностей. Я верю в то, что социальная организация практически не зависит от воли людей, от личностей или партий, она вытекает из собственных (государственных) потребностей с учетом внутренних и внешних обстоятельств.

В такой позиции есть нечто от советских идеологем. Одна из целей советского государства было включение каждого гражданина в жизнь общества так, чтобы его личные цели и желания совпадали с государственными. В пределе, личная и социальная жизнь не должны различаться. Поэт Маяковский об этом сказал так: «Радуюсь я, это мой труд вливается в труд моей республики». Одним из результатов советской «парадигмы» была всеобщая политизация населения. Все, что происходило в мире и в стране, имело значение для каждого гражданина («доходило до домохозяйки»). Разбирая архив одной знакомой дамы после ее смерти, мне попалось письмо, написанное в 60-е. В нем ее знакомый (профессор Д.Ф., старше ее лет на 30), к которому она относилась с почтением, пишет (цитирую): «Мои хозяйственные претензии остались примитивными…». Его не беспокоит потребление каких-то материальных благ, нет никакого стремления его приумножить. Его интересы пребывают далеко-далеко от того места, где он пребывает. «Я живу не столько собой, как Африкой, Азией и Латинской Америкой, т.к. там происходит беспрерывное уничтожение народов…». У современного человека подобные слова могут вызвать улыбку — «газетный штамп», — сейчас этим не живут и так не думают. Но в то время таковы были реалии.

…Вспоминаю 60-70-ые годы. Постоянно читая газеты, я внимательно отслеживал события. Они разворачивались «в реальном времени», происходили на моих глазах и втягивали в себя, как может «захватить» погружение в интересную книгу или фильм. Были у меня и другие интересы, акценты, но суть — все та же. Более того, берусь утверждать, что подобное состояние вообще было свойственно русской, а затем и советской интеллигенции. О первой свидетельствуют писатели того времени. Одной из причин революции 17-го года, как понимаю, была большая вовлеченность интеллектуального слоя общества в происходящие события, его причастность к ним и зудящее «чувство вины». Все закончилось плохо, но до поры до времени это не осознавалось. О русской интеллигенции могу судить, вспоминая свою соседку по квартире Ксению Александровну (первая половина 60-ых годов). Она из дворян, с хорошим образованием, 40 лет прожила до революции. Ее разговоры со своей сестрой часто были посвящены событиям в мире. Трагедии, происходившие где-то в далеких странах, они принимали близко к сердцу, как свои собственные, со странной даже для меня (рожденного в СССР) сопричастностью. В 60-е было неспокойно во Франции, сестры аристократического происхождения сочувствовали рабочим.

И вот, схожую политическую увлеченность я вижу и узнаю у героя книги Горенштейна. Он воспринимает людей по одному (для себя главному) признаку: сталинист/антисталинист, что говорит о его полной вовлеченности в политические процессы, происходившие в то время в стране. Шла вторая половина 50-х. Я был мал, но и до меня доходили отголоски тех событий. Моя мама, убежденная «сталинистка», до конца жизни она не могла отказаться от того, что было в нее вложено сталинской школой 30-х годов. Она ненавидела Хрущева и лояльно относилась к Брежневу, поскольку он хотя бы не трогал Сталина. Нелюбовь к Хрущеву к октябрю 1962-го года превратилась в ненависть. В тот год внутренняя продовольственная проблема, вызванная неурожаем, наложилась на внешнеполитическую напряженность, быстро докатившуюся до Карибского кризиса, когда до ядерного конфликта оставался один шаг. Помню, как потрясая желтоватым батоном, испеченным бог знает из чего, добытым после долгого стояния в очереди, мама громко на кухне ругала последними словами Хрушева, Фиделя Кастро и Кубу, вспоминая добрым словом Сталина. И такие настроения, по моим наблюдениям, были распространены широко.

Мне не импонирует та атмосфера, которая, согласно Горенштейну, царила в советском обществе конца 50-х. Она была взрывоопасная, что, как потом стало известно, произошло в Новочеркасске. Горенштейн описал подобный бунт, как понимаю, достоверно. У автора вообще все выглядит очень реально, я не видел у него ни единого сюжета, который не совпадал бы с моими воспоминаниями или ощущениями того времени, хотя в подростковом возрасте я жил и «варился» в другой среде…

Но это случилось немного позже, а в конце 50-х в обществе, по моему мнению, ощущалась эйфория, которой борьба сталинистов и антисталинистов была чужда. «Среднестатистическую молодежь» политика не очень интересовала, она, как сейчас говорят, «отрывалась», осваивая новые возможности, которые несла культура приоткрывающегося Запада. Модная одежда, да и вообще, «красивая жизнь» входили в приоритет и оттесняли выяснения политических отношений «кто прав, кто виноват». — Тем представителям молодого поколения, кого я мог наблюдать вокруг себя, все это было глубоко безразлично. Сам я еще не мог иметь собственное мнение, но уже был антисталинистом, относился к Хрущеву положительно.

Улица, двор, где проходило мое «воспитание» были глубоко асоциальные. Там отрицалось все советское, презирались святыни, а героями, достойными подражания, были осводившиеся зеки, дети из колонии с матерной лексикой, смачно докуривающие окурки. — Они иногда заходили к нам во двор. Но и без них ненависть и вражда к «чужакам» (из соседнего двора) составляли едва ли не стержень дворовой жизни.

Не сомневаюсь, что Фридрих Горенштейн пишет «чистую правду», я верю его каждому слову. Но он показывает в книге лишь один из срезов советского общества, определенный круг, а таких «кругов» было много. И согласно рассуждению в предыдущей части, — все нормально, иначе и быть не может.

В 1959-м мне исполнилось 10 лет, ничего особо плохого вокруг себя я не видел, не слышал, не замечал. Читал газеты «Ленинские искры» и «Пионерскую правду», полные оптимизма, устремленные в будущее, которое, конечно, нам, школьникам, представлялось светлым. Двор казался дном, антиподом основной жизни, которую предлагала семья и школа. Во дворе порой бывало страшно, но он притягивал, манил, как, бывает, притягивает оппозиционность. Вступая в жизнь, я рано обнаружил ее разные стороны, но, кажется, тянуло меня все же более вверх. В 12 лет с интересом стал читать взрослые газеты «Правда» и «Известия», был в курсе мировых событий. Симпатизировал Фиделю и Хрущеву, ненавидел Сталина и верил в коммунизм. За Хрущева было иногда неловко, — он позволял, как мне казалось в импровизациях нечто не очень приличное, недостойное той высокой должности, которую занимал. Не нравился и нарастающий культ Хрущева, поддерживаемый советскими СМИ. «Верный ленинец», — такая была у него основная характеристика. В рассказах об успехах разного рода непременно упоминалась определяющая роль «лично Никиты Сергеевича».

К тому времени Хрущев сдавал физически. Говорил много, ежедневно, по разному поводу. Но все чаще вдруг начинал заикаться и прямой эфир достаточно долго передавал издаваемые им нечленораздельные звуки. Все это было неприятно, а за иные пассажи стыдно…

* * *
Во всем том брожении конца 50-ых, отраженном в романе, есть ощущение какого-то сумасшествия, чего-то, далекого от реальности, особенно в деятельности подпольных групп, в частности, планирующих теракты. Но можно уверенно сказать, что интеллект в развитии едва ли не любой идеи, отталкиваясь от реальности, вскоре покидает ее и уходит в сферы, далекие от здравого смысла. Я наблюдал это в науке, а в политике, вероятно, этот путь короче. Идеи, составлявшие основу тайных сообществ, мне представляются проявлением искаженного, или заблудившегося сознания. В то время, конечно, ничего я не слышал о подобных политических кружках, но, не сомневаюсь, что они существовали. Во всяком случае, в области литературы, живописи и других искусств это факт, — кроме официального соцреализма возникали другие направления. Иногда они не противоречили по форме «официозу», но по сути бывали весьма «крамольные». Вольнодумство, зародившееся при Хрущеве, сохранилось и в 70-е. В частности, мне знакома реальная история подмены тематики собрания, аналогичная описанной в романе.

При всех издержках и «завихрениях» истории, не скажу, что отдам предпочтение движению «по прямой». И соглашусь с мнением, что вещь совершенная непременно должна включать в себя некую «чертовщинку». В этом смысле, самый совершенный персонаж романа — журналист, в котором всегда сохранялась «легкая оппозиционность». Настолько легкая, что даже нравилась Сталину.

В 70-е годы мои взгляды были того же типа. — Отрицание, но не полное, не безусловное. И когда я познакомился с АБ (1979), его крайние взгляды вначале казались чрезмерными, хотя впоследствии я с ними согласился. Желание перемен было так велико, что если бы вдруг на пути моем возникло какое-то подобие «тайного сообщества», не исключаю, что мог бы с ним взаимодействовать. Но только взаимодействовать, — не более того, что определяется уже личными качествами, а также тем обстоятельством, что для меня это был не более чем политический фон текущей жизни, которая радовала и огорчала, и в которой приходилось решать множество реальных текущих проблем, далеких от политики.

У героя книги это не так. Он всецело поглощен идеей борьбы и она составляет суть ее жизни, он готов ради нее на многое. Достаточно сказать, что в период «борьбы за койко-место» у него был список врагов, с которыми он понемногу разбирался, обновляя и расширяя список.

Оппозиционные отрицания свойственны юности. Во все времена молодежь стремилась изменить существующий порядок, доставшийся от родителей. Причины, цели и методы, какими это порой осуществляется, вызывают, мягко говоря, недоумение. — Глупость, фантасмагория, театральность, — все будет справедливо для внешней стороны молодежных движений разного толка любого периода. И когда они завершаются успехом, как это было, например, в России 1917 года, несут с собой такие разрушения, что для восстановления необходимы десятилетия и меры чрезвычайные.

Судьба революционера — погибнуть в огне разожженного при его участии пожара. Кому удается выйти из огня, теряют революционность, живут нормальной жизнью. Подобно Григорию Цвибышеву, например (главному герою романа). Два раза в повествовании проскочили его слова: «Я не люблю Россию». Но в возрасте более солидном («после тридцати») он фактически дезавуирует такие речи.

Мне кажутся настолько аномальными взгляды молодых людей (изложенные в книге), что, учитывая многие истории, как литературные, так и реальные, у меня все более складывается представление о том, что человек становится политически дееспособным лишь где-то после тридцати лет, а до такого возраста молодежь и близко нельзя подпускать к государственному управлении. В качестве первого шага, необходимо резко повысить возрастной избирательный ценз.

* * *
Интересны главы, посвященные судьбе Висовина. Обратил внимание, что пострадавший, обвиненный в преступлении, которого он не совершал, а скорее, наоборот, предлагал подумать о том, как предотвратить реально последовавшие неприятности, после размышлений и анализа он все-таки определил суть своей вины и признал справедливость наказания. Вина, по его мнению, имела совсем другую суть, чем то, что было предъявлено, но она представлялась реальной и наказание соразмерным.

Мне это напомнило рассказ одной бывшей узницы сталинских лагерей о том, что у всех, кого она встречала там, все-таки были какие-то отклонения от абсолютной «политической непорочности» и, следовательно, для наказания была причина. Другое дело, что те мелкие отклонения были раскручены до ужасающих размеров, но это дело техники специалистов-следователей. В том признании сквозила мысль, что следы логики можно найти даже в том, что кажется полным абсурдом. С таким положением я согласен, — доказать можно все! Доказать реально, — так, что все будет не выглядеть правдоподобно, но и соответствовать фактам. Я это понял из других источников и приведенные примеры просто хорошо согласуются с такой позицией. А вывод этот важен, он имеет серьезные следствия. Например, такое, что разные картины мира могут быть внутренне безупречно стройными, верными, но любая из них будет выглядеть с другой позиции как ложь, абсурд, и трудно найти хотя бы какие-то точки соприкосновения. Иное можно лишь ассимилировать или отклонить.

Крайний вывод из подобных позиций — «Правды нет!». Не так много событий, о которых можно уверенно сказать: «Это правда!», да и у каждого по этому поводу обычно есть субъективное мнение. В свою очередь, такая позиция порождает всеобщий и полный скептицизм у того, кто ее разделяет. Автор и его главный герой мыслят скептически. И не могу сказать, что данный способ понимания плох, — напротив, он располагает к размышлениям, чему не способствует полное согласие. — Ведь принимая все в целом, надо принять и сопровождающие его нюансы. С другой стороны, полное отрицание обычно основано на противоречии с некой уже принятой позицией. И только частичное согласие (или отрицание), т.е. с сомнениями, порождает внутреннее брожение, дабы после анализа оформилось окончательное частное мнение.

К результатам подобного брожения можно отнести и внутреннюю оппозиционность, присущую журналисту, своей статьей погубившего Висовина. Горонштейн как бы показывает на разных примерах проявление «встроенного» скептицизма, вероятно, ему он тоже хорошо знаком. А проявления в разных индивидуумах одного и того же человеческого качества может различаться до антагонизма.

* * *
Ф. Горенштейн весьма четко высказал мнение по так называемому «еврейскому вопросу». Суть (как понимаю) такова.

Обществу по каким-то причинам необходима вера в существование «всемирного зла», несущего ответственность за многие происходящие неприятности. И таковым были назначены евреи. Причины сложившегося положения значения не имеют, — так получилось, — в каком-то историческом периоде они подошли на такую роль. Со временем оформилась соответствующая мифология, — теоретическое построение. Все бы было ничего, если бы избранный «источник зла» оставался в пределах мифологии, не имел бы конкретного материального воплощения. Я замечал на других примерах, что стройные или оригинальные теоретические построения могут быть внутренне гармоничны, но они обязательно должны быть отделены от практики. Это как идея социализма, которая была прекрасна, пока не воплотилась в образе СССР. По некоторым признакам, сейчас вызревает представление о другом источнике «мирового зла», в качестве такового теперь выступает Россия.

Если подобная «системная необходимость» действительно существует, то никакие культурные или государственные противодействия не смогут навсегда искоренить антисемитизм. Разве что будет избран другой народ для порицания, а в идеале, это могла бы быть нематериальная субстанция. Впрочем, таковая (в форме дьявола) имеется, но по какой-то причине этого недостаточно, понадобилось нечто «материальное».

Ханов О.А.,
27.10.2019.

Некоторые фразы и фрагменты романа

В России общественное мнение простого народа всегда выражали не газеты, а пьяные: Что пьяный вслух кричит, то народ и думает.

* * *
Всякая игра, которая ведется систематически и увлеченно, рано или поздно теряет условность и приобретает самые реальные бытовые формы.

* * *
Тот факт, что единственный резко противоположный стиль после чрезмерной жестокости предшественника мог быть только либерализм, обрек Хрущева на неизбежную непопулярность в народе. Ибо вообще либерализм, ниспосланный сверху в такой стране, как Россия, всегда связан с упадком святости не только государства, но и человеческой личности, ибо в России человеческая личность не существует вне государства. Тогда в обществе воцаряется всеобщее взаимонеуважение и самонеуважение. Может быть, это и есть неизбежная плата за дальнейший прогресс, которую взимает с общества история, но для поколений, которым приходится платить, эта плата весьма тяжела.

* * *
То, что существуют периоды, когда порядочность ведет к глупости, она понять не могла. Ум ее был женственно природен и честен, то есть не способен понимать парадоксы, которыми полна жизнь (ибо для парадоксального ума нужна некоторая примесь цинизма, которого она в тот период лишена была начисто). Бывает это с умными, честными людьми нередко, и вот почему, видя глубоко то, что другие не видят, они в то же время не видят и не понимают того, что понятно многим, даже и недалеким людям.

* * *
Он не перед девчонкой оправдывался, а перед честной святой красотой, перед которой виновно всякое страдание и уродство.

* * *
В человеческой истории логика является чуть ли не самым ненавистным, поскольку именно она лишает человека главного в жизни — цели. Ничто более не способно так увести жизнь к абстракции, безличию, как логика.

* * *
По сути это было сочинение, ибо подлинные факты требуют для упорядочения и их прочтения сочинительства в большей степени, чем вымысел. Факт всегда более противоречив, чем вымысел, и потому требует сглаживания в чем-то и даже умалчивания в чем-то. А это, разумеется, создает необходимость сочинительства. То есть ненужного и загромождающего в вымысле никогда нет, в факте же — огромное количество.

* * *
Все личные привязанности и бытовые интимные ценности ложны и преходящи, ибо человек существо общественное.

* * *
Те, кто любили Россию, ее не понимали, те же, кто понимали, ее не любили: Вот в чем корень наших бед:

* * *
Советская власть делает огромное количество глупостей и даже безобразий, но в советской власти Россия нашла свое. В период активности народа, наступившей в XX веке, любая другая власть погубит Россию. Властолюбцы редко бывают патриотами, но счастье того властолюбца, чьи стремленья совпадают с народным движением. В противном случае его пеплом выстреливают из пушки, как случилось, например, с лже-Дмитрием. Советская власть необходима России и рождена ее историей. Вместо нее может явиться только худшее. И это мягко говоря. Это худшее может найти сторонников, много сторонников. Миллионы. Тут ведь счет ведется десятками миллионов людей и сотнями тысяч километров. Таковы масштабы. И вот в таких-то масштабах советская власть огромная находка и огромное благо, за которое всякий разумный человек спасибо, должен сказать, несмотря ни на что. Ведь эти масштабы, эти миллионы людей и сотни тысяч километров и иное родить могут себе и миру на погибель.

* * *
Евреи уже давно участвовали в истории не столько как нация, сколько как чувство. Чувство, равное таким, как любовь, ненависть, страх, наслаждение, отвращение и т. д.

* * *
…- это чувство, имеющее материальное воплощение, и потому оно сродни чем-то явлениям природы, таким, как дождь, град, мороз, жара: Иными словами, еврей занял место мифологического образа, объединяющего ряд неясных явлений, объясняющего их просто и доступно и таким образом облегчающего борьбу за место в жизни, за существование. Чем более ущемлен человек, и не обязательно материально, а иногда даже искренним страданием за отечество либо за человеческий род в целом, тем более он нуждается в мифологии. А если прогресс и просвещение делают его разум скептичным и не верящим в потусторонние силы, то здесь уж он хватается за реальную фигуру еврея как за манну небесную, ибо в рогатого дьявола такой просветитель не верит (например, просветитель Вольтер). Вот почему развитие прогресса и просвещения само по себе не только не уменьшает, а в ряде случаев даже увеличивает потребность в антисемитизме. Мифология, а не бытовая жизнь и бытовые поступки, пусть даже и самые неприятные, служат основой антисемитизма. Из быта впоследствии отбирают лишь то, что необходимо в мифологии.

* * *
Россия — страна Европе непонятная. Беспорядок наш как раз и есть основа непонятной для Запада загадочной русской души. И стоит навести здесь порядок, отменить воровство, расхлябанность и безделье, как Россия погибнет, ибо все это взаимно уравновешивается, как в природе взаимно уравновешиваются и служат основой жизни самые негативные явления, не терпящие вмешательства извне: Внутренняя жизнь России близка к законам природы, а не к законам европейской цивилизации.

* * *
Нам нужна стабильность, ибо ближайшие двести лет будут для России решающими. Либо она пойдет по тому историческому пути, по которому никогда еще не шла за всю свою историю, либо она рассыплется: Практически исчезнет: Мы должны стать второстепенной державой, в этом наше спасение.

* * *
Подлинное спасение России в разумной тирании. Это азбука всякого состарившегося русского политика. Мы начинаем с высшей философии, а кончаем азбукой, и это тоже наше русское своеобразие. Речь идет о разумной тирании, ибо неразумная тирания ведет к тому же, что и демократическая свобода, но только с иного конца. Март 53-го года гораздо более серьезная дата для России, чем июнь 41-го или май 45-го. Эти даты все обострили, но ничего не изменили: В сознании будущих поколений 41-й, 45-й сольется с датами других войн России, но 53-й год навек останется датой переломной, ее запомнят даже самые нерадивые школьники будущего.

* * *
Как бы интересно было пожить в России со свободой мнений, но без свободы действий. Впрочем, это о том же: Это и есть разумная тирания.

* * *
Нам нужна хотя бы урезанная, куцая свобода мнений, свобода действий обязана всем давать равные права, а разумная тирания может крайности запретить. Ах, как интересно бы пожить: Публичность, гласность — это здоровье общества, это физкультура: Физкультура не производит работы, действия, но сохраняет здоровье: Ах, какая интересная страна стала бы Россия.
* * *
Долгожитель — это гость чужой шумной жизни.
* * *
Неосуществленные замыслы мучают и губят только незрелых людей. Человеку же в высшем смысле созревшему неосуществленные замыслы жизнь продлевают.

Окончено — февраль 1972 г.
Дополнено — февраль 1976 г.
Москва

Роман размещен по адресу:  https://e-libra.ru/read/87651-mesto.html

Диалог

01.11.2019. О.А. (СПБ) -> И.Т. (США):
Мне интересно твое мнение о книге Горенштейна, как и реакция на мои впечатления. Хотя бы потому, что тот период тебе лучше знаком, а твой взгляд из-за океана, вероятно, отличается от моего. Будучи внутри, я как-то могу ощущать следствия процессов более чем полувековой давности.

01.11.2019. И.Т.(США) -> О.А. (СПБ):
Твое эссе не менее интересно, чем оригинал. 8 лет разницы в возрасте не делает меня экспертом тех времён. Тем более, что я жил в Риге. Я только помню, что моя мама плакала, когда Сталин умер, хотя страдала более других . Вообще-то меня больше поразил прекрасный русский язык автора. Он мне почему-то напомнил прозу Пушкина.

Мне кажется, что те времена выглядят одинаково, откуда не смотришь. Это зависит от того, кто смотрит.

А у нас с тобой мировоззрение близкое. Во всяком случае, так мне кажется. После прозы Горенштейна мне становится стыдно за современный русский язык и людей, которые используют его на радио и телевидении. Здесь наши мнения расходятся?

02.11.2019. О.А.(СПБ) -> И.Т. (США):
По поводу хорошего языка, наверно, надо сказать, что если что-то выглядит хорошо и естественным, оно не замечается. Это плохое режет глаз. Вероятно, я все-таки ближе к тому культурному направлению, в котором форма не считается важным элементом, в отличие от «формалистов». (Мои знания в этой области поверхностны). Возможно, потому я не обратил особого внимания на язык Горенштейна (следовательно, он хорош).

По телевизору я мало что смотрю, разве что новости по одной из трех программ, да иногда передачи по каналу «Культура». Язык этих передач мой слух не режет. Возможно, оттого, что лексика стала привычной, либо из-за моего легкого отношения к «форме». Кстати, И.А. подтвердила, что язык наших телевизионщиков ужасный. У меня плохая память на имена, но помню, читал писателей, язык которых был оригинален и по-особому хорош…

Язык сильнее его носителей, т.е. несмотря ни на что, он устоит. На рынке, где я когда-то работал в охране, был молдаванин. По всем признакам, по языку, манерам, привычкам, образу мышления — русский человек. Но по национальности, «по крови», — турок. Лет триста назад его предки оказались в России (или Россия пришла туда, где они жили). Естественно, все это время не было там никаких турецких школ, и тем не менее, у них в семье, как и в давние времена, говорили по-турецки. Родная сестра вышла замуж за турка и уехала в Турцию, где себя чувствует как дома. Ему же больше нравится Россия. Этот пример — о силе языка.

03.11.2019. И.Т.(США) -> О.А. (СПБ):
Ты «обозвал» меня формалистом по части языка? — Не знал, что я формалист.

Любопытно, что здесь английский язык самый чистый (не в смысле мата), а грамотного построения фраз и выбора слов у дикторов ТВ (скажем, большинства дикторов). А самый неграмотный, позорный, на уровне троечника четвертого класса, — у нашего президента [Трамп]. Но может быть, это мнение — результат моего слабого знания English.

03.11.2019. О.А.(СПБ) -> И.Т. (США):
Нет, нет, я не готов тебя «обвинить в формализме» (в конце 40-х это было страшное обвинение). Вероятно, наше отношение к автору сходное, просто оно выражается по-разному. Я отмечаю, что Горенштейн мыслит интересно, его многие фразы заслуживают внимания и размышлений. Однако, хорошая мысль едва ли может быть выражена плохо, и что тут первично, — вопрос. Мне настолько были интересны некоторые мысли, фразы, что я их копировал в процессе чтения, сейчас их добавлю в конце письма.

«У нас мировоззрение близкое» — иным оно и не может быть, поскольку в 1971-79, т.е. в возрасте 22-30 лет я испытывал сильное влияние «старшего товарища» и того окружения, которое у нас было. И как я утверждаю, становление человека происходит годам к тридцати. Интересно, что сейчас окружение у нас разное, и некоторые оценки происходящих событий двух наблюдателей со «сходным мировоззрением» различаются. Но это уже влияние политики, которую, как я считаю, не следовало бы вообще подпускать к частной жизни, она способна лишь искажать восприятие.

Интересны твои слова об английском языке. Мне кажется, по-русски говорят более «равномерно». Т.е. уровень образования на это не сильно влияет. Предполагаю, что это свойство именно английского языка, — он слишком распространен, и оттого имеет много версий и вариаций.

Вероятно, наше отношение к автору сходное, просто оно выражается по-разному. Я отмечаю, что Горенштейн мыслит интересно, его многие фразы заслуживают внимания и размышлений. Однако, хорошая мысль едва ли может быть выражена плохо, и что тут первично, — вопрос. Мне настолько были интересны некоторые мысли, фразы, что я их копировал в процессе чтения.

08.11.2019. И.Т.(США) -> О.А.(СПБ):
Gregory — это человек, с которым я познакомился во время круиза. Это он рекомендовал мне книги Горенштейна. Его книгу о Горенштейне я не читал. Он живёт в США, штате Montana. Вот его письмо:

Gregory (США) -> И.Т.(США): Отзыв Вашего товарища о «Месте» очень интересен: он понял главное — Горенштейн может быть неприятен, но созданный им мир существует вне зависимости от критерия «нравится — не нравится». Это не Аксенов. Выписки Вашего друга из книги в самом деле интересны. Хотя часть из них принадлежит не автору Горенштейну, а его персонажу — Журналисту. Я нашел тексты Вашего друга, Олега Ханова, на интернете, и прочел то, что он написал о Вас. Пишет он неплохо, достаточно ясно и интересно. Может быть, ему будет интересна моя книга о Горенштейне: https://imwerden.de/razdel-21431-str-1.html . Там тоже хватает всяких рассуждений.

09.11.2019. О.А.(СПБ) -> И.Т.(США):
Мне, конечно, приятно слышать хорошие слова в адрес моих текстов, тем более, что читателей немного. Когда я начал что-то писать, предполагал, что пишу для сына, внука и других своих потомков. Но по факту, читают меня не родственники (им это не интересно), а люди совсем неожиданные, незнакомые. А одна дама, которой передал свою книгу «Биографическая хроника», призналась, что не стала ее читать, и объяснила, почему. — «Я, говорит, тебя знаю давно, сложилось определенное мнение, и не хочу менять этот образ». Я признал причину уважительной, хотя это была, конечно, отговорка.

Закончил чтение книги твоего товарища Григория. Читал с интересом, порой, с большим интересом. Я ничего не знал о Ф. Горенштейне, в книге много информации о его жизни и творчестве, да и вообще, об обстановке в литературной среде 60-70 годов. Конечно, следовало бы прочитать то, что я еще не читал, прежде чем смотреть разбор этих книг. Но времени катастрофически не хватает, и возможно, ничего я уже больше не прочитаю этого автора.

Мне интересен взгляд на Россию с разных сторон, тем более, что в течение жизни мой собственный взгляд изменялся неоднократно, и сильно. Вероятно в разное время разные проявления этого государства имели для меня значение, и а также общий политический фон оказывал влияние. Хотелось бы иметь «чистое», независимое ни от кого и не от чего свое мнение, но как понимаю, так не бывает. Ну, разве что у Горенштецйна получалось видеть все сразу, понимая и принимая внутренние противоречия, не склоняясь к какой-то одной линии. Впрочем, и это не совсем так, — как пострадавший, он не мог быть до конца объективным.

Интересен отсыл Григория к квантовой физике, где на микроуровне царит субъективность, разброд и неопределенность, но в итоге из этих сомнительных оснований вырастает стройный физический мир. Такая же, можно сказать, литературная (и человеческая) судьба Горенштейна, а по большому счету, — едва ли не любых явлений и судеб. Модель можно применить и к текстам автора, во всяком случае, в начале чтения, в мелких, ничего не значащих сюжетах, вдруг стало просматриваться нечто большое, следствием чего и явилась текущая жизнь.

То, что выглядит «логическим и стройным», содержит в себе непримиримые противоречия, просто они не всегда проступают наружу и их стараются не замечать. Горенштейн это видит и показывает, не щадя никого, включая самого себя. В итоге, невозможно говорить о чем-либо без изрядной доли скептицизма.

В книге Г.Никифоровича большое внимание уделяется национальному вопросу. Мне трудно оценить, насколько это соразмерно нынешней реальной картине, или былой, советской. Однако, мне кажется, что «представители еврейского народа», особенно, проживающие заграницей уделяют повышенное внимание национальной принадлежности. Правда, Никифорович называют вескую тому причину — холокост.

Это обстоятельство (повышенное внимание изнутри), способствует, однако, размежеванию. Мне например, глубоко безразлично, — русский я, или не очень. Было даже интересно искать у себя азиатские корни (фамилия-то чисто узбекская, да и у малого внука глаза раскосые). Искал из любопытства, но не потому, что хотел бы причислить себя к азиатам. Считаю себя европейцем русской версии, исключительно по культуре, которая меня сформировала (несмотря на чтение преимущественно западной литературы). Как понимаю, у Горенштейна была сходная позиция. Мне кажется, в будущем государственное разделение останется, но в основе будет признак не этнический, а культурный.

«Националиста Геннадия Мурикова», упомянутого в книге, встречаю, когда бываю в Доме писателей на презентации очередного номера журнала «На русских просторах». Я не читал его статьи, но не исключаю, что характеристика («националист») верная. У самого журнала цель хорошая, — найти, опубликовать, собрать всю, что было написано за рубежом на русском языке, поскольку из-за недостатка средств, многие пишущие эмигранты, особенно первой волны, публиковались в малотиражных изданиях, а более нигде и никогда. На Западе есть энтузиасты, которые подхватили это дело, роются в архивах, устанавливают контакты с потомками.

В общем, все тут у нас перемешано по-Горенштейновски.

10.11.2019. О.А.(СПБ) -> И.Т.(США):
Что-то захотелось мне немного добавить к тому, что сказал.

Не исключаю, что «национализм культурный» будет не менее ожесточенным, чем этнический. Но здесь есть хотя бы возможность перейти из одной культуры в другую. Хотя и в этом случае полноценным «своим» не станешь, — многое формируется с раннего детства. Нынешние националисты — наполовину «культурные». Но что-то мне кажется, что даже такое смещение акцента не сильно изменит результат. Национализм Гитлера был этнический, но был в нем и культурный элемент.

Т.е. национализм следует изгонять безусловно. Остается тогда вопрос, — а что же делать с «патриотизмом»? Ведь пока есть хотя бы какое-то разделение людей по любому признаку, остается притяжение «к своим». А разделение, как меня убедили, необходимо не только для развития, но и для самого существования. Следовательно, есть острая необходимость привести неизбежные разделения к цивилизованным формам. На политическом горизонте (да и ни на каком другом) пока ничего такого не видно. Достаточно вспомнить столкновения футбольных фанатов. — А ведь у них причина разделения сосем искусственная, — игра.

В основе любых столкновений — ненависть. Ее можно пробуждать и поддерживать по любому поводу. Собственно, ее и пробуждать не надо, — сама зарождается от констатаций даже легких различий. Это уже вопрос к психологам, к социальным психологам — как не допускать, блокировать, подавлять? Но мне кажется, эта область пока еще остается в состоянии «Terra incognitа».

Что же касается «националиста Мурикова», — он человек образованный, стало быть, может претендовать на звание «националиста от культуры».

11.11.2019. И.Т.(США) -> О.А.(СПБ):
Ну что ж — рассуждение абсолютно правильно — я полностью согласен. Проблема в том теперь (по крайней мере здесь в США), что национализм подогревается до кипения искусственно. До сих пор здесь считалось (практически всеми), что быть националистом плохо. Кстати — национализм не был главным козырем даже при советской власти (во всяком случае официально): единый советский народ и т.д.

11.11.2019. О.А.(СПБ) -> И.Т.(США):
Мне казалось, что антисемитизм, а теперь и «анти-афро-американизм» в США невозможны.- Закон суров, а у вас законы чтут. В то же время, я утверждал, что это явление едва ли не объективное, т.е. никуда не уйдет. Не представляю, какой национализм сейчас может быть в Америке — анти-русский, анти-мексиканский, анти-китайский? Или все тот же привычный антисемитизм?

К тому, что я написал в прошлый раз, надо еще немного добавить. Там упомянул «патриотизм». Вижу такую разницу: патриотизм обозначает притяжение к своему, а национализм — отталкивание чужого. Как понимаю, обычно одно другое дополняет. Здесь уместны слова Ленина, которые даже сейчас еще можно услышать: «Прежде чем объединиться, нам надо размежеваться». С этим трудно не согласиться, но получается, что уже в основах консолидации просматривается отторжение. А консолидация и распад — это основные процессы не только социального мира, но и физического…

- Нет, не верно! На уровне физики готов поспорить с тов. Лениным. В физике (в космологии, например) более всего действуют силы гравитации, т.е. притяжения, благодаря им возникают сложные структуры. «Размежевание» происходит как-то само собой, — если что-то (или кто-то) не желает или не может «объединиться», притягивается к чему-то другому. Отталкивать совсем не обязательно. Иными словами, для консолидации достаточно притяжения, т.е. «патриотизма», «национализм» не обязателен.

Мне нравится искать подтверждение каким-то идеям в физике. Однажды, занимаясь информационными системами, я попытался найти аналогии информационным процессам в физическом мире. И, к своему удивлению, — не нашел! Оказалось, об информации можно говорить только начиная с биологии, физике информационные процессы чужды.

В начало