В апреле 2009 года(!) мне попала в руки книга Леонида Гроссмана «Дантес и Гончарова. Записки д’Аршиака» (изд. Алгоритм, г. Москва, 2007 год, 478 стр.) Книга опубликована в серии «Любовные истории великих». Сначала привожу интересные отрывки из этой книги, размышления и комментарии в след.

1. «…В Петербурге уже около трёх лет жил мой куезен и школьный товарищ Жорж Дантес. Это был своеобразный и очень одаренный юноша. Мы были с ним почти однолетки, воспитывались вместе в старинном лицее Бурбонов, где я (виконт д`Аршиак) сблизился и подружил с ним.

Тонкий, с нежным, почти девичьим лицом, Жорж пленял не только изящным обликом, но ещё более своим весёлым нравом. Он рано проявил особый дар непринуждённой светской шутки, и разговоры с ним превращались обычно в забавный поток каламбуров, анекдотов и острот. Лицеисты обожали его как прекрасного товарища, девицы нашего подрастающего круга были от него без ума. Это рано сообщило ему черты какой-то детской избалованности, от которой он никогда не мог освободиться впоследствии.

Он был очень способен, но немного ленив, отличался быстрой сообразительностью, живостью ума и прекрасной памятью. Свободно импровизируя свои ответы профессорам, он внешним блеском, непринуждённостью речи, находчивостью и остроумием часто прикрывал отсутствие точных и верных знаний. Он был первым по фехтованию, танцам и гимнастике, из наук же интересовался только историей и географией. Охотно мечтая о путешествиях, государственной службе и военных подвигах, он рано выказывал себя страстным роялистом, следуя, очевидно, каким-то фамильным преданиям: мой дядя Жозеф-Конрад, отец Жоржа, занимал в палате депутатов место среди крайне правых. Отражая, по-видимому, воззрения своих старших, мой сверстник с большим пренебрежением говорил о якобинцах и карбонарах, с восхищением заявляя о своей преданности трону и готовности положить жизнь за королей Франции. Неудивительно, что по окончании лицея Жорж Дантес сделал попытку вступить в пажеский корпус…»

2. « …Для артиста Петербург — страшное место. Мне всегда казалось, что этот гранитный палладиум императорской власти разобьет вдребезги каждого мечтателя, неосторожно забредшего в его неумолимый круг. Оправившись с дороги, я решил первым делом повидаться с моим юным родственником. Я тотчас же отправил ему записку на Невский проспект в квартиру нидерландского посланника.

Через два часа, звеня палашом и блистая каской, ко мне с радостным смехом входил мой кузен. Более пяти лет я не видел Жоржа. Я расстался в 1830 году с неоперившимся юношей, почти школьником, тоненьким, белокурым и нежным. Меня встречал статный воин, окрепший в своих скитаниях, неожиданно представший предо мною во всем поразительном блеске своей мужественной красоты. Я не мог скрыть своего восхищения. Дантес, как оказывается, приехал ко мне прямо с развода в парадной форме императорского всадника.

Он поразил меня роскошью своих сверкающих доспехов, облекавших его гибкую фигуру ослепительными покровами металлического костюма и венчавших его выточенную голову рыцарским шлемом с литым серебряным орлом. Лицо его возмужало и как бы отлилось в свои законченные формы. Скульптурная голова с удлиненным и безукоризненным овалом, высоким золотящимся тупеем и пышными зачесами к вискам была поднята высоко с каким-то молодым и радостным задором. Голубые, совершенно прозрачные глаза, обрисованные с тою же отчетливостью, что и все черты этой на редкость законченной наружности, бросали прямо на собеседника играющие лучи беспечной удали и безудержного веселья. Его прежняя тоненькая и длинная фигура напрягла теперь свои крепкие мышцы и довела их до атлетической мощи и гладиаторской гибкости. Из-под гладкого панциря с чешуйчатыми краями выступали могучие плечи, а мускулистые молодые руки были крепко облиты белым сукном мундира. Театральная форма царских кавалеристов с её искрометными украшениями эполетов и полированным золотом кирасы сообщала стану этого петербургского гвардейца какую-то легендарную прелесть.

Я вдруг почувствовал, что Жорж Дантес воспринял и выразил богатое северное наследие своей именитой родословной. По женской линии в его жилы влилась широкой струёй кровь всевозможных титулованных фамилий старой Германии, уходящих своими корнями к рыцарским орденам крестоносцев. По отцу его род восходил к далёким выходцам с острова Готланда и терялся в ту¬манных дебрях старинных шведских генеалогий. Я почувствовал, что во внешности его не было ничего французского, южного, галльского или романского. Очертания скандинавских скалистых островов словно отпечатлелись на энергичных изломах его профиля, и стальные отблески балтийских волн, казалось, отсвечивали на этом лице своей холодной игрою. Мне вспомнились витязи или боги норманнской мифологии с прозрачными глазами цвета морской воды и светлой гривой северных конунгов…

После первых приветствий, восклицаний и быстрых взаимных расспросов Жорж рассказал мне обо всём, что произошло с ним с момента нашей разлуки. Это была повесть о необычайных приключениях, отважных поисках славы, неожиданных встречах и поразительной игре счастливых случайностей и чудесных совпадений. Он начал с августа 1830 года. Пять карет, увозивших Бурбонов из Франции, докатились, под эскортом горсти телохранителей, до Шербургской гавани. Парусный бриг был готов к отплытию, и верный паж герцогини Беррийской расстался со своей дамой. Он произнёс на прощанье торжественную присягу легитимистов:

— Клянусь сделать все, что в моих силах, для восстановления и охраны законности и признаю за членами регентства право отнять у меня жизнь в случае предательства с моей стороны…»

3. «…Когда юный барон Геккерн уезжал в Стокгольм секретарём нидерландского посольства, парусное королевское судно увозило с собой тяжёлые баулы, наполненные редкостными трофеями этого жадного собирателя. С тех пор коллекции фон Геккерна не переставали расти и следовать за ним по местам его службы, пока наконец они не превратили его петербургскую квартиру в настоящую кунсткамеру.

Все это я узнал от Жоржа. Приехав в посольство, он проводил меня в кабинет своего отца и представил как близкого родственника и друга детства.

Барон Луи фон Геккерн де Беверваард, несмотря на свой малый рост, был пропорционально сложен и отличался своеобразной грацией. В его манере было много мягкой и медлительной вкрадчивости. Маленькие руки необыкновенной белизны и тщательной выхоленности были словно созданы для округлых и ласковых жестов. Несмотря на характерную бородку голландских моряков, словно растущую на шее из-под галстука, в его правильном лице было много женственного. Отчетливость некрупных черт, красивая очерченность рта, свободного от всякой растительности, тонкие брови, бледность щёк — все это придавало его облику некоторую тепличную изнеженность. Только холодные глаза светились умом и волей. Мне показалось, что его маленькая голова с незначительным выступом над затылком придавала его гибкой фигуре какой-то змеиный извив.

Первая же беседа с бароном убедила меня в его остроумии и умении вести живой разговор. Он любил сопровождать свои образы комическими каламбурами, покрывая свои остроты несколько монотонным смехом. Большой знаток видных европейских фамилий, он представлял собою как бы живой «Готский альманах». С первых же слов он установил родство д’Аршиаков с графской и герцогской ветвью Сен-Симонов и поразил меня осведомленностью в старинных французских родословных.

— О, Франция — моя вторая родина, — заявил барон, — мы с вами и географически и духовно родственны. Ведь помните, ещё Наполеон признал Голландию «наносом французских рек», а наш старый Амстердам — третьим городом своей империи. У него был вкус, не правда ли? Вы ведь можете об этом судить: говорят, вы побывали на моей родине. Я рассказал Геккерну о моей прошлогодней поездке в Гаагу с особым поручением к его главе — министру Верстолку. Я восхищался природой и архитектурой его страны. Я говорил ему о моём восторге перед статуями готических ратуш и расписными витражами старых фламандских соборов.

— Я покажу вам некоторые образцы пленившего вас искусства, — сказал мне Геккерн. — И он повёл меня показывать свои коллекции…»

4. «…И затем, переведя на меня свою сияющую улыбку, произнесла (графиня Финкельмон) таким же ровным тоном о своём госте:
— Могшеиг де Пушкин, двора его величества.

Придворный поднялся и с легкой непринужденностью чуть-чуть поклонился мне. «Так вот этот ярый вольтерьянец, дразнящий своим пером имперских министров, — подумалось мне (д`Аршиаку), — однако он нисколько не похож на якобинца».

— Вам, как представителю французской нации, — произнес он, протягивая мне руку, — могу сказать, что больше всего в жизни я люблю поэтов старой Франции и самая пылкая мечта моя — это побывать в Париже. Его грудной и вибрирующий голос так же пленял, как спокойная и светлая улыбка, с которой он произносил эти приветливые слова. Я отвечал обычными любезностями, и мы продолжали беседу сидя у круглого стола с мерцающими бокалами. Из двери во внутренние апартаменты вошёл граф Фикельмон. Он присел к нашему столу и, как всегда, сообщил ряд интересных сведений.

— Вас, вероятно, удивляет, виконт, это обилие драгоценностей. Венские ювелиры и чешские гранильщики чрезвычайно заинтересованы добычей драгоценных камней на Урале. Я имею особое поручение от ряда австрийских фирм и, как видите, временно коллекционирую образцы этих прелестных кристаллов…

Мне вскоре действительно пришлось убедиться, что алмазы были в моде в Петербурге, и даже престарелые сановники, садясь за бостон, охотно вспоминали, как при Екатерине расплачивались за проигрыш в макао бриллиантами. «Представьте себе, — рассказывала мне старуха Голицына, — столы, покрытые черным бархатом, кедровый ящик, из которого черпали золотой ложечкой по алмазу за каждую девятку. Это было похоже на «Тысячу и одну ночь»…»

Пока Фикельмон читал свою маленькую лекцию, я мог внимательно рассмотреть заинтересовавшего меня посетителя графини. Его некрасивое лицо было прекрасно. Несмотря на тяжёлые губы, выдвинутую челюсть и неправильный излом носа, несмотря даже на обильную курчавую растительность вокруг всего лица, оно поражало странным сочетанием изящества и энергии. Тонкий овал и нежный, почти девичий подбородок, светлый, прекрасно отчеканенный лоб, живость и подвижность выражения, матовая чистота и даже бледность кожи, яркий блеск белоснежных зубов — всё это придавало его облику благородную и пленительную утончённость. Редкие, еле заметные брови сообщали ему странное сходство с портретами безбровых женщин Леонардо да Винчи. Но лучше всего был взгляд — пытливо-вдумчивый и временами доверчиво-беспечный, то углубленно-мечтательный, как у мыслителя, то наивно-смеющийся, как у ребенка. Во время беседы он поднимал иногда широким и волнообразным жестом свою руку, небольшую и необыкновенно красивую. Длинные нервные пальцы с отточенными ногтями трепетали под батистом его манжет, интригуя двумя загадочными тёмными перстнями не то масонского, не то древнерыцарского типа.

Пока Фикельмон говорил, Пушкин медленно шевелил груду мелких драгоценных осколков, рассыпанных на двух фарфоровых тарелках. На одной возвышались искрящимся конусом мелкие алмазы, на другой рубины. Тонкие пальцы погру-жались в серебрящиеся искры или же пропускали сквозь свою живую сеть алый поток сверкающих и твёрдых капель. Продолжая беседу, все мы невольно смотрели на эти каскады струящихся драгоценностей, замагнетизированные их живым и дробящимся блеском, сгустком могущества и энергии.

— Что напоминает вам это? — спросила Долли Фикельмон, прикоснувшись к руке своего гостя, погружённой в играющие радугой алмазные осколки. И тут же отвечала, как бы отдаваясь какой-то мечте или воспоминанию: — Пальцы, хватающие снег, девственный, замерзающий, оцепенелый и всё же рассыпающийся осколками и искрами снег…
— А это, в таком случае, не напоминает ли капель крови, струящихся из раны? — произнёс Пушкин, роняя сквозь пальцы правой руки горсточку вспыхивающих рубинов. — Снег и кровь — какое сочетание…

— Что за мрачные сопоставления, — смеясь, упрекнула хозяйка, — я, напротив того, верю, что алмазы имеют тайное благодетельное влияние на судьбу человека, — не правда ли, виконт?
— По преданию, — отвечал я, — Карл Смелый брал с собою в битвы все свои алмазы…
— И это не приносило ему счастья?
— Он выходил обычно победителем из всех сражений, пока, впрочем, не пал в битве при Нанси под шлемом, украшенным величайшим алмазом.
— Какая прелесть эти старинные предания! — воскликнула графиня. — Жуковский недавно рассказывал мне, что, по представлению восточных поэтов, тот, кто носит алмаз, угоден царям и ограждён от козней врагов.
— Вы, кажется, хотите намекнуть, что мне следует заменить изумруд на этом перстне алмазом, — произнес с задумчивой улыбкой Пушкин…»

5. «…Праздник был разделен на две части ужином. «По окончании угощения, — отметил придворный летописец, — проходили в белый зал на бал». Многолюдство и почти беспрерывные танцы не дали мне возможности осмотреть всё общество. Вовлеченный в размеренное движение тысячной толпы, выполняющей эволюции своеобразного парада под верховным командованием своего повелителя (Николая), я только к концу вечера заметил одну пару, скрытую от меня до того движением полонеза и кадрили.

В момент, когда танцующие после ужина снова выстроились для кадрили, а часть посетителей во главе с императором расположилась на эстраде и вдоль стен любоваться финалом празднества, из соседнего аванзала вышла одна необыкновенная чета. Юная женщина, слегка побледневшая от утомления танцами, возвращалась в бальный зал, чуть опираясь о руку своего спутника. Я взглянул на них и уже не мог отвести глаз от лица вошедшей гостьи. Белый бальный наряд широко обнажал покатые плечи, слегка прикрытые ниспадающими струями темно-русых локонов и колыхающейся волною мягкого султана, прикрепленного к маленькой токе. Черная бархатка, заколотая у шеи двумя алмазами, и старинная брошь, напоминающая сложный узор флорентийской лилии, оживляли своими переливными лучами белоснежную ткань бального наряда. Серебрящийся гладкий атлас обтягивал высокую и стройную фигуру, окутанную у плеч воздушным и пышным потоком оборок и кружев. А над тоненьким ободком черного бархата у шеи, этим скромным девичьим украшением, высоко поднималось пылающее бессмертной красотой чело мифологической героини.

«Сама её поступь обнаруживает подлинную богиню», — вспомнился мне знаменитый стих Виргилия, когда я следил за сияющим безразличием, с каким несла своё строгое очарование эта неведомая посетительница петербургского бала. Холод великого спокойствия, свойственный только гениальным полководцам и знаменитым красавицам, казалось, замыкал её внешность в очертания чеканной завершенности. Только вглядываясь в это отточенное с поразительной чистотой лицо, я заметил во взгляде, в очерке лба, в самом рисунке слегка улыбающихся губ какое-то еле уловимое выражение скорби.

Было ли это воспоминание или предчувствие страдания, трудно было бы сказать, но казалось, какая-то глубоко затаённая встревоженность придавала всему её торжественному облику едва ощутимый страдальческий отпечаток, словно высветляющий глубокой сердечной болью эту великолепную античную скульптуру. В каких-то нежных чертах и ласковых оттенках взгляда и улыбки лучезарное чело Юноны неожиданно принимало трогательный облик застенчивой и пугливой девочки. Из-под кружев, перьев, локонов, алмазов и бархата неожиданно проступало прелестное личико подростка, чем-то испуганное, но доверчивое и любящее.

И чувство беспредельного восхищения перед законченными формами этой гордой статуи, бестрепетно шествующей среди суетной толпы угодливых царедворцев, сменялось волною глубокой жалости к юной женщине, высоко взнесённой над жизнью и людьми счастливым и опасным даром своей неповторимой красоты.

Она входила не одна. Рука ее в длинной белой перчатке спокойно лежала на тёмном рукаве её спутника. Завороженный этим солнечным обликом, я не сразу разглядел гостя, вводившего в бальный круг эту прекрасную даму. Только через некоторое время я рассмотрел его. Это был мой собеседник, из салона графини Фикельмон, так изящно пересыпавший рубины и алмазы сквозь живую сеть своих тонких пальцев.

На первый взгляд, близость этих двух фигур могла показаться контрастной. Но стоило вглядеться в них, чтобы почувствовать, как гармонично они дополняли друг друга. Лишённый того, что признано считать среди военных мужской красотой, т.е. высокого роста, мускулистых ног, прямых и сухих черт лица, он отличался своеобразной прелестью тонкой и необычной внешности. Лоб и глаза говорили о мыслителе и творце. Непередаваемая грация жестов, легкость и уверенность движений, глубина и прозрачность взгляда — всё это заметно отличало его в пестрой дворцовой толпе. Я узнал впоследствии, что поэт был по матери довольно близким потомком абиссинских принцев, по отцу — представителем исторического рода, который мог бы оспаривать у Романовых права на престол царей.

Офицерская выправка императора Николая казалась деревянной и мертвой рядом с живым и трепетным огнём, словно шевелившим зыбкую фигуру этого невысокого человека с кудрявой головой, полными губами и законченным изяществом каждого движения. Чувствовалось, что именно он имел право вводить в этот блистательный дворцовый круг первую красавицу своей страны. Казалось,  царю, с его военным величием, противостоял некоронованный властитель, призванный шествовать с венчанным челом сквозь вереницу грядущих столетий. Их появление вызвало невольное движение в зале. Я заметил, как головы повернулись к входу, и взгляды огромного собрания обратились к этой необыкновенной чете. Это был тот момент, когда празднество как бы переламывается к своему концу. Торжественная напряженность выхода разрешалась легким возбуждением финала…»

6. «…Он (Дантес) бросился к ногам Пушкиной и, выхватив пистолет, поклялся, что застрелится у её ног, если она не согласится тут же увенчать его страсть. Но вместо того, чтоб убедить неуступчивую женщину, он её окончательно напугал. Не подготовленная к такому воинственному натиску, бедная Натали заметалась, пришла в ужас, заломила руки от отчаяния, стала громко молить о спасении.

— Трудно было бы передать, — рассказывал Жорж, — выражение глубокого и непреодолимого ужаса, исказившего эти безмятежные черты. Казалось, какое-то невыносимое воспоминание примешалось к непосредственному испугу, и отвратительные образы из далёкого прошлого возникли в её памяти и глубоко поразили сознание. На шум неожиданно явилась дочь Идалии (Полетики), Наталья Николаевна бросилась к ней, как к избавительнице. Жорж остался один.
— Кажется, партия проиграна, — задумчиво заключил он, — впрочем, плох тот полководец, который сознается в поражении. Нужно верить в изменчивость обстоятельств и счастливую звезду…

Мы вернулись к оставленному обществу. Идалия исполняла за клавикордами испанские песенки. Жорж потонул в шкуре белого медведя у ног влюблённой Катрин (Гончаровой). Барон Геккерн старался разыгрывать счастливого отца, и только иногда затаённая досада прорывалась наружу. Прославленное злословие посланника нарушало его дипломатическое спокойствие. Скрытое возмущение диктовало ему неосторожные остроты.

— Брак вашего сына, барон, — заметил к концу вечера Строганов, — вносит спокойствие в две семьи: Пушкин перестанет опасаться супружеской измены…
Тогда-то барон Геккерн произнёс фразу, которая вскоре дорого обошлась ему:
— Хотя мой сын и женился, это нисколько не помешает Пушкину быть рогоносцем — ведь он остаётся камер-юнкером Его Величества.

Как все дурное, что говорится нами об окружающих, фраза эта вскоре стала известна двум лицам, в которых она метила: Пушкину и Николаю. Нужно думать, что Идалия Полетика и графиня Нессельроде способствовали её распространению. В биографии барона Геккерна эта злая острота наметила катастрофический перелом. Она прошла тогда незамеченной и, казалось, потонула в оживлённом говоре и радостной музыке. Весёлые и задорные куплеты Идалии Полетики отвлекали от мрачных дум и устраняли все тревоги. А между тем, как это часто бывает в жизни, мы, не зная того, давали прощальный ужин всему нашему прошлому: Петербургу, дворцам, островам, парадам на Марсовом поле и раутам на Английской набережной.

К нам уже вплотную подступила непоправимая беда…»

Размышления

Сразу отмечу, что книга Гроссмана, это лучшее из того, что я читал о Пушкине и о том времени. Яркий язык, знание эпохи пронизывает эту книгу. Какие сочные портреты Дантеса, Геккерна, Пушкина, Натальи Гончаровой!

Я не встречал таких ярких образов нигде раньше. Особенно это касается Дантеса и Геккерна, ведь кроме проклятий и ругательств в их адрес наши маститые пушкинисты не сподобились ничего о них написать. Просто анафема, чума на их домы и ничего более! Всегда подспудно жило сомнение, как могла Н. Гончарова общаться таким чудовищем, как Дантес, был ли он действительно таким чудовищем?

Безусловно, какие-то флюиды взаимной симпатии их связывали, он танцевал с ней, он женился на её сестре и прожил с Екатериной Гончаровой долгую благополучную семейную жизнь. Из портрета, оставленного д’Аршиаком, однозначно следует, что Дантес мог воспламенить любую женщину великосветского Петербурга. Прекрасная внешность, аристократизм, ум, находчивость, перспектива великолепной карьеры при дворе, всё это было у него. К тому же годовой рентный доход в размере 72 тысячи серебреными рублями и ассигнациями. Об этом позаботился его приёмный отец барон Геккерн, который любил своего сына, даже слишком любил.

В литературе и здесь в портрете Геккерна явственно просматриваются намёки на нетрадиционные отношения между ним и Дантесом. Было ли это на самом деле? Не столь важно, скорее всего, было. В подобной среде во все времена существовали такие отношения, существуют они и в наше время. Дантес долго обитал в чисто мужской среде, Геккерн в молодости был моряком, это способствует искривлению нормальной ориентации. В наше время такие отношения вообще официально признаны, хотя тогда их и скрывали, но в своей среде этого никто не стыдился.

Поэтому презрение наших пушкинистов смешно и несерьёзно. Другое дело, что этот факт позволяет найти мотивы в действиях некоторых главных действующих лиц пушкинской трагедии.

Кто эти действующие лица?

Дантес, блестящий придворный офицер, умный, ловкий волокита, завсегдатай придворных балов и увеселений.

Барон Геккерн, тонкий дипломат, ценитель искусств, отец, влюблённый в своё приемное дитя, хладнокровный делец и царедворец.

Н. Гончарова, красивая молодая женщина, уже родившая четырёх детей, но от этого (бывает же иногда каприз природы!) ставшая ещё более соблазнительной и очаровательной. Она помешана на светской жизни, балах и танцах. Эту страсть тоже можно понять. Она молода, но молодость скоротечна, каждая женщина понимает это и стремится извлечь из своей привлекательности максимальные дивиденды. На балах вокруг неё вьются молодые офицеры, такие как Дантес, но были другие (у Пушкина было много врагов-завистников), сам Государь обращает на неё свой взор, отмечает среди других. Это сразу создаёт ей врагов — знатных дам из окружения императрицы.

Наконец Пушкин, отец большого семейства, муж прекрасной придворной дамы, гениальный поэт и литератор, зарабатывающий на жизнь собственным непосильным трудом.

В рассматриваемое время дела Пушкина шли далеко не блестяще, он имел 50 тысяч долга издательству за не распроданную «Историю Пугачёвского бунта», его начали преследовать кредиторы. Царь отказал ему в кредите, не удовлетворил его прошение об отставке, наоборот, он обязал его присутствовать на всех придворных мероприятиях.

Что маячило перед ним прямо в ближайшем будущем? Ответ на этот вопрос даёт разгадку произошедших трагических событий. Всё зрело давно, но началось осенью 1836 года. Поэт многих «достал», одних своим талантом и эпиграммами, других независимостью нрава, третьих красотой своей жены, и всё это на фоне широко известного факта нелояльности поэта к царю.

Пушкин был в оппозиции уже к АлександруI, повелениями которого высылался в деревню, в Одессу, в Кишинёв, так что же говорить о НиколаеI, оплоте махрового абсолютизма в Европе. Александр залил кровью Польшу, подавив с помощью регулярной армии восстание Костюшко. Тюрьмы и каторги были заполнены пленными польскими повстанцами. Пушкин, друг Адама Мицкевича, поклонник его поэзии, вынужден был молчать, но в душе кипел от гнева. Просвещённые европейские монархии, прежде всего Франции и Англии, резко осудили эти события и российский абсолютизм. Мнение о России было самое нелестное, дальше некуда, поэтому Николай не мог себе позволить прямые репрессии против Пушкина, он лавировал, искал «пристойные» варианты расправы.

А тут всё стало складываться в его пользу. Неуёмная жажда молодой Гончаровой до светских удовольствий свела её с Дантесом и другими светскими львами (Данзас, князь Долгорукий и пр.). Её недоступность, больше связанная с неопытностью, раззадорила ухажеров и связала её со светскими законодательницами моды (Финкельмон, Полетика и др.), которые взялись её «образовывать».

В результате появился пресловутый диплом общества рогоносцев, назначавший Пушкина ответственным секретарём этого «общества». Диплом был прислан Пушкину и всем его друзьям. Подозрение сразу упало на Дантеса и других людей из круга Геккерна. Я не буду подробно описывать этот сюжет, т.к. он известен и уже был мною описан в другом месте. «Разрулили» неприятнейшую ситуацию Жуковский и Вяземский вместе с Геккерном посредством женитьбы Дантеса на Екатерине Гончаровой. Но это был только первый акт «марлезонского балета». Отмазав Дантеса, предотвратив дуэль, Геккерн не успокоился, ибо ненависть к Пушкину клокотала в нём, так как он был вынужден пожертвовать своими «особыми» многолетними отношениями с прекрасным мужчиной. Это-то и подвигло Геккерна на злополучную фразу: «Хотя мой сын и женился, это нисколько не помешает Пушкину быть рогоносцем — ведь он остается камер-юнкером Его Величества». Намёк здесь очень толстый, собственно это не намёк, а прямое указание на наличие у Пушкина венценосного соперника. Что у трезвого на уме, то у обозлённого ревнивца на языке. Так начался второй акт трагедии.

Здесь опять возникает старый вопрос, изменила Наталья Гончарова Пушкину фактически или нет? По большому счёту, это не очень важно и вот почему: не вызывает сомнения, что Николай положил-таки свой глаз на Н.Н., дав Пушкину придворный чин и заставляя участвовать во всех дворцовых мероприятиях. Здесь он сразу достигал многих выгодных ему целей:

во-первых он унижал маститого поэта камер-юнкерским чином, вынуждал жить его в столице, заставляя тратить огромные деньги на балы, приёмы и выезды, держал поэта на близкой дистанции к завистливому кругу светских щёголей и бретёров, которые от скуки и по традиции не пропускали ни одной юбки, что лишало поэта душевного покоя и творческого настроения.

Во-вторых, жизнь в столице это финансовый капкан для человека, не имеющего «состояния» и живущего своим собственным трудом.

Сработали все составляющие этого хитроумного плана. Пушкин не имел никаких возможностей для прямой борьбы с царём, он был вынужден принимать навязываемые ему правила игры, поэтому он продолжал изображать свою ревность к Дантесу.

К началу января 1837 года Пушкин окончательно понял, что он обложен со всех сторон и выход один – его смерть. Осталось продумать, как сделать последний аккорд. Ему, конечно, передали рассказ Дантеса о том, как ему отказала Н.Н. Умный человек, он понял, в ближайшее время должно произойти свидание её с царём. Иначе чем объяснить неадекватную реакцию при встрече с Дантесом? Возможно, Н.Н. готовилась стать фавориткой царя, а это обязывает.

Это моя версия, она имеет право на существование, тем более что дальнейшие события хорошо в неё укладываются.

Пушкин продолжает «гнать пургу» в сторону Дантеса (хотя для этого уже нет серьёзных оснований), но знает, что его главный соперник — царь. Однако своей злой откровенной фразой Геккерн разрушил часть планов императора, теперь царь уже не может немедленно сделать Н.Н. своей фавориткой, что полностью объясняет месть царя Геккерну и заодно Дантесу после дуэли. Это высылка из страны обоих в срочном порядке с потерей всего нажитого в России непосильным трудом. Николаю нет дела до Пушкина, он мстит неудачливым интриганам за срыв предвкушаемого романтического приключения. Этого не прощает ни один самодержец, будь то Людовик, Карл, Генрих или Николай, поэтому мы можем быть спокойными за белые одежды Натальи Николаевны Гончаровой, в это время она не причастна к супружеской  измене, а намерения история в расчёт не принимает.

Понятно, что в сложившейся ситуации у Пушкина был лишь один выход: погибнуть достойно, красиво, не бросив тени на супругу и семью. В этом причина повторного и неотвратимого вызова на дуэль Дантеса, неудачной открытой позы Пушкина при реализации первого выстрела Дантесом, прицельного не смертельного выстрела Пушкина в плечо (не в голову и не в пах) Дантесу. Он хотел умереть и избрал Дантеса орудием своей мести царю и светскому обществу, нещадно его измучивших и травивших.

Эти мысли дословно изложены в прекрасном стихотворении Михаила Юрьевича Лермонтова «На смерть поэта», с которым надо категорически согласиться и восславить его создателя.

Погиб поэт! — невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?… издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

И он убит — и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..

И прежний сняв венок — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

Далее