Автор выражает благодарность В.В. Вологдину, В.Г. Шевченко, Л.И. Золотинкиной и М.Н. Кудряшу за помощь и консультации при написании этой книги.

Книга состоит из двух частей: первая – «Опережая свое время» – написана на основе воспоминаний известного советского ученого, член-корреспондента АН СССР, основателя советской высокочастотной школы электротермии, профессора Валентина Петровича Вологдина. Его дневники, письма, записки и другие архивные материалы позволили проследить становление ученого на протяжении полувекового периода, включившего в себя основные знаковые события первой половины 20-го века, потрясшие Россию и Советский Союз. Революция 1905-го года, Русско-Японская война, Октябрьский переворот, Гражданская война, годы индустриализации и сталинских репрессий, и, наконец, Великая Отечественная война, все эти потрясения, так или иначе, прошли через жизнь ученого, во многом определили его судьбу, сформировали его характер и определили его гражданскую позицию. В книге практически впервые изложены материалы показывающие, что все несомненные достижения Вологдина в науке и технике дались ученому благодаря природному таланту, настойчивости и целеустремленности, вопреки многочисленным трудностям и преградам, и зачастую агрессивной конкуренции и критики со стороны оппонентов.

Закономерным итогом всей его жизни стало достижение им цели, намеченной еще в довоенные и военные годы, – основание в 1947-м году научно-исследовательского института токов высокой частоты (НИИТВЧ), которому посвящена вторая часть этой книги «Дворец науки и культуры». История института показана через судьбы и достижения многих его сотрудников-соратников и учеников Вологдина, пришедших в институт в конце 40-х, начале 50-х годов и оставивших глубокий след в научных и инженерных разработках в области новых, фактически, пионерских высокочастотных технологий, и много сделавших для широкого применения токов высокой частоты в разных отраслях промышленности. Большинство из них, пережили утрату родителей во время репрессий в конце 30-х годов, и разлуку с близкими в годы эвакуации во время Великой Отечественной войны. Многие из них участвовали в ней, выстояли в дни ленинградской блокады, были яркими, неординарными и талантливыми людьми не только в научно-технической, но и в гуманитарных областях. Со многими из этих людей автора связывали годы совместной работы и дружбы, что позволило написать о них откровенно, с большим уважением и симпатией.

*   *   *

Содержание

Предисловие. Чтобы помнили

Часть 1. Опережая свое время

1. Без мрамора, гранита и бронзы

2. Мудрый граф и талантливый крепостной

3. Братья и сестры

4. Когда был Валя маленький…

5. Валентин – реалист

6. Начало новой жизни

7. Три сестры – буревестницы революции

8. Учеба, революция и венчание в тюрьме

9. «Свобода, равенство и братство»

10. Молодой специалист и молодой отец

11. Пожар

12. Октябрьская революция

13. Офицерское собрание и газета без бумаги и проводов

14. Наука на фоне красного террора

15. Разные судьбы

16. Злые гении Нижегородской лаборатории

17. Трест

18. Лаборатория Вологдина на улице Попова

19. В окружении вредителей и шпионов

20. Вся жизнь – борьба

21. Война

22. ИС, Т-34 и ТВЧ

23. Долог путь до той террасы…

24. Литература

*   *   *

Предисловие. Чтобы помнили

В начале 90-х годов на российском телевидение выходил цикл документальных программ под названием «Чтобы помнили», посвященных известным в советское время актерам, уже ушедшим из жизни, многие из которых незаслуженно забыты. Автором и ведущим этих программ был актер театра на Таганке Леонид Филатов. Благодаря ему, в нашей памяти и памяти наших потомков останутся эти замечательные и талантливые люди, гордость российской культуры.

Это название передачи стала часто всплывать в моей памяти после того, как стало известно о решении руководства АО «Ростех» прекратить научную и производственную деятельность ВНИИ Токов Высокой частоты им. В.П. Вологдина (Институт). Надо признать, что это решение не оказалось громом средь ясного неба т.к., последние пять лет институт был в тяжелейшем финансовом положении, некоторые подразделения были уже расформированы, многие сотрудники ушли на пенсию, пустующие помещения сдавались в аренду под офисы, и было понятно, что конец близок.

Приказ был доведен до сведения руководства института 30 июня 2019 года, на следующий день были остановлены работы по единственному контракту, действовавшему на тот момент, а последние пять научных сотрудников были незамедлительно уволены. Кто-то может сказать, что это было актом своеобразный эвтаназии, направленным на избавление безнадежно больного от невыносимых страданий. Но ради справедливости следует уточнить, что этот «акт милосердия», узаконенный в некоторых европейских странах, подразумевает такую «мелочь», как желание и согласие пациента. В данном случае «пациент», наоборот, сопротивлялся как мог, прилагая все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы выжить и, безусловно, выжил бы, если бы ему была бы своевременно оказана квалифицированная помощь. Институт закрыли, но вывеску не сняли, директора и секретаря оставили, а также бухгалтерию: кто-то же должен был выписывать счета и принимать платежи за аренду помещений.

Через три года сняли и вывеску, а здания – и не одно, – в которых более 70-и лет располагался институт, были проданы частной фирме. За три года пока Ростех торговал оптом и в розницу зданиями и имуществом института, с ним обошлись, также, как со старой петербургской квартирой с лепниной и мраморным камином, в которой скончался её престарелый хозяин и, из которой нерадивые и равнодушные наследники перед её продажей вынесли, распродали и разбазарили не только всю старинную и даже антикварную мебель и разный хозяйственный скарб, но и библиотеку, письма, фотографии, дневники, в общем весь архив, который хозяин собирал, дорожил и хранил всю свою жизнь, а с ним и душу и дух этой квартиры. Остались только ободранные стены и пятна от висевших на них картин. И только дальние, и такие же пожилые родственники и старинные его друзья еще хранят память о хозяине и о его жизни, о том, чем он занимался, как обживал и обустраивал эту квартиру. Скоро уйдут и они, а с ними все, что связано с квартирой и её хозяином.

Соглашусь, что аналогия не совсем точная и полная, но ощущение несправедливости и горечи, которое испытали после закрытия ВНИИТВЧ его бывшие сотрудники, такое же искреннее и сильное, какое испытывают люди при разрушении старинного семейного гнезда, в котором жило несколько поколений людей.

Нельзя утверждать, что информации о ВНИИТВЧ вообще не сохранилось, это не так. В интернете можно безо всякого труда найти сотни публикаций об этом институте, истории его создания, наиболее значимых научных работах и оборудовании, выполненных сотрудниками института за время его существования, но все они носят формально-информационный, и, в целом, поверхностный характер, так же, как и сохранившийся фильм, снятый Питерским телевиденьем к юбилею института в начале нулевых годов этого столетия. Однако, набирая в поисковой строке Гугла или Яндекса фамилию какого-либо сотрудника института, ничего кроме множества книг, статей, брошюр и авторских свидетельств, авторами которых они являлись, найти о них ничего невозможно.

Публикуемые ниже записки, являются робкой попыткой оставить в памяти читателей историю создания Института, образы его основателей и сотрудников, к сожалению, не всех, но, по крайне мере, тех, с кем я за 50 лет своей работы в институте был хорошо знаком, трудился бок о бок, а с некоторыми и дружил. Чтобы помнили!

Часть 1

Опережая свое время

1. Без мрамора, гранита и бронзы

О ВНИИТВЧ и о его сотрудниках невозможно ничего написать, не начав с личности его создателя и основателя – Валентина Петровича Вологдина. Невозможно отделить его от Института, место и здание для которого, он выбирал лично после решения правительства об его образовании, пока не убедился, что нашел именно то, что в полной мере удовлетворяло всем его требованиям, которые долгие годы формулировал, размышляя о том, как должно быть устроено место для работы ученых. Также невозможно отделить от него и сотрудников, по крайне мере, тех, кто пришел, а вернее был им лично обучен, отобран и принят на работу до 1953 года, года, когда он ушел из жизни. На них, также, как на всем Институте в целом, отпечатался масштаб его личности, его отношение к поставленным задачам, манера его работы и мышления, отличавшихся скрупулезностью, дотошностью и творческим подходом при решении любых задач и, что немаловажно, внимательным и уважительным отношением к сотрудникам.

О Валентине Петровиче написано несколько книг и десятки статей, в которых можно познакомиться с его биографией, многими страницами его жизни, с его трудами и достижениями, которые сделали его известным и признанным ученым не только в СССР, но во многих странах мира. Перечисление всего того, чего добился Валентин Петрович в своей жизни: его изобретений и установок, разработанных лично им, его книг и статей, имен его учеников, образование его института, основателем которого он был, можно найти в книгах и журнальных статьях, посвященных его жизни, но все они, включая беллетризованную книгу Н. Лебедева «Профессор Вологдин» и наиболее известную книгу публицистического характера В.Ю. Рогинского «Валентин Петрович Вологдин», являются пересказами его воспоминаний, зачастую вольными, неточными и предвзятыми, с оглядкой на политический климат в СССР того времени, время, когда они писались, с выпячиванием второстепенных событий, явной идеологической окраской и затушевыванием или, вообще, исключением некоторых фактов из его биографии, упоминать о которых, эти авторы считали время еще не пришло [1,2].

Поэтому можно смело утверждать, что единственно достоверную и подробную книгу о жизни Валентина Петровича Вологдина написал он сам. Многие люди вели и ведут дневниковые записи или пишут воспоминания, короткие или более подробные, но мало кто превращает их исповедь, а тем более в своеобразную проповедь, наставление, в расчете на то, что её будут читать потомки. Но именно с таким расчетом написал свои воспоминания, занявшие четыре машинописных тома, изданных в 2020-м году его внуком в виде книги тиражом в 300 экземпляров [3]. Начал он писать вспоминания еще перед Великой отечественной войной, а закончил уже незадолго до своей кончины. Читать эти воспоминания непросто. Описания своего детства, зарисовки из домашней счастливой жизни, свои увлечения, учеба в училище, а затем в Технологическом институте, изложены интересно, с массой важных и иногда забавных подробностей, включая описания различных исторических событий, в сильной мере, повлиявших на его дальнейшую судьбу.

Но бОльшая часть воспоминаний отражают различные этапы его научной и инженерной деятельности, включая повседневную рутину, с изложением технических проблем и задач, встававших перед ним, и путях их решения, которые требуют от читателя терпения и определенных знаний в этой области. При этом, как кажется мне, не менее значительными и важным для читателя, являются не только те страницы, на которых он подробно фиксировал свои достижения и вехи своей деятельности, но и те, где он делится своими размышлениями, рассуждениями и переживаниями, где ведет откровенные диалоги с самим собой, не скрывая огорчений от собственных ошибок и от нерадивости сотрудников, иногда переходящих в раздражение. Делится своей душевной болью от непонимания некоторых коллег и от понимания, что мог бы сделать гораздо больше, если бы не бюрократические преграды и «ветряные мельницы», которые ему проходилось преодолевать и сражаться, как правило, в одиночку.

За последние несколько лет, благодаря усилиям внуков Вологдина, которые сохранили в семейном архиве, еще не до конца обработанного и изученного, огромное количество документов, фотографий и писем, появилась возможность дополнить Книгу о жизни Валентина Петровича теми страничками, которые он сам не решился включить в свои воспоминания. Они касаются истории его семьи и, прежде всего, его четырех братьев, жизнь и судьба которых оказалась тесно переплетенной с историей России, а в последствии, и с СССР, и не только. Удивительна судьба и их сестры, младшей из всех по возрасту, попавшей после окончания в Петербурге Бестужевских курсов в бурные и трагические события, происходившие в России в начале XX века, которые закрутили её, как щепку и оказали решающее влияние на её жизнь и судьбу. Когда читаешь её письма, которые она писала своей маме о невероятных перипетиях, случившихся с ней, создаётся впечатление, что Михаил Булгаков и Алексей Толстой находились рядом с ней и делали заметки, которые легли в основу их знаменитых романов о Гражданской войне. Казалось бы, судьбы братьев и сестры Валентина Петровича выпадают из канвы этих записок, но в действительности все они оказали большое влияние на него, на становление его как человека и, как ученого, поэтому краткий рассказ о них, а также об их отце, будет, я думаю, в этих записках вполне уместным.

К сожалению, намеренно или случайно, Валентин Петрович, практически, ничего не пишет о событиях, которые происходили в стране и вокруг него в послереволюционные годы, о тектонических изменениях, происходивших в обществе, о жестокости и бескомпромиссности установления советской власти, свидетелем которых он, безусловно, был и, которые не могли не влиять на его душу и сознание.

В дальнейшем я буду использовать материалы о жизни семьи Вологдиных, которые мне любезно предоставил Валентин Владиславович Вологдин, прямой внук Валентина Петровича и его двоюродные внуки Валерий Геннадьевич и Виктор Геннадьевич Шевченко, а также, конечно, письменные воспоминания самого Вологдина, которые постараюсь изложить по возможности полно и без купюр.

2. Мудрый граф и талантливый крепостной

Знакомясь с историей семьи Валентина Петровича невольно возникает вопрос, как и почему в семье бывшего крепостного смогли вырасти пять сыновей, каждый из которых, получив образование в провинциальном в то время городе, а затем, став дипломированными техническими специалистами в Санкт-Петербурге, превратились в талантливых и известных российских и советских инженеров и ученых. Ответ, возможно кроется в истории их предков, в судьбе которых большую роль сыграл род Строгоновых, именитых людей, баронов и позднее графов.

В XVII веке Строгановы сумели закрепить за собой лучшие земли, почти половину территории Перми Великой, а вместе с тем закрепостить жившее на этих землях свободное население. Этого закрепощения не избежали и переселенцы из Вологды, прибывшие в эти места вместе со Строгановыми.

Начиная с 1725 по 1856 годы Строгановы основали на Урале пять металлургических заводов и среди них Кувинский завод.

В своих колонизаторских и промышленных начинаниях Строгановы широко использовали крепостных, умело выбирая из них энергичных и способных мужиков, ставя их во главе управления своими вотчинами и заводами. Среди них были и Вологдины. Первое письменное упоминание в Строгановских летописях о Вологдиных относится к 1770 году, когда приказчик села Вознесенского Иван Вологдин отражал нападение отрядов Емельяна Пугачёва. Надо сказать, что крепостные Строгановых хотя и выдвигались на видные должности, но оставались крепостными, как и их семьи, члены которых становились то дворовыми, то крестьянами или мастеровыми. Лишь позднее, в начале 19-го столетия, те, кто получил образование или проявил себя хорошей службой, стали получать вольную.

На судьбах крепостных, а позднее и свободных служащих Строгановых отражались не только успехи господ, их карьера, но и воспитание и вытекающие из него взгляды будущих владельцев. Одним из ярких представителей рода Строгановых был Павел Александрович Строганов, влияние взглядов которого можно было наблюдать на целых поколениях строгановских крепостных, а позже свободных служащих и рабочих. Родившись в последние годы царствования Екатерины II, граф вызывал в высшем обществе того времени большие толки, так как, будучи крупнейшим помещиком, владельцем более миллиона десятин и тысяч крестьян, жил во Франции, участвовал во французской революции, в том числе и во взятии Бастилии, был членом якобинского клуба, выступая там под именем Поль Очёр, взятым от принадлежащего ему Очёрского завода. Он много путешествовал по России и за границей вместе со своим крепостным, известным строителем, впоследствии академиком, Андреем Воронихиным и своим воспитателем Шарлем Роммом. Воспитание Ромма и годы, проведённые среди французских революционеров, не прошли без следа для Павла Строганова и оставили на многие десятки лет своё влияние на отношение всей семьи Строгановых к своим крепостным, в отличие от других крепостников Урала, вроде Демидовых, известных своей жестокостью. Оно отразилось и на семье крепостных Вологдиных и их свободных потомках.

Подобная «селекция» крепостного населения, вызванная, наверное, больше прагматическими, а не гуманными соображениями, приводила к тому, что ранее подневольные, но способные от природы люди, получившие образование, а в последствие и свободу, становились квалифицированными специалистами, инженерами, архитекторами, учеными, творчески активными гражданами России.

Один из предков семьи Вологдиных – Григорий Иванович Вологдин служил при дворе Строгановых в Санкт-Петербурге, где и женился на дочери кухмистера (повара) двора Екатерины II. После двадцати трёх лет службы он был уволен на пенсию и отправлен на родину в Очёр. Ему была назначена пенсия в размере 500 руб. ассигнациями в год и дано усадебное место в Очёрском заводе, на котором он и построил собственный домик.

Один из сыновей Григория Ивановича – Александр Григорьевич, благодаря передовым взглядам, заложенным ещё Павлом Строгановым, получил образование в Строгановском заводском училище и в 14 лет был взят в писцы в Главное правление Строгановских имений. Прослужив 36 лет в разных должностях и дойдя до должности бухгалтера, он в 50 лет вышел на пенсию. Четверо из его сыновей тоже получили хорошее по тому времени образование, несмотря на ту глушь, которую представлял Кувинский завод. Это стало возможным также благодаря стипендиям, которые давали Строгановы способным детям своих служащих.

Старшим из сыновей Александра Григорьевича Вологдина был Пётр Александрович. Он также был направлен своими хозяевами обучаться в Москву, в Земледельческую школу, которая была закрытым учебным заведением, своего рода сельскохозяйственным техникумом, с прекрасной, как теоретической, так и практической постановкой дела. Ученикам прививался интерес к литературе, многие из них, как и Пётр Александрович, стали прекрасными рисовальщиками.

Он вообще был человеком талантливым: всё, за что бы он ни брался, всё ему удавалось, поражало изяществом выполнения. По окончании училища, из московской культурной обстановки с многообразными интересами, Пётр Александрович попал в глухой, недавно основанный Кувинский завод. Как стипендиат Строгановых, он не мог отказаться от назначения на место горного смотрителя рудников, хотя это и было совсем не по его сельскохозяйственной специальности, которую он, надо сказать, очень любил. В этой работе было больше нудных административных обязанностей, чем содержания, которое могло бы дать удовлетворение его культурным и техническим запросам. Поэтому, в сравнительно короткие промежутки времени, которые он проводил дома, занимался той работой, к которой лежала душа: собирал коллекции руд, занимался вопросами этнографии, работал над задачей облегчения ручного труда рабочих, конструировал и изготавливал различные механические приспособления для работы в шахтах.

Валентин Петрович пишет в своих воспоминаниях: «Несмотря на постоянные разъезды, отец много читал, его интересовала окружающая обстановка, ему хотелось понять умственные и духовные запросы жителей этого глухого края, их религиозные настроения и воззрения. Уже в то время он вёл деловую переписку с представителями столичной интеллигенции, например, с известным библиофилом М.П. Логиновым»

Читая эти письма, удивляешься, как 19-ти летний молодой человек, три года тому назад еще крепостной, излагает свои мысли, философствует, рассуждает на темы бытия и религиозности неграмотного и диковатого населения, чьи религиозные представления были смесью старых верований с примитивным христианством или, вернее, его обрядовой стороной, отделяя её от собственной внутренней духовности и размышлений над загадками мироздания, мучивших его.

Окончившие Земледельческую школу имели право получить звание Учёного управителя, которое Петр Александрович получил, после 20 лет работы в Управлении Государственными имуществами. Это звание позволило занять ему должность приказчика на Очерском металлургическом заводе, что отвечало по современным понятиям должности помощника директора завода по хозяйственной и административной части.

Таким образом, Петр Александрович к 40 годам, уже будучи женатым человеком, занимал высокую должность и был достаточно обеспеченным человеком.

Работа была не самая увлекательная и он пытался, скрасить её другими занятиями. Так, совместно с механиком завода Николаем Ивановичем Мальцевым, им были сооружены на площади завода против здания правления солнечные часы. Это монументальное сооружение, имело форму чугунной колонны дорического ордера, наверху которой была установлена чаша. На чаше расположена массивная медная доска с вырезанными на ней не только цифрами, отвечающими часам, но также и поправочными таблицами. Последние позволяли в любое время года определять по этим часам время с большой точностью, для чего перед их установкой были проведены сложные расчеты, а в город доставлены специальные астрономические приборы Архитектурная часть всего этого сооружения и была выполнена Петром Александровичем.

Часы стоят на площади г. Очёр и по сей день, и являются памятником федерального значения. Валентин Петрович незадолго до смерти писал землякам: «Если бы я был бы астроном, и открыл новую звезду, я обязательно назвал бы ее Очёр».

Не до конца реализованная жажда деятельности и не полностью востребованный талант Петра Александровича впоследствии были полностью компенсированы достижениями его пятерых сыновей, унаследовавшими от него живой ум, наблюдательность и интерес к явлениям, происходившими в окружающем их мире.

Лучше всего род Вологдиных можно представить, как кряжистое и развесистое дерево, с мощными корнями, уходящими глубоко в почву и мощным стволом, разделенным на несколько толстых ответвлений. Сравнение не оригинальное, но весьма наглядное. Именно так изобразил свой род правнук Петра Александровича – Валентин Владиславович Вологдин и разместил его на своем сайте в Интернете: www.vologdins.spb.ru

Род Вологдиных

В своих воспоминаниях Валентин Петрович Вологдин очень часто упоминает о своих братьях, поэтому уместно обратиться к предисловию, написанному его внуками, которые в 2020 году издали эти воспоминания отдельной книгой. Там приводятся краткие сведения, почти анкетного формата, о всех братьях и сестре Валентина Петровича [3]. Более подробно об их жизни написал Валерий Геннадьевич Шевченко – внук Виктора Петровича Вологдина по материнской линии, биолог по профессии, в своей книге «Сварщик Виктор Вологдин», изданной в 2004 году [4]. При работе над книгой, написанной талантливо и увлекательно, он использовал письма членов семьи Вологдиных и большое количество архивных материалов. Очень рекомендую возможным читателям этих записок найти и прочитать эту книгу, в которой он рассказал, как, несмотря на, казалось бы, единую атмосферу семейного воспитания всех детей Петра Александровича, по-разному сложились их судьбы.

Все братья и сестра были очень дружны и привязаны к друг к другу на протяжении всей жизни, а общение с ними в большей мере повлияло на жизнь и судьбу Валентина. Поэтому, уместно, хотя бы вкратце, познакомиться с ними.

3. Братья и сестры

Сергей (1874-1926)

Окончил Пермское реальное училище, затем Петербургский Технологический институт, как инженер-технолог. Работал на Франко-Русском судостроительном заводе, где организовал металлографическую лабораторию.

Участвовал в революции 1905 году, сначала был приговорен к ссылке в Сибирь, но затем, вместо ссылки был выслан на три года во Францию, где работал в лаборатории Ле Шателье, слушал лекции в Сорбонне. По возвращении в Россию в 1909 году был направлен в Новочеркасск, где начал работать в Донском Политехническом институте. С 1923 года – профессор Донского Госуниверситета. Является одним из основателей российской школы металлографии.

Владимир (1876 – 1956)

После Пермского реального училища окончил Кронштадское инженерное училище императора Николая I. Как практикант, совершил плавание на крейсере «Россия» в Японию. Во время Русско-Японской войны попал в плен, но вскоре был освобождён. Проявил себя как талантливый кораблестроитель. В звании Генерал-майора стал техническим директором Франко-Русского (ныне Адмиралтейского) судостроительного завода. Октябрьскую революцию категорически не принял и в 1918 году эмигрировал через Финляндию и Швецию во Францию, где продолжал работать в области судостроения. Участвовал в проектировании корпусов кораблей, в том числе знаменитых кораблей Титаник, Нормандия, Куин Мэри и других. За свою конструкторскую деятельность по созданию первоклассных кораблей удостоился личной письменной благодарности президента Франции Раймона Пуанкаре…

Похоронен на русском кладбище в Париже Сент Женевьев де Буа (Ste. Genevieve des Bois).

Борис (1878-1956)

После окончания Пермской гимназии в 1897-м году поступил в Санкт-Петербургский университет на юридический факультет. В студенческие годы в Петербурге активно занимался политической деятельностью, участвовал в митингах и демонстрациях, неоднократно исключался из университета, проговаривался к тюремному заключению и подвергался высылке в Пермь. В 1902-м году участвовал в создании Пермской организации РСДРП, был профессиональным революционером.

В 1907-м году сдал экзамены на юриста в Санкт-Петербургском университете и стал работать в Самаре адвокатом, а затем завотделом народного образования в Ярославской губернии. В 1917-м году по состоянию здоровья переехал в Крым. В 1923-м году был избран профессором Крымского университета, оставался членом ВКП(б), но в дальнейшем от активной партийной деятельности отошел. С 1927 года работал в Госстрахе, а затем в Госплане в Москве. Автор 38 научных работ, книг по статистике и образованию.

Виктор (1883-1950)

Учился на Инженерных Курсах в Кронштадте, в 1909-м году закончил Санкт-Петербургский Политехнический институт императора Петра Великого.

Работал в Главном управлении кораблестроения. В 1918-м году, будучи в Воткинске, был мобилизован в армию Комуча, затем служил в армии Колчака, в звании капитана второго ранга.

В 1919-м году начал работать во Владивостоке директором Дальзавода, где стал впервые применять электросварку для сварки корпусов судов.

В 1921-м году избран ректором Владивостокского Политехнического института. Организовал подготовку специалистов-сварщиков, создал научную школу электросварки. В 1933-м году переехал в Ленинград, где стал профессором Ленинградского кораблестроительного института, где создал кафедру сварки. Его именем «Виктор Вологдин» был назван корабль-сухогруз.

Надежда (1897-1972)

Родилась в Куве в 1897 году, окончила Бестужевские курсы в Петербурге по курсу «История». С началом первой мировой войны записалась медсестрой на Кавказский фронт, в 1920 году ушла с Белой Армией в Константинополь, вышла замуж в турецком городе Галлиполи за врача Евгения Сосунцова, жила в Праге, где он закончил медицинское образование и получил диплом врача. В связи с тем, что во Франции чешский диплом не признавался, супруги из Парижа уехали работать в Африку, в Дагомею (Бенин). В последствии жила во Франции, вырастила сына и дочь.

4. Когда был Валя маленький…

Могу предположить, что многие читатели этих записок, по крайней мере те, кто был в детстве пионером, знают стихотворение Агнии Борто «Когда был Ленин маленький», хотя, на самом деле, его в 30-е годы написала другая детская писательница – Маргарита Ильинична Ивансон, но в данном случае это не имеет большого значения. Причина, побудившая начать эту главу о Вологдине с упоминания об этом стихотворении в том, что он тоже, как и вождь мирового пролетариата Ленин, был маленьким и не сразу стал профессором и бронзовым памятником. Поэтому, давайте прочитаем это стихотворение, заменив только в нем знакомую нам фамилию на имя Валя.

Когда был Валя маленький,
Похож он был на нас,
Зимой носил он валенки,
И шарф носил, и варежки.
И падал в снег не раз.

Любил играть в лошадки,
И бегать, и скакать,
Разгадывать загадки,
И в прятки поиграть.

Когда был Валя маленький,
Такой, как мы с тобой,
Любил он у проталинки
По лужице по маленькой
Пускать кораблик свой.

Как мы, шалить умел он,
Как мы, он петь любил,
Правдивым был и смелым
Таким наш Валя был.

Именно таким обыкновенным мальчишкой был маленький Валя в своем детстве, ничем особенным среди своих трех старших братьев и одной младшей сестры, не выделявшимся. Никакими особенными способностями в детстве не обладал, а уж, тем более, вундеркиндом не был, и никто, даже очень проницательный педагог или психолог, не смог бы увидеть в нем зачатки будущего большого ученого. В детстве его занимали обычные мальчишеские заботы, горести и радости.

Домашняя жизнь в Очере имела патриархальный характер: хороший дом, большой сад, лошади и другой скот, и достаточное количество прислуги. Развлечением были поездки по огромному пруду с живописным островом, прогулки по окрестным холмам, пикники с самоваром в бору, где стояла сушилка шишек, построенная по проекту отца.

Когда Валентину было еще 5 лет, семья, в которой уже было четыре сына, переехала в Пермь. «С отъездом из Очёра окончилась привольная жизнь в полупомещичьей обстановке» – писал он позднее в своих воспоминаниях.

Вот, несколько цитат из его воспоминаний о своем детстве, отрывочных и фрагментарных, как любые воспоминания взрослого человека о своих ранних годах.

Три или четыре года, прошедшие со времени нашего переезда из Очёра в Пермь до моего поступления в реальное училище, сохранили ряд воспоминаний, но они мало связаны с теми или другими годами. Старшие братья, Сергей и Владимир, учились уже в реальном училище, я же большую часть времени проводил с моим братом Борисом, к которому был очень привязан, хотя эта привязанность и прикрывалась грубостью и суровостью. В том однообразии жизни, которую мы тогда вели, когда отец был занят на службе и работал и вечерами, я проводил много времени с моей матерью, хотя она была загружена хозяйством и по своему характеру не была склонна к особым нежностям, ценя лишь работу и материальную сторону жизни, однако в редкие свободные минуты она нам читала и в то же время вязала чулок. Чтение, книги были в это и более позднее время тем светлым пятном, которое скрашивало жизнь. В это время в Перми была неплохая общественная библиотека. Наш отец приносил из неё книги, которые мы встречали всегда с большим интересом. Я ещё не умел читать и всё время просил кого-нибудь. Вечерами читала мама, а затем читал брат Борис, которого я всегда уговаривал, даже начал нанимать читать за копейку, если мои уговоры не удавались. Вообще, чтение занимало уже в тот дошкольный период, о котором я рассказываю, огромное место в моей жизни, часто волнуя до глубины души и вызывая слёзы, которые приходилось тщательно скрывать от посторонних и братьев, так как они считались недостойными мужчины. Слово «баба» в нашем кругу считалось унизительным.

Если не считать мелких событий, то жизнь моя шла однообразно, размеренно, оживляемая праздниками, которые делили её на отдельные участки. Рано утром поднималась мама и будила братьев-реалистов, поила их чаем с хлебом, и они уходили. Я вставал позже, садился за уроки, за Пуциковича, в котором были слова с пропущенными или двойными буквами, которые нужно было вставить, например, «погреб» или «погреп». Мне трудно было долго сосредоточиться на книге и я, проделав примеры, бежал к окну, чтобы взглянуть, что делается на улице, затем шел на кухню, посмотреть, что делает мама. Она рубит капусту, и я подхватываю кочерыжку. Потом опять сажусь, после замечания мамы, за Пуциковича, но нет терпения доделать весь пример, тем более что кто-то пришёл на кухню и мне надо послушать, что там говорят.

После уроков я слонялся по квартире, то играя с кошкой, то интересуясь, как идёт приготовление к обеду, и подлизывая или пощипывая выходящие из печи блюда

После обеда мы бежали с братьями на двор играть на час или два. Летом играли в «шар и бабу», городки, чижика, лунки, а иногда в прятки и в казаки и разбойники. Зимой делали болванов, катушку, а позднее, в годы учения, увлекались лыжами. После игры шли пить чай с белым хлебом или мягкими бубликами. Затем братья усаживались за уроки, а я до реального училища принимался за разные работы, в том числе многие годы увлекался изготовлением фейерверков. Всё это я делал без руководства, посему далеко не всегда с успехом. Часто вечера у меня уходили на переборку тех вещей, которые я собирал и которые мне казались очень важными и ценными. Тут были сработанные напильники, гвозди, пуговицы, вар и пр. Вообще, технические вещи меня всегда очень привлекали. После того как братья заканчивали уроки, я заставлял Бориса читать до самого ужина или мы рассказывали сказки. Ужин был обильным и сытным. Выходя из-за стола, мы должны были говорить: «Папа, мерси, мама, мерси», что и делали лет до 11-12.

Мама учила нас и заставляла после ужина, когда мы ложились спать, молиться «на сон грядущий», читая «Отче наш» или «Богородицу» и прибавляя: «Помяни, Господи, папу, маму, крёсну, дедушку». То же мы должны были делать и утром. Молился я вслух не только до реального училища, но и позже, лет до 14-15 ещё более горячо. Проходя мимо церкви уже реалистом, я крестился, часто связывая это с успехом в ответе уроков.

Надо сказать, что в своих детских воспоминаниях Валентин Петрович не раз упоминает церковь и это не удивительно, семья была религиозной, отмечавшей все церковные праздники, но тем не менее, мать и отца нельзя было назвать «истово верующими». Характерно, что в детской памяти Валентина Петровича отразилось отношение отца к религии. Вот, что он писал: «Он (отец) любил декламировать и цитировать Пушкина и Шиллера, так же, как и библию, но при этом придавал библейским цитатам гражданский, а не духовный характер, стараясь найти рациональное объяснение высказываниям библии»… Широкие взгляды отца не всегда могли быть базой его поведения. Так, по существу, он был атеист, хотя нам, пока мы были детьми, никогда этого не высказывал, не препятствуя исполнению церковного ритуала, к которому мама была склонна, хотя и довольно редко посещала службу…

В разговорах о Христе, он описывал его как великого социального реформатора. Слепая мистика не укладывалась в его развитом сознании».

Могу предположить, что Валентин Петрович, который, как известно, не проявлял в своей жизни внешней религиозности, был убежден, что все в жизни надо подвергать сомнению и изучению, не доверяясь слепой вере, но о своем отношении к религии и церкви он будет возвращаться в своих воспоминаниях еще несколько раз. Очевидно, что те гуманистические, человеколюбивые взгляды, которые несла в своей основе православная вера, всегда влияли на его восприятие мира и происходивших вокруг него событий.

Отец очень много времени уделял работе, приходил домой поздно, поэтому дети росли, довольствуясь главным образом обществом матери и друг друга. С отцом они делились интересующими их вопросами лишь в более позднее время. Однако отец давал основное общее направление при воспитании детей, хотя и тратил на это немного времени.

«Хотя отец никогда не бил нас и считал это недопустимым, однако у нас всегда была некоторая отчуждённость и, может быть, страх перед ним, которого не было перед матерью, дававшей иногда сгоряча шлепки за провинности. Мы считали отца стоявшим высоко по знаниям. Войдя в кабинет, можно было видеть, как я помню и сейчас, отца, сидящего за столом за работой, статьёй, корректурой. На столе – лампа с зелёным абажуром. Тишина. Я вхожу на цыпочках и стою минуту-две неподвижно, боясь прервать работу отца до тех пор, пока он сам не повернётся или не спросит, что мне надо».

Читая воспоминания Вологдина о детском периоде его жизни, еще до поступления в реальное училище, отчетливо понимаешь, что нарочито интеллектуальным воспитанием детей родители и, прежде всего отец, не занимались, но весь их образ жизни, трудолюбие, страсть к знаниям и уважительное отношение к людям, независимо от их положения, формировало самосознание сыновей. «Отец любил облекать свои мысли и взгляды в изречения. Мне запомнилось часто повторяемое им изречение: «Никакое ремесло за плечами не пропадёт», вспоминал Вологдин.

И, наверное, одной из самых важных сторон неназидательного воспитания, было чтение книг, которые отец постоянно приносил домой из городской библиотеки, хотя в его домашней библиотеке было немало серьёзной исторической, философской и научной литературы. Находилось время в семье и для вечерних домашних игр, посещения городских театров и поездок на природу.

Был период, когда по воспоминаниям Валентина в театр оперетты или на концерты столичных знаменитостей ходили всей семьёй чуть ли не каждый вечер. Этому способствовали и театральные импресарио, которые персонально приглашали Петра Александровича, рассчитывая на положительные рецензии в городской газете, где он занимал должность главного редактора.

У Вологдиных была масса близких и дальних родственников, проживающих в различных селах, расположенных вдоль Камы, поездки к которым в летнее время для братьев превращались в увлекательные путешествия, включая катание на лодке, рыбалку, прогулки в лесу, чтение книг около костра.

На долгие годы осталось в душе Валентина Петровича ощущение теплоты и детского восторга от семейных празднований Пасхи, Рождества и особенно Нового года, когда братья совместно украшали елку самодельными игрушками, ожидая гостей и, конечно, подарков.

Можно еще долго приводить описания времяпровождения братьев в детском и подростковом возрасте, Валентин Петрович с мельчайшими подробностями описывает многие игры и занятия своего детства, но все они подтверждают мысль, что он и его братья не выделялись в детстве особыми, какими-либо выдающимися способностям, а были просто смышлеными, подвижными и увлекающимися мальчишками с врожденным интересом к окружающей действительности, что, наверное, в последствии и сыграло решающую роль в их жизни.

Вот в такой, простой, но интеллигентной, по сути, семье, где знания и образование ценились выше материального достатка, проходило детство четырех братьев и Валентина Петровича. При чтении его воспоминаний, особенно доподросткового периода, создаётся впечатление, что атмосфера тепла, спокойствия, уюта и любви царила в семье постоянно, но это не так. Уже будучи подростком и особенно в период учебы в реальном училище, Валентин пишет о своих переживаниях, связанных с возникшими трениями, переходящими в ссоры, между отцом и матерью. Не трудно заметить, что Валентин вину в постепенном разрушении семейных отношений возлагал на отца, несмотря на огромную любовь и уважение, которое испытывал к нему. Окончательный уход отца из семьи в конце 90-х годов, причинил Валентину глубокую душевную боль и переживания, к которым он не раз будет возвращаться в своих воспоминаниях.

Период безмятежного и счастливого детства закончился с поступлением Валентина в реальное училище, которое закончили все его братья, за исключением Бориса, которого родителя отдали в классическую гимназию, дающее право поступления в Петербургский университет.

5. Валентин – реалист

Надеюсь, что читатель поймет двусмысленность этого определения, но не этой игре слов посвящена эта небольшая, но важная глава в жизни Валентина Петровича.

Во-первых, хочу успокоить тех возможных читателей, чьи чада не с первой попытки поступают в элитные школы, таскают в младших классах домой тройки и двойки, и даже остаются на второй год. Жизнь будущего профессора, ученого с мировым именем, яркий пример того, что ничего в этом фатального нет, а может быть даже наоборот, закаляет душу и волю, способствуют развитию самолюбия и настойчивости, правда с небольшой и важной оговоркой: около чада должны быть заботливые, тактичные и умные родичи и близкие люди, такие, которые окружали Валентина в семье.

Годы, проведенные в реальном училище, оказали на Вологдина очень большое влияние, позволили разобраться в себе и, если не решить, то задуматься над многими важными, как сейчас стало модно говорить, экзистенциальными вопросами бытия и своего места в жизни.

Читая его краткие, но очень точные характеристики школьных преподавателей по различным дисциплинам, понимаешь, что Валентину очень повезло со школьными учителями и, вообще, с постановкой обучения в Алексеевском реальном училище, казалось бы, небольшого по тем временам уральского провинциального города. Можно с уверенностью утверждать, что именно учителя пробудили и раскрыли природные способности Валентина, унаследованные им от предков, которых в свою очередь приметили Строгоновы. А могли бы и не раскрыть, если бы были равнодушными, безразличными и не шибко грамотными, какими были учителя в других училищах и гимназиях в то время, и Валентин сам это признает в своих воспоминаниях. «Могли бы и не раскрыть».

Пересказывать мысли, впечатления и переживания Вологдина, которыми полны его воспоминания этого периода, было бы с моей стороны некорректно, лучше всего выслушать его самого.

«Учитель математики К.А. Торопов при своей бурсацкой внешности, являлся талантливым и чутким педагогом. Он сразу понял, что у меня имеются некоторые способности к математике, но над всем господствуют рассеянность и непоседливость. Чтобы парализовать эти особенности моего характера, он заставлял меня в течение многих лет стоять, а не сидеть во время уроков. Правда, бывало, что мне доставался удар по лбу мелом, но всё делалось не в обидной форме, и мы никогда не питали недоброжелательности к этому талантливому педагогу».

Торопов первым рассказал ученикам об изобретении их земляка и своего сокурсника по Петербургскому Университету Александра Степановича Попова. Возможности беспроволочного телеграфа произвели большое впечатление на Валентина и, хотя он смутно представлял принцип его работы, желание разобраться в нем и изготовить самому этот диковинный аппарат, поселилось в нем надолго.

«Может быть, только благодаря такому необычному его подходу ко мне я получил хорошую подготовку, и не только окончил одним из первых реальное училище, но и легко поступил в Технологический институт».

Природный интерес Валентина к различным явлениям окружающей природы, механизмам, которые конструировал его отец, детское любопытство, проявившееся при проведении химических опытов, которыми он увлекался в детстве, стали превращаться в конкретные знания на уроках физики.

«В училище неплохо преподавалась и физика, благодаря, во-первых, огромному и прекрасно оборудованному физическому кабинету, а также тому, что учитель физики Жилевич не только допускал нас к приборам, но и позволял некоторым, в том числе и мне, брать на дом, то фотоаппарат замысловатой конструкции, то астрономическую трубу, позволяющую наблюдать спутники Юпитера, Луну и т.п. Помню, как я приходил к нему и на дом, где он охотно рассказывал о действии тех или других приборов, и вообще более широко, чем в классе, знакомил меня с новыми открытиями в области физики».

В этой связи Валентин Петрович вспоминает инспектора реального училища Степневского, который обычно не преподавал, а часто заменял отсутствующего преподавателя, либо читая что-нибудь, либо касаясь каких-либо новых вопросов физики.

«Это был инженер-технолог, химик, сахаровар, очевидно не очень удачливый в своей инженерной практике, так как реалисты говорили, что у него сгорел завод, которым он когда-то руководил, но страстно интересовавшийся успехами науки. Так, он не раз выступал с лекциями, то по лучам Рентгена, то по поводу изобретения радиотелеграфа, иллюстрируя эти лекции опытами. Стараниями Степневского реалистам был сперва показан фонограф, а затем и синематограф. Обе эти демонстрации были обставлены очень торжественно».

Несмотря на то, что в своих воспоминаниях Валентин Петрович достаточно откровенно делится своим мировоззренческими вопросами и сомнениями, трудно в них найти ответ на явные противоречия в постулатах, изучаемых им на уроках Закона божия, в частности о происхождении мира в библейской трактовке, и информации, которые он получал на уроках естествознания.

«Помимо научных предметов, преподавались и такие предметы, как закон божий. Это были по существу добродушные рассказы священника из библейской истории, которую я в детстве очень любил». И тут же. «Также ясную картину давал учитель естествознания Самарин, говоря о развитии идей Дарвина, приводя примеры не только из животного, но и растительного мира, демонстрируя при этом прекрасные модели цветов, которые имелись в кабинете реального училища».

Возможный ответ на этот вопрос все-таки кроется в его отношении к религии, которое более осмысленно стало формироваться в сознании Валентина в старших классах училища.

Вот, что он писал в воспоминаниях.
«Вспоминается хождение в церковь, которое по воскресеньям для реалистов было обязательным и рассматривалось нами, как ненужная и неприятная обязанность, тем более что она была чисто формальной. Другое дело – великопостная и особенно пасхальная служба. Я любил трио «Да исправится молитва моя», которое исполняли три мальчика в середине церкви. На Пасху мы не пропускали ни одной заутрени и обедни, хотя всё это было далеко от каких-либо религиозных переживаний, а рассматривалось как необычное, интересное зрелище, оживляющее однообразие жизни. Во время заутрени мы с огромным трудом проталкивались через толпу, наполнявшую церковь, почти лишаясь сознания из-за жары и духоты, затем шли в другие церкви. Обходили собор, где богослужение шло гораздо более сухо, формально, затем семинарию, богато украшенную церковь духовного училища и уже под самое утро возвращались домой, чтобы разговеться куличом, пасхой и яйцами вместе с родителями и братьями за оживлённой беседой, в которой передавали друг другу впечатления только что пережитого, всего, что поразило в одной или другой церкви. Конечно, это было зрелище, совершенно не связанное с каким-либо религиозным чувством, а, скорее, с традицией, старым обычаем».

Могу предположить, что, работая над этими воспоминаниями в конце 30-х годов, когда многие представители интеллигенции отрекались или, по крайней мере не признавались в своей религиозности, он решил дистанцироваться от внешних её проявлений, церковной обрядовости и примитивности толкования многих библейских положений, разделяя при этом моральные принципы христианства, лежащие в основе всех мировых монотеистических религий, и признавая существование, если не всевышнего, то, по крайней мере, тайн мироздания.

Возвращаясь к воспоминаниям Валентина о своих школьных годах, надо сказать, что он, практически, о всех учителях отзывается в превосходной форме. Учителя истории Орлова он характеризует, как выдающегося, а учителя рисования Меркурьева, как очень талантливого художника, при котором рисование в реальном училище стояло на высоком уровне.

Но особое впечатление производит воспоминания Вологдина о круге своего чтения во время учебы в училище, поражает перечень и количество прочитанных книг в подростковом возрасте, и не только прочитанных, но проанализированных и осмысленных. Думаю, что не ошибусь, если предположу, что, как человечек, как личность, он сложился уже в училище не только под влиянием учителей естественных дисциплин, а прежде всего в результате погружения в лучшие образцы русской и зарубежной литературы. Книги были им прочитаны не потому, что их «проходили» по школьной программе, как это, признайтесь, происходило с большинством из нас, а по причине осознанного выбора, в результате душевных порывов и поисков ответов на важные для него вопросы.

«Влияние учителей и особенно братьев в этот период жизни сказалось и на моём чтении. Я очень рано стал интересоваться серьёзными книгами, так, еще юношей брал из прекрасной фундаментальной библиотеки училища толстые тома Куно Фишера и пытался осилить философию Канта, Гегеля.

Затем я прочитал все сочинения Гёте, не говоря уж о Шиллере и Шекспире, которых я всегда любил. Параллельно с этим шло чтение совершенно другого характера, которое оказывало на меня огромное влияние. Прежде всего это был Тургенев. Его «Отцы и дети» были мною прочитаны по крайней мере 6-7 раз. В Базарове, помимо желания автора, так часто бывает у большого художника, я видел образец для себя. Я переживал его роман, мучился его противоречиями. Это был как бы я сам. Многое в моих поступках, манере говорить я невольно заимствовал у Базарова, что не мешало мне симпатизировать и Кирсанову. Я как бы раздваивался – умом был с Базаровым, а чувством с Кирсановым. Образ Базарова являлся тогда для меня путеводной звездой. Последнюю страницу этого романа я часто не мог от волнения дочитать. Хотя и меньше, но тоже очень сильное впечатление на меня в то время оказали произведения «Дворянское гнездо» и особенно «Вешние воды». Также точно мне запомнилось, как я читал Гончарова «Обрыв» и «Обломов», мучаясь и страдая за его героев.

Гоголь читался нами совершенно иначе, обычно вслух, сопровождаемый смехом. «Мертвые души» были также одной из любимых книг. Я наизусть знал и часто декламировал отрывки из Гоголя, например, «Чуден Днепр…».

Я знал наизусть «Повесть о капитане Копейкине» и повторял её многократно. Совершенно другое отношение, гораздо более спокойное, вызывало чтение Пушкина. Однако настоящий масштаб Пушкина я понял лишь много позднее. Менее спокойное – от Лермонтова.

Параллельно с описанными авторами мы с самого детства увлекались Жюль Верном, Майн Ридом. Первого из этих писателей я и сейчас ставлю чрезвычайно высоко, и порой перечитываю его «80 тысяч вёрст под водой», которое является одним из самых интересных и замечательных произведений в этом жанре. Также любил «Черную стрелу» Стивенсона, и еще «Айвенго», «Роб Рой» и «Легенду о Монрозе» Вальтера Скотта.

У Диккенса я любил «Оливера Твиста», которого читал в раннем детстве, и особенно «Записки Пиквикского клуба». Интерес к последним сохранился до старости».

Интересно было узнать у Валентина Петровича, что общего находил он в себе и в образе Базарова? Только лишь то, что Евгений Базаров был разночинцем или потому, что весь путь к признанию герой романа проходил благодаря собственным способностям и желаниям, или потому, что дед его «землю пахал» и, также как его отец, построил жизнь почти с самых низов? А также, остался ли его образ примером для подражания в более поздние периоды его жизни? Как сочетались в сознании Вологдина нигилизм Базарова и отрицание им «всего и вся», с его собственным интересом к жизни, к людям, к искусству и любви к природе, которые его «герой отрицал»? При том, что и в старшем Кирсанове он видел положительные качества, такие, как приверженство к «принципам», без которых, по его мнению, могут жить только безнравственные люди, но которые отрицал Базаров, наоборот, считая, что никаких принципов нет вообще, а есть в жизни только ощущения.

Читая воспоминания Вологдина, убеждаешься, что, несмотря на его откровенность, далеко не всем его поступками, решениям и оценкам, можно найти ясное и простое объяснение. Наверное, это свойственно всем неординарным личностям, каким постепенно становился Вологдин в свои молодые годы.

Музыка тоже имела место в жизни Вологдина-подростка. Помимо посещения музыкальных спектаклей в Пермском театре, она присутствовала и в домашней жизни, но не в виде граммофонных записей и уж тем более не в виде радиопередач, а в виде самодеятельных музыкальных вечером, когда трио братьев, а иногда и в большем составе, разучивало и исполняло в семейном кругу произведения русских композиторов.

«Долгие часы упражнений на виолончели мне вспоминаются с большим удовольствием. Несколько позже я получил разрешение брать инструмент (в училище) на дом, и тогда уже мог играть дуэтом и трио со своими братьями. Позднее, несколько овладев техникой, мы составили квартет, где первую скрипку играл товарищ младшего брата Сперанский; вторую скрипку брат Виктор, альт – мой товарищ по реальному училищу Архангельский, а я играл на виолончели. Иногда на первую скрипку приглашался маленький мальчик Арчик Пазовский, сын пермского шапочника, который в настоящее время является одним из музыкальных руководителей московского Большого театра. Под влиянием братьев мы признавали только серьёзную музыку. Проиграли все квартеты Бетховена, Моцарта, «Семь слов на кресте» Гайдна и ряд других, главным образом, квартеты иностранных авторов. Из меня не вышло сколько-нибудь хорошего музыканта, однако игра дуэтов, трио, квартетов, да и домашние сольные выступления, оставили в моей жизни яркое пятно».

Возможно, искушенный в музыке читатель, натолкнувшись на фамилию Пазовский, сразу же скажет: «Ну да, конечно, это тот самый вундеркинд из Перми, который впоследствии стал известным скрипачом и дирижером», но я по своей неграмотности этого не знал и залез в Интернет, где обнаружил, что этот мальчик из скромной еврейской семьи в 10 лет поступил, а в 17 окончил Петербургскую консерваторию по классу скрипки. С 1905 года начал карьеру дирижера симфонических оркестров. Он дирижировал, практически, во всех крупных городах России, а потом и СССР. С 1936-го года Народный артист СССР Арий Моисеевич Пазовский назначается главным дирижером Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова, а с 1943-гогода главным дирижером и художественным руководителем Большого театра в Москве. Три раза подряд, начиная с 1941-го года, становится лауреатом Сталинской премии. Умирает в 1948-м году, «счастливо» не дожив до «дела врачей».

Вот вместе с таким мальчиком, лет семи-восьми, который уже в этом возрасте выступал с сольными концертами в Перми, музицировали братья Вологдины. Надо думать, соглашаясь играть в составе этого домашнего квартета, маленький Арчик, обладавший абсолютным слухом, признавал тем самым достаточно высокий уровень их игры.

Надо сказать, что и еще один участник квартета, близкий товарищ Валентина по училищу, Архенгельский, который играл на альте, тоже стал профессиональным музыкантом, правда не таким знаменитым, как Арчик. Он возглавлял один из музыкальных театров Москвы, писал оперы, в последствии уехал в Лондон, где продолжил свою музыкальную карьеру. В общем, неплохая компания была у братьев Вологдиных.

6. Начало новой жизни

В 1900-м году Валентин окончил училище, включая дополнительный курс обучения, дававший дополнительные льготы при поступлении в высшие учебные заведения. Читая воспоминания Вологдина об учебе в реальном училище, понимаешь, насколько важен был для него был этот период. Им не забыты никакие стороны жизни в училище: преподаватели, товарищи, церковь, увлечения и развлечения того периода. Обо всем он пишет подробно, давая оценку всем, кого упоминает, анализирует и дает оценки своим поступкам. Видно, как он постепенно раскрывается, обнаруживает в себе интерес к новым сторонам жизни. Это стремление к самоанализу видно и в главе в его воспоминаниях, которую он назвал «Итоги». Писал он эти воспоминания много лет спустя и адресовал их, как мне кажется, не только для себя, но и его ближайшему окружению, предполагая, что они захотят понять с каким же жизненным багажом, вступал он во взрослую жизнь и как не просто было ему утверждаться в ней.

«Детские и отроческие годы прошли. Реальное училище окончено. Надо покидать родной дом и город. Хотя к этому времени семья уже распалась, но всё же многие нити связывали с прошлым. Будущее казалось огромным и загадочным. Многое, почти всё, зависело от себя, от того, с чем я входил в новую жизнь, что мне дали родные, окружающие и что я приобрёл сам. Конечно, я тогда явно не задавался таким вопросом, но чувствовал, что настало переломное время, что надо быть готовым к борьбе за будущее, за место в жизни. Кем же я был в то время? Сколько-нибудь ясного понимания жизни у меня не было, да его не было ещё много лет спустя. То, что называется убеждениями, если и было, то лишь на словах и взято от других, и не было освоено сколько-нибудь глубоко. Будь другие люди, другая обстановка, всё это было бы иным. Большие вопросы, например, вопрос цели жизни, религии, обсуждались и были в то время предметом горячих споров среди пермских реалистов последних классов, но всё это исходило лишь из прочитанных книг, разговоров со старшими, связано с порывами молодости и не основано на своём опыте, своих переживаниях и не являлось плодом серьёзных дум.

Обстановка детских лет приучила ценить добро, относись оно к людям или животным. Это отношение сохранилось на всю жизнь. Его можно назвать человечностью. Годы жизни с братьями, чтение, укрепили чувство долга, самодисциплину. Неясные порывы давали направление на самоусовершенствование. Тут были и остатки религии, и желание борьбы, хотя бы и с самим собой. Аскетические устремления были направлены на самоограничение в пище, развлечениях, в том числе и на театр. Пока это была не жизнь, а упражнение в жизни».

Похоже, что аскетизм включал в себя также ограничения и в романтических отношениях с девушками, вполне естественных в его возрасте, но нигде в воспоминаниях не упомянутых. Судя по фотографиям, он был очень привлекательным высоким юношей, начитанным и хорошо воспитанным человеком, и не мог не привлекать внимание пермских барышень. Но, нет, ни слова о каком-нибудь увлечении. Даже о своем знакомстве и ухаживании за своей будущей супругой он упоминает в последствие очень кратко и сухо. А жаль, уверен, что эта сторона его душевных переживаний наверняка была также глубока и наполнена яркими чувствами.

«Что касается политических взглядов, то они были также весьма расплывчатыми и вытекали, с одной стороны, из высказываний отца, из разговоров знакомых, а, с другой стороны, в большей степени определялись влиянием старших братьев, тогда уже студентов. Если старший брат Сергей стоял далеко от крайних студенческих течений, то брат Борис сразу же окунулся в политические интересы передового студенчества, в результате чего уже после первого года пребывания в университете был выслан за участие в студенческой демонстрации 1899-го года в Пермь.

Взгляды отца также можно назвать для того времени передовыми. Они создалась под влиянием таких журналов, как «Отечественные записки», под влиянием эпохи освобождения крестьян, тем более что отец сам был до этого времени крепостным. Отец всегда с большим уважением отзывался о деятелях этой эпохи, в том числе и об императоре Александре II. Надо сказать, что политические взгляды в той среде держались про себя и не влияли на служебные отношения. В результате всего этого и тех влияний, которые в то время были господствующими среди пермской разночинной интеллигенции, я считал единственно достойным относиться с уважением ко всем, кто борется с царским правительством».

Не исключаю, что навлеку на себя недовольство биографов Вологдина или же его потомков, но все же выскажу сомнение в обоснованности и искренности его утверждения в последней фразе, говорящей об его отношении к борцам с царским правительством. Думаю, что никто не будет возражать против того, что любое правительство в любой стране и в любые времена, было всегда объектом критики, порой жестокой и бескомпромиссной. Такова диалектика, всегда хочется бОльшего и лучшего. Но в начале 70-х годов, после угасания идей и энтузиазма «хождения в народ», и понимания, что подобными мирными методами добиться от правительства коренных изменений в положении крестьянства и рабочих не получится, маятник политического движения качнулся в другу сторону, приведя к радикализации методов борьбы с царским правительством. Появился целый ряд террористических организаций, типа «Земля и воля», целью которых было проведение публичных убийств царских сановников и министров, включая и самого царя. Началась целая серия террористических актов, среди которых одними из самых известных стал выстрел Веры Засулич в градоначальника Трепова и бросок бомбы в ноги Александра II народовольцем Игнатием Гриневичем. Жестокие репрессии, введенные после этого Александром III, только усилии борьбу и привели к увеличению покушений.

Вряд ли в годы своей юности Валентин не знал об этих событиях, которые были предметом обсуждения во всех слоях российского общества и, тем более, среди учащихся, но не похоже, что он разделял эти методы борьбы. Позволю повторить его слова: «Обстановка детских лет приучила ценить добро, относись оно к людям или животным. Это отношение сохранилось на всю жизнь. Его можно назвать человечностью».

Естественные для его возраста и среды общения либеральные взгляды и ощущения несправедливости российского мироустройства были умозрительны и питались художественной литературой, журналами типа «Отечественные записки» и беседами с братьями и отцом. Нигде он не упоминает о чтении или хотя бы об осуждении какой-либо марксистской литературы и, тем более, работ Ленина или Плеханова. Серьёзное осмысление глубинных процессов российской действительности были еще впереди. В связи с этим, могу предположить, что, написав про свое уважение к борцам с царским правительством, Валентин Петрович отдал дань своему внутреннему цензору, вернее редактору, который владел душами подавляющего количества советских людей в 40-е годы, во времена, когда им писались воспоминания.

Но вернёмся к лету 1900-го года, когда перед 19-и летним Валентином встал вопрос о выборе дальнейшего пути. Неожиданным фактом для тех, кто не читал его воспоминаний, будет то, что после окончания училища, а возможно, и ранее, он хотел и планировал поступать в Петербургскую Военно-медицинскую академию, но для окончивших реальные училища она открылась только с будущего года, поэтому Валентин разослал прошения о зачислении его студентом во все те Петербургские учебные заведения, куда принимали реалистов. А если бы не было в 1900-м году этого препятствия, то поступил бы он в Академию, закончил её и стал бы в последствии знаменитым военным хирургом, например, а знаменитым высокочастотником стал бы кто-нибудь другой.

Лесной институтом подтвердил о зачислении без необходимости сдачи экзаменов, но в Путейском и Технологическом институтах предстояла сдача очень серьёзных экзаменов.

В то время трое его старших братьев жили и учились в Петербурге, а старший брат Сергей, к тому моменту уже окончивший Технологический институт, работал инженером Франко-русского завода в настоящее время, Адмиралтейского судостроительного). Валентин выбрал Технологический и эта была первая развилка на его жизненном пути, которая определила его судьбу, и таких развилок появится у него в будущем еще немало.

Осенью 1900 года Валентин направился в Петербург, сначала до Нижнего Новгорода водным путем на пароходе, а затем на поезде по железной дороге.
«Впечатления от плавания на пароходе сохранились на всю жизнь, особенно потому, что это была моя первая большая и самостоятельная поездка. По дороге осматривал каждый город и каждую пристань».

Впечатления от этого путешествия Валентин запомнил на всю жизнь, потому что, спустя почти 50 лет, перечисляет не только названия всех городов на пути плаванья, но сопровождает свои записи очень интересными подробностями, красочно, с явным литературным талантом, описывает природу и волжские города, проплывающие за бортом. Сарапул, Елабуга, Казань, Нижний Новгород. В каждом городе Валентин находит для себя много интересного и старается записать новые впечатления и ощущения. Многое видит впервые и не скрывает своего восторга.

«В Сарапуле нас поразил огромный рынок с курами, поросятами и чёрным хлебом, который в то время славился на весь бассейн Камы и Волги, почему закупался буфетчиками даже для пароходов дальнего следования»…

В Елабуге мне пришли на память заметки Пушкина о девице-кавалеристе, Георгиевском кавалере Надежде Дуровой, дочери елабужского городничего, которая, переодевшись в мужскую одежду и приняв фамилию Александрова, принимала участие в Отечественной войне 1812 года».

Казань, о которой я много слышал ранее от брата Сергея и мамы, с её огромным рынком на пристани, заваленным арбузами, дынями, сливами, яблоками, рынком, от которого сейчас сохранилось одно только воспоминание»…

Имея мало денег, я всячески экономил в еде. Питался я, покупая на пристанях молоко, которое предлагалось в огромном количестве в привычных для меня крынках, где так называемое топлёное в русской печке молоко было покрыто толстой пенкой. Если прибавить сюда рыбу, огурцы и прочую зелень, то я мог обходиться очень небольшими средствами, не пользуясь совершенно пароходным буфетом»…

Но вот пароход пришёл к Нижнему. Здесь тоже было много интересного для любознательного молодого человека. Во-первых, кипучая жизнь набережной с её своеобразным населением. Босяки, или, как они тогда назывались, золоторотцы, т.е. люди, которые предпочитали тяжёлую работу вовремя навигации – грузчиками, исполнителями разных других поручений – регулярной работе. Они, либо работали, либо просто нежились на солнце подобно итальянским лаццарони. Это были хозяева всего нижнего базара, воспетые Максимом Горьким.

Я не удержался от этих цитат, т.к. они добавляют к портрету молодого Валентина очень важные черты: умение видеть красоту в, казалось бы, простых вещах, чувствовать вкус и запахи окружающей жизни, стремление к общению с людьми. Правда последнее качество, Вологдин, уже с высоты своего возраста, подвергает в своих воспоминаниях остракизму: «От поездки сохранились также воспоминания о моих разговорах с публикой. Я говорил, как только что входивший в свет молодой человек с большими претензиями, самомнением и желанием показать себя. Всё это проявлялось в утрированной оригинальности, с подчёркиванием тех сторон жизни, которые мало приняты в общежитии».

Надо сказать, что и в последствии, Валентин Петрович был в своих записках весьма к себе самокритичен.

7. Три сестры – буревестницы революции

На вокзале в Петербурге меня встретил старший брат Сергей и отвёз сперва на Разъезжую улицу, где жили его свояченицы (две сестры его жены).

Путь от вокзала до Разъезжей шёл тогда по грязной Лиговке – этой основной ломовой магистрали города с её булыжной мостовой, пылью и ломовыми извозчиками. Запомнился приезд на квартиру, которая в течение многих лет играла большую роль в жизни всех братьев Вологдиных и носила у нас название «Разъезжей». Здесь, на углу Боровой, Разъезжей и Лиговки, находилась старинная типография, принадлежавшая трём сёстрам Трей, две из которых были замужем за моими братьями Сергеем и Борисом. Сёстры Трей были высокоинтеллигентные, очень образованные, знавшие прекрасно два языка, трудолюбивые, уже немолодые девицы, страшно привязанные друг к другу.

В жизни моих братьев вообще, и лично в моём общем развитии, жизненных успехах и всём моём моральном состоянии играли большую роль сёстры Трей. В первые дни моего пребывания в Петербурге они старались познакомить меня с городом и его окрестностями, которые они очень любили.

По пятницам они меня всегда приглашали в ложу в Мариинский театр, я и сейчас помню, это была ложа третьего яруса № 8, без аванложи, почти рядом с императорской ложей. Эту ложу они, как состоятельные дамы, абонировали в течение многих десятков лет.

Надо сказать, что вторжение в тихую немецкую патриархальную семью Трей, родные которых были рижскими немцами со старыми традициями и взглядами, вторжение сперва Сергея, а затем четырёх других братьев, внесло огромную путаницу. С одной стороны, сёстры Трей благоприятно влияли на братьев Вологдиных, с другой стороны, они сами восприняли много черт, совершенно чуждых их положению: оппозиционные и даже революционные взгляды, интерес к общественным явлениям, понятно, всё это шло не через разум, а эмоциональным путём».

В самом деле, противоречия или, как сейчас принято говорить «когнитивный диссонанс» были налицо, и Валентин не мог этого не замечать. Сестры Трей, будучи, фактически успешными и состоятельными предпринимательницами и владельцами недвижимости, пытались соединить в своем сознании и практике, казалось бы, абсолютно противоречивейшие друг другу понятия: капиталистические принципы ведения своего бизнеса с социалистическими отношениями в сфере труда и принципами распределения прибыли. Очевидно, что «Капитал» Маркса они не изучали. Тем не менее, прошло чуть более полувека и эти противоречия были успешно преодолены в социал-демократических Скандинавских странах.

Я бы, возможно, не стал бы уделять в этом повествовании трем сестрам Трей столько много места, отдаляя разговор о годах свершений и достижений профессора Вологдина, если бы не цепочка аллюзий, совпадений и чуть ли не мистических аналогий.

При упоминании словосочетания «три сестры», всем неизбежно вспоминается знаменитая пьеса Антона Павловича. Кто-то её читал, кто-то смотрел на сцене, кто-то слышал в коротком пересказе друзей. Скорей всего он первым уловил некий необычный жизненный нерв, тревожную атмосферу, которые проявлялись в жизни именно трёх сестер, как в домашней обстановке, так и за стенами их домов. Написанию пьесы предшествовало его, а также его четверых братьев (!!!), долгое и близкое знакомство с тремя московским сёстрами, и многие исследователи Чехова творчества полагали, что прототипами героинь этой пьесы в какой-то мере стали эти три сестры: Анна, Анастасия и Наталия Гольден.

В жизнь Антона вошла тема «трех сестер», и в последующее десятилетие братьев Чеховых свяжут отношения, по крайней мере с несколькими сестринскими трио, но Анна, Анастасия и Наталья Гольден оставили в жизни братьев Чеховых особенно глубокий след. Такой же глубокий след оставили сёстры Трей и в жизни братьев Вологдиных, учитывая, что София и Евгения стали супругами Сергей и Бориса. Позволю вернуться к записи Валентина: «В жизни братьев Вологдиных вообще, и лично в моём общем развитии, жизненных успехах и всём моём моральном состоянии играли большую роль сёстры Трей».

Мы не знаем, рассчитывала ли младшая из сестёр Трей на внимание Валентина, но буквально через несколько лет он женился опять-таки на одной из трёх сестер семьи Теплоуховых. Возвращаясь опять к трем сестрам из пьесы Чехова, и читая воспоминания Вологдина, нельзя не заметить много общего между ними, сестрами Трей и сестрами Теплоуховыми. Такое же стремление к деятельности, желание быть полезными обществу, достижению не очень ясных, но чистых и светлых целей, сочувствие либеральным идеям и общее ощущение ими приближающихся тревожных событий, которые проявляются у чеховских героинь личным дискомфортом и отблесками пожара за окном, а у сестер Трей и Теплоуховыхв реальный пожар революционных событий прямо у порогов их домов. И, если судьбу чеховских сестер Прозоровых мы можем только предполагать, то судьба сестер, связавших себя с тремя братьями Вологдиных, была трудной, местами драматичной и во многом определилась выбором, который пришлось сделать их супругам в то безумное время.

Не мешает вспомнить, что и Александр Сергеевич Пушкин не обошел тему трёх сестер, которые также хотели бы быть полезными в своей жизни, правда не только обществу, но и «батюшке царю», но это не снижает их душевных порывов.
Завершая тему «трёх сестер», могу только добавить, что в семье моей бабушки по маминой линии было тоже три сестры, с очень похожими биографиями, характерными началу 19-го века, и с не менее драматическим событиями в их жизни, а также то, что и автор этих записок, также женился на одной из трех сестер, которые жили в далеком южном городе, а потом, конечно, приехали искать счастья, кто в Москве, кто в Ленинграде, и надеюсь нашли его, по, крайней мере, одна их них. И последняя и необъяснимая особенность: одна из трёх сестер всегда оставалась незамужней.

8. Учеба, революция и венчание в тюрьме

Вот, так, в порядке приоритета, можно вкратце обрисовать жизнь Валентина в первые семь лет жизни в Петербурге.

В Технологический институт он поступил уверенно, получив 24,5 балла из 25 возможных, сказался высокий уровень образования, полученный в Пермском реальном училище. Закончились все тревоги, сомнения, метания и мучения при выборе пути. Все складывалось удачно. Забота брата, теплое внимание сестёр Трей, дружеская обстановка в институте, способствовали быстрой «акклиматизации» провинциального паренька в громадном, дождливом, туманным и, на первый взгляд, не очень гостеприимном городе. Даже, казалось бы, такое незначительное событие в жизни, как переезд через пару месяцев в квартиру старшего брата на Мясной улице, сыграло очень существенную роль в жизни Валентина. Квартира была в доме, который примыкал вплотную к Меднопрокатному заводу Франко-Русского общества, где уже работал после окончания института, Сергей, и из неё можно было легко попадать на его территорию. Это дало возможность Валентину уже, начиная с первого курса, бывать на заводе, где Сергей знакомил Валентина с производством, привлекал его к работе в лаборатории, давал отдельные поручения, а в последствии, оказывал содействие в его самостоятельной работе по проектированию различных приспособлений и приборов.

Валентин Петрович в своих воспоминаниях пишет о преподавателях института также с уважением, как писал и про учителей реального училища: «В целом надо признать, что профессорский состав института внушал большое уважение и симпатии, и в значительной мере был на высоте».

Вот, что он писал, оглядываясь назад и подводя итоги, об институте уже после его окончания.

«Молодой студент сразу попадал в совершенно другую обстановку по сравнению со средним учебным заведением. Здесь на него смотрели, как на взрослого, предоставив полную свободу.

Уже на первом и втором курсах студенты много времени проводили в чертёжной, а на старших курсах работали целый день. Посещаемость лекций была небольшой, у некоторых профессоров лекции слушало всего лишь два-три человека. Большое количество проектов и детальная их проработка давали хорошую техническую подготовку, большим достоинством которой было ясное представление о механизмах и сооружениях не только в общих чертах, но и во всех деталях.

Лабораторные работы, которые каждый желающий мог расширять до любых пределов, работая над интересующими его вопросами, давали очень многое. В этом профессора и лаборанты всячески шли навстречу, особо выделяя каждого, кто проявляли интерес к лаборатории, к исследованию».

Далее Валентин Петрович перечисляет знания, полученные за время учебы в институте, предваряя этот перечень, следующей оговоркой:

«Пребывание в Технологическом институте, хотя часто и прерывалось в то время забастовками, исключением и временным закрытием (т.е. арестами), но всё же дало мне законченное инженерное образование».

К этой оговорке следует вернуться отдельно, т.к. эти «прерывания» оказали на формирование его сознания и жизненных позиций, огромное влияние, но об этом чуть ниже.

«Помимо знания основ математики, механики, химии, электротехники, я получил хорошее представление о самых разнообразных механизмах, начиная от болта и кончая железнодорожным мостом, водяной турбиной и электрическими и паровыми машинами. Давались знания и в области строительства, путём выполнения проектов деревянных и каменных домов».

«Я попал в ещё более благоприятную обстановку, благодаря помощи старшего брата Сергея, бывшего, как уже было говорено, в то время заведующим Меднопрокатным заводом Франко-Русского общества (завод Берда). Сергей обеспечил мне комнату, питание и, главное, заботился о моём техническом развитии, знакомя с жизнью завода, вопросами новой техники. На высокие частоты и термическую обработку металла натолкнул меня он, дав немецкую книгу, описывающую новые в то время опыты Герца, Тесла и других. Ещё большее значение имело привлечение меня к его работам сперва, в качестве фотографа, затем для постройки лабораторных электрических печей, приборов электроанализа, а впоследствии для разработки лабораторной испытательной аппаратуры. Завод, где он работал, сделался как бы моей лабораторией. Я знал там людей, работал в качестве монтёра при обмотке электрических машин, а также участвовал, как уже упоминалось ранее, при испытаниях кораблей, в том числе и крейсера «Авроры».

Выделяя основные вехи, главные знаковые события в жизни Вологдина, которые, говоря современным языком, стали «триггерами» при принятии тех или иных решений, нельзя не остановиться на его участии в студенческих сходках, протестных митингах и демонстрация, а чуть позже уже в достаточно осознанных действиях, которые все его биографы квалифицировали революционными, хотя это не совсем точно.

9. «Свобода, равенство и братство»

С раннего детства, а затем и в ранней юности, Валентин, как и вся его семья без исключения, исповедовал христианские принципы отношения к окружающим его людям, в самом лучшем и понятном их толковании. Эти взгляды легко и естественно трансформировались в дальнейшем в его демократические позиции при столкновении с любыми видами притеснения людей, независимо от их общественного положения, национальности или вероисповедания. Его душа мгновенно отзывалась на несправедливость, унижение, жестокость, а тем более издевательства, проявляемых, скажем так, классом имущих над классом неимущих или просто над подневольными людьми. Ничего исключительного в его позиции и сознании не было, так были воспитаны миллионы русских людей, составляющие все слои российского общества, включая весьма состоятельных и даже очень богатых людей – Морозова, Мамонтова, Рябушинского, Третьяковых и многих, многих других. Это было следствием высокой нравственности большинства образованной части российского общества и просто проявлением определенной моральной чистоты и душевной гигиены. Подавляющая часть общества видела, ощущала явные и опасные признаки нарастания народного возмущения и недовольства, и понимала причины этого процесса, а потому желала перемен в политическом и экономическом укладе российской жизни. Но вряд ли молодой Валентин, который также разделял эти взгляды и понимал необходимость перемен, отождествлял их с революций, тем более в том понимании, которое вкладывали в это слова профессиональные революционеры марксистского толка.

В те годы идеи свободы, равенства и братства активно завладевали умами студенчества, наиболее грамотной части общества, особенно после реформ, проведенных Александром III, сделавшим высшее образование более доступным широким слоя населения. Три знаменитых лозунга французской революции и отзвуки Марсельезы были хорошо понятны студенчеству и горячо отзывались в их душах и сердцах. Таким же отзывчивым и искренним в своих чувствах был и Валентин.

Проявлению его бунтарства и желанию сделать окружающий мир лучше, способствовала свободолюбивая атмосфера в Технологическом институте и настроения среди его однокурсников.

«Надо сказать, что общая обстановка Технологического института, который насчитывал к тому времени почти 70 лет существования, была очень благоприятной. Помимо того, что это был очень солидный институт с хорошими традициями, он был в числе наиболее демократичных высших учебных заведений того времени, отличаясь этим от Путейского и Горного институтов.
В Технологическом институте студенты широко интересовались общественными вопросами, старались показать себя демократами даже в одежде, презрительно величая некоторую часть путейских студентов и часть студентов университета «белоподкладочниками» В вечерние часы в чертёжной велись беседы на самые разнообразные темы: решались вопросы морали, религии, литературы, общественные вопросы и, наконец, вопросы политические. У меня, конечно, не было тогда твёрдых, ясных убеждений и их невозможно было требовать от юноши 18-20 лет».

Возможно, Вологдин не лукавит и, в самом деле, ясных убеждений у него тогда не было, но почва для восприятия этих убеждений у него уже, безусловно, была.

В этом месте следует вспомнить, что ранее, когда Вологдин описывал свое детство, он уделил несколько страниц некому Ивану Калинину.

«В числе помощников отца был молодой человек, Иван Григорьевич Калинин, который много лет обедал у нас дома. Выше среднего роста, худощавый, сильно близорукий, с козлиной рыжей бородкой. Иван Калинин не окончил гимназии, откуда его уволили из 7-го или 8-го класса за политическую неблагонадёжность и в течение многих лет был под гласным надзором полиции. От него я узнал о существовании брошюры «Царь Голод», кажется, за эту брошюру Иван Григорьевич и преследовался. Он имел большое влияние на брата Бориса, которого готовил к гимназии и привил ему революционные взгляды. Иван Григорьевич представлял типичную фигуру революционера-интеллигента, пригодного для пассивной роли: отсидки, высылки и т.д.

За обедом мы, дети, слушали разговор отца с Калининым на самые разные темы, в том числе и политические, вот под влиянием этих речей и сложилось наше миросозерцание. Это были, безусловно, прогрессивные, проникнутые гуманностью разговоры на темы, интересовавшие наиболее передовые слои общества 90-х годов».

Конечно, нельзя было не признать, что многое мною впоследствии было воспринято от старших братьев, которые в это время все свои симпатии имели на стороне кругов населения, стоявших в резкой оппозиции к царскому правительству».

Интересно, что, несмотря на общую в то время оппозиционность всех пяти братьев к царскому правительству, т.е. надо понимать и к царскому режиму в целом, их дальнейшие политические убеждения и позиции приобрели крайне различную окраску.

Беседы в институтской чертёжной продолжались и на домашних вечеринках, и на загородных сходках.

«В тех речах, какие я слышал в это время на сходках, было многое, что затрагивало, главным образом чувство; разум, понятно, не мог играть здесь решающей роли…».

«Понятно, я не мог оставаться вне политики, что и сказалось уже в начале 1901-го года, который внес в мою жизнь много нового. Политический горизонт в России был очень туманным. Прошли волнения в Киевском университете, окончившиеся сдачей студентов в солдаты. Изданные для этой цели царским правительством «Временные правила» трактовались на студенческих сходках и вызвали большое возбуждение.

Надо сказать, что среди сестёр Трей младшая, Евгения Яковлевна, училась в это время на Рождественских фельдшерских курсах, находя в медицине идейную сторону служения народу.

Она была принципиальным, твёрдым, очень развитым и умным человеком, но не могущим найти выхода для своей энергии и составить себе спокойное или успокаивающее миросозерцание.

В то время Евгения Яковлевна оказывала на меня большое влияние, стараясь заинтересовать политикой, литературой, указывая на книги, которые нужно прочитать, давая мне известное направление.

Накануне этого дня я был приглашён Евгенией Яковлевной Трей на Рождественские фельдшерские курсы, где и занялся изготовлением флагов с надписями: «Долой временные правила!» В то время красный флаг ещё не вошёл в широкий обиход, и поэтому все эти надписи были сделаны на белой материи. В утро воскресного дня 4 марта 1901-го года, в день демонстрации, я оказался на Разъезжей улице, где ночевал. Я считал своим долгом присутствовать на демонстрации, поэтому вскоре очутился на площади Казанского собора».

Похоже, что известное изречение «Cherchelafemme» в данном случае полностью объяснило поступок отзывчивого юноши.

Этому эпизоду в биографии Вологдина советские биографы, как и еще двум случаям его участия в период учебы в институте в протестных акциях, уделяют большое внимание, максимально драматизируя и политизируя обстановку, в которой они проходили, а в ряде случаев, дополняя их описания подробностями, которых на самом деле не существовало. Вот, как описывал эти события сам Вологдин спустя 50 лет:

«Когда я пришёл на площадь, по ней ходили небольшие группы студентов, количество которых постепенно увеличивалось. Полиция в небольшом числе безуспешно уговаривала их разойтись. К 12-ти часам большая часть площади была уже занята студентами. Я сам очутился на парапете собора. Были подняты написанные мной флаги с лозунгами. Вскоре после этого с Невского проспекта, со стороны Адмиралтейства, выехали отряды казаков-атаманцев с красноверхими шапками и врезались в толпу. Постепенно эти отряды добрались до парапета, где началась свалка. Другого оружия, кроме палок, со стороны публики пущено в ход не было. Постепенно вся толпа была окружена и оттеснена за Казанский собор, среди которой находился и я. Убитых при этом не было, лишь довольно сильно избитые. За Казанским собором мы простояли несколько часов, а потом были разбиты на отдельные группы и, окружённые казаками, двинулись в разные направления».

В митинге принимали участие только студенты, никто из рабочих в митинге участие не принимал, антиправительственных лозунгов помимо требований отменить «временные правила для студентов» не было, никто не ломал деревянную (?!) лестницу Казанского собора и, самое главное, никто из участников митинга изувечен и тем более убит, не был. Все это Владимир Рогинской придумал или без достаточной проверки процитировал из другого источника, в своей книге, «Валентин Петрович Вологдин», полагая, что без этих красочных дополнений образ Вологдина будет не столь героичен и значителен.
Конечно студенты, как нарушители общественного порядка, были арестованы и препровождены в различные тюрьмы.

«Я попал в пересыльную тюрьму и был помещен в камеру №7 второго этажа. Для молодого человека моего возраста были интересны все эти новые впечатления и переживания. Приятно такой лёгкой ценой, отделавшись лишь рядом толчков, чувствовать себя героем, политическим деятелем. Вскоре в моей камере началась обычная жизнь тюрьмы с её размеренным порядком. Завязались знакомства, начались переговоры через водопроводную систему с камерой нижнего этажа, которая оказалась занятой курсистками».

Обстановка в тюрьме была, как писал Вологдин «сравнительно благоприятная» Арестантам дозволялось переходить из камеры в камеру, беседовать и даже петь, создавая небольшие хоровые группы, с репертуаром от романсов Чайковского до революционных песен типа «Мы жертвою пали». Прогулки во дворе тюрьмы, беседы, передачи с продуктами, делали жизнь в тюрьме вполне комфортной.

«Это объяснялось тем, что высшее начальство, в том числе и тюремное, видело в студентах не плохих молодых людей, а только идущих, по их мнению, неправильным путём.

В те годы ни правительство, ни привилегированная часть населения не считали студенческое движение опасным. Позже возрастание рабочего движения дало резкую перемену. На сцену вышли люди с другим миросозерцанием, не всегда понятные и во всяком случае чужие».

Менее, чем через месяц студентов выпустили из тюрьмы, объявив им, что они отчислены из института и высланы на родину.

Высылка удачно совпала с началом летних каникул, но надо понимать, что Валентин, конечно, тяжело переживал отчисление, которое ломало все его жизненные планы и ехал в Пермь в мрачном настроении. Не мог же он знать, что к концу лета институтское начальство сменит гнев на милость и известит его о возможности продолжить учебу. Поэтому время, проведенное дома, было сопряжено с тревожными мыслями, попытками разобраться в самом себе. Обстановка в семье была тяжелая.

«В Перми наша семья уже разрушилась, отец уехал в Сибирь на новую службу, и я чувствовал себя очень одиноко. Мне было интересно встретиться с некоторыми товарищами по реальному училищу, повидать ряд знакомых уже в совершенно другом обличье по сравнению с тем, в котором я уехал осенью. Мои поступки и взгляды должны были отвечать тому положению, в котором я был тогда, как молодой человек, коснувшийся другой жизни, других интересов, человек с некоторым ореолом политического деятеля, пострадавшего за идею. Не всегда мог я найти правильный тон и согласовать то, что меня внешне обязывало, с тем, с чем я сроднился и в чём был убеждён. И сейчас помню своё внутреннее брожение и отсутствие твёрдой установки, которое было во мне в то время».

Можно предположить, что поиски самого себя, желание глубже разобраться в политических процессах и вопросах, куда начала втягивать его студенческая жизнь, привели к тому, что он установил связь с «революционной» молодёжью города, среди которых было много его товарищей по реальному училищу, которых он знакомил с основами социалистических учений, объяснял политические события, а также говорил о задачах рабочего движения, но всё это «в самой популярной форме».

«Разбирался в проблеме, уча других», примерно, так он объяснял впоследствии свой метод познавания нового.

Вернувшись осень в Петербург, Валентин не только успел сдать все задолженности и зачеты, но и сумел получить стипендию в 25 рублей, несмотря на недавнее отчисление из института. Жизнь налаживалась. В институте появился новый друг, а кроме того, в воспоминаниях наконец-то появились упоминания о двух девушках из медицинского института, куда стали регулярно наведываться друзья. «Я интересовался Сперанской, бывшей институткой, из хорошей дворянской семьи, казалось бы, совершенно не подходящей к моим взглядам резкого, грубоватого демократа. Она также, как и девушка моего друга, не отвечала мне взаимностью. Однако наши отношения оставались очень дружескими».

Не исключено, что Валентин Петрович сознательно в своих воспоминаниях утаивал подробности личной жизни молодого 20-и летнего человека, не желая посвящать в них членов своей семьи, а жаль, его портрет был бы более живым, если бы мы узнали о его романтических увлечениях, конечно в допустимых границах.

Параллельно с учебой Валентин уделял много времени и работе на Франко-русском завод, где начал проводить опыты, связанные с открытием Попова, которые глубоко запали в его голову, еще со времени учебы в училище.

«Это была не серьёзная систематическая работа, а почти «научное развлечение», поэтому не очень продуктивное. Несмотря на то, лаборатория всё же принесла мне огромную пользу, научив экспериментировать и дав большие навыки, а главное – наглядное представление для оценки явлений, что помогло мне впоследствии при капитальной работе».

Параллельно я вёл работу, помогая брату в организации металловедческой лаборатории, строя микроскопы, машины для испытания материалов ударного типа, а главное, посвящая огромное количество времени микрофотографическим работам».

Нерастраченная энергия и желание продолжения участие в общественной жизни студенчества с её, никуда неисчезнувшей романтической протестной направленностью, привели Валентина к работе в Землячестве.

«Работа проходила главным образом под знаком помощи подпольным организациям. Эта помощь состояла в собирании средств путём концертов, сборов с членов землячества, рецензирования и отправки книг определённого направления».

Несмотря на, что «Временные правила» были отменены, политическое движение среди студентов только усилилось, стали появляться полулегальные объединения, уже с явными революционными программами и целями. Под влиянием двух старшекурсников, которые были земляками Валентина, он, от почти легальной работы в Землячестве, был вовлечен ими уже в явно подпольную деятельность, получив задание изготовить мимеограф – прибор для печатания прокламаций.

«Эпиграф к этой прокламации и сейчас сохранился в памяти, это был отрывок из какого-то стихотворения, которое начиналось:

Душно без счастья и воли,
Ночь бесконечно темна.
Буря бы грянула что ли,
Чаша с краями полна».

Прокламации предназначались для митинга 19 февраля по случаю годовщины освобождения крестьян. Мимеограф был изготовлен, но к счастью, был надежно Валентином спрятан, поэтому полиция, нагрянувшая в этот день к Валентину домой, ничего не нашла. Несмотря на это, он и Борис, который случайно заявился к нему в гости, были арестованы.

Далее, не могу не привести воспоминания Валентина Петровича о пребывании в «узилище».

«В результате ко дню 19 февраля я очутился опять в той же пересыльной тюрьме, как и прошлом аресте, но только в другой камере, в которой и просидел 4,5 месяца. И здесь обстановка по существу была такой же очень лёгкой: огромная камера, в которой помещалось свыше 35 человек, была светлой и чистой. Товарищи, студенты университета, Горного института, технологи, медики и лесники, представляли большой интерес. Питание заключённых студентов шло главным образом за счёт приношений, причём и здесь сёстры Трей были всегда на высоте, посылая огромную ведёрную кастрюлю пшённой каши и три-четыре десятка котлет, а иногда и фрукты, считая, что всё это пойдёт в общий котёл, как это и было. Время, которого у меня было много, проходило либо в чтении и других занятиях, либо во всевозможных беседах, наконец, в пении. Устраивались и спектакли…»

«Надо сказать, что я решил и в тюрьме заниматься фотографией, которой увлекался уже много лет. Для этого сёстры Трей запекли в большой хлеб фотографический аппарат, подрезав тщательно корку, покрыв тестом и посадив на короткое время в печь. Это был дешёвый аппарат Броуни стоимостью 2 руб. 50 копеек, поэтому не жаль было его и потерять. Сперва я фотографировал тихонько, проявляя ночью под одеялом, а затем осмелел. Наконец был получен ещё один аппарат, и снимались и печатались тысячи карточек».

Нельзя не улыбнуться, читая описания условий содержания студентов в тюрьме. Чем можно было объяснить такой явный либерализм и «попустительство» со стороны тюремщиков в отношении заключенных? Может потому, что приговор в отношении них не был еще вынесен, они еще не были осуждены и их права строго соблюдались действующим в то время царским законодательством? Или потому, что власти хотели таким образом избежать радикализации студенческого движения, предотвратить их сближение с революционно настроенным рабочим, набирающим силу в то время? Трудно сейчас ответить на этот вопрос. Создается впечатление, что и сам Вологдин искал ответ на этот вопрос. Этому он давал объяснение и после первого своего ареста и пребывании в тюрьме и после второго.

«С надзирателями у нас установились неплохие отношения. Это были простые люди, отставные солдаты, не имевшие никаких специальных навыков и политических воззрений, смотревшие на свою работу очень просто, как они смотрели бы на всякую другую. Начальник тюрьмы – с большой окладистой бородой, очень спокойный, молчаливый, интеллигентный и, где можно, идущий на большие уступки».

Иногда студенты начинали «бузить». По какому поводу возникали протесты, Вологдин не указывает, но пишет, что они «были ничтожные». Проявились они однажды в виде голодной забастовки, быстрой отмененной, т.к. её участники выдержали отказ от пищи только пару дней, а второй раз в виде шумовой демонстрации, во время которой били ложками по кастрюлям. Для улаживания конфликта к студентам в тюрьму приезжал сенатор Мещанинов, а затем и сам товарища министра внутренних дел Дурново. Конфликт, был очевидно улажен, т.к.:

«В день 1 мая со двора был даже запущен огромный воздушный шар, который терпеливо склеивался из табачных бандеролей, получаемых одним из сидевших студентов, сыном владельца табачной фабрики Шапшал. Это был монгольфьер, т. е. шар, наполненный горячим воздухом, для чего в банку из-под консервов, наливался спирт, взятый из тюремной аптеки. И вот в толпе студентов этот шар был надут и медленно начал двигаться, вызвав большое волнение среди тюремных надзирателей, которые дали тревогу, но было уже поздно, так как шар быстро скрылся из вида.»

Надо полагать, что тюремщики были счастливы, что никто из студентов на этом шаре не улетел. Думаю, что у современного читателя не может не вызвать удивление, что спирт, взятый из тюремной аптечки (!!!) был использован только спиртовой горелки и более ни для каких целей.

Наконец, после 1,5 месяцев заключения особым присутствием Сената часть студентов, в том числе и брат Борис, были осуждены к ссылке на три года в Сибирь, а Валентин и часть его товарищей, против которых прямых улик, кроме агентурных донесений, не были, были осуждены на 4,5 месяца заключения в этой же тюрьме с последующей высылкой домой. Тюрьма опустела, время тянулось медленно и Валентин опять занялся фотографий.

«Я усиленно фотографировал, сперва тихонько, а потом и открыто, проявляя ночью под койкой, пользуясь своей красной рубашкой вместо фонаря».

Наконец заключение закончилось и Валентин вновь отправился в Пермь.

В воспоминаниях Валентина Петровича об этой второй уже по счету высылке-каникулах можно уловить некоторую растерянность и скуку при нахождении дома, опустевшего после отъезда всех братьев и отца, не считая матери и 5-и летней сестры Надежды. Очевидно, чтобы занять себя он возобновил пропагандистскую работу среди знакомых пермяков, но вскоре поехал в село Ильинское, где жил его товарищ по тюремному заключению Александр Теплоухов. О своем приезде Валентин заранее не предупредил и, преодолев 120 верст по Каме на пароходе, а затем 22 версты на велосипеде, он заявился в Ильинское поздно вечером и провел ночь на сеновале, чем крайне удивил и смутил всех домочадцев, чей уклад жизни и манеры поведения не предусматривали подобных поступков. Более того, отец Ати, так дома звали его товарища, выразил неприкрытое неудовольствие приезду этого незваного гостя, который заявился, кроме того, еще и не в подобающем костюме, а в простых брюках, сапогах и косоворотке.

«Ещё более была недовольна была тётка хозяина дома, старая 75-летняя чопорная немка Паулина Карловна, которой были неприятны манеры, тон и наружность гостя, но правила Ильинского гостеприимства заставляли видеть во мне гостя, которому нельзя отказать в радушии».

Надо сказать, что у отца Ати, Федора Александровича, были все основания выразить свое недовольство не больно вежливым гостем. Он был в то время уже достаточно крупным научным работником, окончившим, также и его отец, Тарандтскую Лесную академию (Саксония) и московскую Петровскую академию, и оставившим существенный научный след в археологии и ботанике, и он мог рассчитывать на более уважительное отношение со стороны непрошенного гостя.

Кроме Теплоуховых в Ильинском было еще много высокообразованных семей, чьи предки в свое время были Строгановскими крепостными.

«Это общество, несмотря на глубокий провинциализм, обладало многими положительными сторонами. Здесь было немало высокоинтеллигентных людей, получивших хорошее, во многих случаях заграничное образование, но покрытых толстой корой провинциализма».

Но похоже, что такой прохладный прием мало расстроил Валентина, т.к. он в своих воспоминаниях не скрывает, что основной причиной поездки в Ильинское была не встреча с Атей, с кем у него не было крепкой дружбы, а внезапно появившееся желание возобновить еще свое прежнее детское знакомство с одной из трех сестер Ати, Машей. Знакомство возобновилось, но, как потом вспоминал Валентин «без особой симпатии с её стороны».

«После двух недель пребывания, к большому облегчению всего дома Теплоуховых, я на том же велосипеде уехал обратно в Пермь, договорившись все же с Машей о переписке.

Со времени этой поездки у меня, помимо техники и политики, появился новый интерес, который занимал мои мысли в последующие четыре года.

Я вырос в семье, в окружении мальчиков, где всякое проявление интереса к женскому обществу встречалось насмешкой. Однако все братья были далеки от тех разговоров, которые нередко бывали в среде учащихся реалистов и гимназистов.

Последние годы реального училища и первые годы студенчества я всецело находился под обаянием тургеневских и отчасти гончаровских героев, жил их жизнью. Поэтому многое в четырёхлетнем развитии моего романа проходило на фоне жизни героев этих писателей. Мои переживания тесно перемешивались с переживаниями Базарова, Кирсанова, Лаврецкого и Райского. Лев Толстой как-то был чужд мне и не имел на меня влияния».

Как мы уже знаем, что Валентин Петрович был крайне настойчив в достижении своих целей. Эта его черта характера проявилась и в стремлении завладеть чувствами, понравившейся ему девушки. В следующий свой приезд в Ильинское он был уже более решителен.

Все имеет конец в нашей жизни, закончилась и вторая ссылка, но на этот раз в продолжении учебы на втором курсе Валентину было отказано, что его огорчила в меньшей степени, чем возникшая необходимость идти на военную службу.

«Мне угрожало другое: подходило время отбывания воинской повинности. Положение рядового солдата армии царского времени было трудно выносимым для людей, привыкших к другой, более обеспеченной обстановке, имевших большую интеллигентность. Офицеры, а по их примеру и младший состав-унтера и фельдфебели, не считали рядовых за людей».

Надо было что-то предпринимать. Единственным выходом для молодых людей со средним образование, было идти в вольноопределяющиеся, но для этого надо было доказать свою благонадежность и заручиться поручительством. Добиться этого было непросто и даже сестры Трей со своими связями в верхах ничего не смогли ничего сделать. Помог один из профессоров Техноложки. В результате Валентин был принят инженерным кондуктором, т. е. солдатом, занятым чертёжной работой.

«После месяца или двух маршировки в 18-м сапёрном батальоне, с караулами и уставами, я начал работать в Инженерном замке. Чертёжная помещалась около церкви, рядом с крутыми непарадными лестницами, по которым в 1801-м году поднимался генерал Пален и другие убийцы императора Павла.

Хотя со времени этого события прошло сто лет, многие воспоминания ещё сохранились в замке и рассказывались старыми служащими. Оставаясь на суточном дежурстве, в тишине и сумраке ночи, я часто вспоминал полусумасшедшего императора и те трагические события, которые произошли в соседних комнатах».

Оставим на совести Валентина Петровича такую уничижительную характеристику, которую он дал Павлу.

Обстановка в инженерном подразделении была либеральной, начальство вполне добродушным, допуская различные вольности в отношениях с подчиненными. Чертил Валентин очень хорошо, работой были его довольны, поэтому в входные дни и другое свободное время он встречался с Марией Теплоуховой, которая приехала в этом же году в Петербург и поступила на Бестужевские высшие женские курсы. Времени хватало не только на занятие с ней математикой, с которой, несмотря на золотую медаль, полученную ею в гимназии, у неё были проблемы, и на прогулки по городу, но и на посещение лекций в Технологическом институте. Прошел год.

«По окончании службы меня не допустили до экзаменов на прапорщика, как недостаточно благонадёжного, и я вышел в запас со званием рядового кондуктора инженерных войск».

Отбыв воинскую повинность, Валентин политически как бы очистился и был допущен держать экзамен сразу на 3-й курс, что он легко и сделал. Время не было потеряно.

Продолжилась учеба в институте, которую Валентин совмещал с работой на заводе у брата. Но уже в начале 1904-го года в судьбе Валентина опять появилась очередная развилка, которая могла бы коренным образом изменить его судьбу.

«Наступила японская война. Я, как и все запасные, пережил все волнения мобилизации, собрался, купив сапоги и проделав все формальности в институте. Каково же было моё удивление, когда на призывном пункте на моём воинском билете без долгих слов поставили штемпель об освобождении. Оказалось, что с таким прошлым, как моё, царское правительство не хотело иметь защитников отчества. Так окончились мои годы службы в армии».

Заканчивался 1903-й год, добавивший в биографию и в жизненную копилку Валентина немало событий и впечатлений. Аресты, ссылки, отчисления из института, окончательный уход отца из семьи, беспокойство за мать и за свое шаткое положение с одной стороны, и удовлетворение от окончания воинской службы, повторное зачисление в институт и нескрываемая радости от установившихся товарищеских отношений с Марией Федоровной, с другой стороны.

Об этом периоде, после восстановления в институте, Вологдин писал: «Я опасался, что какое-либо событие вновь лишит меня возможности пребывания в институте». Скорей всего под «каким-либо событием» он подразумевал очередной арест и неизбежное за ним увольнение из института, что явно не входило в его планы, учитывая его серьёзные намерения относительно Марии Федоровны. Очевидно, что его более, чем либеральные взгляды и явные социал-демократическое убеждения никуда не девались, но, как покажут его дальнейшие поступки, он не видел себя профессиональным революционером, очертания которого уже просматривались в поступках Бориса.

Можно предположить, что он, как будущий технократ, начинал склоняться к мысли, что, если не во всех, но в основе многих социальных конфликтов и проблем развития российского общества, лежит его промышленная отсталость, технологическая зависимость от промышленно-развитых стран Запада и Америки, чудовищные условия труда на предприятиях с низким уровнем механизации, невежество царского окружения, включая и царское правительство. Полагал, что развитие промышленности, и использование инженерных подходов совместно с эволюционными социальными преобразованиями способны разрешить многие проблемы российского общества, но не путем революции. Это предположение подтверждается многими его дальнейшими поступками, как до Октябрьского переворота, так и после него, когда он фактически продолжил активную научную и инженерную деятельность в угоду, прежде всего, своим интересам, но не для новой власти, которую ему в отличие от решения Владимира, а затем Надежды, пришлось принять, другого выхода он не видел. Но об этом позже.

Продолжая исправно посещать лекции в институте, Валентин, тем не менее, все больше и больше времени проводил на Заводе Берда, утверждаясь в мысли о необходимости накапливать практические знания: «Работая на заводе, я впервые убедился, что помимо книг нужен опыт, а книга является лишь вспомогательным средством. В этом я убеждался неоднократно и позже. Обычно в технических институтах далеко не всегда учитывают и часто недооценивают необходимость практики. Многие считают расчёт, книгу чем-то совершенно законченным, достаточным, а иногда и обладающим почти известными свойствами. Забывают, что во многом это лишь схема, применимая при соблюдении ряда условий в случае её использования».

К этому времени на заводе Берда, кроме Сергея, работал уже и его брат Владимир, занимая должность начальника чугунолитейного цеха.

«Благодаря братьям я имел возможность знакомиться не только с меднопрокатным заводом, где был почти дома, но и с огромным литейным производством всего завода. Чтобы дать мне подработать, Владимир поручал мне различные инженерные проекты».

Судьба Владимира тоже иллюстрирует значимость случая или непредвиденной ситуации, которые, как мы потом увидим, коренным образом меняют судьбу человека.

В конце 1903-го года на заводе спешили завершить строительство нескольких крупных военных судов, предназначенных для создания Большого флота России. К этому времени уже обнаружилось существенное отставание России в этой области. Строились судовые машины для крейсеров «Диана», «Аврора» и «Паллада», броненосца «Олега» и многих других кораблей, особенно миноносцев. Во время предварительных испытаний крейсера «Аврора» Валентина, очевидно не без протекции братьев, взяли на борт для проведения замеров режимы работы котлов. По признанию Вологдина не все у него получалось, но это короткое плавание, близкое знакомство с военным кораблем, его инженерным оборудованием, постоянное наблюдения за всеми этапами строительства других судов на стапелях завода, восхищение их мощью и красотой, вызвали у него стойкое расположение к этой романтической профессии, которое помогло ему в последствии при установлении рабочих и личных контактов, и успешном сотрудничестве с морскими офицерами – заказчиками радиоаппаратуры для военно-морского флота.

«В новом 1904 году политический горизонт начал покрываться тучами. Давала себя знать авантюра Безобразова в Корее на реке Ялу, его лесные концессии, в которых были замешаны великие князья. Протесты Японии не учитывались, считалось, что нам нечего обращать внимание на «макаков», как их называли правые газеты».

Прочитав эти строчки, нельзя было не «зацепиться» за упоминание некого субъекта с говорящей фамилией Бозобразов, упомянутого Вологдиным в явном контексте с надвигающейся войной с Японией.

Покопавших в памяти, можно вспомнить из школьного курса истории, что одной из причин начала русско-японской войны, помимо российской экспансии в Маньчжурии и Порт-Артуре, было то, что обе страны не могли поделить сферы влияния в Корее и Китае, но то, что эта причина имеет имя и фамилию, это было для меня неожиданностью. Не могу не остановиться на этом интересном факте и попытаюсь кратко изложить суть событий, в которых одну из ключевых ролей сыграл отставной офицер Александр Бозобразов, отослав возможного читателя для более подробного ознакомления с этой историей к книге И.В. Лукоянова «Не отстать от держав…Россия на Дальнем Востоке в конце 19-начале 20-го века», [5] и к другим публикациям в Интернете.

«Тучи на горизонте» появились не в одночасье, им предшествовала многолетняя российская политическая возня в Маньчжурии и на границе с Кореей, замешанная на имперских амбициях Николая II и его окружения, подогреваемых идеями крайне правых националистических кругов, а также жаждой наживы различных мошенников и авантюристов, не лишенных определенных способностей и даже талантов.

Таким «талантливым» человеком и был Александр Михайлович Безобразов, который к своим 35-годам, успел в 1888-м году выйти в отставку в звании штабс-ротмистра, а еще через десяток лет, используя многочисленные связи, добиться должности в Главном управлении Восточной Сибирью, после чего через пару лет вновь выйти в отставку, но уже в чине действительного статского советника.

В конце 18-го века Россия стремилась к усилению своих позиций на Дальнем востоке и на Тихоокеанском побережье, и Корея с её удобными бухтами и незамерзающими портами, входила тоже в круг её геополитических интересов. Безобразов, приобрел к своим 50-и годам определенные политические взгляды и убеждения, близкие к взглядам той группе влиятельных в окружении Николая II людей, которые считали, что Корею можно захватить силой и хитростью, не начиная военных действий. Но, как выяснилось позже, в голове Безобразова было больше алчности, чем геополитики.

Благодаря удивительному умению сходиться с влиятельными людьми он вступил в ряды тайного общества «Священная дружина», возглавляемую графом Воронцовым-Дашковым, посвятившего себя защите монархии от посягательств со стороны инакомыслящих. Дружба с графом была ему нужна, поскольку тот имел необходимые знакомства из ближайшего окружения государя, куда стремился проникнуть Безобразов, для осуществления главного проекта своей жизни – присоединение Кореи к Российской империи.

Добиться этого он предлагал за счет постепенного «просачивания» на территорию Кореи, и создания там военных объектов под прикрытием коммерческих предприятий, с солдатами вместо наёмных работников, убеждая себя и других, что пока Япония разберётся в чём дело, Россия успеет обосноваться в Корее и включить её в свой состав без единого выстрела. Его идея, изложенная в виде записки, поданной в Правительство, получила, как её сторонников, так и противников. Последние вполне обоснованно посчитали, что это приведёт к краху экономики, а то и вообще всей монархии.

Главным противником Безобразова стал Витте – министр финансов, хотя он и сам проводил активную экономическую экспансию на Дальнем востоке, всячески способствуя строительству КВЖД (Китайской Восточной Железной Дороги), и, как показали последующие события, он оказался прав. Тем не менее, многочисленные союзники Безобразова поддержали проект и не только словесно, но и материально, что позволило ему приступить к осуществлению задуманного, чему поспособствовало неожиданное появление в Петербурге дальневосточного предпринимателя Юлия Бринера, известного и очень богатого купца 1-й гильдии. Несмотря на то, что он, в самом деле, был очень богат и удачлив, но, взяв в концессию у корейского короля огромный участок леса вдоль реки Ялу для добычи и обработки древесины, он не рассчитал масштаба финансовых затрат, которых потребовало осуществление этого гигантского проекта, и был вынужден искать покупателя на эту концессию. (Эта фамилия не могла не вызвать у меня желания провести несложные поиски в Интернете, которые подтвердили мои догадки: российский купец Ю.И. Бринер оказался дедом известного, популярного во всем мире и очень талантливого американского актёра Юла Бриннера, добавившего к своей фамилии вторую букву эн, после начала работы в Голливуде. Фильм «Великолепная семерка», настоящий американский вестерн, с его участием имел невообразимый успех в СССР в 60-е годы. Благородные, честные и смелые ковбои, защитившие простых и бедных крестьян от бандитов и жадного помещика – против этого советская цензура устоять уже не могла).

Часть необходимой суммы Безобразов добыл у своих сторонников, но её явно не хватало для выкупа всего огромного участка, необходимого ему в качестве плацдарма для будущего покорения всей Кореи. Оставшуюся сумму Безобразов решил попросить у Николая II. Он добился встречи с государем и в мельчайших подробностях рассказал ему о перспективах присоединения корейских земель. И … попал точно в цель. Получил недостающую сумму, он окончательно рассчитался с купцом и приступил к реализации своего плана, неожиданно поддержанного государем.

В результате, в Корее появилось «Русское лесопромышленное товарищество». Я очень сильно упрощаю описание этой истории, подробнейшим образом изложенной и исследованной в книге Лукоянова. На самом деле, Безобразов был далеко не единственным персонажем этой авантюрной и нечистоплотной в финансовом смысле истории.

В результате, на полученные средства, большей частью государственные, на арендованном участке стали возводить не только лесопилки, но и военные объекты, на которых под видом лесорубов были привезены российские солдаты, а для охраны использовали китайских солдат.

Два миллиона выделенных государством рублей были полностью потрачены на «нужды концессии», а точнее разворованы уже в первой половине 1903 года, после чего последовали новые требования о выделении средств. Предприятие погрязло в долгах, деньги растворялись в воздухе, ни о какой рентабельности предприятия и речи быть не могло.

Вскоре китайские солдаты были заменены на русских, а строительство военных объектов расширилось и уже не скрывалось. Когда японцы узнали о действиях Николая II в Корее, в бой пошли дипломаты, вскоре к ним присоединились и коллеги из европейских стран. Ситуация так накалилась, что государь не выдержал и сдался. Он приказал в экстренном порядке вывести войска из Кореи, но было уже поздно. Отношения с Японией испортились окончательно, а финансовая дыра в бюджете, образовавшая благодаря «безобразовскому проекту» была просто пугающих размеров. Все самые печальные прогнозы, о которых Николая предупреждали противники Безобразова, стали суровой реальностью. Корея для Российской империи стала камнем на шее.

Как только российские солдаты ушли из Кореи, территорию тут же захватили воины Страны восходящего солнца. А затем Япония и вовсе разорвала дипломатические отношения с Россией. Всё это в скором времени привело к войне, закончившейся для России в конце концов поражением.

Эта и подобные ей истории вызывали, как в оппозиционных буржуазных кругах, так и у и образованной части общества, интеллигенции и студенчества, смятение и возмущение. Широко обсуждались и критиковались бездарные действия Великого князя Александра Александровича.

Известие о потере российских кораблей, включая крейсер «Варяг» в корейской бухте Чемульпо, гибель нескольких сот матросов, нападение японской эскадры на Порт-Артур, возбудили в российском обществе националистические настроения, проводились многотысячные патриотические шествия, с требованием раздавить японских «макак», карикатурные изображения которых появились во всех правых газетах. Устраивались торжественные проводы эшелонов с мобилизованными на Дальний Восток. Какую позицию на фоне этих событий занимал Валентин определить сложно, но в своих воспоминаниях Вологдин писал: «Все рассчитывали на быструю победу, хотя многие в среде передовой интеллигенции, как это ни противоестественно, стояли за наше поражение».

Валентин, счастливо избежавший мобилизации, продолжал занятия в институте, работал на заводе и, как видно из его воспоминаний, возвращался к теме войны, только периодически, отмечая гибель адмирала Макарова и художника Верещагин в Порт-Артур, разгром российских войск под Мугденом, а также подготовку к отправке новой эскадры адмирала Рождественского, часть кораблей и агрегатов которой строилась на заводе с активным участием Сергея и Владимира.

Весной, сдав экзамены за 3-й курс Валентин уехал опять в Пермь и поступил на работу на городскую электростанцию. События на Дальнем Востоке ушли далеко на второй план, а голова была занята совершенно другими мыслями.

«В июле, прервав работу, я всё же решился на поездку в Ильинск. Моё настроение этого времени было приподнятым. Передо мной была новая, пока тайная, цель, а меня, ленивого по природе, всегда вдохновляла захватывающа задача, особенно если она была трудной. Меня как бы что-то поднимало, приходили новые идеи, появлялась находчивость, свойственная мне нерешительность исчезала».

Эти строчки Вологдин писал много лет спустя, будучи уже, если не пожилым, то «в годах» уж точно, и, наверное, многие из тех чувств, которые обуревали его в те годы, поблекли и потеряли ту остроту. Если бы он вел в то время дневниковые записи, то, наверное, они носили бы более романтический и более откровенный характер, и в них, хотя бы разок, он упомянул о том, что просто «по уши влюблен в Марию Федоровну».

Опять, как и в прошлую поездку в Ильинск, он решил свою застенчивость и нерешительность, замаскировать грубоватостью и даже, в определенной степени, бесцеремонностью.

Встретили его вновь настороженно, не скрывая недовольства его неизменными сапогами и косоворотке, а еще больше тем, что он вел с ильинской молодежью постоянные разговоры на политические темы, которые в этом доме не приветствовались категорически.

«Моей защитой были лишь законы гостеприимства. К этому примешивалась ещё моя нарочитая небрежность в манерах и поведении, также диктуемая неловкостью положения, которое я хотел этим скрыть.

Однажды, после одного обеда, за которым я, подавая тарелку Марии Фёдоровне, раскладывавшей кушанье, выразился очень экстравагантно: «Ну-ка, сыпните-ка мне этой дребедени», бабушка Паулина Карловна встала и вышла из комнаты, заявив негодующим голосом: «Пока этот студент будет здесь, прошу присылать мне обед в мою комнату!» Студент как раз в этот день вечером уехал, а на другой день бабушку нашли в постели с отнявшимся языком и неподвижной левой половиной тела. Хотя старушке было уже 84 года, её болезнь и вскоре смерть вызвали в семье совершенно неожиданно целую катастрофу.

Мало того, слег и отец Марии Федоровны, в результате его поместили в клинику профессора Бехтерева в Петербурге, и Мария Фёдоровна всецело посвятила себя уходу за отцом, так что я почти её не видел». В результате, все планы и надежды были разрушены. Из Ильинского пришлось уехать обратно в Пермь, роман, как был, так и остался односторонним, а на письма Мария Федоровна не отвечала. Очевидно, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Валентин по рекомендации Сергея написал научную статью «Из практики уличного освещения города Перми», которая была чуть позже опубликована в журнале «Электротехника».

Надежды на встречи с Марией Федоровной после возвращения осенью в Петербург, тоже не оправдались: все свободное время она проводила у отца в клинике.

Встречи с Марией Федоровной прекратились, а от активного участия в антиправительственном студенческом движении он отстранился, понимая, что это чревато очередным арестом и исключением из института, поэтому, помимо занятий и выполнения поручений Сергея на заводе, Валентина участвовал только в работе землячества.

Однако, учебу на 4-м курсе института чуть не прервал случай, который произошел 28 ноября 1904 года. Он оставил след не только на голове Валентина, но и в его биографии, украсив её очень важной для последующей жизни страничкой.

«За несколько дней до вечера 28 ноября в одно из воскресений была назначена демонстрация на Невском. Повод я уже забыл. Я боялся, как и всегда, идти на неё, но чувствовал свой долг и пошёл со своим товарищем из землячества».

Участники демонстрации двигались по тротуару, а конные жандармы и полиции двигались рядом по проезжей части. Так бы эта демонстрация благополучно и завершилась, если бы в какой-то момент кто-то из участников не поднял красный флаг.

«Жандармы немедленно въехали на тротуар, стараясь выхватить флаг. Я привлёк их внимание, так как тогда уже носил бороду, что меня старило. Едва я успел закрыть лицо рукавом, как получил удар шашкой по голове. Мой товарищ на извозчике доставил меня на квартиру брата, где мой приезд произвёл переполох. Когда фуражка была снята, оказалось, что острая шашка прошла через неё и нанесла резаную рану. К счастью, удар был слабый, и кость черепа не повредилась, хотя и было обильное кровотечение».

Кто его знает, как бы сложились дальнейшие отношения Валентина с Марией Федоровной, но, узнав о ранении, она сразу же пришла повидать Валентина, как пострадавшего за убеждения, поселив в нем надежды на продолжение отношений.

«Я был очень взволнован этим посещением, но выяснилась, что она уезжает с отцом в Гагры, и я пошёл проститься с ней на Нижегородскую улицу. Шёл мелкий, чисто петербургский дождь, и я со стеснённым сердцем вновь видел разбитыми свои надежды на встречи с Марией Фёдоровной в Петербурге.
Вскоре я начал ходить в институт, гордясь своей забинтованной головой. Во всём этом было много незрелого».

Наступил 1905-й год, обстановка в стране, после полного поражения в Порт-Артуре, накалялась. Волнения охватили не только студенческие круги и интеллигенцию, но и рабочие массы. Даже, казалось бы, аполитичные инженеры, и те организовали свой Союз, в котором брат Сергей, чрезвычайно осторожный и прагматичный, исполнял обязанности казначея.

В Петербурге на заводах начались забастовки. Пытаясь перехватить инициативу и для отвлечения рабочих от левых партий, министерство внутренних дел начали организовывать различные рабочие союзы, поставив во главе их полковника Зубатова и Священника Гапона. Это хорошо теперь нам спустя 120 лет спокойно оценивать известные события, но тогда они были предметом горячего обсуждения на собраниях землячества, на которых решался вопрос об участии в назревающих событиях.

Известно, что Валентин не планировал и не принимал участия в шествии рабочих с петицией к царю под предводительством Гапона к Дворцовой площади, но рядом с ними, тем не менее, оказался.

«В воскресенье, 9 января 1905 г., рано утром я был на Невском. На пока ещё пустых улицах разъезжали отряды конной гвардии. К полудню толпы рабочих просочились через кордоны у застав и направились во главе с Гапоном ко дворцу. Я был на Морской, когда началась стрельба. Вскоре появились бегущие люди, с волнением они рассказывали о расстреле. В панике правительство расстреляло безоружную толпу, несущую иконы и царские портреты. Расстрелы были у Нарвской и других застав. На Васильевском острове появились первые баррикады. Общее возбуждение было очень велико, особенно потому, что нельзя было думать, что в своей растерянности царское правительство прибегнет к таким крайним мерам, как расстрел сотен рабочих, из которых главную массу составляли не революционеры. Этой мерой оно оттолкнуло огромную часть населения, укрепив ряды революционных рабочих».

Понимание того, что царский режим, лишенный каких-либо демократических институтов, совершавший грубейшие просчеты во внутренней и внешней политике, становится, по сути, преступным, приходило не только к рабочей массе, студентам и интеллигенции, но и к военным, по крайней мере к курсантам военных училищ.

Как выяснилось в этот же день, брат Виктор, заканчивающий обучение в Морском инженерном училище в звании фельдфебеля, принял участие в демонстрации был замечен и через пару дней разжалован. С него сорвали погоны перед строем курсантов и уволили из училища без права его окончания.

Но этот эпизод в его биографии не сделал Виктора в дальнейшем пламенным революционером, это был просто понятный порыв души молодого человека, отчетливо видящего несправедливость окружающей действительности. Морская карьера была закрыта, но уже осенью этого же года его приняли на 3-й курс Политехнического института, который он и закончил.

События 9-го января оказали на Валентина тоже большое впечатление, и он даже принял участие в оказании помощи рабочим Путиловского завода, пострадавшим от стрельбы, которое организовала Городская дума, но не привели к какому-либо его дальнейшему углублению в революционную деятельность. Напротив, используя, фактически приостановку в работе питерских институтов, он активно погрузился в работу на заводе, в частности, в своей лаборатории, которую он там оборудовал, используя, приборы и материалы, которые находил на заводской свалке.

«В это же время я проводил работы и в своей личной лаборатории. Эта кустарная лаборатория в квартире брата Сергея была достаточно капитальной, начиная с мощности, которая достигала 10-15 киловатт, кончая оборудованием, состоящим из индукционных катушек, рассчитанных на набольшие токи и напряжения, большого количества измерительных приборов. Провода были особенно ценны, так как позволяли строить любые приборы. Здесь я хорошо познакомился с вольтовой дугой, конденсаторами, самоиндукциями, печами и редкими в то время бытовыми нагревательными приборами, высоким напряжением и высокими частотами.

Пользуясь своей аппаратурой и познакомившись с работами Попова, я делал опыты по передаче и приёму электромагнитных волн, хотя всё это без достаточных теоретических знаний. Я мог также поставить опыты с резонансом в столь больших масштабах, что они отзывались в воскресное время на всей сети огромного завода, повышая её напряжение и вызывая со стороны директора завода Ф. Л. Радлова вопросы к брату Сергею: «Что я делаю с сетью, отчего так колеблется напряжение»?

Все эти работы оказали очень большое влияние на моё техническое развитие».

Трагические события, сопровождающие русско-японскую войну, еще больше раскалывали российское общество. На подмогу к российским кораблям двигалась эскадра адмирала Рождественского, но уже в мае стало известно о гибели российской эскадры и тысяч матросов и офицеров в Цусимском бою, но отношение к царскому правительству в те дни было таково, что многие радовались поражению русского флота.

«Многие, в том числе и студенты, со злобной радостью читали списки погибших кораблей, как будто это были только царские корабли, а не корабли родины и погибшие на них не были нашими соотечественниками и нередко родными.

Царское правительство создавало в умах населения и особенно молодёжи часто неразрешимые противоречия, заглушив и спутав чувство патриотизма, любви к родине. Подробности Цусимы широко обсуждались, вызывая ряд смутных и тяжёлых переживаний. Я хотел уйти от них, окунувшись в личную жизнь».

«Личная жизнь» в воспоминаниях Вологдина в этот период неразрывно связана с Пермью с Ильинским. Вот и в это раз, он отправился в родные места и только там узнал из письма Марии Фёдоровны, что отец недавно умер. В смятении, которое, возможно было вызвано ощущением внутренней вины, он отправился в Ильинск, где встретил Марию Федоровну, взявшую на себя все хлопоты по «ликвидации» дома отца, и одновременно почувствовавшую себя самостоятельной и свободной от всех обязательств и ограничений, накладываемых на неё прежним укладом жизни.

«Через несколько дней после моего приезда, поздним вечером я сидел в саду у огромного куста жёлтых японских роз с Марией Фёдоровной. Шёл серьёзный полупечальный разговор о петербургских событиях, Мария Фёдоровна делилась своими планами будущей жизни, как и куда идти дальше. После недолгого молчания я преодолел свою застенчивость словами: «Пойдёмте вместе». Этим была предрешена наша долгая 45-летняя совместная жизнь, которую мы оба не можем не назвать счастливой».

Этими двумя словами, далекими от классического признания в любви, застенчивый Валентин решил проблему признания в любви и сватовства.
Тем более, что вся семья Марии Федоровны это известие встретила весьма прохладно, видя в нем человека «другого уклада и других привычек». Была огорчена и мать Валентина, понимая, что вот, еще один сын надолго отдаляется от неё.

Зато семья Сергея, включая и всех сестер Трей, встретили Марию Федоровну очень тепло. «Им импонировало её воспитание, очень похожее на их собственное, и её положительность. «А мы думали, Валентин Петрович приведёт девицу в косоворотке» признавались сёстры Трей позднее моей жене».

Появление в Петербурге Марии Фёдоровны уже в статусе законной невесты, конечно, оживило и украсило жизнь Валентина. Вокруг бурлила и била ключом политическая жизнь, 1905-й год близился к концу, забастовки и столкновения рабочих с полицией, сотрясали общество. Политический маятник колебался из одного положения в другое. Некоторые либеральные уступки правительства сменялось «закручиванием гаек», вплоть до распоряжения дворцового коменданта генерала Трепова полицейским при разгоне демонстрантов «Патронов не жалеть!»

Несмотря на эти события, которые, конечно, не оставляли Валентина равнодушным, он продолжал работать на заводе, благо занятия в институте были остановлены.

«Много свободного времени я посвящал работам на заводе, особенно в химической лаборатории, где помогал Марии Фёдоровне, имевшей химическое образование и использовавшей эту лабораторию для учебных работ. Делались мною опыты и в области высоких частот, а также работы, связанные с постройкой станков, устройств, связанных с металловедением».

Этому неспокойному времени, во многом предопределившим события 17-го года, круто перевернувшими судьбу России и в том числе судьбу молодого Валентина, уже немолодой Валентин Петрович посвятил целую главу, описывая его, как очевидец, дополняя известный всем нам школьный курс истории, интересными фактами и подробностями. Например, 16 октября, когда здании Технологического института, получившего недавно, как и все российские институты, иммунитет от постороннего проникновения органами власти, полиция заблокировала студентов и членов Совета рабочих депутатов, но в этот же день, какие-то умельцы из числа студентов сумели подсоединиться через аппарат телефонной станции Технологического института с проводом, по которому передавался разговор Витте, тогда уже председателя Совета министров. Из него они узнали, причем первые в стране, о том, что на следующий день 17 октября намечено объявление манифеста, в котором провозглашались «незыблемость основ гражданской свободы, неприкосновенность личности, свобода совести, слова и собраний», а также подготовка первой русской конституции.

На следующий день о манифесте уже знали. В городе начались демонстрации и митинги. Одни поддерживали манифест, другие критиковали, а третьи – монархисты были категорически против. Начались жестокие столкновения и стычки, в результате которых был убит один из лидеров монархистов. Все это внесло сумятицу в ряды полицейских и солдат Семеновского полка, часть которых даже ворвалась в здание института и устроила там погром. На следующий день, 18 октября к институту на выручку направилась огромная толпа протестующих, с красными флагами и пением, среди которых был известный историк, в последствие академиком Евгений Викторович Тарле. Для разгона демонстрантов направили солдат. Разгоняли людей ударами прикладов, а один из офицеров наносил удары по головам шашкой плашмя, но в какой-то момент ударил острием и отсек человеку ухо. Оказалось, что это ухо принадлежало Евгению Тарле, фотография которого с забинтованной головой появилась позже в газете.

В конце концов, благодаря манифесту, осада была снята и Валентина, в числе других, направили навстречу к митингующим с сообщением, что все студенты уже на свободе. Тем не менее, столкновения полиции и солдат с митингующими продолжались и закончились стрельбой по безоружным людям. Валентин был свидетелем этих событий, включая убийства мальчика, которое произошло на его глазах, потрясшее его до глубины души и позволившее осознать, что любая революция неизбежно оставляет за собой кровавый след.

Одновременно с некоторой либерализацией режима и появлением даже оппозиционной прессы, возникли различные черносотенные союзы, устроившие покушения на Витте и Столыпина, демонстрируя свое несогласие со смягчением режима.

В конце 1905-го и в начале 1906-го годов противостояние всех слоев общества усилилось. Восстал крейсер «Очаков», к которому сначала примкнул, а потом по просьбе восставших матросов и возглавил лейтенант Шмидт, действовавший в те дни скорей спонтанно и эмоционально, чем продуманно и осознанно. Наверное, он и не предполагал, что навсегда останется в истории, больше, как отец своего мифологического сына Остапа, чем, как революционный деятель, хотя у него, в самом деле, был реальный сын.

Запылали помещичьи усадьбы, активизировались различные политические партии, представляющие весь спектр противников царского режима. Вокруг царила атмосфера надежд и одновременно террора, как со стороны социал-революционных групп, так и со стороны правительства.

Если внимательно читать воспоминания Валентина Петровича, не пропуская его отдельных, казалось бы, малозначительных фраз и, «прислушиваясь» к их интонациям, можно убедиться, что его политические убеждения в те времена формировались не вследствие того, что он сам осознанно шел в политику, а потому, что сама политика в виде окружающих событий шла к нему, захлестывая и затягивая его, не давая отойти в сторону. Причиной многих его поступков было знакомое многим неравнодушным и честным людям душевное состояние, не позволяющее проходить мимо несправедливости и жестокости, хотя целью, выбранного им пути была отнюдь не революционная деятельность.

В начале весны 1906-го года после отъезда брата Сергея во Францию, куда он был вынужден уехать, избегая ссылки в Туруханский край, и, видимо, опасаясь, что полицейские репрессии могут коснуться и его самого, Валентин уезжает с Марией Федоровной в Пермь, не предполагая, что поездка закончится арестом, уже третьим по счету. В Перми, как и в Петербурге, активно действуют социал-демократические ячейки, членов которых сажают в тюрьму, откуда часть которых, успешно бежит, используя различные способы: от хрестоматийного перепиливания решеток до вербовки охраны на свою сторону. Валентин, очевидно не желая этого, оказывается, причем вместе с матерью, участником операций по укрывательству беглецов и их нелегальному отъезду из Перми. Встречаясь с членами этих кружков и выполняя их поручения, чисто технического характера, Валентин знакомится с Яковом Свердловым. В результате, на основании доноса Валентина арестовывают, и он опять оказывается в тюремной камере, причем вместе со Свердловым. Авторы книг и статей о Валентине Петровиче придают этому знакомству с одним из будущих руководителей Октябрьского переворота огромное значение, хотя он сам о встречах со Свердловым пишет мало: «Я часто говорил с Я.М. Свердловым, тогда товарищем Андреем, или Герцем, только что приехавшим из Екатеринбурга о планах освобождения из тюрьмы товарищей, о труборезах и других приспособлениях для распиливания решёток, а также о взрывчатых веществах».

Я.М. Свердлов в камере Пермской тюрьмы.1906 г. (Фото В.П.Вологдина)

Никаких впечатлений о Свердлове, как революционере и значительном политическом деятеле Вологдин не оставил, и это не удивительно. Чем мог удивить и, главное, чему научить образованного и начитанного 25-и летнего столичного студента, с уже сформировавшейся политической позицией, этот молодой человек, который к своему 21-му году за плечами имел только пять лет гимназии в Нижнем Новгороде и пять лет членства в РСДРП, куда он вступил 16-и летним подростком, будучи учеником аптекаря. Не исключено, что, работая над своими воспоминаниями, Вологдин вообще не упомянул бы о знакомстве с этим молодым революционером, одним из многих, с которыми он общался, если бы не дальнейшая жизнь и судьба Свердлова, из 34-х лет которой, он 12 лет отсидел в тюрьме.

Тем не менее, этот факт, а также сохранившаяся общая фотография всех заключенных камеры №2 в Пермской тюрьме, сделанная самим Вологдиным, на которой присутствует и Яков Михайлович, были теми «камешками» на весах, стоящих на столах чекистов, которые перевешивали их чаши в положительную сторону при решении судьбы «бывших», которым по формальным признакам был и Валентин Петрович, по крайне мере в первые годы советской власти.

Деятельной натуре Валентина тюремное безделье было в тягость: «В тюрьме, которая находилась в пяти минутах ходьбы от нашего дома, я попал в камеру № 2, где нашёл своих товарищей по комитету, а в соседних камерах рабочих Сормово и Добрянки. Началось всегда томительное для меня время отрыва от работы. Я старался придумать какое-либо занятие. Читал рабочим лекции по физике и естествознанию, особенно развивая учение Дарвина».

Истории не известно, был ли знаком Яков Михайлович с теорией Дарвина, но надо полагать, что лекции Вологдина он слушал с интересом, пополняя свои гимназические знания.

Сокамерники Валентина, конечно, томились, но не из-за условий содержания, с этим, как он это уже отмечал и ранее, было все нормально, а также, как и Валентин, от безделья и неизвестности.

Кормили, с учетом передач, хорошо, допускались свидания, во время одного из них Мария Федоровна ухитрилась передать пилы для побега.

Рядом с Валентином в тюрьме томились не только товарищи по Перми и рабочие, принимавшие участие в реальном восстании в Сормово и Добрянки, но и обычные уголовники. «Тут я встретил также на одной из прогулок кандальников-уголовников, один из которых, по-видимому, принимал, участите в убийстве моего дяди Владимира Александровича и был знаком с самой убийцей. Кандальник подробно рассказал об убийстве и о ряде других деталей всего дела. Всё это он делал очень простодушно».

Вологдина обвиняли в участии в тайном обществе, и изготовлении взрывчатых веществ, но улики против него основывались только на доносе провокатора.
«Наконец через вторые руки стало известно, что меня за недостатком улик лишь сошлют в Сибирь.

Мария Фёдоровна решила последовать за мной, поэтому было подано заявление о разрешении нашего венчания, на что было получено разрешение. Оно происходило в тюремной церкви. В качестве свидетелей был тюремный надзиратель и какие-то случайные люди. В тот же день я был выпущен на поруки под залог в сумме 2500 рублей, которые внесла тётка моей жены. Наши совместные переживания, необычная обстановка венчания, всё это покрыло этот период времени романтической дымкой. Через некоторое время, благодаря новым веяниям в правительстве, я вернулся в Петербург».

Почему-то Валентин Петрович не упомянул священника, который наверняка должен был быть при венчании, возможно, опять сработал внутренний редактор.
Не знаю, как другие возможные читатели этих записок, но я с большим облегчением и радостью прочел эти строчки воспоминаний Валентин Петровича. Наконец-то эта мелодраматическая история благополучно завершилась.

10. Молодой специалист и молодой отец

Как это не парадоксально звучит, но пребывание в пермской тюрьме уберегло Валентина от бурных событий в Петербурге, связанных с разгоном 1-й Государственной Думы и неожиданных революционных демаршей кадетской партии, назвавшая себя партией Народной свободы, которые могли бы захватить его и еще больше оторвать от учебы и окончания института.

Поэтому, вернувшись в Петербург, он энергично приступил к учебе, поставив на первый план выполнение различных проектов, включая дипломный, отодвинув посещение лекций на второй план, осваивая теоретические курсы по мере необходимости. Спешила с завершением обучения на Бестужевских курсах и Мария Федоровна, т.к. молодые супруги ждали появление к концу 1906-го года ребенка.

Поставленная цель была выполнена ими обоими почти одновременно, и в начале 1907-го года Валентин с отличием окончил механическое отделение Технологического института. Решением Учебного совета ему было предложено остаться в институте для подготовки профессорского звания на кафедре сопротивления материалов. Эту очередную развилку при выборе дальнейшего пути, Валентин прошел не сразу. Несмотря на то, что его склонность к электротехнике и особенно к радиотехнике никуда не делась, он принял это предложение, что, возможно, объяснялось тем, что реальных предложений работы, связанной с этой тематикой, не поступало. Но прошло буквально несколько месяцев и Валентин, узнав, что петербургский завод «Глебов и Ко» разрабатывает и изготовляет электротехническое оборудование и, в том числе, высокочастотные источники, он стал совмещать учебу в аспирантуре с работой на заводе, куда устроил его брат Сергей, имевший с этим заводом крепкие технические связи. Работа на заводе увлекла его, но просьбу о полном увольнении из института Валентин подал только через два года, предпочтя кафедре работу на электромашиностроительном заводе «Глебов и Ко».

Еще одной из причин этому, была недостаточная для содержания семьи, состоящей уже к тому времени из трех человек, стипендия. Победило желание поскорей окунуться в практическую деятельность, к которой он имел явную склонность, определенные знания, и навыки, приобретенные за время работы на заводе Берда и в своей домашней лаборатории, и, кроме того, жалованье на заводе было в три раза выше институтской стипендии.

Завод «Глебов и Ко» был одним из немногих российских предприятий полностью учрежденный на средства российского капитала, никак не зависящий от иностранного финансирования и инвестиций. Более того, владельцы и руководство завода прокламировали требование об отказе, вообще, от любых материалов и приборов, зарубежного производства, что объяснялось приоритетом патриотических соображений владельцев завода, над коммерческим. Эта позиция полностью соответствовала и требованиям военного и морского ведомства, размещавших свои заказы на заводе, в соответствие с которыми, все военные поставки должны были быть отечественного производства. «Однако, на деле на заводе часто ограничивались лишь фирменной дощечкой «Н. Глебов и Ко», поставленной на продукции вместо заграничной», писал Вологдин в воспоминаниях.

Начав работу начальником испытательной станции, Валентин достаточно быстро почувствовал определенное беспокойство и некоторую растерянность. Документации или какого-либо регламента, устанавливающих порядок и методику испытаний не было, и хотя его непосредственный начальник получил образование в Англии, но в области электромашин, по определению Вологдина, остался дилетантом и в качестве наставника был почти бесполезен, и это, по мнению Вологдина, было в то время, не удивительно. «Надо сказать, что в Англии, да и в Америке, техника была в руках практиков, научный подход к технике был не в чести, хотя в это время там было много блестящих учёных. Этот подход изменился в Америке лишь какие-нибудь 25 лет тому назад, когда обнаружились успехи техники немцев, целиком обязанные широкому использованию науки при решении технических вопросов», писал Вологдин в 30-х годах.

Позволю себе в этом месте немного отвлечься, и сказать, что похожая ситуация сложилась в США и в 50- 60-егоды на предприятиях, широко занимавшихся производством индукционных установок для нагрева заготовок, плавки металлов и закалки деталей. Установки проектировались без привлечения достаточно глубоких теоретических расчетов, тем более, без компьютерного моделирования, поэтому, после изготовления они доводились на испытательных стендах, что требовало достаточно большого времени и средств. Положение было существенно изменено после появления в США в конце 80-х, начале 90-х годов «наших людей» – советских, а затем и российских специалистов, обладавшими глубокими знаниями в теории электромагнитных полей и решении конкретных задач, возникавших при проектировании индукционного оборудования. Точность расчетов, выполняемых ими была настолько велика, что в ряде случаев мощные индукционные установки поставлялись Заказчику без предварительных испытаний и быстро вводились в эксплуатацию без каких-либо корректировок.

Более того, Валентин на этом исключительно «русском» заводе был единственным русским дипломированным инженером.

Убедившись, что ждать от руководства реальной помощи и каких-либо указаний бесполезно, Валентин усмотрел в этом возможность быть свободным в своих решениях и поступать так, как он считает нужным. Были и еще положительные стороны этой должности.

«Скромная должность, которую я занял, давала очень многое, так как она связывала инженера-расчётчика, конструктора с технологией всего завода. Все неполадки и ошибки давали себя знать на испытательной станции, от которой нельзя ничего скрыть.

В случае обнаружении неполадок в машинах, поставленных на заводы Заказчиков, прежде всего туда посылался заведующий испытательной станцией. В сторону этого заведующего относили все недостатки в расчёте, конструкции и изготовлении машин, с которыми он должен был возиться, невольно приобретая при этом широкий опыт в самых сложных и тонких вопросах расчёта, проектирования и производства. К «счастью» для меня, на заводе Глебова новые машины проектировались и строились неопытными людьми, поэтому здесь не было недостатков в различных дефектах, за которые мне часто приходилось краснеть».

Постепенно осваиваясь на заводе и знакомясь с его специалистами, Валентин, нашел среди них не только опытных и образованных инженеров, но и умелых организаторов производства, хорошо знающих все стороны и нюансы бизнеса, связанного с изготовлением технически сложного оборудования, и с большим вниманием прислушивался к их советам. Особенно высоко он ценил одного из владельцев завода – Глебова, отдавая дань его знаниям, эрудиции и уважительному отношению к людям. Поддерживая определенное время на заводе дух «патриархальности» и независимости от всего зарубежного, он все же понял, что вариться в собственном соку, не замечая, успехи европейских фирм, дольше нельзя.

Решено было обратиться за помощью к немецкой фирме «Sachsenwerk», т.к. маститые «Сименс» и «Телефункен» владели русским рынком и конкурентов не потерпели бы. Эта фирма согласилась продать чертежи машин, и ознакомить заводских работников с технологией производства.

После возвращения Вологдина из командировки на него были возложены обязанности начальника расчетного и конструкторского бюро, т.к. при освоении немецкой документации выявились ошибки и явно неудачные решения. В процессе работы по корректировке документации между «молодым специалистом» и старыми, опытными заводскими инженерами возникало масса споров и дискуссий, зачастую, основанных, по мнению Вологдина, на их обостренном самомнении и нездоровым самолюбии. Эти трения, доходящие до скандала, претили ему, и в результате Валентин решил уйти с завода, хотя принять это решение ему было  крайне тяжело.

«Я обратился с этим к Глебову, который, хотя и мало вмешивался в детали администрирования, но согласился помочь мне, договорившись с коммерческим директором Гервером оставить меня на очень тяжёлой и не подходящей для меня роли аквизтора, или, как тогда говорили, «забегалки». С этим периодом работы у меня связано много неприятных минут, начиная с поездок к покупателям с уговорами купить ту или другую машину. Ещё хуже было, когда покупатель обнаруживал недостатки поставленных нами машин, и я должен был устранить их, и вообще успокоить заказчика насчёт будущих неполадок».

Работа по сбыту и продаже оборудования была совершенно не по душе Валентину, и была сопряжена с необходимостью предоставления отчетов и объяснений перед коммерческим директором в том случае, если продаж было недостаточно, а также контактами с жуликоватыми закупщиками, в том числе и из военно-морского ведомства, требовавших, говоря современным языком, откатов.

Тем не менее, даже в этой деятельности Валентин нашел положительные стороны, убедившись, что успех продаж полностью зависит от соотношения «цена-качества» и необходимости уделять больше внимания экономическим сторонам проектирования и изготовления оборудования. Но, пожалуй, самый главный плюс в этой поначалу тягостной для Валентина работе, выявился позже, когда он начал тесно контактировать с закупщиками радиотелеграфного оборудования для Морского ведомства.

Вплоть до 1907-го года, несмотря на существующие формальные требования использовать военное оборудование только российского производства, приходилось, практически, все измерительные приборы и различные радиоустройства закупать за рубежом. Объяснялось это просто: в России ни один завод, ни одна фирма подобную аппаратуру не выпускали. Несмотря на то, что работы Попова в конце 19-го века вызвали колоссальный интерес у российских ученых и технически образованных слоев, к практической реализации результатов его работ никто не спешил.

«К сожалению, сам А.С. Попов, будучи крупным учёным и великим изобретателем, по своему характеру мало подходил к широкой реализации своего изобретения. В нём не было ни фанатизма изобретателя, ни нужного упорства, его интересовало только само изобретение. Лишь до тех пор, пока оно ещё не было оформлено, он сосредотачивал на нём все свои силы, а когда изобретение переходило в другие руки, становилось достоянием широких кругов, тогда его интерес значительно ослабевал, и его тянуло к другим вопросам новой техники, к другой работе».

При этом, российские предприниматели и банкиры, не имея достаточного технического образования, опасались вкладывать средства в совершенно новое и рискованное, по их мнению, дело, а государственное финансирование тормозилось бюрократической машиной, несмотря на настойчивые запросы от военных ведомств.

Но, за рубежом быстро поняли, что эта радиотехника сулит огромный коммерческий успех, и предприниматели начали активно вкладывать средства в её промышленное производство. Надо учесть, что в Европе нашлись свои Поповы, так, практически, одновременно с ним об изобретении радиосвязи заявили Тесла и Маркони. Споры о приоритете в этой области не стихли и до наших дней. Поэтому, уже к концу 19-го века на российском рынке появились немецкие фирмы

«Сименс» и «Телефункен», а также английская фирма «Маркони», действующая под вывеской российской фирмы, которые предлагали широкой выбор аппаратуры для радиосвязи, как радиотелеграфной, так и радиотелефонной. Сложилась парадоксальная ситуация, когда закупать за границей оказалось выгодней, чем организовывать подобное производство в России, хотя закупка этого вида продукции ограничивалась таможенными преградами. Но эти преграды легко обходились: закупались узлы и отдельные блоки, а сборка аппаратуры проводилась на российских небольших предприятиях. Вам это ничего не напоминает, уважаемый читатель?

Надо сказать, что Попов, хорошо понимая значимость радиосвязи именно для военно-морского флота, все же организовал в Минных офицерских классах в Кронштадте изготовление небольших и маломощных радиопередатчиков и приемников, но их производственные возможности были мизерны и ограничены производством 12 штук в год, не более, что никак не соответствовало запросам армии и флота. Не оставалось другого выхода, как закупка оборудования за рубежом.

Недопустимая зависимость от поставок радиоаппаратуры очень остро выявилась во время русско-японской войны, когда плохая связь между кораблями во время сражений на море или вообще её полное отсутствие приводили к катастрофическим последствиям.

Поэтому, неудивительно, что появление в коридорах Морского ведомства молодого, грамотного и компетентного сотрудника российского завода, хорошо разбирающегося в электро- и радиоаппаратуре, очень быстро привлекло к нему внимание и доверие.

Уже в начале 1909 года Вологдина пригласили на встречу с одним из преподавателей Минных офицерских классов в Кронштадте для обсуждения вопроса об изготовлении на заводе Глебова мотор-генератора для питания искровых радиостанций, поставленных фирмой «Телефункен», качество работы которого моряков не устраивала, было необходимо удвоить его частоту тока.

«Я осмотрел немецкий генератор повышенной частоты, хотя до сих пор мало что понимал в этого рода машинах. Затем сообщил об этом предложении заводскому начальству, однако завод Глебова не согласился строить, а тем более разрабатывать такие машины, так как в то время всё, что было связано с радио, электротехникам казалось трудным, сложным и малопонятным. После некоторого раздумья и сомнений, я попросил разрешения взять заказ самому, на мой риск, на что Глебов согласился, и это в значительной мере определило мою техническую деятельность всей последующей жизни. Сперва, я взялся сделать маломощный генератор всего лишь 200 ватт, 1000 периодов, предназначавшийся для рейдовых радиостанций. Многое я пока делал здесь на авось, однако, испытания агрегата у моряков дали неплохой результат. Так появился первый русский генератор повышенной частоты. Я дал ему марку ОРП-0,2. Затем я почти на ура спроектировал и построил генератор 2 кВт, 1000 периодов, назвав его ОП 2.

После этого завод Глебова убедился в моих способностях, в успехе и выгодности дела и стал брать заказы, заключив со мной очень выгодный для меня договор на расчёт, конструкцию и испытание генераторов, с моей материальной гарантией на качество и получаемую прибыль».

Выделенная жирным шрифтом фраза в вышеприведенной цитате из воспоминаний Валентина Петровича говорит о многом. Пожалуй, эта была одной из самых важных развилок на его жизненном пути.

Ему было уже 28 лет и этот выбор он сделал вполне осознанно, т.к. шел к нему около 10-и лет. Складывается впечатление, что все эти годы какое-то провидение вело его поэтому пути от одной жизненной развилки к другой, но, скорей всего, это было следствием его настойчивости, целеустремленности и неизбывного интереса к познанию природы вещей, заложенного в нем его предками, мозговитыми и смышлеными. И еще, возможно, помог счастливый случай очутиться в нужном месте в нужное время, но случай, как известно, любит именно таких людей.

«Я сделал рискованный опыт самостоятельной конструкции машин повышенной и высокой частоты и имел успех. Вести, а главное, развивать эту работу, пренебрегая теорией, физикой, было нельзя, почему появился интерес и к науке, что помешало мне сделаться просто рядовым инженером, интересующимся только производством».

Дальнейшие события показывают, что на тот момент, кроме «молодого специалиста» Вологдина, в России никого более компетентного в области построения высокочастотных генераторов, не было. Поэтому, еще не закончив изготовление партии источников мощностью 2 кВт и частотой 1000 Гц, прошедших успешные испытания, он получает от моряков предложение на поставку генератора с частотой 60 000 Гц, также мощностью 2 кВт.

Глебов опять не захотел рисковать, но согласился на заключение прямого договора между Вологдиным и Морским ведомством. Согласились и моряки, тем более что «Siemens» запросил за такой генератор 200 000 руб., тогда как неискушенный в коммерции Вологдин и, не зная цены конкурента, назначил всего лишь 7 000 руб., еще не предполагая, что почти все материалы ему придется приобретать за свой счет.

У моего возможного читателя может возникнуть интерес, а как частное лицо могло заключать договор с предприятием, тем более, военным ведомством. Оказывается, это было предусмотрено российским законодательством, поощрявшее частное предпринимательство, в индивидуальном порядке, в том числе.

Для того, чтобы заключить договор с Кронштадтским портом Валентин подал заявку и купил «Промысловое свидетельство на торговое предприятие четвертого разряда» длительностью на 1912-й год, заплатив за него 12 рублей, а также городской сбор в размере один рубль 92 копейки.

В графе «Наименование торгового предприятия» было вписано от руки: «подряд на поставку динамо двигателя для (неразборчиво) телеграфа Кронштадт. порт. конторы».

В графе Кому принадлежит: «Инженер-технологу Валентину Петровичу Вологдину».

«Построение генератора на столь высокие частоты в то время было крайне рискованной и трудной задачей, как с механической, так и особенно с электрической стороны, даже для очень опытного инженера, тем более для меня, потому что я обладал очень слабыми теоретическими сведениями в области переменных токов и высоких частот. Тут для успеха нужно было с моей стороны очень большое желание, интерес и, надо сказать, некоторая доля технического авантюризма. Всё это у меня было. Почти всё я начинал на авось, не зная теории, почти не рассчитывая детально, а определяя расчётом лишь самые основные параметры».

Трезво оценив свои возможности, Вологдин понимал, что создать принципиально новую конструкцию генератора он не сможет, поэтому решил воспользоваться статьями и фотографиями, которые ему дали моряки, с описаниями подобного генератора, который к тому времени был уже создан американским инженером и предпринимателем Александерсоном.

Промысловое свидетельство

«Говорить о точном и детальном расчёте было для меня невозможно, и я ограничился приблизительным расчётом. Чтобы выбрать конструкцию и основные соотношения, я целыми днями чертил варианты, которых сделал, вероятно, около ста».

Многие детали, тем более ротор, который должен был вращаться с частотой 20000 оборотов в минуту, со сложной геометрией зубцовой зоны, на заводе Глебова изготовить было невозможно, и Вологдину пришлось заказывать его заграницей, и опять-таки за свой счет, как и особо тонкое листовое электротехническое железо. Почти все приходилось решать с «чистого листа», выбирать тип проводов и материал для их изоляции.

«И вот после больших хлопот, дум и усилий детали машины были обработаны, и я рассчитывал через три-четыре месяца её закончить».

В то время Вологдин был полностью поглощён этой работой, все его мысли и думы были заняты изготовлением машины. Во время обеда дома, по пути на работу пешком или в трамвае, он думал о решении задач и проблем, встававших ежедневно перед ним, относящихся к 60000-периодному генератору. Приближался тот «момент истины», та вершина, перейдя которую, перед Валентином, как он надеялся, должна была открыться новая дорога, но нет, как часто бывает в жизни, за этой вершиной, открывается новая, а за ней еще и еще, и еще.

11. Пожар

Был разгар жаркого лета, когда рано утром Валентин приехал на Витебский вокзал из Павловска, где он жил с семьей на даче, и пешком направился по почти пустому городу на завод.

«Еще издали, подходя к заводу, с тревогой вижу дым, бегу и на месте завода нахожу лишь дымящиеся развалины. В них погибло более двадцати моих почти законченных машин мощностью 2 кВт, 1000 периодов, а также детали и редкие материалы, заготовленные для машины 60000 периодов, на которую было убито столько сил и средств».

Несколько дней Вологдин вместе с рабочими занимался розыском на пепелище остатков узлов генератора и материалов, но удалось откопать только часть листов роторного железа.

Вологдин, вспоминания эти дни, пишет о них очень скупо, не делясь своим отчаянием и переживаниями, которые не могли не охватить его, при виде пепелища и искореженных огнем деталей его машин, машин за которые он нес личную ответственность перед заказчиком.

Уже через несколько дней, 16 июня 1912 года он получает письмо, напечатанное на бланке Флагманского Минного офицера штаба начальника Учебно-Минного отряда следующего содержания:
«Инженеру технологу Валентину Петровичу Вологдину.
Прошу не отказать уведомить меня пострадал ли во время пожара в ночь на 10 июня альтернатор на 60000 периодов, заказанный Вам Минным Офицерским Классом, и если пострадал, то на какой промежуток времени отдалится его готовность.
Лейтенант Муравьев».

Письмо Вологдин сохранил и, наверное, не раз его перечитывал, размышляя, что же ему делать в этой ситуации, но в своих воспоминаниях о нем не упомянул.

Забегая вперед, хочу успокоить неравнодушного читателя, что морские заказчики проявили понимание, вошли в положение, в которое попал Вологдин, и терпеливо ждали выполнения им его обязательств. Они были им выполнены, и 24 июня 1913-го года, он получает письмо от начальника минного отдела Главного управления кораблестроения, в котором сообщается адрес, в который необходимо доставить «выделанный Вами динам-двигатель на 60000 периодов и испытанный на заводе Русского Общества Электромеханических Сооружений 11 января с.г.»
Кроме того, в письме, подписанным неким Генерал-Майором, указан порядок выплаты денег за выполнение заказа Кронштадтского порта согласно контракта от 3 апреля 1912-го года. Каким образом, Вологдин сумел выполнить заказ, станет понятно ниже.

«С гибелью завода я потерял и работу, которая в последнее время для меня открыла новые перспективы. Надо было думать о службе и о машине, что представляло нелёгкую задачу. Так окончился первый пятилетний период моей службы».

Дымящиеся развалины завода значили не только потерю места работы, но и потерю источника существования семьи Вологдина, в которой к этому времени было уже двое детей: пятилетняя дочь Валерия и сын Всеволод, родившийся в марте 1911-го года. Мария Федоровна, естественно, не работала, воспитывала детей.
Помимо зарплаты, составлявшей к этому времени 150 рублей, исчезли 15%-е отчисления от каждого проданного генератора частотой 1000 Гц и мощностью 2 кВт, предусмотренные по договору с заводом, именно эти отчисления и позволяли снимать приличную квартиру, оплачивать прислугу и содержать семью. Возникшая перспектива потерять источники дохода, очевидно, заставила Вологдина искать какие-то заработки на стороне. Подтверждение этому является письмо, направленное Вологдину от имени Правления Русского Акционерного Общества «Л.М. Эриксон и Ко» на адрес его квартиры по Б. Сампсониевскому, пр., 70 сохранившееся в архиве ВНИИТВЧ, правда, только в копии.

«Его Высокоблагородию, инженеру В.П.Вологдину.
Милостивый Государь Валентин Петрович,
Настоящим имеем честь подтвердить Вам наши личные переговоры относительно Вашего гонорара по выработке электрической части жироскопа к прибору системы Генерала Крылова.
В случае получения нами заказов на означенные приборы (кроме опытного) мы предлагаем Вам гонорар в размере 15 (пятнадцати) процентов от стоимости тех частей электрических приспособлений, которые будут Вами разработаны.
Наименование разрабатываемых Вам частей должны быть Вами теперь же представлены в наше Правление.
О Вашем согласии просим нас поставить в известность.
С совершенным почтением.
Правление».

Чем закончились переговоры и разработал ли Вологдин электрический привод для жироскопа (гироскопа) не известно, но интересно упоминание в письме генерала Крылова, будущего академика АН СССР Алексея Николаевича Крылова, знаменитого ученого, который, оказывается, занимался не только судостроением, но и разработкой приборов для стабилизации оптических прицелов его же конструкции для морских артиллерийских систем.

Владельцы завода решили завод не восстанавливать, дешевле было купить новое производство, что было ими и сделано. На полученные от страховки средства был куплен в Москве завод по изготовлению трамваев, принадлежащий фирме «Вестингауз». От предложения переехать в Москву и возглавить на этом заводе военно-морской отдел Вологдин отказался. Но его авторитет в области построения радиосистем и источников тока для флота к этому времени был уже так высок, что новое предложение не заставило долго ждать.

«Одновременно с предложением от Глебова я получил приглашение от завода «Дюфлон Константинович и Ко» в Петербурге, работавшего на Морское ведомство и изготовлявшего электрооборудование для судовых артиллерийских установок, холодильные машины, специальные двигатели и т.д.
Завод «Дюфлон» знал, что на последних торгах в Морском ведомстве по радиооборудованию, в частности, по генераторам повышенной частоты, я лишил заказов не только немецкие фирмы, но и завод «Дюфлон», так как мои машины оказались гораздо дешевле, а главное – технически стояли гораздо выше тех машин, которые для опыта в числе двух экземпляров изготовил этот завод».

Как это не парадоксально, но пожар открыл новые перспективы и для бывших хозяев сгоревшего завода, купивших на страховые деньги прибыльный завод в Москве, и для Вологдина получившего карт-бланш на свои разработки, и для владельцев «Дюфлона» заполучивших молодого и талантливого специалиста, принесшего с собой на завод не только готовые, оригинальные разработки нового оборудования, но и Заказчиков на само оборудование.

Надо сказать, что пожар на Руси случался не только от неосторожности, он часто бывал средством очищения, средством сведения счетов, средством борьбы и, как многим казалось, средством установления справедливости в несправедливом мире.

«Мы на горе всем буржуям /Мировой пожар раздуем, /Мировой пожар в крови – /Господи благослови» напишет Александр Блок в своей поэме «Двенадцать» в 1918-м году. Настоящий, большой, «очищающий» пожар, как планировали большевики, был еще впереди, но первые языки его пламени уже, начиная с 1905-го года, начали обжигать российское общество.

Вологдин, как умный и тонко чувствующий человек, не мог не замечать этих неумолимо разгорающихся очагов, но старался об этом не думать, уходя с головой в работу.

Заняв должность начальника технического бюро с окладом в два раза выше, чем на заводе Глебова, Вологдин получил, фактически «карт-бланш» на новые разработки, которыми были сперва, машины повышенной, а затем и высокой частоты для радиоустановок, дававшие хорошую прибыль.

Успешность работы завода и информация о разработках нового «наукоемкого» оборудования, способствовало появлению на заводе новых сотрудников, инженеров с опытом работы на других предприятиях. Среди них были два товарища Валентина Петровича по Технологическому институту: С.А. Кабанов и Н.П. Макаревич, последний был специалистом по двигателям внутреннего сгорания. Это позволило совместно с ними и сотрудниками, перешедшими ране вместе с Вологдиным с завода Глебова, заняться разработкой двигателей внутреннего сгорания, магнето и специальных электродвигателей для минных аппаратов кораблей и многим другим.
Большую помощь в коммерческой и организационной части оказала Вологдину его бывшая ученица по женским политехническим курсам А.С. Анцута, владевшая пятью языками:

«Инженеры завода образовали очень тесный и дружный круг, поэтому было приятно с ними работать и встречаться вне работы в домашнем кругу.
Одним словом, я брал всё новое, так как всегда любил не входить во что-то готовое, а иметь хоть небольшой, узкий, но свой круг интересов и задач, придерживаясь здесь французской пословицы: «Хоть стакан и мал, зато он мой».

«Работы по машинам повышенной частоты велись и здесь по особому договору со мной, совершенно подобному тому, какой я имел прежде с Глебовым, т.е. я получал, независимо от своего оклада, 15% с продажной стоимости за каждую выпускаемую машину. Это был огромный даже по тому времени заработок, составлявший в некоторые годы до 75 тыс. руб. золотом в год».

Договор от 26 сентября 1912-го года был заключен между Вологдиным и Акционерным Обществом «Дюфлон Константинович и Ко», в котором было оговорено, что Вологдин предоставляет Обществу исключительное право брать на свое имя исполнение заказов на семь типов машин, перечисленных в договоре, чертежи которых находятся в его исключительном распоряжении. В договоре, занявшим пять страниц машинописного текста, прошитых суровой ниткой, скрупулезно и подробно описаны размеры вознаграждения в адрес Вологдина за каждую проданную Обществом машину, которое составляло от 10 до 15%. Договор был подписан с одной стороны инженер-технологом Вологдиным, а с другой членами правления Общества Гернетом и Дюфлоном, и скреплен Гербовой маркой стоимостью 1 руб. 25 коп.

Очевидно, что этот договор был очень важен для Вологдина, т.к. он сохранился до наших дней и вот недавно был извлечен из пыльных архивных папок на белый свет.

Валентин Петрович, так пора начать величать 33-х летнего молодого мужчину, опытного и известного специалиста, главу семьи, стал зажиточным, по меркам того времени, человеком. Он уверенно и на равных вошел в круг опытных инженеров, конструкторов и руководителей завода, высокообразованных специалистов, которые впоследствии стали крупными учеными и ректорами советских ВУЗов.

Устойчивое экономическое положение завода, возможность заниматься новыми разработками, дружеское и уважительное отношение со стороны коллег, оставили у Валентина Петровича очень хорошие воспоминания о том времени.

«Годы работы у Дюфлона я вспоминаю с большим удовольствием, чему способствует также то, что завод был расположен на месте теперешнего завода «Электрик» на Аптекарском острове. Особенно я любил приходить на завод ранним осенним утром, когда Аптекарский проспект был усыпан крупными лапами жёлтых кленовых листьев, а на Лопухинке (теперешняя улица академика Павлова) прохожие при каждом порыве ветра обсыпались частым их дождём. Почти вся эта улица была сплошным парком. На дворе «Дюфлона» росли огромные двухсотлетние дубы, окаймляя существовавший когда-то пруд старого имения кого-то из магнатов времени Екатерины II, от которого сохранился большой деревянный дом со львами у входа.

Позднее, в нём поселился директор по производству, морской офицер К. А. Унковский. Это был человек из старой дворянской семьи, потомок крупных деятелей Новгородской губернии, настоящий морской офицер, впитавший все лучшие стороны моряка того времени, человек выдержанный, принципиальный, интересующийся делом. С Унковским у меня установились очень хорошие отношения, хотя и не близкие, для дружбы мы были слишком разные люди, так как выросли в разной обстановке. Это был единственный человек из посторонних, с которым я был на «ты» после брудершафта, выпитого на банкете по поводу одного из юбилеев завода».

Позднее, когда Валентин Петрович занял должность Технического директора, принимать участие в банкетах и обедах приходилось часто. Они давались для морских и военных приёмщиков во время сдачи крупных заказов и, конечно, располагало приёмщиков к благожелательному и терпимому отношению в приёмке изделий.

Очень часто, при обсуждении заказов, испытаниях оборудования и сдачи и его сдаче заказчикам, Вологдину приходилось встречаться морскими заказчиками.
«Работа с морскими офицерами и Морским ведомством оставила у меня хорошую память, благодаря их интеллигентности и безусловной порядочности. Может быть, ряд чиновников ведомства и брал взятки, но я никогда не был этому свидетелем и всегда видел в морских офицерах людей, интересующихся делом, патриотично настроенных, стоявших на высоком моральном уровне.

Я встречался также и с представителями армии, главным образом руководящими офицерами и приёмщиками Военно-технического управления. Общий уровень этих людей в смысле технических интересов, интеллигентности, а также с точки зрения морали был здесь значительно ниже, чем во флоте».

Нелицеприятно отзываясь об офицерах Военно-технического ведомства, Валентин Петрович все же выделят нескольких из них, которые оставили у него уважительное впечатление. Одним из них был начальник Выборгской радиостанции капитан Катанский: «Человек немного богемистого склада, очень доброжелательный, без большой подготовки, но очень интересующийся всем новым, живо реагирующий на всё, что можно было осуществить для армии. В нём было сильно развито чувство долга».

Очевидно, на Вологдина произвел большое впечатление такой неординарный поступок Катанского, когда он, уже в конце, занимая тыловую, но весьма важную должность и участвуя в разработке и поставке радиостанций для фронта, ушел на войну, поступил в один из ударных батальонов, которые тогда ставились в самые опасные места фронта; это были так называемые «батальоны смерти» (Помните «батальоны смерти в черных мундирах и их психическую атаку в фильме «Чапаев»?)

«В это время А.П. Катанский уговаривал меня уйти с должности директора и вступить в ударный батальон, и я было согласился, но в последние месяцы перед революцией, видя близкое падение старого строя, отказался от этого шага и остался на заводе».

Удивительный эпизод в биографии Валентина Петровича. Нигде в своих воспоминаниях он не к нему не возвращается. Сначала согласился, но потом отказался, ссылаясь, но то, что «видел близкое падение старого строя». Трудно теперь, спустя много лет, найти объяснение этому эпизоду, но одно ясно: свой внутренний мир, потаенные душевные чувства, переживания и убеждения, Валентин Петрович в своих воспоминаниях строго дозировал, открываясь крайне мало и редко, позиционируя себя, в основном, технократом. Он даже, практически, ничего писал о своей семье и детях в то время.

«Хотя Катанский и был в ударном батальоне, но по убеждениям примыкал к левым партиям, явившись одно время, еще при царском режиме, подпольным представителем военных инженерных кружков в Кронштадте. После революции, благодаря своей популярности, был выбран солдатами в Выборгский совет. К моему большому огорчению он умер в 20-х годах в Горьком, выполняя поручения Треста завода слабых токов».

На заводе ДЕКА, так сокращенно стал называться завод «Дюфлон и Константинович», Вологдин проработал пять лет, вплоть до начала Октябрьской революции, и эти годы по его воспоминаниям были весьма плодотворными и результативными. Можно сказать, что в период работы на заводе ДЕКА, Вологдин впервые получил возможность осуществлять свои идеи и применять накопленные знания и опыт, имея в руках все, необходимые для этого составляющие: коллектив конструкторов, хорошо оснащенное производство и финансовые возможности. Важными факторами также были высокий уровень заводских специалистов, и уважительное и доверительное отношение к нему заводского руководства.

С началом Первой мировой войны резко увеличилось число заказов на радиотехническое оборудование, включая и генераторы повышенной частоты типа ОП на мощность от 2-х до 25 кВт, изготовление и модернизацию которых Вологдин организовал на заводе «Дюфлон».

Убедившись в растущей прибыльности производства высокочастотных машин Вологдина, руководство завода решило не просто расширить производство радиоаппаратуры, но и на равных конкурировать с ведущими фирмами в этой области, с «Телефункиным» и «Маркони», действующей под российской вывеской «Русское общество беспроволочных телеграфов», для чего был заключен контракт с одной из французских фирм, по которому завод получил не только несколько радиостанций, но техническую документацию для их производства. Сами станции были не самого высокого качества, но документация позволила начать их массовое производство, обеспечивая запросы флота и военного ведомства.

Надо обратить внимание, что подобный метод ускорения развития производства за счет приобретения (покупки) зарубежного опыта, позволявшего существенно экономить время и средства, которые были бы необходимы для проведения собственных исследований и разработок, Валентин Петрович уже успешно практиковал в прошлом, на заводе Глебова. Также он будет поступать и через десяток лет, работая в Тресте заводов слабых токов, но для этого ему надо будет доказывать свою правоту, а также отбиваться от нелепых и опасных обвинений со стороны его оппонентов.

В этот период взаимного технического сотрудничества, Валентин Петрович получил возможность знакомиться с новейшими разработками французских радиоинженеров, а французы, купив один из генераторов Вологдина, начали его производство под своей маркой, практически полностью скопировав его конструкцию. Несмотря на это, взаимное сотрудничество продолжалось и генераторы Вологдина стали известны не только в Европе, но и в США. В своих воспоминаниях Валентин Петрович уже гораздо позже писал:

«На юбилейном заседании, посвящённом моему 60-летию, академик А.И. Берг, который встречался с одним из крупнейших американских руководителей радиофирм Александерсоном, сообщил высказанное последним мнение, что моя машина лучше американской, построенной им самим».

К этому времени Вологдин накопил достаточные знания и в области построения самих радиопередающих станций, знакомясь со многими зарубежными образцами и экспериментируя на опытных образцах, которые собирал своими руками. Его компетентность в этой области позволяла ему беседовать и обсуждать различные технические проблемы с флотскими радиоинженерами.

«Однажды, при торжественном открытии радиодепо Морского ведомства в Гребном порту, этого первого истинно русского радиозавода, капитан второго ранга, руководивший торжеством, подвёл меня к вдове изобретателя радио А.С. Попова, Анне Степановне, со словами: «Позвольте познакомить Вас с преемником Александра Степановича, инженером Вологдиным». Такое представление мне, конечно, очень польстило».

За несколько лет до начала революции кроме расширения выпуска электро- и радиоаппаратуры и генераторов Вологдина, завод, получив финансовую поддержку от правительства, принялся за создание аэропланов.

«Под моим руководством делались и другие работы, например, началась работа по созданию самолётов. Конечно, я не мог непосредственно руководить этой работой. Для этой цели был приглашен в мой отдел инженер-технолог Ботезат, отличный математик и физик, имевший прекрасное образование».

Немного позже, превратившись уже в Акционерное общество, завод ДЕКА, также используя поддержку правительства, построил на Украине свой филиал по производству авиационных двигателей.

Одним из руководителей производства был молодой конструктор В.Я. Климов, чьим именем через много лет назовут в Ленинграде завод авиационных двигателей.

«Вообще, как было уже сказано, на заводе ДЕКА была очень благоприятная обстановка для развития молодых сил в области новой техники. Здесь не было того безразличия, равнодушия, погони лишь за рублём, которые можно было замечать в крупных фирмах, что мне и нравилось».

Валентин Петрович своей работе на заводе ДЕКА посвятил целый раздел, в котором подробно перечисляя разработки, выполненные при его участии или под его руководством, после того, как он стал заместителем, а потом и Техническим директором. Всё это расширяло его научные и инженерные знания, давало уверенность в своих силах, что позже позволяло ему браться за совершенно новые, пионерские разработки. Его имя приобретало известность, рос его авторитет и не только в технических кругах, но и гораздо шире, что сыграло ключевую роль в его деятельности после революции.

О годах, предшествующих революции, о положении на фронтах, где происходили кровавые сражения, о солдатских волнениях и усиливающемся влиянии большевистской революционной пропаганды внутри всех слоев общества и даже о Февральской революции Валентин Петрович ничего не пишет.

Трудно предположить, что он не следил за разворачивающимися в России политическим событиями, был к ним равнодушен или они не были предметом обсуждения среди коллег на заводе, но, очевидно, он представлял себя на этой исторической сцене в другой роли, хотя, как он писал потом: «видел близкое падение старого строя».

Очевидно, что то, чем он занимался, отдавая себя этому делу целиком, без остатка, было для него важнее того, что происходило за стенами завода. Можно предположить, что он, прогнозируя к чему могут привести назревающие события в стране, полагал, что результаты его деятельности будут полезны, прежде всего России, независимо от её будущего государственного устройства. Единственно, что он отмечает в своих воспоминаниях, так это свою большую нагрузку в те годы.

«Война потребовала большого напряжения сил. После утомительной дневной работы я обычно отправлялся пешком на острова в любую погоду. Если шёл дождь, то, закутавшись в макинтош, я здесь гулял два-три часа, после чего возвращался домой, чтобы заснуть и проснуться с полностью восстановленными силам».

12. Октябрьская революция

Не вызывает сомнения, что не только война и события на фронте вызывали тревогу и душевное напряжение у Валентина Петровича. Посещая по долгу службы различные военные ведомства и общаясь с хорошо информированными чиновниками, он, конечно, был в курсе всех событий на фронте, хорошо понимал ситуацию в стране в, частности, в Петрограде, которая к началу 1917-го года стала взрывоопасной. Особенно усложнилась обстановка в стране после февральского отречения Николая II, после которого в России сложилась своеобразная политическая ситуация. Одновременно существовали два органа власти – Временное правительство и Совет рабочих и солдатских депутатов. Крайне неспокойно было в Петрограде. Начались перебои с хлебом. В некоторых районах города люди стали громить лавки и магазины. Во многих источниках утверждается, что нехватка продовольствия была организована специально, для обострения ситуации в городе.

Весной и летом события в столице катились, как снежный ком, обрастая столкновениями и конфликтами, как внутри Государственной думы, так и между Думой с Советом рабочих и солдатских депутатов. Проходили съезды эсеров и большевиков. В армии были упразднены чины, а солдаты получали право обращаться к офицерам на «ты». Командующим был назначен генерал Корнилов, поддерживающий Временное правительство, которое быстро теряло авторитет в народе из-за своей двойственной позиции относительно передачи земли крестьянам, а заводов рабочим. Фактически было время безвластия. «Власть валялась на дороге», как метко написал кто-то из историков. Ни у кого в те летние месяцы не было реальной силы подобрать её.

На съезде большевистской партии, прошедшем в начале августа, был провозглашен курс на вооруженное восстание, хотя сил для этого у большевиков явно не было: в то время Ленин и Зиновьев были в подполье, Троцкий и Каменев сидели под арестом, а сочувствующие большевикам рабочие были разоружены, их военные организации были разгромлены, а революционные полки Петроградского гарнизона были расформированы. Никто тогда, в конце лета и помыслить не мог, что уже через два месяца власть окажется в руках большевиков. Ленин снова заговорил о восстании лишь после провала сентябрьского Демократического совещания. К этому времени большевики смогли возглавить Петроградский и Московский советы. В конце октября правые социалисты внесли в Петроградский совет предложение создать Комитет революционной обороны для защиты столицы от немцев. Это решение оказалось ключевым в успешности большевистского правительственного переворота, план которого до тех пор был у них лишь на бумаге и в их воспаленном сознании, т.к. оно позволило большевикам по сути легализовать рабочую красную гвардию и вооружить ее для грядущего восстания. Уже 16 октября Петроградский совет одобрил создание этого органа, назвав его Военно-революционным комитетом, а большевики в тот же день на заседании ЦК партии утвердил резолюцию об организации вооруженного восстания.

Вопрос захвата власти был, практически, решен, оставалось только захватить ключевые учреждения столицы и арестовать Временное правительство, но это уже было делом техники. Матросы Балтийского флота и отряды рабочей красной гвардии в ночь с 24 на 25 октября взяли безо всякого сопротивления под свой контроль вокзалы, электростанцию, телефонную станцию, телеграф, продовольственные склады и государственный банк. К этому моменту Временное правительство, находившееся в это время в Зимнем дворце, оказалось практически без защитников.

Штурмовать Зимний дворец большевики решились после прибытия им на помощь нескольких тысяч матросов Балтийского флота. Наступление началось в девять часов вечера после холостого выстрела крейсера «Аврора».

Зимний обороняли только со стороны фасада, поэтому штурмующие без проблем проникли во дворец через входы со стороны Невы. Юнкера пытались оказывать сопротивление, но были быстро задавлены толпой. К двум часам ночи 7 ноября 1917-го года министры Временного правительства были арестованы. Вся власть перешла Совету народных депутатов.

Никакого штурма Зимнего дворца, гениально снятого Эйзенштейном, на самом деле не было, но не смотря, ни на что, кадры с матросскими фигурами, повисшими на воротах Зимнего, останутся в нашем сознании и в истории навсегда.

Могу предположить, что Валентин Петрович, как и многие жители Петрограда, узнали о подробностях октябрьских событий 17-го года гораздо позже, читая газеты, а затем изучая учебники истории. В воспоминаниях и дневниках очевидцев и современников тех событий, можно прочитать, что многие горожане в эти дни жили обычной жизнью, озабоченные текущими семейными проблемами, работой, поисками продовольствия, даже не подозревая о происходящих за стенами их домов событиях, или воспринимая их, как очередную «заварушку», очередное столкновение противоборствующих партий и движений. Историческое значение и последствия Октябрьской революции или, как теперь принято говорить Октябрьского переворота, стали понятно через несколько месяцев, когда большевики взяли власть в свои руки, разогнав уже в январе 1918-го года Учредительное собрание, что, фактически, положило начало Гражданской войне.

Спрашивается, зачем я привел эти хрестоматийные и предельно упрощенные данные? Только для того, чтобы мой читатель мог представить, как в одночасье изменилась, а можно сказать и разрушилась с таким трудом налаженная жизнь Валентина Петровича. Главное, чем он дорожил в своей жизни: благополучие семьи и возможность продолжать свое дело, было поставлено под угрозу.

О своем отношении и своем месте в революционном движении, о своих взглядах и позициях Валентин Петрович не раз касался в своих воспоминаниях, но счел необходимым сформулировать свою позицию по этому вопросу специально, в отдельной главе, высказав её четко и недвусмысленно, для исключения в последствие каких-либо домыслов и трактовок.

«Несмотря на то, что я примыкал в политике к наиболее крайним кругам, я старался в семье найти примиряющее настроение, отделяя до некоторой степени вопросы семейства от политических взглядов. Я думаю, что мне это удалось без тяжёлых компромиссов и большого ущерба для дела на протяжении всей моей жизни.

В студенческие годы, а затем годы инженерной работы, я не принимал никакого активного участия в политической деятельности, хотя всегда ею интересовался, так как я не могу ничего делать наполовину. Я твёрдо знал, что вскоре же после активной работы в области политики я буду арестован и сослан. Я не хотел быть борцом за революцию, считая, что всё моё призвание, да и все мои интересы это – техника, а впоследствии и наука. Эту линию я сумел выдержать как при наступлении Февральской революции, так и в годы Октября, и последующие годы, и думаю, что принёс бОльшую пользу по сравнению с тем, если бы я сделался политическим деятелем. Эта сторона деятельности не по моему характеру».

Революция застала Вологдина на посту технического директора, с окладом в две тыс. руб. с двумя месячными окладами к праздникам и дополнительным вознаграждением с прибылей производства. Кроме того, он получал процентные отчисления от заказов на машины, которые составляли много десятков тысяч рублей. Он был к этому времени очень зажиточным человеком, с большими возможностями, высоким положением среди петербургской технической интеллигенции и определенным кругом общения, куда он был допущен. Заводская администрация, в том числе и Вологдин, входила, конечно, в состав Российского общества фабрикантов и заводчиков. «Помню, что в него входил также Л.Б. Красин, как директор завода бывшего Сименса.» (Леонид Борисович Красин, профессиональный революционер, на всем протяжении своей деятельности удивительным образом успешно совмещал свою активную деятельность в центральных органах РСДРП и её боевых группах, с работой в крупных российских и зарубежных фирмах на руководящих должностях. Был невероятно эрудированным специалистом и человеком, занимал независимую позицию в партии, неоднократно вступал в острейшие дискуссии с Лениным. Горький считал Красина вторым после Ленина человеком в партии «по уму и таланту». Не исключено, что Вологдин мог общаться с Красиным по техническим вопросам и их знакомство в какой-то степени повлияло на дальнейшее отношение Советской власти к нему).

Однако в списках классовой принадлежности, которые спешно составлялись в кабинетах Смольного, было немного пунктов, и один из них относился к «буржуям-капиталистам», к которым формально принадлежал технический директор крупного завода В.П. Вологдин. Вряд ли он был абсолютно уверен, что революционные события обойдут его стороной.

Как мы уже знаем, внешняя принадлежность Вологдина к «буржуйству» не послужила в послереволюционные годы поводом к каким-либо репрессиям, однако, его современник, талантливый российский радиоинженер и предприниматель, основатель «Русского общества беспроволочных телеграфов и телефонов», или сокращённо «РОБТиТ», Семен Моисеевич Айзенштейн, о котором Вологдин пишет очень уважительно, не избежал неприятностей и после Октябрьской революции, продолжая инженерную деятельность, неоднократно подвергался аресту. Не было учтено, что в начале 1914 года, буквально за 3 месяца, в авральном порядке им была разработана и под его руководством построена первая мощная российская радиостанция, позволившая установить связь со столицами государств-союзников России в Первой мировой войне. Позднее она была перенесена в Москву. Это была Ходынская искровая радиостанция мощностью 300 кВт. В результате преследований, Айзенштейн в 1922 году нелегально покинул СССР, после чего успешно продолжал работать по своей специальности во многих европейских странах. К сожалению, подобная судьба ждала многих талантливых российских инженеров.

Буквально, через несколько дней после Октябрьских событий были арестованы директор завода ДЕКА и его заместитель, и препровождены в Смольный. Поводом для этого был их отказ выплачивать зарплату заводским рабочим, призванным в ряды Красной гвардии. Вологдину, единственному представителю дирекции, оставшемуся на свободе, пришлось направиться в штаб революции и улаживать финансовые претензии новой власти. В этом случае, как говорится никакой идеологии не было, только бизнес. После перевода денег оба директора были освобождены, но власть завода перешла заводскому рабочему комитету. Все каналы снабжения и кооперации были разорваны, заказы исчезли и завод ДЕКА, как и большинство Питерских заводов прекратил работу. Попытки Вологдина перевести завод на выпуск гражданской продукции осуществить не удалось. Его положение было шатким, а кроме того, с полок магазинов исчезли не только продукты, но и хлеб, поэтому в конце 17-го года Вологдин принял решение уехать с семьёй в Ильинское. Не исключено, что решающим был голос Марии Фёдоровны, на руках которой был 6-и месячный сын Владислав, родившийся в апреле этого года, настойчиво требовавший молока.

В своих воспоминаниях Валентин Петрович счел необходимым, прежде, чем перейти к описанию пребывания в Ильинском, дать подробный анализ и оценку состояния радиотелеграфного и радиотелефонного дела в России в период Первой мировой войны и перед Октябрьской революцией. Несмотря на то, что еще в 1895 году изобретателем радио Поповым был продемонстрирован беспроводной телеграф, оказавший огромное впечатление на научное и техническое сообщество, почти никаких реальных шагов по промышленной реализации его изобретения сделано не было. В результате, почти всю радиоаппаратуру для оснащения флота и армии, Россия была вынуждена закупать у зарубежных фирм, быстро наводнивших мировой рынок и крепко обосновавшихся в России. С этим Вологдин столкнулся еще в то время, когда занимался продажей оборудования на заводе Глебова и установил прочные связи с Морским ведомством.

Плохая оснащенность радиосвязью и зависимость от её импорта проявилась еще во время русско-японской войны, а в преддверии Первой мировой положение стало просто катастрофическим. Англия, как союзница России была обеспокоена отсутствием у неё мощных радиостанций для связи военных ведомств в случае начала войны с Германией, в неизбежности которой она была уверена, была больше, чем военное руководство России.

«В это время англичане действительно были нашими союзниками. Они гораздо лучше, чем бездарные деятели царского правительства, понимали важность радиосвязи между Россией и Англией. Они знали, что с началом войны Россия лишится поставок радиотелеграфных приборов не только из-за границы от «Телефункена», но и от петербургского завода «Сименс».

В одном из писем Симсон, которое имеется в моём распоряжении, прямо пишет, что «через десять минут после начала войны кабель, на котором держится связь с западными союзниками, будет немцами перерезан, и мы останемся совершенно изолированными».

Английские промышленники предлагали даже поставить необходимое оборудование за свой счет. Однако, министр иностранных дел Коковцев, несмотря на то, что это было летом 1913 г., когда столкновение с Германией уже назрело, не удостоил даже собственным ответом представителя Англии. Сохранилось письмо, где директор 2-го департамента Министерства иностранных дел пишет: «Будучи крайне занят текущими делами, господин министр, к сожалению, лишён возможности назначить время, когда он мог бы принять Вас». В частных письмах английские представители приходили в отчаяние от тупости и продажности своих русских партнёров. В результате этой неравной борьбы в июле 1914-го года, когда разразилась Первая мировая война, Россия действительно была лишена международной связи, и началось срочное изготовление в Петербурге мощной радиостанции для прямой радиосвязи с Парижем и Лондоном, которая стоила огромного труда и денег и могла быть выполнена только благодаря напряжённой работе и талантливости наших инженеров». (Имеется ввиду радиостанции, построенная С. Айзенштейном).

С большим возмущением и горечью пишет Вологдин и о многочисленных случаях коррупции, в которых были замешаны, как чиновники военных структур, от которых зависело выделение средств для строительства радиостанций, так и сотрудники министерств, входящих в советы директоров русских отделений «Телефункен», и «Сименс», и, лично заинтересованные в передаче заказов этим, по сути, зарубежным фирмам.

Тем не менее, прекращение заграничных поставок принёс большую пользу и заставило шевелиться министерскую бюрократию.

С большим трудом и значительным опозданием к концу войны были построены еще несколько мощных радиостанций: в Москве, вновь под руководством Айзенштейна, в Детском селе под Петербургом по проекту Шорина, во Владивостоке с участием Фреймана, генераторы мощностью 300 кВт для которой, были изготовлены на заводе ДЕКА по проекту Вологдина.

Буквально накануне революции Вологдин, обеспокоенный отсутствием на российском рынке различных комплектующих, собственного производства, выделил 5 тысяч рублей собственных средств для организации изготовления реостатов, вентиляторов, катушек и других узлов, необходимых для изготовления радиостанций у себя на заводе. Качество их было посредственное, но, как говорится «дыры затыкать» ими было можно.

Вот с такими тревожными мыслями уезжал Вологдин из Петербурга с Марией Фёдоровной и тремя детьми на руках. Анализируя перспективу, он понимал, что без надежной телеграфной и радиосвязи установившейся новой власти будет невозможно управлять огромной страной, а саму новую власть он принял. С оговорками или без, сказать сейчас трудно, но в своих воспоминаниях счел написать следующее:

«Мы все знаем, что мощные станции в Детском Селе и в Москве сыграли большую роль в деле революции – в передачах первых декретов советской власти. Вспоминаю, как я сидел на заводе ДЕКА в своей лаборатории. Передо мною был ламповый пишущий приёмник, и как я с волнением следил за лентой, выходящей из аппарата МОРЗЕ, где говорилось, что рабочее правительство взяло в руки власть. Мы все знаем, что среди интеллигенции огромные массы полностью не понимали смысла тех событий, которые совершались после Октябрьской революции. Многие жили ещё интересами прошлого, старыми взглядами, не имели сколько-нибудь значительного политического образования. Однако уже летом 1918-го года нашлись люди, всецело отдавшие себя поддержке нового строя».

В своих воспоминаниях Вологдин неоднократно возвращается к размышлениям о той ситуации, в которую, неожиданно для них, попали миллионы людей, перед которыми внезапно встала мучительная проблема выбора, труднейшая задача нахождения своего места в новой, абсолютно для них непривычной жизни, с новыми правилами и законами.

«В те годы огромное количество интеллигенции, заводские деятели, многие учёные, не говоря уже о чиновничестве и мелкой буржуазии, были выбиты из колеи, не знали куда идти, что делать, жили только сегодняшним днём, куском хлеба, сохранением тех крох, которые у них остались от квартиры, обстановки. Лица, мало что имевшие, могли легче порвать с прошлым, в этом было их преимущество. Они были одержимы одним желанием – работать».

Как будет видно позже, Валентин Петрович также был среди этих людей, но выбор он сделал быстрей многих. Его поддержка новой власти была  очень конкретна и ясна: он просто продолжал все цело отдаваться своему призванию, выполняя, как ему казалось, свою миссию и предназначение в этом мире.

Возможно, что в любой из европейских стран, если бы он принял решение уехать туда, а не в родное для Марии Федоровны Ильинское, Вологдин был бы востребован, а имеющиеся у него средства, позволили бы ему нормально существовать с семьёй, но «вологдинские» корни и понимание своего предназначения не дали ему этого сделать, и он сделал свой выбор.

В какой-то мере душа его успокоилась, семья была в безопасности, дети сыты, а он сам, как всегда нашел для себя занятие: полезное и приятное одновременно. Он с помощью местных крестьян, которых хорошо знал еще по прошлым наездам в Ильинское, соорудил локомобиль, который приводил в движение молотилку. Где он нашел пригодное оборудование и необходимые детали для этого, неизвестно. Не исключено, что покупал или заказывал их за свои деньги на Очерском заводе, но дело было сделано, и к концу лета 1918 года механизированная молотилка заработала, а хлеба, который был получен Вологдиным в качестве оплаты за его работу, должно было хватить на целый год.

13. Офицерское собрание и газета без бумаги и проводов

В сентябре 1918 года Вологдин получает телеграмму, что говорит о том, что не все в России было разрушено, и телеграф в Ильинском был в исправном состоянии. В телеграмме было написано, что, в соответствие с приказом наркомата почт и телеграфа, Вологдин приглашается для работы в качестве ученого специалиста в Нижний Новгород, где планируется открытие радиолаборатории с большим по тем временам окладом 2500 рублей в месяц. Кто и как разыскал его в Ильинском не известно.

Валентин Петрович ничего не пишет о своих чувствах, которые вызвала в нем эта телеграмма, но можно предположить, что они были близки к тем ощущениям, которые испытывает известная актриса, получившая приглашение для съемок в кино, после длительного ожидания. «Наконец-то черти вспомнили».

Так или иначе, но Вологдин тут же отправляет ответную телеграмму с подтверждением согласия и, не откладывая отъезд в долгий ящик, отправляется в Нижний Новгород. О квартире в телеграмме ничего не говорится и потому, не испытывая судьбу, он решает оставить семью в Ильинском, устроиться на новом месте, а затем перевести её в Нижний.

«Устроившись в Н. Новгороде, я рассчитывал перевести семью весной пароходом без всякого риска и неудобств. Однако события не оправдали моих расчётов, и семья смогла соединиться со мной лишь через полтора года, испытав большие лишения и едва не погибнув от невзгод гражданской войны, в центре которой они оказались. Счастливый исход явился результатом мужества, твёрдости и работоспособности Марии Фёдоровны».

Поездка на поезде в условиях разрухи и отсутствии угля была полна приключений, т.к. несколько раз, когда топливо кончалось и паровоз вставал, машинисты совместно с пассажирами отправлялись в лес за дровами. Но так или иначе, уже в конце сентября Вологдин прибыл Нижний Новгород для работы в радиолаборатории, которой там пока не было, было только постановление об её организации.

О том, кто и как принимал решение об её организации, и о самой работе лаборатории написано много, в частности в книге, уже ранее упомянутого, Рогинского и других источниках, на которые даются ссылки в этой книге, но важно подчеркнуть два важных момента. Первый, это то, что инициатива об организации некого научно-технического центра, который должен был бы взять на себя заботу о возрождение в России радиопромышленности принадлежала не государственным органам, а частным лицам, а второе, что эта инициатива была тут же горячо поддержана Лениным, очевидно быстро осознавшим пагубные последствия национализации предприятий радиопромышленности, в том числе завода «ДЕКА».

Вот, что он писал уже в 1918 году в письме, адресованному в Научно-технический отдел ВСНХ: «Очень прошу Вас ускорить, елико возможно, заключение научно-техническому отделу по вопросу о радиолаборатории. Спешно крайне, черкните, когда будет заключение».

Еще до приезда в Нижний всех сотрудников будущей лаборатории, Ленин направил городским партийным властям несколько телеграмм с просьбой обеспечить лабораторию стройматериалами, а сотрудников хлебом. Значение появления газеты без проводов и бумаги, Ленин понимал очень хорошо, гораздо лучше других, но тем не менее идея и первые практические шаги в её реализации принадлежали людям бесконечно далеких от её идеологического и пропагандистского использования, тем более, что эти люди почти все были офицерами царской армии. Одним из них был штабс-капитан Владимир Михайлович Лещинский, получивший прекрасное военное и инженерное образование, в том числе и электротехническое. Участник Первой мировой войны, награжденный орденами Анны 3-й и 2-й степени с мечами и бантом и Станислава 2-й степени, в 1915-м году он стал начальником Тверской радиостанции, обеспечивающей российское командование связью с зарубежными союзниками. В условиях полного прекращения поставок запасных частей для радиостанции, совместно с другими сотрудниками он организовал при станции внештатную лабораторию для первого в России производства пустотных, т.е. вакуумных ламп.

Вот именно этот, абсолютно далекий от революционных идей человек был первым, кто еще в июле 1918 года подал развернутый рапорт в Народный Комиссариат почт и телеграфов (Наркомпочтел) с обоснованием необходимости организации специальной научно-исследовательской лаборатории. Соавтором рапорта, был его сподвижник и единомышленник Михаил Александрович Бонч-Бруевич, также штабс-капитан, его сверстник, с очень похожей биографией и таким же прекрасным военно-инженерным образованием и также награжденный орденом Анны 3-й степени. Это его сменил на посту начальника Тверской станции Владимир Лещинский. Бонч-Бруевич был первым, кто, практически в домашних условиях, изготовил вакуумную усилительную лампу, что в последствии позволило усиливать сигнал от детекторных станций, снизив высоту приемных антенн со 100 до 1 метра и слышать впрямую голос человека. Лещинский был первым начальником Нижегородской радиолаборатории, Положение о которой, 2-го декабря 1918 года подписывает Ленин. Но работу и все достижения НРЛ больше всего связывают с личностью Бонч-Бруевича, т.к. буквально через год здоровье Лещинского резко ухудшается и Владимир Михайлович умирает вследствие открывшихся ран, полученных во время войны.

Еще до утверждения Положения о лаборатории, летом 1918 года, после посещения Тверской радиостанции наркомом Наркомпочтеля Вадимом Подбельским, назначенным на эту должность только в январе этого года, принимается решение о её перебазировании в Нижний Новгород.

Вадим Подбельский, профессиональный революционер, не имевший никакого образования кроме незаконченной гимназии, стал наркомом только в январе того года и отличился на этом посту тем, что тут же разогнал половину сотрудников этого ведомства, а затем ввел жесточайшую цензуру, приказав не пропускать «экстремистские и лживые», по его мнению, телеграммы. Каким образом несколько штабс-капитанов с царскими орденами на груди умудрились объяснить ему научно-технические аспекты деятельности будущего научного центра, неизвестно, но, скорей всего, упоминание о возможном использовании радио для передачи газеты по воздуху на большие расстояния показались ему убедительными. Кроме того, возможно, что в день посещения им станции, штабс-капитаны были в цивильной одежде и без орденов.

Вместе с Лещинским и Бонч-Бруевичем уже в сентябре-октябре приезжают их товарищи по Твери, капитан Остряков, а чуть позже генерал Леонтьев, тоже радиоинженеры.

Они были первыми, кто встретил Вологдина еще в пустом здании бывшего общежития семинарии, которое было выделено под лабораторию.
Валентин Петрович несколько раз делится своим впечатлениями, которые произвели на него его будущие сотрудники. Он даёт им подробные характеристики, как личностям и как специалистам, не всегда положительные, которые постепенно, по мере сближения с ними, менялись, причем в разные стороны. Оставим на совести Валентина Петровича некоторые, не всегда, наверное, справедливые замечания на их счет, остановившись на его оценке их гражданской позиции и поступков, которые он им дал в своих воспоминаниях.

«Меня они приняли довольно сухо, считая для их тесного офицерского кружка чужим человеком, однако необходимым для развития нового дела, которое они начали.

Мои товарищи не могли быть названы людьми, понимающими тогда задачи нового государства, которому они хотели служить с самого начала Октябрьской революции в качестве кадровых офицеров. Поэтому у них и не могло быть особой симпатии ко всему тому, что теперь делалось, да и многое для них тут было чуждо. Многое здесь объясняется тем, что они обладали известным авантюризмом, но главное – им хотелось работать. Вот основные черты организаторов этой знаменитой впоследствии лаборатории. Они не видели другого пути для работы, как выдвинув перед советским правительством очень важную для него задачу обеспечения радиосвязи не только специалистами, но и аппаратурой, и передав в его распоряжение свои силы».

И ещё важное добавление Вологдина, сделанное с явной симпатией и уважением: «Во всех этих людях в то время, было ещё многое от старого офицерства, многое от офицеров Л.Н. Толстого и особенно Куприна».

Далее Валентин Петрович, непонятно с какой целью, обосновывает причину, по которой Советское правительство решило опереться на: «Политически плохо воспитанных офицеров, а не на опытных, промышленных и заводских деятелей, обладающих большими знаниями, опытом, но связанных нитями, идущими за границу. Этот расчёт оказался правильным. Люди Нижегородской лаборатории, оправдали возложенные на них советским правительством надежды и принесли огромную пользу советской радиотехнике и всему нашему государству».

Создается впечатление, что Валентин Петрович не исключал, что его воспоминания будут читать, не только близкие ему люди и коллеги, но и те, кому гораздо важнее будут его не научно-технические позиции, а политические.

14. Наука на фоне красного террора

Чтобы понять, какую фатальную опасность для человека могли нести в то время такие определения, как «Мои товарищи не могли быть названы людьми, понимающими задачи нового государства» или «Политически плохо воспитанные офицеры», надо вспомнить обстановку в России, в частности в Нижегородской губернии, установившуюся там в 1918-м году, для чего обратимся к книге С.А. Смирнова «Утопия у власти. Красный террор в Нижегородской губернии (1918-1922 гг.)». [6]

Уже в конце 1917-го года, отчетливо понимая, что Октябрьский революция вызовет в стране большое сопротивление и непринятие новой власти, захваченной в результате вооруженного переворота, большевики 20 декабря создали Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем.
На основании распоряжений, полученных из Москвы, через несколько месяцев, в марте 1918-го года был принято решение и об учреждении Нижегородской губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией, а также военно-революционного штаба, состоящего из военного отдела под руководством московского эмиссара Бориса Израилевича Краевского и отдела политического, который возглавил Яков Зиновьевич Воробьев, в прошлом боевик «Бунда», один из вожаков октябрьского переворота в Нижнем Новгороде.

Уже, буквально через несколько дней после организации ЧК, нижегородские газеты сообщили о разоблачении «контрреволюционной организации», будто бы готовившей вооруженное свержение советской власти.

Летом 1918-го года, после декретов о хлебной монополии, запрете торговли, комбедах, воинской повинности, чрезвычайных налогах, недовольство населения росло, как снежный ком. Ответом было повсеместное создание небывалого по масштабам аппарата насилия. Не стала исключением и Нижегородская губерния, в считанные недели покрывшаяся сетью ЧК от уездных до сельских.

Первый массовый расстрел в Нижегородской губернии был зафиксирован в мае 1918-го года, это случилось в селе Богородском, где на почве голода, произошли массовые беспорядки, в ходе которых были убитые и раненые, включая 4 коммунистов. Прибывший в село карательный отряд во главе с военным комиссаром Краевским расстрелял без суда и следствия 10 человек и около 100 отправил в губернскую тюрьму.

Тон в отношениях с населением задавали лидеры большевиков. Телеграммы, которые Ленин слал на места, поражают непримиримостью и жестокостью, граничащей с кровожадностью. Вот образчик ленинской директивы в Пензу: «1) Повесить (непременно повесить, чтобы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. 2) Опубликовать их имена. 3) Отнять у них весь хлеб. 4) Назначить заложников согласно вчерашней телеграмме. Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков».

Август 1918-го в Нижегородской губернии стал временем водораздела между террором спорадическим, бессистемным, хотя зачастую и масштабным, и планомерным, поставленным на прочную идеологическую и практическую основу. Август был и временем, когда в теорию и практику вошло взятие мирных заложников с последующими расстрелами в зависимости от ситуации на фронте и в тылу.

Основаниями для арестов служили доносы бесчисленных негласных агентов ЧК. В докладе Я.З. Воробьева о деятельности комиссии за сентябрь говорится: «Пришлось направить лучшие силы в ряды местных белогвардейских элементов, скрывавших свой истинный облик под покровом службы в разных советских учреждениях. Было организовано систематическое наблюдение за этими лицами как в среде их служебной деятельности, так и в их частной, семейной жизни».

Из 1500 подвергнутых регистрации офицеров было арестовано 700. Списки лиц, подлежащих немедленному расстрелу в случае задержания, циркулярно рассылала ВЧК.

Убийство Л.И. Канегиссером (Леонид Иокимович, бывший юнкер, защищавший Зимний дворец в ночь штурма, талантливый поэт и близкий друг Сергея Есенина) председателя Петроградской ЧК Урицкого и ранение Ф. Каплан председателя совнаркома Ленина, случившиеся 30 августа 1918-го года, стали удобным поводом для развязывания тотального красного террора. Тогда и зазвучали призывы уничтожать «буржуазию» как класс. Под буржуазией понимался кто угодно: торгово-промышленный слой, офицерство, интеллигенция, православное духовенство, актив небольшевистских партий, среднее и зажиточное крестьянство.
То, что происходило в том страшном сентябре, выглядело как истерия, а по сути было расчетливым и безжалостным истреблением образованного слоя нации. По инициативе Свердлова 2 сентября ВЦИК принял резолюцию о красном терроре. В тот же день еще более откровенное постановление вынесла ВЧК, которое гласило: «Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшем движении в белогвардейской среде должен применяться безоговорочно массовый расстрел».

Большевистская печать развязала небывалую кампанию с призывами к массовым убийствам. Не веришь глазам, читая газеты тех дней! От них веет какой-то ветхозаветной злобой. «Настал час, – писала «Правда», – когда мы должны уничтожить буржуазию. Гимном рабочего класса отныне будет песнь ненависти и мести!». «За смерть одного нашего борца, – вторила ей «Красная газета», – должны поплатиться жизнью тысячи врагов… Чтобы не дрогнули они (большевики) при виде моря вражеской крови. И мы выпустим это море крови. Кровь за кровь. Пусть захлебнутся они в собственной крови!».

Нижегородская ЧК откликнулась на эти призывы массовым расстрелом, произведенным в ночь на 1 сентября 1918-года на Мочальном острове Волги. Список 41 жертвы был напечатан наутро в газете «Рабоче-крестьянский нижегородский листок».

Вот, в такой обстановке в Нижнем появляется группа специалистов, бывших офицеров царской армии, которые бросаются в глаза окружающим не только кителями и френчами военного образца, но и военной выправкой и манерой поведения. Появившийся чуть позже Валентин Петрович, хоть и без выправки, но по внешнему виду явный интеллигент, а, судя по одежде, точно буржуй. Что уберегло их всех от рук чекистов, ослепленных яростью и ненавистью, не разбирающих правых и виновных, опьяненных кровью и безнаказанностью? Случайность или цинично-прагматичное понимание их, возможно временной, ценности для дела революции? Или тайная охранная грамота, выданная Дзержинским или даже самим Ленином? Никому это не известно.

Неизвестно также и то, как и что чувствовали будущие сотрудники Нижегородской радиолаборатории в той атмосфере ежедневной опасности, страха и непредсказуемости власти, которая царила в то время в Нижнем, в которой им выпало жить, творить и работать.

Приглашение Валентину Петровичу для работы в НРЛ, конечно, было послано по инициативе Лещинского и Бонч-Бруевича, которые хорошо знали о его работах в области высокочастотных машинных генераторов и, несмотря на то, что, будучи бескомпромиссными сторонниками ламповых радиосистем, они отчётливо понимали, что использование именно высокочастотных машин на данном этапе позволит существенно сократить сроки разработки и ускорит ввод в действие первой советской станций дальней связи в Москве. Был ли в этом сугубо прагматический подход нам неизвестно, но, учитывая, как в дальнейшем складывались отношения между двумя авторитетными и самолюбивыми лидерами, похоже, что Бонч-Бруевич свое направление считал, несомненно, приоритетным.

О направлениях работы НРЛ и о месте каждого сотрудника в этих работах стало хорошо понятно после проведения в конце декабря в Нижнем Новгороде совещания представителей науки и специалистов по телеграфии и радиотехнике. В нем принял участие весь цвет самых известных и авторитетных российских ученых и инженеров, профессоров и академиков, ставших в одночасье советскими.

Главной темой совещания было обсуждение «практического вопроса» о радиотелеграфной связи между Москвой и Владивостоком, чему были посвящены вводные доклады руководителей Наркомпочтеля, а конкретные предложения о способах практической реализации поставленной задачи были сделаны несколькими видными специалистами, обосновывающими тот или иной способ. Опуская описание самих докладов и многочисленные выступления оппонентов, важно остановиться на решениях, принятых совещанием, т.к. они определили направления дальнейшей работы НРЛ.

Было решено включить в план работы НРЛ исследование возможностей использования на радиостанциях генераторов, обеспечивающих высокочастотную генерацию за счет вольтовой дуги, и строительство мощных машинных генераторов системы Вологдина. Надо отметить, что активным сторонником дуговых генераторов был участник совещания и один из его докладчиков, С.М. Айзенштейн, тот самый директор российской фирмы РОБТиТ, который сумел построить в начале Первой мировой войны мощную радиостанцию буквально за несколько месяцев, и который позже несколько раз подвергался арестам, и, в результате, в 1922-м году бежал из СССР.

Хотя вопрос об использовании для радиосвязи мощных генераторных ламп на совещании не рассматривался, в план работы НРЛ он был все же включен, скорей всего под давлением Бонч-Бруевича и Острякова. Таким образом, в НРЛ сформировались три группы: первая, под руководством Острякова занималась дуговыми генераторами, вторая, во главе с Вологдиным была ответственна за строительство высокочастотных машин, и третья, возглавляемая Бонч-Бруевичем, продолжала разрабатывать электронные лампы и схемы их применения.

Остряков, уже в конце 1918 года приступил к исследованиям работы дуговых генераторов и их практической апробации, благо в это время в Москве на Шаболовке монтировался мощный электродуговой передатчик, поставленный одной из иностранных фирм для телеграфирования на большие расстояния. Пользуясь паузами в его работе, он проводили эксперименты по возможности передачи человеческой речи. Несмотря на то, что он был убежденным сторонником использования электронных ламп, он беспристрастно, с большой тщательностью провел все исследования и эксперименты с дуговым генератором, но пришел к выводу о нецелесообразности применения электрической дуги для радиовещания. После завершения этих исследований, несмотря на то, что был председателем Научно-технического совета НРЛ, он пополнил ряды сторонников «лампы», после чего окончательно сформировались две группы: Бонч-Бруевича, видевшего перспективу развития радиопередатчиков только с использованием ламп и Вологдина, последовательного сторонника высокочастотных генераторов, но, в принципе, не отрицавший возможности использования ламп. В последствии, параллельная работа этих двух групп постепенно переросла в конкуренцию, а потом и в острое противостояние, закончившееся закрытием НРЛ. Но то будет позже.

К личности Петра Алексеевича Острякова и его роли в работе НРЛ Валентин Петрович в своих воспоминаниях обращается несколько раз, отдавая дань его знаниям и роли в организации работы НРЛ, обеспечения её в годы тотального голода и разрухи промышленности всем необходимым, и в тоже время, называя его «злым гением», не скрывавшим своего пристрастного отношения к работам группы Бонч-Бруевича, и виновником прекращением деятельности НРЛ.

Петр Алексеевич Остряков, также, как Лещинский и Бонч-Бруевич, перешел в НРЛ из Тверской радиостанции и его биография во многом схожа с их жизненными путями. Он также получил военно-инженерное образование в Николаевском училище, закончив кроме того Офицерскую электротехническую школу, и в звании капитана был назначен помощником начальника военной радиостанции в Твери.

Став впоследствии, после образования НРЛ, её фактическим руководителем, с целью обеспечения работы всем необходим, несколько раз добивался встреч с Лениным, в частности, убедил его о необходимости строительства в Нижнем Новгороде автономной, не зависящей от города электростанции, получив мандат за подписью Ленина, начинавшийся словами: «Радиотелефонное строительство признано чрезвычайно важным и срочным…». Строительство началось 1 ноября 1921-го года. Уже в послевоенные годы стал доктором технических наук, профессором, автором многих книг по радиотехнике.

Все трения между Вологдиным и Бонч-Бруевичем были впереди, а пока их объединяла общая цель, для достижения которой они отдавали все свои силы, и совместные работы по разработке и изготовлению ртутных высоковольтных выпрямителей, которые впоследствии стали источниками питания почти всех радиостанций.

Задачи были поставлены, надо было приступать к их практическому осуществлению, но оборудования, необходимого для этого, в лаборатории было крайне мало. Достаточно быстро Вологдин съездил в Петроград и, используя свои связи и знакомства на заводе ДЕКА и в Радиодепо в Гребном порту, договорился о передаче ему машины мощностью 3 кВт, частотой 20 кГц, нескольких станков и большого количества материалов, которые в этот период казались там никому не нужными. Постепенно в Нижний для работы в НРЛ приехали бывшие сотрудники Вологдина по работе на заводе Глебова и ДЕКА. Особенно он был рад зачислению в свою группу Ступака, своего бывшего начальника на заводе Глебова, обладавшего большим практическим опытом. Первое время группа Вологдина занималась установкой оборудования, поиском приборов, монтажом схем и опытных стендов. Вот, что пишет об этом периоде работы Вологдин.

Сотрудники Нижегородской радиолаборатории. Слева направо: П. Бялович, М. Бонч-Бруевич, В. Леонтьев, П. Остряков, А. Шорин, В. Вологдин

«Утром в течение многих часов сидишь в лаборатории, наблюдаешь за кривой тока или напряжения на экране осциллографа, пытаешься разгадать смысл тех сложных явлений, которые при этом протекают в машине, умножителе или ртутной колбе. Эта работа в то время у меня начиналась не с понимания хотя бы общего характера явлений и попыток их подтвердить и уточнить, не с научной стороны, а с многочисленных опытов, проделанных часто ощупью; обобщение, внутренний смысл явлений часто находился лишь позже. Это был длинный, кропотливый и трудоёмкий путь, а потому и неэкономный, которым я часто следовал в своих работах, однако другого пути у меня не было из-за малой теоретической подготовки в области физики и, в частности, в области высоких частот. Знания пришли ко мне лишь много позднее через практику. Для всех этих работ делались многочисленные трансформаторы, обмотки, позднее – ртутные колбы и целые машины. Выбранный мною чисто опытный путь работы особенно увеличивал число устройств, которые нужно было делать. За счёт экономии в научной работе осуществлялась производственная, механическая работа. Такова особенность чисто опытного метода работы».

Забегая вперед, уже в наши дни, следует сказать, что в научно-исследовательских работах, проводимых во ВНИИТВЧ, несмотря на то, что в распоряжении сотрудников была уже хорошо разработанная теоретическая основа многих процессов и высокочастотной аппаратуры, а также возможность проведения многих исследований на математических моделях, все равно, во всех отделах существовала, так называемая, «макетка», в которой можно было быстро сделать небольшой макет или образец, например, индуктора и тут же провести необходимый эксперимент, уточняющий расчетные данные. В ряде случаях, например, при отработке режимов закалки деталей, особенно сложной формы, метод макетирования является в ряде случаев просто единственно возможным. Как видно, метод Вологдина дошел и до наших дней.

«Но вот с развитием работы лаборатории обнаружилось отсутствие ряда машин, приборов и особенно материала, т.к. то, что было привезено из Петрограда не могло обеспечить работу лаборатории. Вопрос обсуждался на учёном совете радиолаборатории, работа которого в первый год проходила очень дружно, в атмосфере взаимного понимания и желания помочь друг другу. Для меня было ясно, что если чего-либо нет, то нужно достать, рассчитывать было не на кого. И вот предпринимаются многочисленные поездки сперва в Москву и Ленинград, а затем, после 1921 года, и за границу»

Чтобы представить себе условия, в которых эти поездки предпринимались, надо вспомнить романы Алексея Толстого, Булгакова, Паустовского или других писателей, или лучшие художественные фильмы, посвященные годам Гражданской войны, в которых поездка на поезде была, если не подвигом, то опасной авантюрой, точно, в которой можно было лишиться не только имущества, денег, но и здоровья, а иногда и жизни.

Валентин Петрович, обладавший, безусловно, литературным даром, описывает эти поездки очень точно, красочно, с мельчайшим подробностями, говорящими о том, что они, эти поездки, оставили в нем ярчайшие впечатления.

«Вокзал. Почтовое отделение на вокзале давало нам приют, так как радиолаборатория принадлежала Наркомпочтелю и пользовалась особым вниманием наркома. Начальник отделения старается помочь, чем может. Правда, он имел от лаборатории и некоторые выгоды, в виде спирта, который был тогда редок. Входишь не в специальный почтовый, а в лишь приспособленный под почту вагон… темно… он почти пустой, кое-где лежат немногочисленные посылки. При огарке свечи беседуешь с директором лаборатории В.М. Лещинским, который тоже едет в Москву. От него узнаю, что в этом же поезде едет Вячеслав Михайлович Молотов – секретарь Нижегородского обкома того времени. На ужин у нас есть по куску селёдки и чёрствого хлеба, для сна – жёсткая скамья, которая кажется большой роскошью, так как не приходится ехать стоя или где-то на притыке, а главное, испытывать давку и духоту общих вагонов, не говоря уже о необходимости штурмовать их при посадке».

Одной из преференций обитателям почтового вагона также являлась возможность прохождение проверки багажа при прибытии в Москву через отдельный выход, типа VIP зала. Далее очередные испытания при посадке в поезд на Петроград и очередная ночь, но уже под лавкой, а затем пешком с Московского вокзала на Петроградскую сторону с саночками или тележкой, на которой привязан рюкзак с запасом еды на пару недель, т.к. в трамвай сесть было невозможно.

В последующие дни шла работа по получению материалов, станков и машин, благодаря старым заводским связям. И таким же путём происходила моя обратная поездка. Если вагон был специальный, почтовый, то приходилось спать на узкой полке вагона, привязав себя, чтобы не упасть, ремнями к трубе отопления, либо под полкой…

В один из этих годов я сделал 22 рейса от Нижнего до Петрограда и обратно, для чего приходилось выезжать чуть ли не каждые две недели. Это было не шуткой, так как кругом свирепствовал сыпной тиф, и лишь почтовый вагон дал возможность избегнуть этой страшной тогда болезни».

Следует напомнить моему читателю, что еще пару лет назад, когда Валентин Петрович был Техническим директором завода ДЕКА, он, как состоятельный, человек, совершая поездки поездом, по личным делам или по делам завода, скорей всего, брал билеты только в вагон первого класса, т.к. будучи в остальных жизненных ситуациях не очень требовательным, путешествовать предпочитал с максимальными удобствами. Вот, что писал в воспоминаниях о плаванье на корабле из Перми в Петербург, направляясь туда после окончания реального училища в 1900-м году.

«Поездка на пароходе проходила в очень благоприятной обстановке. Правда, имея мало денег, я всячески экономил в еде. Главное, что меня радовало и что я до сих пор, т.е. на протяжении почти 50-ти лет более всего ценю, – это хорошие условия поездки в смысле помещения. Здесь же я имел отдельную каюту 2-го класса, с водой, мягкой постелью. И сейчас я, не заботясь ни о пище, ни об одежде, трачу любые деньги, чтобы ехать в наилучшей обстановке».

Надо понимать, что в 1919-м году «наилучшую обстановку» даже за любые деньги получить было невозможно.

Описывая эти поездки за материалами и оборудованием, Вологдин не забывает упомянуть Острякова, который каждый раз обеспечивал не только саму поездку, но и договаривался с заводами о получении оборудования, проводил его монтаж, изыскивал нужных специалистов и средства для существования лаборатории.
Правда, каждый раз, когда Володин признает большой вклад Острякова в обеспечение работы лаборатории он не забывает напомнить, что все-таки Остряков был для радиолаборатории «злым гением», способствовавшим её гибели.

Но эти события произойдут гораздо позже, а 1919 год был занят обустройством лаборатории и началом работ по использованию машинного генератора мощностью 3 кВт, привезенного из Петрограда, для целей радиотелеграфии. В своих воспоминаниях Вологдин откровенно признаётся в недостаточности знаний и малого опыта в области радиотехники, но, продолжая серию опытов, быстро убеждается, что мощность машины и её частота явно недостаточны для качественной работы радиотелеграфа и принимает решение строить гораздо более мощный генератор с двигателем, обеспечивающим необходимую стабильность оборотов, а, следовательно, и частоты тока генератора. Только это позволит выполнить решения совещания 1918-го года и создать источник питания для строящейся Московской Октябрьской радиостанции.

Он понимает, что надо спешить, т.к. параллельно с ним активные работы по созданию лампового передатчика ведет Бонч-Бруевич, который, уже в конце 1919-го года добивается успеха и демонстрирует качественную радиосвязь между Нижним Новгородом и Москвой, Симбирском и Самарой, о чем было доложено Ленину, который направил лично Бонч-Бруевичу поздравительную телеграмму. Но Вологдин, да и сам Бонч-Бруевич, хорошо понимали, что этот успех пока не решает главной задачи: запуска в работу мощной станции для целей дальней радиосвязи.

Мощность ламп мала, а изготовляются они кустарным способом. Необходим мощный высокочастотный генератор, но для изготовления генератора мощностью, хотя бы 50 кВт, проект которого Вологдин выполнил, еще работая на заводе ДЕКА, практически, ничего нет: ни корпуса статора, ни ротора, ни тонкого электротехнического железа. Все это надо было добывать самому. Станины удалось заказать и изготовить на чугунолитейном заводе в восьми километрах от Нижнего, для чего Вологдину в компании со своим техником надо было несколько раз плыть на лодке вверх по Оке. Проблема с получением отливки ротора тоже была решена, но чуть позже. Изготовлена она была после поездки Вологдина в Швецию на завод «Лаваль», где ему удалось разыскать старый заказ еще от 1913 года. (О том, как в условиях гражданской войны и, практически, в международной изоляции Советского государства, на фоне военных действий с странами Антанты, была осуществлена эта заграничная поездка, Валентин Петрович ничего не написал, а жаль, непростая, наверное, была поездка). Фирма быстро изготовила заказ, а кроме того, согласилась изготовить ротор и для машины мощностью 150 кВт, строительство которой также было запланировано Вологдиным.
Но в 1919-м году, скорей всего это было лето, становится ясно, что без тонкокатанного электротехнического железа для ротора работа дальше не пойдет. Единственная возможность его изготовления была только на Добрянском заводе около Перми и Валентин Петрович решает ехать на этот завод.

В этом месте следует сделать паузу в этом повествовании и вспомнить, что уже прошел год, после отъезда Вологдина из Ильинского, в течение которого он не имел никаких сведений о положении семьи, что не могло его не беспокоить, тем более что Пермь долгое время находилась под властью белых. Добравшись на пароходе до Перми, из которой только недавно ушли белые части, Вологдин получил в местном отделении Совнархоза письмо на Добрянский завод с просьбой оказать ему всяческое содействие, а также заручился согласием коменданта города оказать помощь своей матери, которую застал дома в бедственном положении, почти без продуктов. Вот, что пишет в своих воспоминаниях Вологдин о посещении матери.

«В Перми я навестил мать, которая одна из немногих осталась в городе, так как очень многие жители ушли или были уведены белыми….
От матери я узнал, что в Ильинском остался только мой маленький сын Владислав с нашей старой бонной, эстонкой Амалией Иосифовной Корьюс, которая более 30 лет жила в семье Теплоуховых».

Я выделил жирным шрифтом эти строки, чтобы обратить внимание моего читателя, на то, что Валентин Петрович полностью опускает вопрос, который не мог не возникнуть в его голове: А, где же его супруга с двумя детьми и семья Сергея, которая тоже была с матерью в Перми до ухода белых? Об этом в его воспоминаниях ничего нет, как и в книге Лебедева и Рогинского. Объясняется это просто: у всех сработал внутренний цензор. Дело в том, что Мария Федоровна с двумя детьми и семья старшего брата Сергея ушли из Перми вмести с белыми частями. Это выяснилось из переписки некоторых членов семьи Вологдиных, которая попала в руки Валерия Геннадьевича Шевченко, внука Виктора Петровича Вологдина, родного брата Валентина Петровича, когда он, уже в 90-х годах 20-го века, начал работать над книгой о своем деде, основоположнике применения дуговой сварки в судостроении.

«Если внимательно прочитать две книги, посвященные Валентину Петровичу, то в них не удастся найти даже упоминание о том, что по каким-то причинам семья его в 1919-м году оказалась в Нижнеудинске (Нынешнем Улан-Уде). Словом, по-видимому, здесь мы сталкиваемся с известным приемом социалистического реализма, суть которого состоит в том, что, если факты не лезут в схему – лучше их обойти.

Гражданская война метала и швыряла людей из края в край громадной страны. Не минула чаша сия и семью Валентина Петровича. Как писала бабушка (супруга Виктора Петровича) в одном из своих писем: «Относительно М.Ф. Вы, наверное, знаете. Она доехала до Нижнеудинска, но Вали не нашла. Жду от нее письма».

Добраться до Добрянского завода тоже было непросто, но выручили прежние связи и уважительное отношение земляков к Вологдину. Ему выделили даже отдельный катер с пятью вооруженными матросам, которые, правда, по прибытии в Добрянск напились, стали дебоширить, были разоружены и арестованы и только после вмешательства Вологдина были выпущены, что дало ему возможность вернуться обратно в Пермь. Хорошее настроение от удачной поездки и размещения заказа на железо, омрачалось не только известием, что семья ушла с белыми, точнее с Колчаковскими войсками, но и неизвестностью их нахождения. Нет сомнения, что Валентин Петрович хорошо понимал, что значило в разгаре гражданской войны иметь отношение к близким родственникам, решивших по доброй воле уйти из города с белыми частями. В те времена люди лишались свободы и жизни по менее значительным причинам.

Раскол российского общества, который произошел после Октябрьского переворота, непосредственно коснулся и семьи Вологдиных. Все дети Петра Александровича по собственной воле, либо в результате стечения обстоятельств выбрали свои жизненные пути, свои гражданские и политические позиции зачастую прямо противоположные. Нигде в своих воспоминаниях Валентин Петрович не касается этой темы, вернее проблемы, которая не могла не омрачать его сознание, не вызывать тревогу и душевное беспокойство за свою семью, за судьбу своего дела, да и за своих братьев и сестру, которые несмотря ни на какие идеологические различия были ему всегда близки и дороги.

Чтобы понять насколько эта тема тревожила Валентина Петровича, да и не только его, надо помнить и знать нравы того времени, когда ему приходилось работать. Даже уже после войны в семьях его сыновей и близких родственников эта тема была строго запретной, хотя её трудно было обходить при заполнении различных анкет, где присутствовала графа с вопросом: «Имеете ли родственников за рубежом?» Писали, что нет, не имеются, хотя они там были.

Эту тему подробно раскрывает в своей книге «Сварщик Виктор Вологдин» его внук Валерий Геннадьевич Шевченко, которому удалось разыскать несколько писем, из которых становится понятным судьба всех братьев и сестры Валентина Петровича. В начале этих записок я поместил их краткие биографии, но думаю, что будет важно и небезынтересно уточнить некоторые страницы их биографий, оказавшихся у многих из них непредсказуемыми и удивительными, воспользовавшись информацией, представленной в книге Валерия Геннадьевича Шевченко. Начнем, по старшинству.

15. Разные судьбы

Сергей Петрович

Старший брат Валентина Петровича не доставил ему никаких волнений или беспокойств в лихие послереволюционные дни и годы, когда надо было определяться не только со своей позицией и отношением к новой власти, но и с местом жительства. Как показала его, не столь долгая жизнь, он был человеком умеренных, но, безусловно, либерально-демократических взглядов. Будучи страшим братом, он чувствовал ответственность за семью, избегал участия в радикальных революционных движениях, хорошо понимая, что, в случае ареста и тюремного заключения, возникнут проблемы не только у него, но и у всех остальных родных.
«Сергей Петрович был тем человеком, который в силу своего старшинства прокладывал дорогу в жизни остальным братьям. В 1892-м году он первым отправился в столицу, поступил на металлургический факультет Петербургского технологического института и в 1887-м окончил его. Его трудовая карьера началась с меднопрокатного завода Франко-Русского общества.
Вскоре, встав на ноги, он стал наставником и организатором жизни младших братьев. Благодаря ему, все они (хотя каждый по-своему) оказались в свое время связаны с Франко-Русским (ныне Адмиралтейским) судостроительным заводом».

Конечно, он был крайне осторожен и сдержан в своих высказываниях и поступках, но все же в душе его была та «красная» линия, когда жесткость и несправедливость обрушившихся на него событий того времени, заставляли эту черту переходить. Такой «красной» чертой стали события 1905 года. Вологдин писал в своих воспоминаниях. «Столыпин открыл эпоху ещё более усиленных репрессий и военно-полевых судов. Это было время исчезновения каких-либо конституционных иллюзий, время самой чёрной неприкрытой реакции.

Даже вполне нейтральный, и даже аполитичный, Сергей был, арестован и осужден к высылке в Туруханский край, как казначей очень умеренного Союза инженеров, разделявшего позиции кадетов. «Благодаря очень влиятельной дирекции завода «Берда», которая его очень ценила и думала сохранить для будущего, он должен был лишь эмигрировать во Францию(!!!) вместе с Софией Яковлевной и детьми. Через год сёстры Трей последовали за семьей брата, ликвидировав в Петербурге просуществовавшую шестьдесят лет типографию. Так не стало базы Вологдиных, которой все пять братьев были многим обязаны».

Валерий Геннадьевич в своей книге добавляет, что в том же году Сергей Петрович был избрали в Петербургский Совет рабочих депутатов. Очевидно, этому предшествовала какая-то его вполне определенная деятельность, оцененная рабочими.

«Так Сергей Петрович оказался… в Париже. Там он работал ассистентом лаборатории Ле-Шателье, слушал лекции в Сорбонне и Французском колледже, вел научную работу, посвящённую исследованию свойств огнеупорных материалов. Словом, жизнь его была полнокровна и интересна, а заработки таковы, что он смог помогать, своей тетушке, Глафире Дмитриевне во время её обучения в Париже».

В 1909 году он вернулся в Россию, но, как неблагонадежный элемент, был вынужден уехать жить и работать вместе с семьёй в Новочеркасск, что в те времена для столичного жителя тоже было что-то вроде ссылки. Поступив работать в Донской политехнический институт, он с головой ушел в преподавательскую деятельность, полностью отойдя от идей революционного романтизма. Поэтому, в октябре 1917-го года ему не пришлось мучительно долго выбирать свое место в новой жизни, и он отдал всю свою жизнь преподавательской и научной деятельности, стал признанным и известным в России и во всем мире металловедом, профессором, автором многих книг и монографий.

Владимир Петрович

Вот, кто доставил всем братьям, включая всех членов их семей, много неприятностей, тревог и переживаний, которые на протяжение многих лет, вплоть до перестроечных годов, были вынуждены при заполнении различных анкет брать грех на душу и писать «НЕТ» в графе, где спрашивалось наличие родственников за границей.

По воспоминанию его жены, Владимир Петрович был сторонником самых правых, промонархических взглядов и не желал поддерживать отношений со своими братьями в Советской России, после того, как бежал из России. Что же заставило его стать убежденным сторонником монархии? Мы уже знаем, что он, как и все дети Петра Александровича, вырос в семье, где понятия крепостного права иллюстрировались живыми примерами их отца и близкими родственниками их матери, правда, счастливо избежавших «свинцовых мерзостей», присущих этому праву. Владимир, как и его братья, став взрослым человеком, никогда не владел ни заводами, ни пароходами, и ничего, с приходом новой власти не потерял. Его руки, голова и знания остались при нем. Но, почему были забыты разговоры на политические темы, которые отец дома часто вел при детях, а это были, как вспоминал Валентин Петрович «безусловно, прогрессивные, проникнутые гуманностью разговоры на темы, интересовавшие наиболее передовые слои общества 90-х годов» которые влияли на наше мировоззрение. Многое мною впоследствии было воспринято от старших братьев, которые в это время все свои симпатии имели на стороне кругов населения, стоявших в резкой оппозиции к царскому правительству».

Почему исчезла та прививка демократизма, сделанная Владимиру отцовским воспитанием? Когда и почему изменилась «резкая оппозиция» Владимира к царскому правительству? Скорей всего, после учебы в Кронштадтском инженерном училище имени Николая I, которое он окончил в 1899-м году, когда в числе лучших курсантов, мечтая сделать морскую карьеру, отправился в кругосветного плавание на крейсере «Россия», и побывал в Англии, Франции, Испании, на Мальте. Общение с молодыми морскими офицерами, среди которых был великий князь Кирилл, обсуждение политической обстановки в стране, случаев терроризма в отношение государственных деятелей и членов царствующей семьи, которые стали использовать в своей борьбе народовольцы и другие радикальные группы революционеров, очевидно, вызвало у Владимира, также, как у его товарищей по службе, категорическое неприятие и возмущение. Особенно, это было связано с недавним убийством Александра II, так много сделавшего для отмены крепостного права. Подобные методы борьбы, очевидно, полностью перечеркнули его недавние симпатии к тем, кто стоял в оппозиции к царской власти. Верность монарху в большей степени увязывалось с присягой, даваемую офицерами «царю и отечеству», нарушать которую, Владимир, считал для себя недопустимым, и оставался верным ей даже после отречения Николая II в феврале 1917 года. Как выяснилось позже, к большому огорчению Владимира, он оказался, однако, неспособным к морской службе, так как страдал морской болезнью. В результате полугодичного плавания с посещением Индии, Явы и Японии, он, дойдя до Владивостока, должен был списаться с флота, вернуться в Петербург, где поступил на завод Берда. Будучи талантливым инженером, вскоре сделал быструю карьеру, став техническим директором завода в звании генерал-майора.

Требовательность, жесткость, уверенность в суждениях, приобретенные им, очевидно, во время службы на флоте, пожалуй, были главными чертами характера Владимира. Все братья, занимавшиеся революционной деятельностью, периодически оказывались в тюрьмах. Их ссылали и с трудом разрешали вновь возвращаться к учёбе и работе, а он спокойно строил свою карьеру и ни в чём предосудительном замечен не был. Человек с таким характером и убеждениями, разумеется, никак не мог смириться с октябрьским переворотом и его последствиями. Принять окончательное решение покинуть Россию могло также известие о расстреле большевиками в октябре 1918 года царской семьи. Он не мог исключать, что такая же судьба может постигнуть и монархически настроенных граждан, тем более, что он был видным деятелем, с высоким воинским званием. Будучи монархистом по убеждениям, Владимир, скорей всего не был членом и не ассоциировал себя с Союзом русского народа, массовой монархической организацией, во многих своих проявлениях черносотенной и радикально националистической. Никто и нигде об этом не упоминает. Тем более что её организаторами в 1905 году были в своей основе крупные землевладельцы, юристы и высшие служители Русской православной церкви, а не русское офицерство и, тем более, не морские офицеры, которые дистанцировались от этой «дурно пахнущей» организации, хотя Николай II разделял её цели и даже покровительствовал ей. Очевидно, что в этом случае «прививка моральной и душевой чистоплотности», полученная от отца, оказало свое действие на всю его жизнь.

Способ бегства он выбрал очень рискованный: с женой и тремя детьми он в конце 1918-го году ушел по льду Финского залива в Финляндию, а затем в Швецию, где заболела инфлюэнцей дочь Нина. Болезнь была столь тяжела, что бедная девушка навсегда осталась в шведской земле. Затем семье удалось перебраться в Париж. (Не могу не усомниться в этой версии способа бегства, упомянутого Валерием Шевченко. По льду, около 20-и километров пешком вместе с женой и дочкой, на фоне снежного покрытия, мимо кронштадтских фортов, дозоров и наблюдательных вышек???. Что-то не верится. Но, так или иначе, побег состоялся).

К тому времени Владимир Петрович имел уже солидный опыт инженерной работы, ведь именно перед революцией после поражения в войне с Японией интенсивно создавался новый российский флот, который строился, в том числе на стапелях завода Берда под его руководством. Так что у Владимира затруднений с устройством на работу во Франции не было, ведь его рекомендовал сам руководитель Франко-Русской компании, который его хорошо знал и ценил. Поэтому, он и эмиграции продолжал конструировать корабли для французских верфей и внёс большой вклад в строительство ряда знаменитых на Западе судов. Среди них были «Нормандия», «Куин Мэри» и другие. За свою конструкторскую деятельность по созданию первоклассных кораблей он удостоился личной письменной благодарности президента Франции Раймона Пуанкаре. Владимир Петрович был, очевидно, человеком достаточно состоятельным, успев, видимо, еще до Октябрьского переворота перевести во Францию свои капиталы. Жил он в Париже в самом престижном 16-ом квартале, в красивой квартире, стены которой украшали копии с картин Шишкина, сделанные им самим. Апартаменты были обширны и хорошо меблированы. Его племянница Таня (дочка его сестры Надежды, о судьбе которой узнаем позже) во время редких визитов к дядюшке вспоминала что «бывая у него, нужно было сидеть на золотых стульях, сделанных в стиле Людовика XV, сидеть очень смирно, и была скука смертельная».

Лето Владимир любил проводить на юге Франции в Биарице, куда приглашал и сестру Надежду с племянницей, хотя своё состояние не афишировал и финансово сестре и племяннице почти не помогал.

В 1949 году Владимира Петровича разбил инсульт и через два года он умер. Узнал ли кто-нибудь об этом из его братьев в России в то время, не известно. Вот, что пишет в своей книге Валерий Шевченко:
«Связи были нарушены столь основательно, что мы действительно долго не знали, жив ли кто-нибудь из наших зарубежных родственников или нет. И такое исключение из жизни живых родственников, конечно же, не проходило даром. Тяжким грузом лежала эта ноша не только на душах наших дедов и бабушек, это принижало, делало невольными двурушниками и нас – «мелкоту». Ну, какой советский школьник не хотел прихвастнуть перед одноклассниками и мальчишками во дворе, что у него есть родственники, живущие аж в самом Париже? Однако мы твердо знали: делать этого нельзя, ибо у взрослых будут не просто большие неприятности, а могут и арестовать. И все-таки дома никто и никогда не вычеркивал эмигрантов из памяти».

О тайных встречах с Владимиром в 20-х и 30-х годах во время командировок в Париж, Валентин Петрович очень коротко упоминает в своих воспоминаниях, но на вопрос в анкете, имеются ли родственники за рубежом, писал НЕТ.

Борис Петрович

Судьба Бориса, это еще один пример, как непредсказуемо складывались жизни братьев Вологдиных. Выросший, как и все остальные братья, в той же обстановке, сформированной их отцом, полностью лишенной каких-либо признаков мещанства, наполненной книгами, семейным уютом, умеренной религиозностью и обычными мальчишечьими заботами, Борис избрал свой жизненный путь резко отличный от жизни братьев. Он был единственным среди братьев членом партии большевиков, вступив в неё совершенно сознательно еще до революции. Скорей всего, его общение в детстве с Иваном Калининым, студентом-разночинцем, если не революционером, но человеком свободолюбивых взглядов, и его беседы с отцом на актуальные политические темы с критикой существующих порядков, не прошли бесследно, а оставили в его душе, сердце и памяти след, более глубокий, чем у остальных братьев.

Валентин Петрович написал об этом более определенно.
«Он (Иван Калинин) имел большое влияние на брата Бориса, которого готовил к гимназии и привил ему революционные взгляды».
После окончания гимназии Борис поступил на юридический факультет Петербургского университета, но уже через два года он был отчислен за участие в студенческих беспорядках и выслан в Пермь, к родителям, а уже через пару месяцев ему разрешили вернуться в Питер и продолжить ученье. Через год, опять такая же ситуация: участие в студенческой сходке, арест и вновь высылка в Пермь, где в этот раз он провел целый год и провел с явной пользой. Летом 1901-го года он женился на одной из трех сестер Трей, Евгении, той самой, которая в марте этого же года подтолкнула Валентина к участию в демонстрации студентов у Казанского собора, попросив изготовить флаги с надписями: «Долой временные правила», и была там арестована, также, как и Валентин, но провела в застенках не более суток. Через год, в 1902-м году, полиция, очевидно считая, что наказание пошло Борису на пользу, разрешает ему вернуться в Питер, не ведая, что за этот год он, как утверждается в книге А.К. Шарца «Вологдины», успел установить связь с местной революционной организацией. Буквально через несколько месяцев он арестовывается в третий раз по обвинению в подготовке демонстраций. Очевидно, в полиции опомнились и поняли, что имеют дело с настоящим революционером и решают выслать его в Сибирь. Но, буквально, через два месяца полиция решает, что была к нему слишком строга и возвращает его обратно в Пермь. Очевидно, революционная деятельность поглотила Бориса всерьёз, т.к. в апреле 1903-го года его арестовывают в 4-й раз. Отец к этому времени уже окончательно покинул семью, поэтому все волнения и переживания ложатся на мать. Вскоре после того как Бориса забрали, Людмила Дмитриевна писала сестре в Пермь:

«Дорогая Глаша!
Опять большая невзгода на мою голову, кажется, пора бы и привыкнуть, да не знаю, как-то не привыкается, и всё же страшно нас всех поразила весть, что он арестован, ужасно, как вспомню, то сердце как-то особенно болезненно сжимается. Верно, долго придётся ему посидеть бедному, т.к. везде слишком не покойно, особенно в наших краях. Я уже была в департаменте полиции, но говорят, что ещё рано. Что-то ожидает Бориса? Господи, когда же сердце будет покойно! в нонешние времена трудно ожидать».

Валерий Шевченко, в распоряжение которого в конце 90-х годов оказалось большое количество писем Людмилы Дмитриевны, не без удивления, пишет в своей книге «Сварщик Виктор Вологдин»:

«Пророчество матери «долго ему придётся посидеть бедному», к счастью, не сбылось. Освобождение последовало в августе того же 1903-го, однако в 1904-м году. Борис Петрович снова был арестован, но вскоре столь же стремительно освобождён. В 1905-м году арест последовал в июне. На этот раз он сопровождался ссылкой в село Емецкое Архангельской области, правда, уже в октябре осуждённый получил разрешение на проживание в Петербурге. Здесь он снова принялся за учёбу, однако революционную деятельность не оставил – стал пропагандистом на… Где бы вы думали? Да, разумеется, на Франко-русском заводе».

Думаю, что у моего читателя не может не возникнуть некоторого недоумения: что было причиной столь либерального отношения полиции и российской судебной системы к убежденному революционеру, в которого за несколько лет превратился Борис. Можно предположить, что не все сотрудники правоохранительной системы «кровавого режима царского», одинаково добросовестно выполняли свои обязанности, допуская излишние благодушие и гуманизм. Правда, большая кровь была еще впереди.

Внушительное революционное досье Бориса не помешало ему в 1907-м году закончить Университет и получить юридическое образование.

В той же книге В. Шевченко пишет:

«Знакомство с суматошной жизнью Бориса Петровича в студенческие годы может натолкнуть на мысль, что был он человеком неважно образованным, не получившим систематического образования. Но череда арестов, ссылок, ведение серьезной революционной работы не помешали ему стать полноценным специалистом-статистиком. Этому немало способствовало то, что он свободно владел семью языками. Так, в одном из писем племянник дает тетке – преподавательнице французского языка – консультацию по написанию некоторых латинских слов и переводу с этого мертвого языка. Он не без гордости замечает: «Я ещё не забыл латыни и греческого и даже иногда читаю на этих диалектах».

А.К. Шарц, который в своей книге «Вологдины» посвятил ему больше внимания, чем остальным братьям, писал, что в 1909-м году Борис Петрович проходил в Швейцарии длительное лечение от туберкулеза, который появился у него во время пребывания в тюрьмах и ссылке. Возможно это и так, но, если посчитать время пребывания Бориса в этих местах, то не наберется и полугода.

Тем не менее, в последующие года из-за ухудшения здоровья он отошел от активной революционной деятельности и работал статистиком в различных городах России.
Весной 1917-го года, после Февральской революции, из-за нового обострения туберкулёза пришлось уехать в Крым, где в тяжелейших условиях он вместе с женой пережил Октябрьский переворот и всю Гражданскую войну. Как это не парадоксально звучит, но, возможно, ему повезло, что, заболев и уехав из Питера, он был лишен тех терзаний, которые испытали многие его товарищи, революционеры-романтики, столкнувшиеся с кровавой изнанкой будней, наступивших после Октябрьского переворота и беспощадной жестокости Гражданской войны.

«Трудно представить, что передумал умный человек – революционер Борис Вологдин, когда видел все ужасы, творимые бешеным джином братоубийственной войны, вызову которого он немало способствовал. Жизнь Бориса Петровича, конечно же, была глубоко трагична. Есть много свидетельств того, что он хорошо понимал, что напрасно мыкался по тюрьмам, принёс в жертву жизнь свою и жены. Ведь даже в самых кошмарных каторжных снах не могла присниться ему кровавая диктатура партии и вождей. Он знал, что построенное общество никогда не было «царством свободы, равенства и братства». Но надо было молчать…».
Это уже цитата не из книги А.К. Шарца, который хотел видеть в Борисе только пламенного революционера и пропускал все факты, которые не укладывались в этот образ, а из книги В. Шевченко, основанная на документальных материалах и, самое главное, на письмах Бориса.

Когда пришла советская власть, ему было 38 лет. В Крыму он 10 лет проработал в справочно-статистическим бюро народного образования, в 1923-м году стал профессором педагогического факультета Крымского университета, а в 1927 году Бориса Петровича пригласили на работу в Москву, где он работал в Госстрахе, а затем и в Госплане.

Как он относился в советской власти сказать трудно, но в некоторых письмах тетке Глафире проскакивало нескрываемое раздражение, вызываемое партийными чинушами, дураками и бездарями, с которыми приходилось работать и встречаться.
Братья навещали Бориса на его Воробьевых горах каждый год. И хоть Виктор добирался из Владивостока 10 суток, а все-таки приезжал. С Валентином Петровичем был дружен, уважал его, считал крупным ученым, но относился к нему с определенной долей иронии, подшучивал над ним. Он как-то писал: «Валентину «в воздаяние отличных заслуг» был дан автомобиль, на котором мама, Вера и другие совершили несколько прогулок. «Я, к сожалению, был в то время на занятиях и так и не покатался. Автомобиль очень хороший, самого Форда».

Борис прожил полнокровную и насыщенную жизнь, любил музыку и часто посещал филармонию, написал несколько учебников и монографий по статистике, выйдя на пенсию работал над воспоминаниями, но закончить их не успел. Умер в 1938-м году.
Своей жизнью, поступками и взглядами никому из братьев и своим детям биографии не подпортил.

Виктор Петрович

В жизни Виктора Петровича, особенно в первые годы Советской власти, случились такие кульбиты, такие «загогулины», в терминологии Бориса Николаевича Ельцина, жизнь которого тоже содержала много удивительных страниц, то, чтобы, хоть как-то разобраться в ней, несколькими абзацами не обойдешься. Тем более что и Валентин Петрович был этими «загогулинами» наверняка также озадачен и встревожен, а это важно учитывать при знакомстве с его воспоминаниями, в которых он ни разу о них не упомянул.

О революционных увлечениях Виктора, в результате которых он был исключен накануне выпуска из Морского инженерного училища в Кронштадте, в этих записках уже упоминалось, но вот, что пишет его внук, Валерий Шевченко в своей книге.

«Уж, какой из деда был революционер, не знаю. Но твердо знаю, что ему далеко небезразлична была судьба Отечества. На протяжении всей жизни он никогда не оставался в стороне от главных событий.
Сохранилось бабушкино письмо, датированное 27 марта 1917 года. По-видимому, в послании описываются события, связанные с Февральской революцией. Письмо, на мой взгляд, настолько интересное, что приведу его полностью». (Совершенно согласен с автором, т.к. оно абсолютно документально, описывает события, происходящие прямо за окном, без оглядки на внутреннего цензора, возникающего, как правило, при написании воспоминаний).

«27 марта. Петроград, Лесное, 2-й Муринский, д.54, кв.1
Христос Воскресе! Дорогая Глафира Дмитриевна (сестра матери Виктора Петровича, которая оказывала большее влияние на него и на всех его братьев). Поздравляю Вас со светлым праздником и думаю, что лучшее пожелание – это скорейшее окончание переживаемого нами кошмарного времени. Хочется верить, что действительно теперь будет жить легко, но вместе с тем на душе лежит какой-то гнет. Иногда испытываешь такое ощущение, что живешь во сне, а не на яву, и мечтаешь, что проснешься и вздохнешь свободно, но, увы – это только мечты.У нас в Лесном революция прошла мирно, стрельбы не было, только все улицы были запружены обывателями, жаждущими знать, что творится в городе. Проносившиеся автомобили и мотоциклисты удовлетворяли понятное любопытство. Я с ребятами до поздней ночи также находилась на улице. Дома уснуть было невозможно. Правду говорит пословица, что «на людях и смерть красна».

Виктор уже с утра 28-го февраля погрузился в продовольственные дела Лесного. Работы было тьма. Виктор был выбран председателем. Ну и работал же он! Уже с семи часов начинал трещать телефон, в восемь часов он уже уходил, а возвращался в час или два ночи. Хорошо, если удавалось забежать пообедать, а то часто обедал уже ночью. Благодаря энергии его и его сотрудников продовольствие в Лесном наладилось, и мы уже теперь получаем хлеб без всяких очередей, а то ведь приходилось стоять в очереди часов по пять. В городе уже и теперь стоят громадные хвосты.
Вообще запасов в городе должно хватить дней на восемь, а что будет дальше неизвестно. Меня страшно манит уехать отсюда подальше, хоть немного вздохнуть свободнее, а то день живешь точно на вулкане. Я только сейчас немного чувствую какую-то нервную усталость, хотя революция совершилась вдалеке, но пережито за это время порядком.
Мечтаю уехать с детьми в Пермь, но, кажется, это недостижимые мечты. Даже если и удастся взять билеты, то сесть в вагон дело крайне сложное. Солдаты занимают все вагоны без различия классов, и вы, имея билет и плацкарту, рискуете не попасть. Детям тоже очень хочется в Пермь. У Веруси и Игоря только и разговоров, как они будут проводить лето у бабушки и дедушки. Кроме своих детей, еще повезу детей Марии Федоровны. На пасху буду пытаться достать билеты.
Пока, всего хорошего. Целую Вас, Е. Вологдина».

В 1918-м году семья покинула Петроград. Узнав, что председатель общества потребителей Виктор Петрович Вологдин уезжает, служащие общества потребителей Лесного написали ему нечто вроде благодарственного адреса:

«Многоуважаемый Виктор Петрович!
Расставаясь с Вами на время вашего кратковременного отпуска, мы, служащие Общества Потребителей Лесного Района глубоко признательные за все Ваши заботы о нас, просим принять наши пожелания счастливого пути и скорого благополучного возвращения к нам.
Под письмом 47 подписей. 7 апреля 1918 год».

Итак, Виктор Петрович уезжал в кратковременный отпуск. Но куда? И к тому же: почему отпуск кратковременный? На эти вопросы ответов нет. С позиции же сегодняшнего дня любопытно то, что председатель потребительского Общества в 1918-м году в Петербурге был глубоко уважаемым человеком, ибо на самом деле защищал людей. По-видимому, в августе 1918-го года семья Виктора Петровича уехала в Пермь. С этого времени начинается самая темная, самая загадочная страница жизни деда.

«Если семья деда приехала в начале сентября 1918-го года в Пермь, то в эту пору город был «красным», а 24-го декабря того же года его захватили «белые». Мама говорила мне, что дед в 191…-м году командовал каким-то отрядом кораблей. Во время первого же похода он тяжело заболел тифом. Мама говорила: «Отдавал такие странные команды, что его чуть не шлепнули, как предателя». Дед был помещен в госпиталь, а в октябре 1918 года мобилизован в армию Комуча в Воткинском заводе. В эту армию набор шел главным образом именно путем мобилизации. После выздоровления дед был мобилизован. Для меня долгие годы оставалось загадкой: как он, человек в общем-то левых убеждений, в конце концов стал колчаковским офицером. Но пытаясь понять эту метаморфозу, важно вспомнить, что дед был мобилизован в народную армию, а политические воззрения эсеров – руководителей Комуча были в основном, насколько теперь известно, левее самых левых. Отсюда следует один важный вывод: Виктор Вологдин, видимо, предпочел борьбе за диктатуру пролетариата борьбу за законную власть Учредительного собрания».

Чтобы полнее понять решение Виктора, необходимо, хотя бы, кратко описать, события, происходившие в те летние месяцы вокруг него.

Комуч (Комитет Учредительного собрания) был первым всероссийским антибольшевистским правительством, возникшим после разгона большевиками Учредительного собрания и действующим во время Гражданской войны. Его власть постепенно распространилась летом 1918 года на территорию Среднего Поволжья, Прикамья и Южного Урала, чему способствовало недовольство Советской властью в этих местах с самого момента её установления. Катализатором для крушения Советской власти в Поволжье и на Урале послужило восстание Чехословацкого корпуса и вызванные им массовые антисоветские вооружённые выступления по всему региону, возглавляемые эсерами, кадетами, бывшими офицерами и другими оппозиционными силами.

Опираясь на накопившиеся военные силы, Комуч официально установил восьмичасовой рабочий день, разрешил рабочие собрания и крестьянские сходы, сохранил фабрично-заводские комитеты и профсоюзы. Комуч отменил все советские декреты, возвратил заводы, фабрики и банки их прежним владельцам, провозгласил свободу частного предпринимательства, восстановил земства, городские думы и другие досоветские учреждения. Установилась ситуация, при которой было весьма вероятным образование огромной независимой территории, не подчинявшейся большевистской власти, с режимом близким к социал-демократическому, который, вероятно, был близок убеждениям Виктора, как эсера.
Тем не менее, власть Комуча осенью 1918 года рухнула и основной причиной успеха Красной Армии был выход чехословацких подразделений из борьбы с большевиками, а также ошибки Комуча в отношениях с крестьянством и проведение огульной мобилизации.

Но летом 1918-го года Виктор после мобилизации успел принять участие в Ижевско-Воткинском восстании против большевиков, и прослужить пару месяцев военным комендантом Воткинска, где, как он рассказывал внуку Валерию, спас от трибунала и расстрела двух солдат, обвиненных в дезертирстве. По некоторым сведениям, под его руководством был построен наплавной мост через Каму, по которому повстанцы ушли от Красной Армии и присоединились к армии Колчака. В июле командовал флотом Белых на Каме, который был сожжён в устье Чусовой при отступлении колчаковцев из Перми. В июне 1919 года, Виктор приказом А.В. Колчака был произведён в чин «инженер-механика капитана 2 ранга», а затем в августе 1919 г. был награждён орденом Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом «За мужество и храбрость, оказанные в борьбе с большевиками». Позднее был награждён также орденом Св. Станислава 3-й степени. В ноябре 1918 года военные формирования под командованием Колчака, арестовывают Комуч и ликвидируют его власть, а в январе-феврале 1919-го года «красные» громят Воткинскую дивизию, где служил Виктор, колчаковские войска откатываются на восток, а вместе с ними уходит и он. Мария Федоровна, боясь за себя и судьбы старших детей, также добралась с отступающими «белыми» войсками до Нижнеудинска (ныне Улан-Удэ), оставив маленького Владислава на попечение Амалии Корьюс.

Как проходила служба Виктора в армии Колчака в последующие 1,5 года не известно, но, согласно документам, он числился в ней до августа 1920 года, а после чего стал директором правления Дальзавода во Владивостоке.

Невозможно не задаться вопросом: как так могло получиться, что колчаковский капитан второго ранга, награжденный несколькими царскими орденами активный борец с большевиками не только уцелел, но и занимал высокие должности на заводе и в созданной им же лаборатории сварки, стал в последствии профессором и даже ректором Дальневосточного университета. Объяснить этот удивительный феномен, хотя и не до конца, можно тем, что Виктору Петровичу явно повезло, т.к. он, а позже и его семья, появились во Владивостоке в 1920, который еще с апреля стал столицей буржуазно-демократической Дальневосточной республики, или ДВР. Формально это было независимое демократическое государство, но, по сути, это был выгодный Москве буфер между Советской Россией и Японией. Благодаря ДВР советскому правительству удалось избежать опасной полномасштабной войны с Японской империей и ликвидировать последние силы Белого движения на Дальнем Востоке, которые остались без серьёзной внешней поддержки.

После поражения Белых армий Колчака и казни «верховного правителя», от Байкала до Тихого океана в 1920-м году по-прежнему царила мешанина правительств, властей и анархии. В январе 1920-го года произошло восстание во Владивостоке, которое привело к падению власти генерала Розанова, подчинявшегося колчаковскому правительству. К власти пришло временное правительство Дальнего востока – Приморская областная земская управа. Коалиционное правительство эсеров, меньшевиков, земцев и большевиков. Придя к власти ДВР, временное правительство, рассчитывающее, что со временем станет постоянным, приступила к налаживанию мирной жизни и восстановлению промышленности, поэтому была рада появлению квалифицированного металлурга с Петербургским образованием. Его колчаковское прошлое и царские награды их мало интересовали, т.к. члены правительства отражали почти весь спектр политических воззрений и принадлежностей к различным партиям. Просуществовавший в ДВР пару лет квазидемократический, и квазикапиталистический режим явился своеобразным буфером в карьере Виктора Петровича, смягчившим переход к большевистским порядкам, после ликвидации ДВР и присоединения её к СССР. Но эти два года, с 1920-го по 1922-й, позволили ему вернуть себя в прошлое состояние, настроиться на работу, тем более, то, чем он начал заниматься на Дальзаводе: электродуговой сваркой корпусов кораблей, захватило его полностью.

«Жизнь в ДВР, в которой теперь существовала семья Вологдиных, конечно, была своеобразна. Переменилось по сравнению с Петроградом все-весь жизненный уклад. Вспоминая о том времени, мама моя иной раз начинала что-нибудь с воодушевлением рассказывать, но быстро умолкала и, махнув рукой, говорила: «Ну, да, ладно…» В ответ на мои приставания она отвечала: «Знаешь, наш быт в ту пору был слишком буржуазным, лучше об этом помалкивать». Мне немного удалось добиться, мама лишь сказала, что у них был повар, два мальчишки – боя. В доме был порядок: завтрак, обед, ужин – в одно и то же время. Кругом чистота. «Бойки» всем чистили обувь, ходили с бабушкой за покупками, подметали и убирали. Словом, технический директор громадного завода в те поры мог жить по-человечески, не только серьезно занимаясь делом, но и имея возможность по-настоящему отдохнуть».

Правда, после прихода к власти большевиков, Виктора Петровича с должности технического директора сняли, и он пару месяцев поработал на заводе чернорабочим, возя тачку с углем, но его быстро вернули обратно на свое место: большевики убедились, что для работы на этой должности умения произносить пламенные речи было явно недостаточно. Жизнь опять наладилась, но не думаю, что у Виктора Петровича на душе было спокойно. Большевистские порядки, грубость, бесцеремонность и жестокость в обращении с людьми, необходимость зависеть и общаться с руководителями с чуждыми ему политическими взглядами и далекими по уровню знаний и культуры, не могли не вызывать у него, как сейчас принято говорить «когнетивного диссонанса». Его идеи, верования и жизненные ценности были далеки от тех, с которыми ему приходилось постоянно сталкиваться. Спасала возможность полностью погрузиться в свою профессию, закрыться от окружающей действительности необходимостью решения технических задач, добиваться достижения своих целей и планов. Так поступала огромная часть технической и не только технической, интеллигенции в России в те время, отказавшейся от эмиграции.

«Колчаковцы в свое время откатывались на восток и во Владивостоке собралось великое множество белых офицеров, гонимых разными причинами, а главным образом – неудобством сосуществования с советской властью. Некоторые уезжали за рубеж. Одни отправлялись дальше в Харбин и затем в Китай, другие отплывали в Австралию, кое-кто отчаливал в Америку. Мама как-то говорила, что деду предлагали уехать на Яву (на выгодных условиях), но он решительно отказался. Им руководила одна философия: «Я не воевал напрямую с советской властью, и совесть моя чиста». Как известно, этого аргумента, по сравнению с тем фактом, что он был колчаковским офицером, было мало, но так или иначе, а дед оставался цел».

Остался цел, хотя не вызывает сомнение, что мысль о том, что раньше или позже ВЧК проявит к нему интерес, безусловно, не покидала его долгое время. Спасало то, что Владивосток далеко, время, когда из Москвы спускали в регионы «разнарядку» и план на выявление и арест шпионов и вредителей, еще не пришло, и то, что Виктор Петрович быстро стал заметной и очень полезной для Советской власти фигурой. Он даже избирался на Краевые съезды Советов, был членом Краевого Исполкома, хотя это никому в те времена не давало абсолютной гарантии безопасности. Никакие посты, регалии и заслуги не спасали людей, если их фамилия по каким-либо причинам или вообще без никакой причины, попадала в некий список, но в 1934-м году Виктор Петрович лишь по счастливой случайности избежал ареста. Случайность выразилась в том, что весной этого же года Виктор Петрович решением Главного управления морского судостроения был переведен в Ленинградский кораблестроительный институт на должность заведующего кафедрой общей технологии. Предварительно он поехал в Москву для оформления документов, не ведая о том, что в начале 30-х годов он все-таки попал в поле зрения органов ГПУ. Вот, что пишет в своей книге Валерий Шевченко:

«Мама, объясняя мне, как и почему дед уцелел в 1934-м году, рассказывала об этом так: «Папа был по делам в Москве и там ему кто-то из добрых людей сказал, что во Владивосток возвращаться нельзя, ибо могут забрать. Он, не раздумывая, поехал в Ленинград, куда вскоре переехали и мы. Избежал ареста благодаря собственной решительности. Ну, а арестовать его во Владивостоке должны были непременно, ибо, если я не ошибаюсь, как раз в эту пору там работала комиссия ГПУ, которой руководил первый заместитель Дзержинского, специалист по кадрам Дерибас. (От молоха развернувшихся в 30-х годах репрессий не удалось увернуться и самому Терентию Дерибасу, революционеру, большевику, комиссару госбезопасности 1-го ранга, в 1938-м году он был расстрелян). Цель его работы состояла в выявлении белых офицеров и буржуазных спецов». Ну, а дед-то как раз и был и тем, и другим. Шансов пройти фильтр ГПУ на этот раз, по-видимому, не было совсем. Поразительно, но факт, что из всех пятерых братьев Вологдиных ни один не был репрессирован. Ну, а в том, что он уехал в Ленинград, конечно, сыграла роль встреча с Ворошиловым, который считал, что такому специалисту, как Вологдину, место в центре судостроения. Эта мысль, пришедшая в голову будущему маршалу, оказалась спасительной для деда, да и для всех нас».

Вы спросите, при чем тут маршал? В том, что, в 1931 году, возвращаясь из очередной московской командировки Виктор Петрович познакомился в поезде с попутчиком из соседнего вагона, предложившего партию в шахматы. Удивило, что пассажир ехал с охраной, но чуть позже, уже после нескольких дней общения за шахматами, выяснилось, что попутчик оказался, ни много, ни мало, наркомом по военным и морским делам Климом Ворошиловым.

«За партией завязался разговор – кто, да что, откуда и куда. В ответ на вопрос: «А чем вы занимаетесь?» – Виктор Петрович ответил: «Варю корабли». Собеседник озадаченно посмотрел на него и с некоторым ехидством спросил: «Что, так вот кладете железяки в кастрюлю, варите – и корабль готов?» «Ну, не совсем так, – ответил дед, – приедем во Владивосток – приходите на Дальзавод, я покажу как это делаю».
Встреча эта состоялась. Мне трудно сказать конкретно, какую именно роль сыграла в жизни деда эта встреча. Хотя в том, что именно она обеспечила переезд в Ленинград, сомнений нет. Мне известно от дедушки, что после того, как Ворошилов увидел цельносварное судно, сказал, что Виктору Петровичу не место на Дальнем Востоке и что он должен переехать в Ленинград, где ему надлежит преподавать в кораблестроительном институте».

Так выяснилось, что Клим Ворошилов, оказывается был не только лихим кавалеристом и метким стрелком, и недалеким, по мнению многих, воякой, но и достаточно грамотным человеком, сумевшим оценить перспективность применения дуговой сварки в судостроении и предпринять меры для перевода Виктора Петровича в центр и, возможно, спасшим его от ареста.

Надо сказать, что и в жизни Валентина Петровича многие видные деятели Советского государства тоже сыграли большую роль, но об этом позже.
Вот такое «краткое» получилось описание удивительной жизни Виктора Петровича, по масштабу своей личности, не уступающему своему старшему брату Валентину Петровичу.

О его жизни после переезда в Ленинград, преподавании в Кораблестроительном институте, военных и послевоенных годах, и смерти в 1950-м году написал его внук Валерий Геннадьевич Шевченко в своей книге «Сварщик Виктор Вологдин» [4]

Надежда Петровна

Людмила Дмитриевна родила дочку в 1897-м году, когда ей было уже 40 лет, возраст для женщины по тем временам уже немалый, и это был её 13-й, ребенок, которого она родила, в живых осталось только шестеро, и Надя была самой младшей. По-видимому, Пётр Александрович с таким понятием, как планирование семьи знаком не был или не придерживался его. Старшему Сергею было уже 23 года, а младшему Виктору – 14 лет, разница тоже немаленькая. Сохранилась фотография, на которой глава семьи со своими сыновьями и женой с годовалой Надеждой на руках. Это была последняя семейная фотография, через год Петр Александрович оставил семью и уехал в Сибирь, где успешно работал в разных городах, и с семьёй порвал окончательно. Был ли развод оформлен официально, не известно.

Надежда прожила долгую и интересную жизнь, наполненную яркими событиями и крутыми поворотами, но до недавнего времени обо всем этом никому, за исключением её родственников, не было известно. Она тоже оказалась «неудобным» родственником, т.к. большая часть её жизни прошла за рубежом. Биографы Валентина Петровича не знали, что делать с этим фактом и, потому, либо вообще умалчивали о её рождении, либо, как В.Ю. Рогинский, перечисляя всех детей Петра Александровича и даты их рождения, о появлении Надежды упомянул, но тут же приписал, что она умерла сразу же после появления на свет. «Нет человека – нет проблем», эта формула, нередко звучала в нашей стране, да и не только в нашей.

Надежда, в самом деле, в детстве часто болела, поэтому в 1901-м году Людмила Дмитриевна переехала с ней в Петербург, решая две проблемы одновременно, во-первых, для лечения дочки, во-вторых, для присмотра за сыновьями, которые доставляли ей в эти годы немало хлопот и огорчений. Зиму проводили в Питере, а на лето уезжали в Пермь, где осталась сестра матери – Глафира, которая регулярно посылала в Петербург деньги, выручаемые от сдачи части дома жильцам, других средств для существования у Людмилы Дмитриевны не было. Положение изменилось после того, как в 1912-м году умер Пётр Александрович и удалось «выбить» приличную пенсию для неё самой и отдельно для Нади. Виктор принимал участие в её жизни, помогал ей во время учебы в пермской гимназии, обучал игре на фортепьяно. Часто она виделась и общалась и с другими братьями, когда в 1913-м году поступила учиться на историческое отделение Бестужевских курсов в Петербурге. Из книги В. Шевченко:

«Жизнь в столице, которая была так скучна для ребёнка, теперь определённо обрела для неё свою неизведанную прелесть – Надюша стала завсегдатаем Мариинки, ведь у Владимира и его жены Таисы была абонирована ложа… К тому же в громадном стольном городе было так много родных, что, благодаря нередким визитам, которые очень любила мама, жизнь порой становилась похожа на праздник.

Праздник не кончился даже с началом мировой войны, хотя Надя, зная какое количество раненых прибывает в Питер, всей своей восторженной и отзывчивой душой рвалась на фронт – мечтала стать сестрой милосердия. Людмила Дмитриевна писала: «Надя всё рвётся в сестры хотя бы в общину. Я ей предоставляю действовать, как она желает… Каждой сестре, которая работает в лазарете, Надя завидует».

И вскоре она своего добилась – начала работать в госпитале, совмещая с посещением лекций и сдачей экзаменов.

«Жизнь Нади в 1916-м году была похожа на небольшой смерч: театры, оперные спектакли, разъезды по гостям и снова лекции и лазареты. В том же году она поехала в Москву. Цель поездки была одна: попасть на фронт сестрой милосердия, добиться своего, во что бы то ни стало и, разумеется, невзирая на ожесточенное сопротивление мамы и братьев».

И она добилась: в 1917-м году после сдачи всех экзаменов её зачислили в 6-ю Кауфманскую общину. Это было одно из подразделений Общины сестер милосердия им. генерал-адъютанта М.П. Кауфмана, известного своими подвигами во время российских завоеваний азиатских земель.

Такой патриотический порыв охватывал в то время многих девушек из совершенно различных сословий. В госпиталях оказывали помощь раненным, даже дамы близкие к царской семье.

Отделение общины прямо на фронт не попало, оказывало помощь раненным в различных городах и селениях Кавказа. Несколько лет Надежда полностью погрузилась в новую жизнь, о которой раньше и не думала. Работала наравне с врачами и сестрами, а работы было очень много. Выручала поддержка коллег, но с началом Гражданской войны община стала оказывать помощь солдатам и офицерам, получавшим ранения в боях с Красными частями, отступая все дальше и дальше от России. Исчезала надежда вернуться обратно в Петербург. Отступая с Русской армией из Крыма, госпиталь, а с ним и Надежда, оказались в Галлиополи небольшом турецком городке, расположенном на северном побережье пролива Дарданеллы, в 200 км к юго-западу от Константинополя. Всего в Голлиополи в январе 1921-го года прибыло около 30 тысяч солдат и офицеров, входящих в 1-й Армейский корпус под командованием генерала Александра Кутепова. Первое время, деморализованные неудачами на фронте и эвакуацией из Крыма, белогвардейцы прибывали в подавленном состоянии, голодали, спали на земле. Так писал о них тогда Н. Савич, Депутат Государственной думы:

«Было ясно, что только поддержанием видимости военной организации можно влить в душу этих несчастных новую веру в себя и в своё назначение, заставить их подтянуться нравственно, вновь собраться с духом и поверить, что в прошлом они были правы, проливая свою кровь за Родину, и в будущем для них не все ещё потеряно…  Люди, входившие в состав полков, батарей и прочих частей, после высадки невольно жались друг к другу. Они были бесприютны и беспризорны, выброшены на пустые и дикие берега, полуодеты и лишены средств к существованию. Большинство не имело ничего впереди, не знало ни языков, ни ремесла».

Но постепенно, усилиями А. Кутепова военная жизнь была налажена, были построены бараки, проводились учения и занятия, неслась обычная военная служба. Открылись и три года функционировали несколько кадетских училищ. Был даже открыт театр. В истории этот период называют «Галлиопским сидением». В самом деле, командованием корпуса была создана видимость военной службы, никакие военные планы и надежды на продолжение борьбы с большевизмом всерьёз уже не рассматривались, важно было сохранить моральный дух и психику людей. В 1923-м году с помощью Франции почти все военные служащие были морем вывезены в Болгарию, Сербию, где они нашли себе дом и работу, а часть, в основном казаки, попали во Францию и продолжили службу в Иностранном регионе.

Из книги В. Шевченко:
«Гибли сотни, тысячи и немудрено было затеряться слабой девчонке в бешеной круговерти гражданской войны. Она не затерялась… Но, ни мать, ни братья долго ничего не знали о её судьбе. Прошло почти четыре долгих и мучительных года. Четыре года без единой весточки, почти без надежды… И вот в 1921-ом году пришло письмо, адресованное маме из Турции, из этой самой Галлиополи».

7/IX-1921
«Дорогая мама! Сегодня совершенно неожиданно получила письмо от Валентина из Берлина, (в письме, посланном Надей в эти же дни своей тетке Глафире, она пишет, что она сначала, совершенно случайно, благодаря газетному объявлению, разыскала в Париже своего брата Владимира, после чего он сообщил её адрес в Галлиополе Валентину, который не побоялся написать ей письмо прямо в «логово» белогвардейцев) чему была, конечно, несказанно рада. Рада особенно потому, что узнала обо всех вас, что вы живы и здоровы, а то, сидя в этой турецкой дыре и слыша Бог знает что о России, о голоде, приходят на ум самые чёрные, самые мрачные мысли. Написать отсюда я не знала куда, и боялась подвести вас своими письмами.
Начну описывать тебе свои мытарства сначала. После ликвидации 4-го Кауфманского госпиталя я уехала с Кавказа на Север, в Новочеркасск, рассчитывая оттуда пробраться домой, чего мне не удалось сделать. В Новочеркасске я жила три месяца и мой приезд оказался там весьма кстати, т.к. недели за три до моего приезда умерла от испанки Софья Яковлевна, и Сергей был, конечно, в страшно подавленном настроении.
Затем я уехала в Ростов, где работала в госпитале, оттуда перевелась в Ессентуки к своему старому приятелю, бывшему старшему врачу 4-го Кауфманского госпиталя. Затем попутешествовала через Кавказский хребет и погостила в Сухуми, а оттуда отправилась морем в Крым, где я встретилась с Борисом, разыскав его. Из Крыма же попала, наконец, сюда. Вот в немногих словах мои похождения за это время. Милая мама, описать всё перечувствованное невозможно».(Надо обратить внимание, что Надежда попала в Галлиополи также, как и корпус Кутепова в 1921 году, уже без Кауфманского госпиталя, без поддержки врачей и медсестер, и на её долю выпали все тягости первого года голодного существования в этом захолустном городишке).

«Здесь вначале пришлось и жить, и работать в самой кошмарной обстановке – в грязи, и насекомых по уши. Неудивительно, что вскоре я сама заразилась сыпняком. Ещё во время работы, а потом болезни я познакомилась с моим палатным ординатором – врачом Евгением Евгеньевичем Сосунцовым – теперь моим мужем. Знакомы мы были очень недолго. В конце ноября он был назначен в наш отряд, а в феврале мы уже праздновали свадьбу.

Болезнь особенно сблизила нас и показала мне его отношение ко мне, т.к. большей заботливости и внимания я не могла бы ожидать даже от близких людей. Он старался скрасить обстановку, в которой приходилось болеть. И теперь я ни минуты не раскаиваюсь в сделанном мною шаге, так как живём мы дружно и любим друг друга. Мужу моему 30 лет. Учился он в Казани, где отец его был священником.
Он бы понравился тебе, так как такие люди в твоём духе. На «героев моих романов» совсем не похож. Меня балует, насколько это возможно. Сейчас мы мечтаем уехать отсюда в Чехию, в Пражский университет, где Женечка хочет закончить своё образование. Ему очень хочется пополнить знания, благо представляется для того возможность, т.к. ему дают стипендию. Я напишу тебе уже из Праги и сообщу точный адрес, а пока пиши на Прагу до востребования (я дала адрес Валентину).
Крепко, крепко целую тебя, дорогая моя мама, будь здорова, живи и не беспокойся за меня. Целую всех крепко. Привет от Женечки. Твоя, любящая тебя дочь Надя».
Далее Шевченко пишет, и трудно не согласиться с его мыслью:
«Читаю и перечитываю послание из турецкого города со странным названием Галлиполи, и воскресают в памяти, оживают, наполняются плотью и кровью картинки из булгаковского «Бега». Сколько горя и страданий за каждой строчкой письма. Идет бешеная гонка – бег – бег стремительный, неудержимый и нельзя остановиться.
Надежда сначала утешает в горе Сергея, потерявшего жену, а потом разыскивает в Крыму Бориса, чтобы перед последним сумасшедшим броском через море поговорить и проститься навсегда.
О чём был этот разговор мы, понятно, никогда не узнаем, но вот суть его все равно ясна… Перекоп штурмовали «красные» – красные революционные войска. Борис был членом РСДРП. Это его сподвижники и он взывали к разуму и энергии народа с тем, чтобы поднялся он на борьбу с тиранией и вспыхнул бунт, который возглавили талантливые, но жестокие организаторы и полководцы. А разбитые, жалкие, поверженные, но гордые своей безнадежной преданностью России, борцы за законную власть прощались с Родиной. Наде было в чём упрекнуть Бориса, так много сделавшего для разрушения империи… А Борис… что мог он – мученик, харкавший кровью, что мог сказать он в своё оправдание. Да должен ли он был оправдываться?».

Дочь Надежды Петровны, Таня, как-то писала, что мама была уверена, попадись она «красным», её бы непременно расстреляли. Пожалуй, так оно и было бы. Ведь в 1918 году старший врач Евгений Сосунцов – её муж участвовал в походе «Дроздовцев», потом попал в Константинополь и вместе с Деникиным в Галлиполи. («Дроздовцы» – от фамилии одного из основоположников белого движения на юге России – генерал-майора М.Г. Дроздовского, отличались высоким воинским духом и храбростью в самых тяжелых боях с «красными» частями. В октябре 1920-го года во время упорнейшей обороны Перекопа против многократно превосходивших сил «красных», «дроздовцы» оказали длительное и кровопролитное сопротивление).
Да, могли бы расстрелять, но, как мне представляется, Надежда не была убежденной противницей большевиков, она, просто, еще не успела ею стать, у неё, вообще, каких-либо твердых убеждений, наверное, не было, кроме убеждения, что её долг заключается в необходимости оказывать помощь раненым, людям, которые нуждаются в её помощи. Уверен, что уготовь ей судьба оказаться в эти годы в госпитале у большевиков, она с такой же отдачей и ответственностью перевязывала бы красноармейцев, мыла бы полы и стирала бы их грязное бельё. Её поступки диктовались только одним чувством, чувством милосердия.
Дальнейшая жизнь сложилась у неё вполне благополучно. Муж получил диплом врача, они уехали работать в Африку с родившимся у неё сыном, затем она вернулась, уже с дочкой, в Париж. К ней в 1923-м году приехала Людмила Дмитриевна и помогала ей растить дочку, а потом вернулся и муж.
Как удалось вывезти бабушку в Париж из Советской России, до конца толком не понятно. Известно только то, что, учитывая её не самый хороший характер, никто из братьев желание жить вместе с ней не высказывал. Возможно, по этой причине или по какой-то другой, с помощью связей, имеющихся в партийных кругах у Бориса, удалось получить разрешение не её выезд из СССР, и в 1923 году она вместе с Валентином Петровичем, направлявшемся во Францию на конференцию, прибыла в Париж, что тоже было с его стороны смелым поступком.

В эти годы разлом произошел не только в российском обществе, но и в конкретной большой семье Вологдиных, оказавший, безусловно, большое влияние на судьбу каждого их члена и, в первую очередь, на Валентина Петровича.

Надежда Петровна прожила долгую и наполненную жизнь, дождалась внуков и даже в 1967 году приехала из Парижа в Ленинград, побывала на могиле отца и в его Институте, встретилась, конечно, без свидетелей со всеми своими родственниками. Умерла в 1972-м году.

16. Злые гении Нижегородской лаборатории

Валентин Петрович в своих воспоминаниях несколько раз возвращается к годам работы в НРЛ, описывая их зачастую крайне противоречиво. Например, он пишет, что масса времени уходила у него и его коллег на добывание нужных материалов, что они, как Робинзоны, пользовались всем, что уцелело от кораблекрушения, собирая малейшие осколки «корабля», а чего не было, то делали сами, самым широким образом заменяя один материал, одну конструкцию другой, приспосабливая их к обстановке. Они были, как и Робинзон, и плотниками, и каменщиками, и землекопами, и сельскими хозяевами, а главное, организаторами. Он не скрывает и даже подчеркивает, что работать приходилось в условиях жесточайшего дефицита материалов, особенно специальных, и ресурсов, но тут же, как бы опоминается и пишет:

«Говоря о НРЛ, нельзя не отметить и того огромного содействия и внимания, которыми заслуженно пользовалась НРЛ в Нижнем Новгороде, а затем в Горьком на первых шагах от В.М. Молотова, затем Л.М. Кагановича, бывших, хотя и недолго, секретарями Нижегородского обкома партии. Огромные технические и транспортные возможности, высокие оклады, привилегированное положение в смысле питания, которых не знал никто в то время в Советском Союзе, явились и гибелью НРЛ. Успех работы кружил голову».

Упоминает о внимании Ленина, но, признается: «чтобы добиться, завоевать это внимание, надо было показать достижения лаборатории лицом, выявить все её возможности и значение для строящегося государства».

Пишет, что Остряков дал НРЛ очень много, в смысле получения средств, материалов, а главное, продуктов питания, но, буквально через запятую, опять не забывает назвать его злым гением и обвиняет в том, что на деле он интересовался его (Вологдина) лабораторией только, как некоторым трамплином для достижения своих личных целей.

Продолжая, как бы внутреннюю дискуссию с самим собой, пишет: «Говоря объективно, его (Бонч-Бруевича) работы, понятно, имели гораздо большее значение, чем мои. Они более относились к новой технике, решали более актуальные и перспективные задачи, чем мои работы».

Не скрывает Валентин Петрович и проявление в себе понятных, таких человеческих качеств, как самолюбие и обиды, которые проявились, когда Леонтьев, один из руководителей НРЛ, рассказал ему, что отклонил предложение представителя профсоюза представить его (Вологдина) к ордену Ленина, мотивируя это тем, что, «едва ли Вологдин этим награждением будет доволен, что гораздо лучше дать орден Ленина не ему, а всей Нижегородской радиолаборатории».

А повод для этого предложения был серьёзный. В 1920-м году, в результате напряженной работы, после нескольких поездок Вологдина по заводам страны и за рубеж, было закончено изготовление машины мощностью 50 кВт, успешно и эффектно испытанной в лаборатории в присутствии всех сотрудников.

Успех, связанный с постройка первой машины, которую так ждали в Москве, привел к тому, что правительство выделили для продолжения работ 800 миллионов рублей, огромные по тем временам деньги, но лаборатория Вологдина не получила из них ни рубля, все они в тайне, без всякого обсуждения на Совете лаборатории, были потрачены не на машины, а на лампы.

«В то время я был ещё горяч и рассматривал такой поступок, как казус-белли, то есть как враждебное действие. Группа М.А. Бонч-Бруевича, считая себя гораздо более сильной, не стеснялась и думала, что легко поставит меня на колени. Действительно, в НРЛ мы были слабее, но мы были гораздо более зрелыми политически и с точки зрения понимания задач широкой промышленности. Оттолкнув от себя нашу группу, применив здесь грубую силу, НРЛ выкопала себе могилу и, несмотря на то, что я считал нецелесообразным её сход с научной арены, и, подавив чувство обиды, делал позднее заявление о пользе её существования, она фактически погибла в момент нашего отделения, хотя долго ещё казалась полной жизни и будущего».

Далее, в воспоминаниях Валентина Петровича периодически прорываются нелицеприятные высказывания и обвинения в адрес Бонч-Бруевича и «тверской группы», куда входили его коллеги по совместной работе в Твери, сменяющиеся с признанием необходимости продолжать общее дело, но становится ясно, что дальнейшая совместная работа с Бонч-Бруевичем, начинает очень тяготить Вологдина. Не демонстрируя внешне свою неприязнь к коллеге, он не скрывает своего несогласия с организацией работ в НРЛ.

«Я считал, что основой производства должна быть промышленность с её заводами, а не исследовательский институт, как бы в нём ни было развито производство. Я считал, что производство большого масштаба требует опыта в области организации промышленности, заводского опыта, требует заводских людей и не терпит дилетантства, в то время, как сотрудники «тверской группы», были заражены до некоторой степени наркомпочтельским «империализмом». Они считали, что лаборатория достаточно авторитетна, обладает большим влиянием и может охватить всю радиотехническую промышленность, удовлетворив продукцией всю страну. Я держался другого мнения».

Валентин Петрович неоднократно возвращается к пояснению свой позиции, суть которой заключалось в необходимости передавать накопленный в лаборатории теоретический и практический опыт, включая техническую документацию, в распоряжение промышленных предприятий, способных для серийного производства радиоаппаратуры, подчиняя свои личные интересы и амбиции, интересам страны. Эта позиция была основной причиной разногласий с группой Бонч-Бруевича. Забегая вперед, надо сказать, что этот принцип деятельности научного коллектива был осуществлен в работе ВНИИИТЧ, в распоряжении которого при его создании было предусмотрено довольно мощное опытное производство, проявившийся в дальнейшем в организации научно-производственного объединения, включающего три профильных завода, куда передавалась рабочая документация, практически, на все высокочастотное оборудование, после его разработки, изготовления и испытаний. Правда, это было сделано уже после смерти Валентина Петровича и было вызвано резко увеличившейся в 80-е года прошлого столетия потребностью на высокочастотные установки. Надо сказать, что благородный отказ от монополизма послужил одной из причин ослабления в перестроечные годы, а затем и краха ВНИИТВЧ в 2019-м году.

Воспоминания Валентина Петровича изданы небольшим тиражом и доступны не очень большому кругу читателей, поэтому хочу уточнить, что в них он подробно излагает только свою позицию, только свои аргументы в этом техническом противостоянии, не предоставляя слово своему оппоненту, хотя постоянно признает его большой вклад в достижения НРЛ, в частности в развитие лампового направления в радиотехнике.

«Появившиеся разногласия постепенно привели к появлению двух, «мягко» выражаясь, обособленных групп, во главе каждой из которых стоял свой идейный руководитель. Одним из таких главарей был Бонч-Бруевич, другим же – автор воспоминаний. Я не помню ни одного моего сколько-нибудь крупного или даже резкого разговора с Бонч-Бруевичем, мы этого оба избегали. Скорее шла как бы шахматная игра. Её полем был Совет радиолаборатории, Наркомпочтел и Трест заводов слабых токов. Конечно, при обострениях было неудобно выступать в форме личной неприязни, столкновений честолюбий или материальных интересов, или даже разных взглядов, поэтому вскоре причинам разногласий были преданы те или другие идеологические маскировки».

Можно, вполне обоснованно предположить, что Бонч-Бруевич был твердо уверен, а для этого были все предпосылки и реальные к этому времени достижения, что будущее радиотехники связано с генераторными лампами, как с мощными передающими, так и с принимающими. Машинные источники он рассматривал, как временное решение, позволяющее решить только текущие проблемы оснащения страны мощными радиостанциями для дальней связи, потому он и был инициатором приглашения Вологдина в НРЛ. Мы теперь понимаем, что, в результате, он оказался прав, но в то время, у каждого была своя правда. Его доводы оказались, очевидно, более убедительными, при «дележке» тех пресловутых восьмисот миллионов рублей, полученных на развитие НРЛ, и все они достались его лаборатории.

Вологдин, уверенный в правоте своих позиций апеллирует к руководству Наркомпочтеля, но понимания там не находит, поэтому, в конце концов обращается к председателю ВСНХ Куйбышеву, который встречается с ним, и не только поддерживает его, но и сам, если верить Рогинскому, обращается к нему с просьбой: «Тресту нужно помочь. Вы не только талантливый ученый, не только изобретатель, но у вас есть и опыт заводской работы. Помогите нам наладить и развить молодую советскую радиопромышленность. Конечно, не в ущерб вашим научным работам…». Поддержка ограничивается только словами, а затем, как пишет Вологдин: «к сожалению, скоро Куйбышев сошёл со сцены», и в дальнейшем его судьбу и судьбу его лаборатории решал начальник электроотдела ВСНХ, товарищ Гольцман. Очевидно, зная позицию Куйбышева и чтобы не усугублять противостояние двух крупных ученых, и сохранить развитие обоих направлений в радиотехнике, Вологдину было сделано предложение перейти в Трест заводов слабых токов, созданный незадолго до этого, совмещая при этом новую работу с работой в НРЛ. Полученное предложение привело Вологдина в некоторое замешательство, т.к. незадолго до этого, ища пути ускорения постройки мощных машин, он договорился со одной шведской и одной немецкой фирмой о создании русско-шведского смешанного общества для изготовления генераторов его системы, причем предложение было поддержано Концессионным Комитетом при советском правительстве и, более того, было издано соответствующее постановление о развитии этого мероприятия. Однако, переход Вологдина в Трест, перечеркивал эти планы.

Погрузившись в работу Треста и разобравшись с состоянием дел, научного, производственного, финансового и организационного характера, Валентин Петрович, ужаснулся сделанными выводами. Анализу того положения, в котором пребывал Трест заводов слабых токов с его приходом, а в него входило несколько российских заводов, он посвятил целую главу, с подробнейшим описанием всех проблем, причинам их появления и шагам по их устранению, которые он пытался предпринимать. Нет возможности подробно о них рассказывать, но суть проблем, с которыми он столкнулся, понятно вот из этой его записи в воспоминаниях:
«В том положении, в котором находился Трест, единственным шансом на быстрый успех было коренное изменение всей постановки его работы. Старые пути, которыми он шёл предыдущие годы, потребовали бы многих лет для того, чтобы он занял в области радио ведущую роль. Все эти годы были бы годами борьбы за эту роль между Трестом и Наркомпочтелем. Приняв участие в работах Треста, я рассматривал дело Треста как своё личное, как вопрос своего престижа и чести, связав все свои помыслы с широкой постановкой советской радиопромышленности. Я видел, что нужно вести работу в совершенно других масштабах по сравнению с НРЛ, нужен размах, вовлечение новых людей, перестановка и перелом в мышлении прежних фирменных деятелей и, наконец, повышение общего научного уровня Треста».

Став в январе 1922-го года членом Правления Треста, Вологдин не оставлял надежды организовать совместную работу НРЛ и Треста, организовать смешанную лабораторию, используя наработанные в той и другой организации самое полезное и ценное, дополняя и расширяя их возможности, но разногласия сотрудников обеих фирм, замешанные на личных амбициях, противоположных технических концепциях и эгоистических коммерческих интересах, не позволили этим планам реализоваться.

Валентин Петрович, имея уже за плечами опыт работы техническим директором на заводе ДЕКА, понимал, что надо предпринимать решительные меры, позволяющие сделать резкий рывок в коренном переустройстве радиопромышленности. Время не ждало, заводы стояли, либо изготовляли давно устаревшие конструкции. Единственным выходом, который позволил бы, с одной стороны освободиться от необходимости уговаривать или заставлять работать амбициозных ученых слаженно и быстро, а с другой стороны быстро выйти на мировой технический уровень, была лишь техническая помощь заграницы.

«Нужно было преломить недоверие к этому новому обороту дела, дать понятие всей выгоды этого метода руководителям ВСНХ. Это нелегко было осуществить ещё и потому, что в среде руководства ВСНХ не было людей, знакомых с заграницей и её техническими организациями. Я потратил почти год, подавая докладные записки, пытаясь убедить в необходимости его Гольцмана и руководство Треста».

Нужно отдать должное смелости Валентина Петровича, сумевшего смирить гордыню и решившегося на такой шаг, понимая, что на него посыпятся упреки и обвинения в неумении или даже нежелании решать самостоятельно, поставленную перед ним советской властью ответственную техническую задачу и, тем более в не патриотичности.

Только в апреле 1923-го года согласие на командировку в Германию, Англию и Францию было получено. Не исключено, что помог в этом Леонид Красин, ведающий в то время Внешторгом, с кем Вологдин познакомился во время своего тюремного заключения в Перми в 1906 году. Его фамилию он упоминает, описывая свои трудности при согласовании к этой командировки.

В делегацию вошел председатель Треста, чью фамилию Вологдин даже не счел нужным упомянуть, член Правления Треста Мошкович и сам Вологдин. Глава, посвященная этой поездке написана гораздо живее и интереснее, чем довольно скучное изложение передряг и конфликтов, которыми был полон последний год работы Вологдина в Тресте и НРЛ. Стоит отметить важную деталь: Валентина Петровича в командировке в Европу сопровождала Мария Федоровна, о чем он в своих воспоминаниях умолчал, но это факт подтверждается совместной фотографией, сохранившейся у потомков и письмами его родственников. Косвенно об этом говорит, что Вологдин не забыл упомянуть в воспоминаниях парижские магазины, которые, не могли не заинтересовать Марию Федоровну.

Валентин Петрович и Мария Федоровна перед заграничной командировкой

Поездка началась с посещения Берлина, т.к. так как в то время, несмотря на недавно закончившуюся войну, с немецкими фирмами сохранились еще старые связи, особенно, в области электротехники. Имело значение также то, что Вологдин ранее был знаком с руководством немецких фирм, а они, в свою очередь помнили и знали его. Советскую делегацию, видя в ней возможных заказчиков, в Берлине приняли хорошо, ознакомили с работой нескольких заводов и нескольких крупных радиостанций, кормили в дорогих ресторанах, но переговоры вели свысока, и оказывать реальную техническую помощь и содействие в развитии современного радиопроизводства отказались.

«Они справедливо считали, что лучше продавать нам свою продукцию, чем научить делать её самим. В этом сказывалось их знание обстановки нашей страны, которая по развертыванию промышленности тогда ещё мало отличалась от дореволюционных времен» – вспоминал Валентин Петрович, не забыв добавить несколько уничижительных подробностей, относительно неподобающего поведения одного из руководителей Сименса, который на одном из обедов, пытаясь подпоить русских, напился сам и вел себя безобразно.

По предложению Валентина Петровича переговоры были прерваны, и делегация направилась в Англию для переговоров с фирмой «Маркони», где в то время работал после своего бегства из СССР бывший владелец и основатель РОБТиТа С.М. Айзенштейн, которого Вологдин характеризовал, как: «знающего, энергичного и более или менее порядочного человека, постольку, поскольку мог быть порядочным промышленный деятель того времени, тесно связанный с крупной заграничной фирмой и занимающий в ней видное положение». Надо признать, что характеристика вполне положительная, если не забывать, что Валентин Петрович понимал, что надо будет иметь дело с эмигрантом.

После прибытия в Англию с делегаций произошел инцидент, говорящий о многом. В порту Гарвич Вологдину и его спутникам, после предъявления ими красных советских паспортов, было предложено пройти медицинский осмотр, от которого были избавлены представители других стран. Председатель Треста посчитал это унизительным и принял решения поездку прервать и тут же возвращаться домой. Вологдин был в отчаянии от возможного срыва задуманного дела, но в последний момент он придумал хитрый ход, по которому: «Председатель Треста может воздействовать таким же образом и на англичан, заявив, что по приезду англичан в Москву, он заставит их через весь город проследовать в бани, что, конечно, как мы хорошо знали, не могло быть осуществлено, так как не от него это зависело, но это его успокоило. Пройдя эту неприятную процедуру, которая носила чисто формальный характер, мы были пропущены в город».

Смешно, конечно, но говорит о многом.

Руководство «Маркони» оказали русской делегации очень радушный прием, показали все производство, включая радиостанцию и аэродром с работающим там радиооборудованием. Большую активность и желание помочь проявил Айзенштейн. Англичане не скрывали, что хотели и были согласны подписать контракт на оказание технической помощи, но заломили слишком большую, неприемлемую для советской стороны цену, объясняя её теми потерями, которые они понесли в России при национализации завода РОБТиТа, значительная часть акций которого находилась в руках англичан.

Последней надеждой у Вологдина было посещение Франции. Готовясь к поездке в Европу, он заблаговременно поставил в известность директора Французской радиотелеграфной компании Жирардо о своем возможном приезде в Париж для переговоров о получении от неё технической помощи. Непосредственно к директору, по просьбе Валентина Петровича, обратился его брат Владимир, тот самый брат, который в 1918-м году ушел по льду Финского залива со своей семьёй в Финляндию, а затем оказался в Париже. Ответ директора с согласием провести переговоры об оказании поддержки технической передал некто Бувье, инженер, с которым Вологдин встречался в бытность своей работы на заводе ДЕКА.

Поездка в Париж опять чуть не сорвалась из-за амбиций Председателя Треста, который посчитал задержку с выдачей визы, преднамеренным унижением представителей советского государства, тем более что тормозил её выдачу никто иной, как президент Франции Пуанкаре, настроенный крайне враждебно к советскому государству. В конце концов, все было улажено и буквально через сутки члены делегации были уже в Париже, где тоже были очень радушно и предупредительно приняты французской фирмой.

«При посещении заводов и Парижа, нашим чичероне был мой брат Владимир, который, будучи эмигрантом, работал в генеральной компании и старался помочь нам в этом деле. На принятие этой помощи я имел согласие нашего начальства. Это, конечно, ставило меня в крайне щекотливое, трудное положение, но я настолько был увлечён идеей восстановления русской промышленности, что отбрасывал здесь всякие чёрные мысли».

Про черные мысли Валентин Петрович упоминает не случайно и не для красного словца. Контакты с эмигрантами в то время для многих кончались крайне печально, и Вологдин об этом хорошо знал. Скорей всего, помимо встреч с братом во время переговоров, выполнявшего роль переводчика, Валентин Петрович встречался с ним и в домашней обстановке. Кроме того, накануне, будучи в Берлине он виделся с Надеждой, его сестрой, о чем позже упоминала в одном из своих писем её дочь Татьяна Снеллинг: «Мама видела В.П. (Валентина Петровича) в Берлине в 1923».

Очевидно, Председатель Треста не стал предавать огласке контакты Вологдина с русской эмиграцией, и все обошлось благополучно, но в 1932-ом году, будучи в Париже, на Всемирном электротехническом конгрессе он вновь встречается с сестрой, и эта встреча, как писал его брат Борис закончилась арестом Валентина Петровича, правда кратковременным, через четыре дня его выпустили. Об этом случае Валентин Петрович ни разу нигде не упоминал.

Дирекция французской фирмы, к удивлению Вологдина, очень быстро согласилась подписать контракт об оказании технической помощи и передаче технической документации на производство ламп и других изделий.

После преодоления трудностей, которые встали перед Вологдиным, не имевшим опыта по составлению подобных документов, контракт был составлен и запарафирован членами делегациями, а через пару месяцев, к радости Вологдина, утвержден Совнаркомом. Довольны были обе стороны: российская сторона получала широкий доступ к французской технологии, а французы были рады, что удалось вытеснить немцев и укрепиться на радиотехническом рынке. Подписанию контракта всячески препятствовали немцы, даже пытались идти навстречу, но было уже поздно, шанс был упущен.

Как, очевидно и ожидал Вологдин, принимая решение обратиться за помощью к иностранцам, контракт встретил резко враждебное отношение со стороны Наркомпочтеля, под флагом которого выступала вся «тверская группа» во главе с Бонч-Бруевичем.

«Здесь говорилось, что наша радиотехника передана французам, мы лишились самостоятельности, научная работа будет заглушена, как и огромные достижения наших изобретателей, в том числе Бонч-Бруевича. Одним из мотивов был патриотический, Нижегородская лаборатория не пренебрегала делать всяческие авансы немцам».

Главы, посвященные вынужденной борьбе в 1922-23–х годах с «тверской группой», написаны буквально кровью, в описании бесконечных интриг и нападок, которые должен был отражать Вологдин, по своему характеру к тому совершенно не приспособленный, слышится крик его души, тем более, что основной причиной его огорчений и глухого негодования, являются не личные амбиции, а понимание того, что ему не дают закончить работу по созданию машин мощностью 150 кВт. Кроме того, приходиться преодолевать сопротивление некоторых ведущих специалистов и в самом Тресте, где он тоже тратит массу сил на организацию работ, на «выколачивание» средств и дефицитных материалов, для чего постоянно ездит в Москву, обивая пороги кабинетов, уже успевшей народиться, советской бюрократии. Он даже с нескрываемой завистью, описывает, как быстро и по- деловому решаются аналогичные проблемы в крупных зарубежных фирмах.

Опуская подробности этого, почти 2-х летнего противостояния, достаточно путано и эмоционально описанного Валентином Петровичем, скажу, что в августе 1923 года, после успешного возвращения Вологдина из Парижа, его недоброжелатели одержали, как они считали, победу.

«Однажды утром, придя в лабораторию, я был поражён, увидев печати на своей лаборатории и своих расстроенных сотрудников, которые не могли начать работу. В вывешенном на дверях приказе сообщалось, что я и все основные мои сотрудники увольнялись из НРЛ. Такая же участь постигла лабораторию и сотрудников А.Ф. Шорина.
Я кинулся к телефонной будке, чтобы выяснить положение, но оказалось, что будка заперта, а провода на Москву были порваны, поэтому я и не мог связаться с Наркомпочтелем. Тогда я быстро собрался и в тот же день уехал в Москву. Здесь мне показали приказ от 16 августа, в котором, в частности, было написано:
1. Считать Учёных Специалистов Радиолаборатории Проф. В.П. Вологдина и инженера А.Ф. Шорина, выбывшими из числа сотрудников Радиолаборатории с 17-го сего августа.
2. Лаборатории указанных Учёных Специалистов закрыть и сотрудников, работающих в этих лабораториях уволить в порядке сокращения штата.
3. Чертежи и незаконченные конструкции радиоаппаратов и приборов принять от закрываемых лабораторий наравне с прочим техническим имуществом, находившимся в их распоряжении.
Особенно меня огорчила потеря с таким трудом созданной лаборатории, невозможность закончить работу по сооружению Московской радиостанции, почти готовых машин 50 и 150 кВт. Что мои опасения были основательны, видно из того, что мне передали слова Бонч-Бруевича моему технику: «Я добьюсь, что все машины Вологдина пойдут на слом». Эти слова показывают, как велики были обострения между нашими группами».

Валентин Петрович пытался убедить помощника директора НРЛ Леонтьева отдать оборудование лаборатории, но получил отказ.

«В разговорах с ним я допустил ряд резкостей, хотя до того в течение ряда лет с ним у нас были самые лучшие отношения. Пикантно было то, что я, всё-таки когда-то подпольный деятель, контролировался генералом времён Керенского».

Делать был нечего, надо было уезжать в Петроград, где была еще надежда развернуть работы в Тресте заводов слабых токов, куда Вологдин был приглашен и даже введен в члены его правления. Вместе с Вологдиным и большинством его сотрудников в Петроград уехали и сотрудники Александра Шорина, будущего известного советского ученого в области связи, звукового кино и телемеханики, а также такие ученые-теоретики, как Вербицкий и Рожанский, будущий член-корреспондент Академии наук.

Один из сотрудников Вологдина, приехавший в Питер ранее, подыскал ему на Каменном острове жильё. Это был деревянный дом, принадлежавший ранее садовнику, одного из богатых коттеджей, которых в этом красивом и зеленом месте, расположенном близко от Петроградской стороны, было много. Фактически дом стоял в парке, а рядом с ним была еще сохранившаяся оранжерея.

«Дом был очень старый, холодный, но мы не боялись холода. Жизнь в этой квартире была одной из самых счастливых и весёлых эпох нашей семьи. Было много музыки, пения, часто нас посещали наши близкие знакомые, дети росли, бегая по двору и саду».

К этому времени у Вологдина было уже четверо детей, в 1921-м году родилась вторая дочка Маша. Валентин Петрович бодрится и задорно пишет, что холод им был не страшен. Неизвестно, что думала об этом Мария Фёдоровна, которой приходилось растить четверых детей, включая 2-х летнюю девочку, и вести хозяйство без водопровода, горячей воды и с «удобствами» во дворе.

Но голова Вологдина была занята мыслями, как вернуть оборудование своей лаборатории и получить возможность закончить машины для Ходынской машинной радиостанции. Попытки получения от НРЛ оборудования не имели успеха, поэтому он пишет челобитную руководству Наркомпочтеля с просьбой вернуть, ему хотя бы документацию.

«Ввиду того, что администрацией Нижегородской Радиолаборатории взяты из моей лаборатории расчёты, чертежи машин и другие бумаги, принадлежащие мне, то прошу не отказать в распоряжении возвратить их мне, а также выдать мне чертежи машин высокой частоты, без которых невозможна моя работа в этой области…
Это обращение увенчалось успехом. Я получил, хотя и не оборудование, но письменные материалы. Позднее добился возврата и части оборудования. Теперь передо мной встали три задачи:
— организовать работу Треста в части поднятая техники радио.
— продолжить чисто личную лабораторную работу.
— достроить Ходынскую радиостанцию и мощные машины.
Если в первой задаче я имел поддержку правления Треста слабых токов и боролся за неё рука об руку с Трестом, находя помощников среди своих сотрудников, то в других моих желаниях был совершенно одинок. Приглашая меня на работу, Трест обещал содействие при постройке машин, теперь же смотрел на эту мою работу не только как на ненужную, но и отрывающую меня от работы по Тресту».

Читая эти строчки, хочется воскликнуть: «Черт подери! (как мне кажется это вариант тут уместнее, хотя «Черт побери» тоже допустимо в этом случае)». Ну, как такое возможно? Почему Вологдину устраивали козни? Не исключено, что Они хотели «как лучше», но не знали продолжения этого бессмертного выражения.
Во всех публикациях, посвященных жизни и деятельности Вологдина, будь то статьи в прессе и научных журналах по случаю каких-либо юбилейных дат, или книги с обстоятельным жизнеописанием, везде и всегда особо выделяются несколько базовых периодов его жизни. Во-первых, его революционная деятельность, во-вторых работа совместно с Бонч-Бруевичем в Нижегородской радиолаборатории, в-третьих, разработка технологии поверхностной закалки деталей токами высокой частоты, в-четвертых создание во время Великой отечественной войны на Челябинском тракторном заводе линии для закалки ТВЧ деталей ходовой части танков и, наконец, в-пятых, организация и руководство научно-исследовательским институтом токов высокой частоты. Всё это так, хотя везде допущены неточности, опущены или замолчаны важные факты или наоборот домыслены некоторые события, и с этим можно было бы смириться, время диктовало подобный подход, если бы не существенное искажение, превратное толкование одного из самых трудных периодов жизни Валентина Петровича – его работы в НРЛ.

Авторы этих книг и публикаций, как искусные гримеры и декораторы припудривали облик Вологдина и его оппонентов, замазывая все морщинки, трещинки, а иногда и темные круги под глазами, вызванные не только тяжелым и напряженным трудом, но и изнурительным противостоянием друг другу и внешним обстоятельствам. Читая их, создаётся впечатление, что творческий путь Валентина Петровича, если и не был усыпан розами, но уж точно почти не содержал никаких препятствий, ям и оврагов. Сплошные победы и свершения. На самом деле, все давалось ему с большим трудом, вопреки внешним обстоятельствам и противодействию «коллег» и начальства.

Мы уже знаем, с какой ответственностью подошел Вологдин к выполнению взятых на себя обязательств по созданию мощного машинного источника для радиостанции в Москве, после приглашения его для работы в Нижегородской лаборатории, сколько сил было приложено им и его соратниками, чтобы почти на пустом месте создать работоспособную и оснащенную лабораторию, сколь трудны и опасны были его неоднократные поездки на различные российские и зарубежные заводы для поиска необходимых материалов и оборудования. И, вот, спустя четыре года, когда одна 50-и киловаттная машина изготовлена и испытана, а другая – 150-и киловаттная, запущена в производство, его и его группу, вследствие интриг и недобросовестной конкуренции со стороны членов лаборатории Бонч-Бруевича, внезапно увольняют, опечатывают лабораторию и, фактически, лишают возможности продолжать работу и довести начатое дело до конца. Причем, делается это все в оскорбительном тоне и неуважительной манере. Обо всем этом, не скрывая своего возмущения и огорчения, пишет в своих воспоминаниях сам Валентин Петрович, некоторые цитаты из которых, приведены выше.

Эти воспоминания были в распоряжении, Рогинского, когда он в 1980-м году писал книгу «Валентин Петрович Вологдин» и он безусловно, знал и читал о той обстановке, которая сложилась в 1922-23-х годах вокруг Вологдина и его лаборатории, о пережитых Вологдиным в то время страданиях и мучениях, тем более, что он встречался с ним лично в начале 50-х годов. Да, Рогинский упоминает о конкуренции, возникшей между Вологдиным и Бонч-Бруевичем, о спорах и несогласии по некоторым вопросам, но видит в них только техническую сторону, опуская явно недружелюбные и даже враждебные действия, проводимые «тверской» группой в отношении Вологдина. Не стесняясь, сглаживает «углы» в их отношениях, утаивает явно беспардонные действия и откровенное хамство, проявившиеся, в частности, в опечатывании лаборатории Вологдина. Даже в день отъезда Вологдина и его сотрудников из Нижнего Новгорода его «оппоненты» проявляют нескрываемую радость и неприкрытое злорадство: «Навсегда запомнилась картина отъезда. Для своих сотрудников я получил несколько вагонов. Мы выезжали из Нижегородской лаборатории в примитивных экипажах, которые нам дали на Мызе. В городе нас обгоняют на автомобиле оставшиеся нижегородцы, торжествующе поглядывая на «бедных изгнанников». «Горе побеждённым»!

Почему Рогинский решил, что эти факты, явно затормозившие Вологдину его деятельность, и стоившие ему, в конце концов, немало нервов, сил и здоровья, он имеет право утаить от читателя? В этих спорах и столкновениях не было никакой идеологии, кроме технической, никаких даже намеков на саботаж и вредительство, что часто в то время вменяли буржуазным специалистам. Рогинский, будучи сам специалистом в области радиотехники, хорошо это понимал, но почему-то взял на себя роль советского цензора или был вынужден ему подчиниться в ряду других.

Еще более возмущает отношение к Вологдину руководства Наркомпочтеля и ВСНХ, еще недавно, объявлявшие ему благодарность, хорошо знавшие о его вкладе в дело создания Октябрьской станции в Москве, о его успешной поездке во Францию, о его планах по завершению работ над мощными машинами. Почему, так хладнокровно и равнодушно был подписан приказ об его увольнении? Где были, в конце концов, Куйбышев и Молотов, знавшие самого Вологдина и то, чем занимается его лаборатория? Почему было допущено подобное оскорбительное отношение к нему? О чем думал Вологдин в те месяцы? Безусловно, самолюбивый, хорошо знавший себе цену и свои возможности, всегда заботившийся о чувстве собственного достоинства, никогда не допускавший непорядочности в отношении к другим, он не мог представить, что подобное отношение к себе встретит со стороны людей, носивших еще совсем недавно офицерские погоны, к которым, особенно, морским офицерам испытывал всегда большое уважение. Не сожалел ли он о том, что остался в России и не уехал, как тот же Айзенштейн, получивший возможность успешной работы за границей? Не исключено, что это было темой дискуссий и споров с братом Владимиром при их тайных встречах в Париже. Возможно, но никто об этом теперь не узнает, а сам он об этом ничего в своих воспоминаниях не написал. Погоревал, внутренне повозмущался, а затем, сжал зубы и продолжил работать и бороться, как он писал сам о тех годах.

17. Трест

Несмотря на сложность обстановки и ощущение своей «чужеродности» в новом коллективе, Вологдин понимал, что единственная возможность продолжить свое дело, это начать работать в Тресте. Начальной площадкой для работы были помещение РОБТиТ на Лопухинке (ныне улица Павлова, что рядом с ЛЭТИ), где в 1915 под по проекту Айзенштейна была изготовлена и запущена первая радиостанцию для дальней связи.

Трест был организован всего лишь год назад, и под его крышей было собрано много квалифицированных специалистов в области радиотехники, такие, как А.Ф. Шорин, Д.А. Рожанский, Л.И. Мандельштам и Н.Д. Папалекси, ставшие впоследствии известным учеными. Многие из них в прошлом были офицерами царской армии, получившими радиотехническое образование в Германии, Англии и Америке. Присматриваясь к ним и понимая, что ему придется с ними работать, Вологдин даёт им подробные характеристики, выделяя в первую очередь положительные и полезные качества, но и не замалчивая их отрицательные черты. Он писал:
«В отдельности все эти люди были хорошими работниками, однако, почти ничем не связанными между собой. Трест многих из них интересовал, как место службы, а иногда и место интересной для них работы. Его основные задачи, пути их осуществления, масштабы этих задач, обстановка работы Треста и отношения его с другими организациями, в том числе и с Наркомпочтелем, были почти всем им чужды. Они были далеки, и их не трогало горе и радости Треста. Симпатии их к загранице и отношения к ней были различны. Одни были сторонниками немцев и Телефункена, другие – англичан, третьи – нейтральны. Всё это были как бы «отдельные посетители» Треста».

Вологдин, понимая, что по специальности, опыту и знаниям он радистом не был, а главным направлением работы Треста, хочет он этого или не хочет, будет разработка ламп и организация их промышленного производства, приподнимаясь над личным отношением к Бонч-Бруевичу, пишет:

«Теперь я вижу, насколько легче было бы справиться с возложенной тогда на мои плечи задачей М.А. Бонч-Бруевичу, который имел в то время огромный авторитет, как раз в этой, новой не только для нас, но и для мировой техники, области электроники. Пойми он это и не имей ослепления своим успехом, избежал бы многих последующих огорчений и занял бы ещё большее место в истории советской радиотехники. Но он не хотел работать «для чужого дяди», каким он считал советский Трест».

Тем не менее, к концу 1924 года Вологдину удалось направить работу сотрудников в нужное русло, организовать, с начала почти ручное производство ламп, а после начала поставок станков и оборудования, предусмотренных контрактом с Французской генеральной компании, их машинное изготовление, что позволило резко увеличить их производство. На основе французской документации, основательно переработанной специалистами Треста, и использования некоторых французских узлов, была разработана документация на первые советские радиостанции и даже получены заказы на их поставку в Персию (Иран). Они изготовлялись на бывшем заводе Сименс, ныне заводе им. Козицкого.

Вологдин последовательно продвигал свои принципы работы научно-производственной организации, совмещая проведение научных работ с передачей части технической документации на заводы, входящие в Трест. В здании РОБТиТ была организована большая радиолаборатория, включающая научный отдел, но одновременно с этим продолжал работать цех по производству вакуумных ламп.

Многие научные и инженерные работники посещали заводы Французской генеральной компании, а также, используя старые связи, командировались в Германию на немецкие предприятия с целью повышения квалификации.
Интересная деталь, экономика Германии после окончания войны и жесточайших условий Версальского мира находится в упадке, выплачивает огромные репарации, в стране инфляция, безработица и голод, и в тоже время продолжают работать научные лаборатории, а их сотрудники консультируют советских специалистов.
В 1924-м году значительно усиливаются мощности Треста, расположенные в Петрограде, в который переводится Радиотелеграфное депо Морского ведомства, ставшее называться заводом им. Коминтерна, а также сотрудники Казанской радиобазы во главе с Угловым, которая начала работать над созданием военных радиостанций.

Работа Треста, как казалось Вологдину, налаживается, и ничто уже не может помешать ему развивать порученное ему дело.

Однако, он ошибался. Одержанной «победы» и выдворения Вологдина с его сотрудниками из НРЛ, «тверской группе», очевидно, показалось недостаточно, и они ждали момента и повода для очередного выпада в его сторону. Особенно раздражали Бонч-Бруевича и Острякова, который к этому времени совмещал пост председателя технического совета НРЛ и начальника Московской базы Треста, успехи Петроградского отделения Треста. Поводом послужило заключение контракта с Французской генеральной компанией, инициатором и душой которого был Вологдин.

Весной 1924-го года. Остряков направил, ни много, ни мало, Куйбышеву, Дзержинскому, а также наркому по иностранным делам Чичерину, утверждавшему договор между французами и Трестом, докладную записку с обоснованием ошибочности этого шага и таким образным сравнением: «Этот момент был весьма значителен в истории русского радиотелеграфа – момент, когда стрелочник перевёл движение на новый путь, опасная кривизна которого, не заметная вначале, становится сейчас очевидной и грозит привести к состоянию, возврат откуда будет затруднителен, если невозможен».

Смысл докладной записки, а затем и нескольких публикаций в центральных газетах, состоял в том, что руководство Треста (читай Вологдин), игнорируя достижение НРЛ в разработке и изготовлении ламп, более мощных и более качественных чем зарубежные образцы, сознательно тормозя развитие радиопромышленности в СССР, использует устаревшие схемы, технологию и оборудование, поставляемое по контракту с французской фирмой. Трест обвинялся в закрытии переданных ему заводов, в роспуске личного персонала, в том, что он не обращался к русским радиоучёным и инженерам и не обращал внимания на их достижения. В одной из газетных публикаций жирным шрифтом было написано, что «..у руля нашей радиопромышленности стал по приглашению Треста радетель французской радиотехники инженер Вологдин и что Трест решил призвать «варягов», каковым именем автор называет французскую Генеральною компанию, давшую, по его словам, «с процента, с валового дохода – 20 пудов различных чертежей».

Поднятая Остряковым кампания, конечно, не могла остаться без внимания, потому была назначена правительственная комиссия для оценки обоснованности и полезности заключенного контракта с французами. К счастью, комиссия работала независимо и беспристрастно, и уже в апреле этого же года ею было сделан вывод «…что договоры Треста с французской компанией не только не мешают развитию русской мысли в области радио, но даже помогают этому развитию».
На основании работы этой комиссии в газете «Правда» в апреле 1924-го года было помещено сообщение Президиума ВСНХ СССР за подписью председателя Президиума Ф.Э. Дзержинского (и по совместительству председателя ГПУ), констатировавшее, что Трест слабых токов без иностранной технической помощи обойтись не мог, что помощь французов обходится значительно дешевле, чем самостоятельные длительные разработки. В заключении постановления было написано: Президиум ВСНХ, заслушав по этому вопросу доклад т. Гольцмана, постановил: «Признать, что договор, заключённый Трестом слабых токов с французской Радиотелеграфной компанией, вполне себя оправдал и принёс Тресту техническую помощь, которая ему была необходима для выполнения ряда важнейших заказов, принятых им за последние полгода. Поэтому президиум предлагает Тресту слабых токов проводить и в дальнейшем в жизнь осуществление упомянутого договора».

В результате этого постановления публичное обсуждение вопросов, связанных с использованием договора и деятельностью Треста, сошло с газетных столбцов, но это был не конец.

В этом месте было бы уместно сказать несколько слов об Абраме Зиновьевиче Гольцмане, уже не первый раз, упоминавшийся Вологдиным в воспоминаниях, и, как будет видно дальше, не последний. Биография этого «видного советского хозяйственного и партийного деятеля» на удивление точно совпадает с биографией многих его соратников. Родился в Одессе в 1894 году в семье грузчика или по-одесски «биндюжника», окончил там ремесленное училище, занялся социал-демократической агитацией, был арестован, осужден к каторжным работам, освобожден в 1913-м году, потом вновь арестован и приговорен к ссылке на Север, в 1916-м году бежал, был на нелегальным положении, в начале 17-го года опять арестован, но после февральской революции освобожден уже окончательно. Через два года становится Председателем ЦК Союза металлистов, а еще через два года он уже Начальник Главного электротехнического управления ВСНХ СССР. Невольно закрадываются мысли, на сколько же был высок уровень и качество образования в одесском ремесленном училище, если оно позволило занять ему этот важный пост, требующий определенных технических знаний, особенно, в области электротехники. Не исключено, что он был просто одаренным от природы человеком, как и сам Вологдин, занимался самообразованием и, как показала история, хорошо разбирался в технике и, в частности, смог вникать в суть проблем, которые вставали перед Вологдиным и не только вникать, но разбираться в них, и оказать ему помощь, когда это требовалось. Позже он в течении восьми лет руководит Всесоюзным объединением гражданского флота СССР, но в 1933-м году погибает во время авиационной катастрофы. Захоронен в Кремлевской стене.
Что было бы с ним в 1937-м году можно только гадать.

Удивительно, но, описывая события 1924-го года, а их было много, Вологдин ни слова не написал о Ленине, смерть которого в январе этого года никого не оставила равнодушным, ни в стране, ни за рубежом. Кто-то искренне горевал, кто-то остался равнодушен, а кто-то радовался, полагая, что с его уходом политический режим станет помягче, а НЭП продолжится. О том, что Ленин последние два года жизни был, фактически, отстранен от управления страной, и то, что в Политбюро, которое было коллективным руководящим органом партии, уже началась борьба между Сталиным, Троцким и Зиновьевым за лидерство, знали не многие, в том числе, очевидно, не знал и Вологдин, полностью сосредоточенный на своих технических и организационных проблемах, отошедший от какой-либо общественной активности и никаких контактов с партийными органами не имевший. К руководству обращался только тогда, когда понимал, что с возникшей проблемой ему самому не справиться и ему необходима авторитетная помощь. О Ленине, как политической и государственной фигуре в своих воспоминаниях Вологдин ничего не писал, если не считать упоминаний о его активном интересе, проявленном к радио, как эффективному техническому средству пропаганды.

Тем не менее, трудно предположить, что Вологдин не знал или забыл о том, что осенью 1922-го год, по прямому указанию Ленина из России были депортировано за границу несколько десятков виднейших представителей российской интеллигенции, ученых с мировым именем, среди которых были писатели, профессора и мыслители, учения и книги которых Вологдин, конечно же, был знаком с их трудами, учась в Технологическом институте, обсуждая философские и политические проблемы во время студенческих сходок и собраниях.

Пять судов из разных портов России, на борту, которых был собран весь цвет российской философской и литературоведческой школы, были отправлены в Германию и другие страны Европы. В 1922-м году, в сентябрьском номере «Известий ЦК РКП(б) писалось: «Из пределов Советской Республики были устранены антисоветские элементы из мира политиканствующих адвокатов, литераторов, студенчества и т.п.». Уже в наши дни, эта депортация получила название «Философский пароход».

Как в его голове укладывалось подобное отношение Ленина к изгнанным представителям интеллигенции, которые были не более, чем мировоззренческими оппонентами власти и её идеологии, но, отнюдь, не контрреволюционерами, наряду с его привлечением российских ученых и инженеров для развития радиосвязи. Думаю, что Валентин Петрович был бы крайне удивлен, узнай он в то время о словах, сказанных Лениным художнику Юрию Анненкову, пока тот писал его портрет: «Вообще, к интеллигенции, как вы, наверное, знаете, я большой симпатии не питаю, и наш лозунг «ликвидировать безграмотность» отнюдь не следует толковать, как стремление к зарождению новой интеллигенции. «Ликвидировать безграмотность» следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог самостоятельно, без чужой помощи, читать наши декреты, приказы и воззвания. Цель – вполне практическая. Только и всего».

Не приходили ли ему на ум тревожные мысли, что следующим могут быть представители и технической интеллигенции, если, по каким-то причинам они станут неугодны советской власти? Знал он, конечно, что, спасаясь от прямой угрозы расстрела бежал из страны Владимир Зворыкин, талантливый радиоинженер, будущий изобретатель телевидения, с которым Вологдин был, несомненно, знаком по годам работы последнего в Офицерской радиошколе в Петербурге. Знал и о бегстве из России в 1918-м году Игоря Сикорского, признанного уже в те годы авиаконструктора, конструктора самолета «Илья Муромец», отлично зарекомендовавшего себя во время Первой мировой войны. Бежал Сикорский, потому что ему сообщили, что он был внесен в расстрельные списки людей, приближенных к Николаю II, который, в самом деле, восхищался мастерством пилотирования самолетов Сикорским и не раз приезжал на аэродром и встречался с ним.

Большевики получили в наследство, а точнее захватили, богатейшую страну, со всеми её природными богатствами, промышленностью и самое главное талантливейшими людьми. С гениальными учеными, талантливыми инженерами и квалифицированными рабочими. И если насильственно национализированную промышленность, разрушенную и разграбленную во время Гражданской войны, ценой неимоверных усилий удалось восстановить, то с человеческим капиталом большевики обошлись крайне расточительно. Репрессиям подвергались даже те специалисты, которые по собственной воле были согласны продолжать работать. Реквизировали их имущество, превращали их квартиры в коммуналки, а тех, кто имел частную практику, ограничивали в правах, лишали избирательного права, затрудняли их детям поступление в ВУЗы.

Но Валентин Петровичу и другим его коллегам по НРЛ повезло, они получили возможность работать, в первую очередь, потому, что их область деятельности оказалась позарез нужна Советской власти, а во-вторых, потому что у некоторых из них оказались «ангелы-хранители».

Вряд ли, Вологдин серьёзно полагал, что его причастность к революционным событиям, несколько арестов и пара месяцев заключения в одной камере с Яковом Свердловым, позволят ему надеяться на особое отношение советской власти, если она более пристально обратит внимание на критику его «друзей» по НРЛ, которая все больше становилась похожей на обвинение в вредительстве, не говоря уже о наличии у него родственников за границей, которые могли быть сильными козырями в их руках.

Не зря он в апреле 1924-го года написал, что скорей всего положительные выводы комиссии, проверявшей его работу, не остановят Острякова и его компанию в борьбе с ним, и он оказался прав, но это было позже, а несколько более или менее спокойных летних и осенних месяцев у него в распоряжении оказались.
За эти месяцы Вологдин и сотрудники успели очень многое. Во-первых, чувствуя, что уже пора демонстрировать достижения Треста, он сделал очень эффектный PR-ход, как бы мы сказали сейчас. Он организовал во дворе бывшего завода РОБТиТ прямую радиотрансляцию концерта из Парижа. Усилитель был французский, громкоговорители американские, но приёмник был уже собственного производства, да и певица была русского происхождения, бывшая солистка Мариинского театра Фелия Литвин. Собравшиеся во дворе работники завода и специально приглашенная публика с восторгом слушали пение на русском языке, разносившееся на всю округу, к большому удивлению прохожих и жителей близлежащих домов. Конечно, об этой первой в советской России радиотрансляции было написано во всех газетах.

В этом же году на заводах Треста началось серийное производство бытовых радиоприемников, которые перед продажей в магазинах первое время опечатывали, полагая, что такая мера позволит сохранить в секрете схему приемника, но потом от этого отказались.

При всем, при этом Вологдина не оставляла тревога, вызванная тем, что в Москве на Ходынке все еще не была запущен радиостанция с машинным генератором мощностью 50 кВт, изготовленным и поставленный им еще два года назад. Он понимал, что, несмотря на то что руководство Наркомпочтеля этот вопрос не поднимало и не торопило его, ему в любое время могут вменить в вину задержку постройки и начала работы радиостанции дальней связи в Москве.

Чтобы исключить любые возможные обвинения в свой адрес, Вологдин предложил заключить Эксплуатационно-Техническому Управлению наркомата почт и телеграфа личное соглашение на окончание работ по пуску 50-киловаттной машины, которое, в частности, гласило:

1. Профессору Вологдину поручается техническое руководство установкой машинного передатчика в 50 кВт на Ходынской радиостанции.
2. На него возлагается ответственность за исполнение работ по установке и за правильность действия передатчика и всех вспомогательных машин и приборов.
3. Профессор Вологдин отказывается от всякого вознаграждения за личную работу по окончанию установки, за исключением расходов на железнодорожные билеты на проезды в Москву.

Работы по пуску и настройке машины, Вологдин производил, практически в одиночку, не получая никакой помощи от сотрудников Треста, за исключением изготовления на заводе элементов колебательного контура, необходимых для её настройки и стабилизации частоты тока.

«Здесь я шёл без всякой оплаты на огромную и трудную работу, движимый даже не расчётом и разумом, а скорее чувством. И я, как показали последующие годы, выиграл эту игру, окупив сторицей затраченные часы работы и большие усилия. Машина всё же была впоследствии окончена, а не «пошла в лом», как обещал Бонч-Бруевич».

Машина была запущена в работу, что позволило начать устанавливать радиосвязь с центральными и восточными районами России.

Заключение комиссии от 20 сентября 1924-го года гласило: «Комиссия, наблюдая работу альтернатора высокой частоты типа 50 кВт, отмечает отличные результаты, обнаруженные в самой машине, представляющей из себя решение весьма сложной и важной проблемы радиотехники, каковые успехи дают уверенность в возможности дальнейшего применения более мощных конструкций на радиостанциях Республики».

Кроме того, был получено много отзывов с радиостанций страны, с подтверждением высокого качества радиосвязи. Но отношение руководства Наркомпочтеля к Вологдину оставалось холодным, его даже не пригласили на торжественное открытие Лопухинской радиостанции и не поздравили с окончанием трудной многолетней работы.

Через несколько лет Вологдиным, опять же без поддержки наркомата, было закончено изготовление и пуск машины мощностью 150 кВт и частотой 15 000 Гц, но на этом строительство радиостанций с использованием машинных генераторов было прекращено. Не исключено, что, именно, эта ситуация подтолкнула Вологдина к поиску других возможных применений машинных генераторов повышенной частоты, в результате чего он и обратил свое внимание на их использование для индукционного нагрева и ТВЧ. «Нет худа без добра», как говорит русская народная пословица. Интересно, это чисто русская мудрость или другие народы, тоже такие же «оптимисты»?

Испытания и трудности сопровождали Вологдина в этом году, практически, постоянно, даже природа выступила против него. В конце сентября, когда еще работы по наладке машины не были завершены окончательно, он вернулся на один день в Петербург. Работу в лаборатории прервало известие о том, что начался резкий подъём воды в Неве, рядом с которой находилась лаборатория. Это было знаменитое, второе в истории города по масштабу бедствия, наводнение, во время которого вода в Неве поднялась выше ординара на 3,8 м, что привело к гибели почти 600 человек.

Прибежав к своему дому, который находился на Каменном острове, сравнительно, недалеко от лаборатории, он обнаружил, что вода стремительно подступает к порогу дома и вот-вот зальёт его. Если бы не описание этого наводнения Вологдиным, никто бы, наверное, не узнал, что у его семьи в то время была корова, со всеми вытекающими из этого обязательствами по отношению к ней: кормить, доить и ухаживать. Но занималась её, конечно, не сама Мария Фёдоровна, а прислуга, имеющаяся в доме, заработок Валентина Петровича это позволял.

Сарай с коровой стоял гораздо ниже уровня дома и быстро заполнялся водой, поэтому, бедную корову привели в дом и привязали к кровати, где она и простояла по «пояс в воде» целые сутки пока длилось наводнение. Вода так быстро прибывала, что все члены семьи поднялись на второй этаж, откуда их пересадили на лодку, которая подплыла к окну, и на ней перевезли в каменный многоэтажный дом. Валентин Петрович остался один и всю ночь замерял уровень поднимавшейся на первом этаже воды. К счастью, к утру наводнение пошло на убыль и к вечеру второго дня вода ушла, оставив после себя груды мусора и испорченного имущества. Жить в этом деревянном доме, сильно пострадавшем от наводнения, стало невозможно, и Вологдин с семьёй переехал в съёмную квартиру в городе. Что стало с коровой, неизвестно, наверное, продали.

Забегая вперед, надо сказать, что, в 1925-м году Правительство разрешило для определенных групп советских граждан строительство индивидуальных домов. В эту привилегированную группу попал и Вологдин, который решил воспользоваться этим правом. Денег на строительство дома у него не было, но право было, и оказалось, что «право» тоже имеет определенную ценность. Неизвестно, где и при каких обстоятельствах Вологдин познакомился с неким Соколовым, владельцем парикмахерской. Обладая бородой, вряд ли он посещал парикмахерские, но так или иначе, они договорились, что Вологдин строит деревянный дом с мезонином на паях с Соколовым, и предоставляет ему 1/3 дома. Сделка, в которой каждый доверял друг другу, состоялась, и дом в 1929-м году был построен в прекрасном месте на Крестовском острове. Этот дом на улице Эсперова, д. 1 был многие годы пристанищем для нескольких поколений большой семьи Вологдина и его ближайших родственников.

Уже весной, как и предчувствовал Вологдин, его бывшие коллеги из НРЛ возобновили атаку на Вологдина и в целом на Трест.

Противники Вологдина, зная, что он отправился в Париж по делам, связанными с Французской генеральной компанией, организовали и направили в Ленинград Контрольную комиссию в главе с Селиверстовым, одним из руководителей НРЛ, для очередной проверки состояния дел в Тресте. Вологдину было очевидно, что в его отсутствии комиссия сможет своими нападками деморализовать сотрудников, не получить должного отпора и исказить состояние дел Треста в своем отчете, поэтому, узнав о появлении комиссии, «развернулся» и вернулся в Ленинград. Возможно, его появление помешало Комиссии накопать компромат на Вологдина, и её члены остановили проверку и вернулись в Москву.

Кроме нападок со стороны НРЛ, продолжалась, не такая злобная, но не утихающая критика в его адрес со стороны крупных деятелей радиопромышленности, главным аргументом которой, было представление Вологдина, как защитника французского договора и противника отечественных достижений в области радио, хотя в основе их нападок лежали личные, эгоистические интересы.

Не чувствовал Вологдин и поддержки со стороны руководства своего родного наркомата, которые и сами были объектами критики, и больше думали о своей безопасности.

Предчувствуя приближение нового нападения деятелей НРЛ и тех, кто с ними связан, Вологдин написал Начальнику Главэлектро Гольцману подробнейшее письмо с изложением дел, сложившихся вокруг Треста за последнее время. Письмо было, в самом деле, очень длинное, не менее десяти листов машинописного текста, и Вологдин не уверенный, что Гольцман осилит его полностью, рассчитывал, что он, по крайне мере, передаст его в Президиум ВСНХ. Письмо, которое Вологдин поместил в своих воспоминаниях, ценно тем, что описываемые в нем события были изложены по свежим следам, абсолютно документально, а не через 25 лет с возможным неточностями и упущениями. Его текст написан гораздо точнее и яснее, чем главы воспоминаний повествующие, практически, о том же, но изложенные гораздо многословнее и сумбурнее.

В конце письма Вологдин, решивший, очевидно, поставить вопрос ребром, написал:
«Я не вижу других путей для работы, как те, по которым Трест шёл до сих пор и достиг многого, и, конечно, не могу руководить при этих условиях радиотехникой, почему и прошу освободить меня от руководства делом радио в Тресте. Как рядовой техник, я думаю, что смогу быть ещё полезен нашей промышленности. Кроме того, было бы крайне важно, как для меня, так и для сотрудников Треста, и для всего радиодела, назначить совершенно беспристрастную комиссию с привлечением нейтральных видных специалистов, которая установила бы, что сделано Трестом в области радио, и правильны ли пути, которыми шёл до сих пор Трест.
Член Правления Треста заводов слабого тока
Профессор В. Вологдин»

Ответ пришел только через 20 дней (по нашим меркам вполне даже быстро), но мог бы и вообще не прийти, если бы в конце марта 1925-го года в «Рабочей газете» не появилась и не попалась бы на глаза Гольцмана статья некого Л. Сосновского, которая имела чисто бульварный заголовок: «Радиовредители, радиопростаки, или как покупают кота в мешке». В следующем номере той же газеты в дополнение к статье было опубликовано интервью с замнаркомом почт и телеграфов, сотрудником Госплана инженером Савельевым, которое подтверждало сказанное в статье и присоединялось к обвинениям, выдвинутым Сосновским. Статья была написана в очень развязной и резкой форме, что следовало из отдельных заголовков: «Немножко истории», «Французский кот в мешке», «Что должен был дать договор?» «Что он дал?» «Кто должен кого учить?» «Как они нас обучают?» «Практические результаты договора», «Фыркают и шипят» и, наконец, «Ерёма, Ерёма, сидел бы ты дома!..».

Если бы это были нападки очередного журналиста, но статья Сосновского была написана на основе доклада, главного инженера вакуумного завода Треста С.А. Векшинского, сделанного им на правлении Треста, по результатам его поездки в Париж. В числе высказываний Векшинского, Сосновский цитировал: «Я считаю, что учиться теории у французов не приходится, а что касается практики, то цифры брака, который у них получается, показывают, что возлагать большие надежды на то, что имеется у французов, тоже нельзя».

Далее Сосновский пишет: «Только теперь наиболее честные работники Треста увидели, в какую петлю попал Трест. А бесчестные и сейчас попытаются чёрное сделать белым».

В конце статьи из слов Векшинского он делает следующее:  заключение: «Заимствовать у французов нечего, кроме того, они подсовывают чужой товар, да ещё мошенничают с ним, показывая фиктивную мощность; ясно, что гроша ломанного платить им не следует». Затем он делает отсюда вывод о необходимости расторжения договора с французской Генеральной Компанией. В оценке же деятелей Треста говорит: «У меня нет ни малейшего сомнения, что тут была не только ошибка. Тут есть элементы злостного радиовредительства, то есть государственного преступления».

Можно предположить, что, прочитав последнюю фразу, Вологдин почувствовал холодок на спине, он хорошо знал, что делали в то время в Советской республике с государственными преступниками.

Из ответа Гольцмана (странно, что Вологдин, часто упоминая Гольцмана, ни разу не указывает его инициалов, хотя фамилии всех остальных своих соратников и, тем более, государственных деятелей он снабжает инициалами), ставшего к тому времени уже членом президиума ВСНХ, было понятно, что письмо Вологдина он все же прочитал, разобрался в ситуации и, помня, что он ранее уже оказывал ему помощь в подобной ситуации, решил вновь поддержать его. Свое письмо он начал со слов:

«Уважаемый Валентин Петрович, должен прежде всего извиниться за задержку ответа на Ваше письмо. Я всё надеялся на то, что удастся лично поговорить. С другой стороны, я не придавал слишком большого значения начавшейся против Вас и Треста кампании. Но теперь, коль скоро эта кампания вышла за пределы делового обсуждения и находит себе выражение в газетных статьях и заметках, я считаю тем более необходимым категорически заверить Вас в моей полной уверенности в том, что Ваша работа в Тресте себя целиком оправдала.
Что касается нападок на Трест и, в частности, на Вас, то, по моему мнению, мы должны относиться к этой кампании с большой дозой хладнокровия. В такой стране как наша, которая не оторвалась ещё от отсталости промышленной техники и, с другой стороны, стоит на пороге бурного развития творческих сил, каждое новшество, и тем более решительно проводимое, должно встретить оппозицию со стороны различных кругов…
Поэтому Тресту слабых токов предстоит вести свою работу дальше, показывая фактами всю несправедливость инкриминируемых ему обвинений.
Вследствие изложенного, я не могу согласиться с Вашей просьбой об освобождении Вас от обязанностей члена Правления Треста и обращаюсь к Вам с просьбой продолжать свою работу в Тресте впредь с той же энергией, какую Вы применяли до сих пор.
С приветом, начальник Главэлектро А.З. Гольцман».

Однако, опять эти слова оказались только словами, никаких действий для прекращения нападок и травли предпринято не было. Никто из сообщества радиоинженеров не высказал ни слова в поддержку Вологдина, более того в июле этого же года в уже в «Правде» его имя было прямо названо заместителем народного комиссара Почт и Телеграфов: «…и виною этого (радиовредительства) является один из наиболее ответственных руководителей радиодела в Тресте – инженер Вологдин». Фактически, это был открытый донос, обращение официального органа к руководству страны и компетентным органам с просьбой принять соответствующие меры по отношению к «инженеру Вологдину».

Обращение не осталось без последствий и правительством была назначена комиссия под председательством народного комиссара Рабоче-крестьянской инспекции Куйбышева, в числе, которой был и председатель ВСНХ Дзержинский. Это было уже серьёзно. Расследование вредительской деятельности Вологдина было поручено члену коллегии Центральной контрольной комиссии ВКП(б) профессору В.Ф. Ленгнику, что, фактически, спасло Вологдину, если не физическую, то творческую жизнь, точно. Фридрих Вильгельмович Ленгник был не только «видным советским партийным и государственным деятелем», но и высокообразованным человеком, окончившим Технологический институт и много лет преподававшим в высших учебных заведениях различных городов еще царской России технические дисциплины. Менять места работы его заставляла необходимость скрываться от надзора полиции, установленным за ним после многократных арестов, тюремных заключений и ссылок за свою активную революционную деятельность, хотя он был и амнистирован в 1907-м году. После революции он был членом коллегии народного комиссариата просвещения, а в 1925-м году был одновременно и членом Центральной контрольного комитета партии, пользовался большим уважением и абсолютным доверием политического руководства страны. Комиссия приняла бы любое его мнение, каким бы оно не было. Его беспристрастность и независимость от какого-либо внешнего влияния или давления, не вызывала ни у кого сомнения, и у Вологдина в том числе.

Профессора Ленгника при посещении им всех объектов, которые он наметил к поверке, сопровождал профессор Вологдин, показывая оборудование Октябрьской станции в Москва, а затем Центральную радиолабораторию и вакуумный завод в Ленинграде, отмечая в последствии, спокойствие и неторопливость, с которыми Ленгник знакомился с работой оборудования, понимая с полуслова объяснения Вологдина и, задавая ему вопросы, демонстрирующие владение им существом предмета, о котором шел разговор. Спрашивал и внимательно выслушивал мнение рабочих и специалистов. Надо сказать, что перед Ленгником стояла трудная задача, надо было отделить «плевелы от зерен», т.к. обвинителями Вологдина выступали отнюдь не безграмотные уличные горлопаны или кабинетные чиновники, а вполне известные специалисты и ученые, с конкретными и впечатляющими достижениями в своей деятельности. Сложность его миссии была в том, что многое, на что они ссылались, было не правдой, а полуправдой, в которой всегда очень трудно разобраться.

Надежно работающая Октябрьская станция в Москве, хорошо оборудованная Центральная лаборатория и современное производство вакуумных ламп в Ленинграде, убедило Ленгника в том, что ни о каком вредительстве в деятельности Вологдина и речи быть не может. Об этом, еще до своего отъезда в Москву он сообщил Вологдину. Последним аккордом, который убедил Ленгника в полной несостоятельности обвинений в адрес Вологдина, было посещение им радиостанции, расположенной на территории ЛЭТИ, на Песочной улице – «Станции на песке», как назвал её Сосновский в своей статье.

«В один из вечеров я получил предложение Ленгника отправиться с ним на эту станцию, как уже говорилось, расположенную на территории ЛЭТИ. Молчаливо подходим к радиостанции и невольно останавливаемся у дверей, откуда несутся нарушающие тишину летнего вечера захватывающие звуки трио Глинки «Сомнение». Этой минуты я не забуду до конца своей жизни. Не говоря уже о том, что я очень люблю это трио и часто играл его с братьями, оно произвело на меня впечатление и потому, что подходило к приподнятому и нервному настроению, в котором я находился последние недели. Хорошее качество передачи показало Ленгнику, что Трест справился и с этой важной задачей. Он не сказал ни слова, но я и без того видел, что игра выиграна».

Не известно, случайно ли станция транслировала это произведение Глинки или Вологдин это гениально организовал, но оно совершенно точно поставило точку в этой длительной и тревожной истории.

Результаты работы Ленгника и его заключение легли в основу решения Комиссии, которое гласило, что все обвинения, выдвинутые против Треста и, в частности, против его руководителей являются абсолютно необоснованными. Сообщение об этом решении, подписанное в том числе и Дзержинским, было опубликовано в газете «Известия» в июне 1925-го года. Можно было вздохнуть свободно, тем более, что в результате работы Комиссии Нижегородская лаборатория была выведена из подчинения наркомата почт и телеграфа, и напрямую подчинена ВСНХ.
А еще через некоторое время НРЛ, вообще прекратила свое существование, т.к. была включена в состав Центральной радиолаборатории, с переводом части сотрудников в Ленинград.

«Эта пилюля была подслащена для Бонч-Бруевича тем, что он был назначен директором ЦРЛ, в которой я был в это время научным консультантом. Так окончилась тянувшаяся в течение почти пяти лет распря под знаменем «Наркомпочтел или Трест». Вместе с тем потерял значительную часть своей остроты девиз «машина или лампа», как истасканное средство в борьбе со мной, которая теперь лежала в совершенно других областях. Главный деятель всех этих выступлений Остряков должен был сойти на время со сцены, получив назначение покровительствующего ему наркоматана Алдан».

Чем занимался этот, безусловно, грамотный и опытный радиоинженер, в городе, основанным на месте маленького якутского поселка только в 1923-м году, неизвестно.

Волнения и беспокойства, терзавшие его душу в последние пару лет, исчезли, отношение руководства к нему нормализовалось, и Вологдин опять с головой окунается в дела Треста. Он командируется в Турцию для участия в конкурсе на поставку радиостанции, а в конце года руководство направляет его в Париж для продолжения работ в рамках контракта с французскими партнерами, причем ему разрешено взять с собой Марию Федоровну.

Испытывая определенное чувство вины перед профессором, Наркомпочтел устраивает в 1926-м году Вологдину чествование по случаю его 45-летия, и направляет ему теплое приветствие за подписью того лица, которое ещё недавно называло его государственным преступником.

Описание работы в Центральной радиолаборатории в последующие почти 10 лет и переход в ЛЭТИ, по непонятным причинам в воспоминаниях Валентина Петровича почему-то отсутствует, хотя это был очень насыщенный период его деятельности, наполненный многими событиями, новыми направления работ, существенно раздвинувшими диапазон его интересов, расширением области использования высокочастотной энергии. И самое главное, что именно в эти годы он уже всерьёз обратил внимание на возможности использования высокочастотной энергии для целей электротермии и, в первую очередь, для индукционного нагрева металла и закалке деталей токами высокой частоты, что стало основным делом его жизни.

Об этом периоде его жизни, помимо разрозненных и отрывочных сведений, опубликованных в журнал и газетах, наиболее полно изложено в книге Рогинского «Валентин Петрович Вологдин», которая, если отбросить или не замечать «особый взгляд автора» на некоторые события, происходящие вокруг Вологдина, даёт представление об основных этапах его работ и достижений.

Надо напомнить, что, переехав в 1923-м году в Петроград и ознакомившись с состоянием дел в Тресте и, оценив объём задач, который был поставлен перед Трестом, именно Вологдин был инициатором организации в стенах Треста научной лаборатории, которая взяла на себя все научно-исследовательские работы, которые должны были предшествовать созданию новой радиоаппаратуры. Для эффективной и результативной работы лаборатории было необходимо привлечь для работы в ней лучшие инженерные и научные кадры, а также немедленно перевести в Петроград и другие радиолаборатории, существовавшие в других городах. Уже в ноябре 1923-го года правление Треста приняло решение об организации научного центра, под названием «Центральная радиолаборатория» во главе с Шориным. Структурно в неё входили несколько специализированных лабораторий, в том числе и лаборатория машин высокой частоты и выпрямителей под началом Вологдина. При этом Вологдин был одновременно и членом правления Треста с очень широкими полномочиями. Объём задач, который вставал перед ЦРЛ быстро рос, в следствие чего увеличивался и штат её сотрудников, многие из которых со временем стали видными учеными, академиками, профессорами, докторами наук.

В этот период, когда Вологдину пришлось руководить большим коллективом, очень разнородных по уровню образования, научной подготовке и воспитанию людей. Многие из них, обладая высоким самомнением и самолюбием, с трудом привыкали к необходимости работать в коллективе, подчиняя свои личные интересы тем задачам, которые ставил перед ними Вологдин. Он спешил, время подгоняло его, он понимал, как далеко отстала радиопромышленность России от мирового уровня. Сравнивал работу журналиста с работой ученого: «Если репортер даст свою заметку через неделю после события, её бросают в корзину. Если ученый опоздает, его опередят. Хуже – страну опередят».

Это тогда он произнес свою знаменитую и очень справедливую фразу: «Забудьте о том времени, когда в науке и технике были вторые, третьи и четвертые места. Остались только два места: первое… и последнее».

Многие, кто работал с Вологдиным, отмечали в своих воспоминаниях и статьях, очень внимательное его отношение к сотрудникам, умение доходчиво и ненавязчиво поставить задачу, подсказать пути её выполнения, а в случае неудачи при её решении, тактично успокоить и обратить внимание на то, что из любой неудачи надо уметь извлекать полезный опыт. При этом напоминал о необходимости выполнения работы в установленный срок.

Надо сказать, что этот стиль работы, привитый им своим соратникам, которые потом стали руководителями ВНИИТВЧ, еще долго сохранялся и после его смерти, чему автор этих строк был свидетелем.

Шло время, Работы в ЦРЛ разворачивались все шире и шире, Бонч-Бруевич, Маандельштам, Папалекси активно развивали свои направления, которые все лежали в области ламповой радиотехники, они все меньше и меньше нуждались и хотели помощи и контроля со стороны Вологдина. Он это чувствовал и понимал, поэтому в 1926-м году он принял решение уйти с должности директора и сосредоточился на разработках собственных идей в своей лаборатории. И, самое главное, надо было воплощать эти идеи в конкретные разработки, надо было искать новый магистральный путь развития. Он уже убедился, что его родной наркомат к продолжению оснащений радиостанций относится равнодушно, полностью «поставив» на ламповую аппаратуру, но надежд не терял и принялся активно завершать работы по изготовлению машины мощностью 150 кВт для Октябрьской станции. После её изготовления и монтажа выявилась необходимость опять искать решения для стабилизации частоты тока и мощности. Существенную помощь в этих работах Вологдину оказывали его ближайшие соратники: Волохов, Спицин, Фогель. О них он отзывался с большим уважением и благодарностью, не забывая иногда поиронизировать и покритиковать, говоря, например, о Фогеле: «От всего отказывается, но все же делает».

В конце концов, машина мощностью 150 кВт была успешно запущена, что обеспечило надежную длинноволновую радиотелеграфную связь с Европой и Америкой, но заманчивой оставалась идея радиотелефонной связи, в связи с чем при создании новой радиостанции у Вологдина и Бонч-Бруевича возникла идея использовать машину для создания несущей частоты, а ламповый генератор для её высокочастотной модуляции. Эта идея увлекла двух профессоров, и они, активно совместно работая, забыв на время, или сделав вид, что забыли, про взаимные обиды, добились подтверждение задуманного, но практического распространения этот метод не получил.

Уверенный в правильности своих взглядов на перспективность использования машин большой мощности, Вологдин поставил перед сотрудниками лабораторию разработки документации на машину мощностью 600 кВт, частотой 18 кГц. Изготовление машины затянулось до 1934-го года, т.к. для завода Электрик это был всего лишь разовый и коммерчески невыгодный заказ, а, когда она все же была готова, выяснилось, что строительство станции в Минске, где предполагалось её использование, не состоится.

Сплав идей, практического опыта и хорошее знание, и понимание многих физических процессов, позволили Вологдину быстро ориентироваться и находить, новые и наиболее востребованные направления работы лаборатории. Так получилось и с развертыванием разработок и усовершенствованием источников электропитания радиоустройств и, в первую очередь, ртутных выпрямителей со стеклянными колбами, а чуть позже и с металлическими. Наряду с ртутными выпрямителями стала разрабатываться и другая аппаратура для электропитающих устройств: выключатели, регуляторы, стабилизаторы, газотронные и тиратронные выпрямители, конденсаторы и многое другое. Учитывая, что это направление работ стало основным, а работы по разработке машин ушли на второй план, лаборатория Вологдина стала так и называться: «Специализированная лаборатория электропитания». Можно с уверенностью сказать, что такое, по сути, вспомогательное направление деятельности не могло устроить Вологдина, привыкшего возглавлять только новые и наукоемкие направления в науке и промышленности. Он активно продолжал искать новые пути и области развития лаборатории.

Зная, что сегнетова соль обладает свойством поляризации под воздействием сильных электрических полей, Вологдин начал проводить исследования и опыты для построения стабилизаторов напряжения с использованием её необычных электрических нелинейных свойств. Исследованием и использованием свойств кристаллов этой соли занимались и в других научных институтах, в частности в физико-техническом институте Академии наук, где эти работы вел Игорь Курчатов, молодой еще в то время ученый. Валентин Петрович, работая там по совместительству начальником лаборатории электрических машин, пригласил Курчатова к себе в ЦРЛ и показал установку для исследования сегнетовой соли и готовые экземпляры сегнетовых умножителей частоты, которые очень заинтересовали Курчатова и положили начало их знакомству и сотрудничеству.

Пытался использовать Вологдин сегнетову соль, обладающую высокой диэлектрической проницаемостью, и для изготовления конденсаторов, но её повышенная чувствительность к влаге перечеркнула эту идею.
Помимо основных работ, Вологдин искал возможность использовать возможности электромагнитных полей в совершенно разных областях и для различных целей. Многие исследования и работы проводились в результате прямого обращения к Вологдину известных ученых, с кем Вологдина был хорошо знаком и общался на различных конференциях и заседаниях. Производство высококоэрцитивных магнитов, контактная сварка тонких листов из нержавеющей стали для самолетов, интенсификация химических процессов при получении синтетического каучука, устройство для зажигания дуги сварочных автоматов, системы блокировок для контроля движения железнодорожного транспорта, индукционный отжиг анодов электронных ламп и т.д. и т.п., вот далеко неполный перечень, которыми занималась лаборатория Вологдина в те годы.

В качестве поисковых, продолжались Вологдиным работы и по использованию машинных генераторов для индукционных плавки металлов в тигельных печах. Он хорошо знал об отставании российской науки и промышленности в этой области, и это его очень беспокоило.

В технических журналах, уже с конца 19-го века начались публикации, посвященные опытам по плавке металлов в индукционных печах, особенно количество публикаций увеличилось в начале 20-го века, и Вологдин был с ними, конечно, хорошо знаком. Этими разработками он, безусловно, интересовался во время своих командировок в Германию, Францию, Англию, Швецию.

Надо отметить, что, в Европе и США, в области практического использования электричества и создания аппаратов и устройств, в основе действия которых лежал закон Фарадея, в то время работало большое количество инженеров и ученых, оставивших значительны след в мировой науке. Имена многих из них широко известны до настоящего времени. У всех на слуху имена Ленца, Морзе, Лодыгина, Попова, Маркони, Сименса, Тесла и многих других, но часть из них, тоже внесших большой вклад в развитие электро- и радиотехники забыты или известны ограниченному кругу специалистов.

Одним из таких, незаслуженно забытых в настоящее время инженеров, был Себастьян де Ферранти, итальянец по происхождению, родившийся в 1864-м году, получивший образование и работавший всю жизнь в Англии. Он был очень способным человеком, посвятившим свою деятельность полностью вопросам практической электротехники, автор 176 патентов, открывшим особенности работы воздушных линий электропередач, получивших название «эффект Ферранти». В 1887 году по заданию Лондонской корпорации электроснабжения он спроектировал не только здание и саму электростанцию, но и систему распределения электричества потребителям в городе Дептфорде. Это была первая в мире электростанция, вырабатывающая высоковольтное питание переменного тока, которое затем понижалось для использования потребителями на каждой улице и каждом доме города. Эта базовая система электроснабжения по-прежнему используется во всем мире.

В череде интересов этого незаурядного человека оказались и вопросы передачи электромагнитной энергии в металл, с целью его нагрева индукционным путем. В 1897-м году Ферранти предложил первую конструкцию индукционной печи для плавки металла. Плавка должна была осуществляться в ванне в виде квадратного контура, образующего вторичную обмотку трансформатора, питавшегося током промышленной частоты. Эскизный чертеж этой печи сохранился, но была ли она изготовлена, неизвестно.

Затем, опыты по использованию тока высокой частоты были продолжены Е. Колби в США, но частота тока была низкой, а мощность небольшой и опыты окончились неудачно. Можно сказать, что первую успешно работающую печь для плавки стали, построил в Швеции F.А. Kjellin в 1900 г. на фирме Benedicks Bultfabrik, а первым, кто получил патент на высокочастотную печь в 1905-м году был Cie Creusot (Франция).

Однако, несмотря на внедрение канальных печей, процесс требовал применения новых по тому времени типов печей и ими оказались более просты и надежные тигельные высокочастотные печи. В США Эдвин Нортруп (Е. Northrup) профессор физики Принстонского Университета в 1916-м году спроектировал и запустил в Палмеровской лаборатории первую высокочастотную тигельную печь, получающую питание от искрового генератора 20 кГц. Затем, в 1919-1921-х годах Нортруп опубликовал первые работы, посвященные решению проблем индукционного нагрева и плавки на высоких частотах. Они свидетельствовали о большом прогрессе в области высокочастотного нагрева и содержали основы теории и применения метода индукционных нагревательных систем. Уже в 1920-м году Нортруп назначается руководителем крупной фирмы Ajax Electrothermic Corporation, (A.E.C), которая становится ведущей в области разработок и производства тигельных индукционных печей.

В Европе первые высокочастотные плавильные системы, снабженные вращающимися машинными генераторами, появились в 1926-м, когда компания Hirsch-Kupfer and Messingwerke смонтировала первую плавильную установку с вращающимся генератором 100 кВт для плавки никеля и бронзы. С каждым годом мощность источников и печей увеличивалась, и к началу 30-х годов тигельные плавильные печи в Европе и США уже выпускались серийно.

Зная, что плавильные печи уже преодолели этап опытных разработок и стали широко применяться на металлургических и машиностроительных заводах Европы и США, остро осознавая существенное отставании России в этой области, и предчувствуя, что скоро они будут востребованы, Вологдин начал вести их разработку вне плановых работ, на «опережение».

И он оказался прав, уже в 1930-м году был получен правительственный заказ на поставку 16-и тигельных индукционных печей мощностью от 30 до 150 кВт, которые в течении двух последующих лет были изготовлены по проекту Вологдина и сотрудников лаборатории на заводе «Электрик» в Ленинграде. Они послужили основой для разработки целой серии аналогичных печей, которые, помимо «Электрика», изготавливались на других российских заводах. Постепенно технический уровень, мощность и качество индукционных печей с питанием от машинных генераторов сравнялись с зарубежными. Уже в 1934-м году усилиями сотрудников лаборатории Вологдина, завода «Электрик» и организации «Электропечь» на одном заводе под Ленинградом был запущен в работу целый плавильный цех, полностью оборудованный индукционными тигельными сталеплавильными печами. Валентин Петрович, конечно, был удовлетворен, что в заочном соревновании с Эдвином Нортрупом и другими зарубежными конкурентами, он уже перешел из отстающих в одного из лидеров, тем более, что расширение поставок плавильных печей дало импульс для серийного изготовления машинных генераторов с мощностью до 600 кВт. Его слова, сказанные 10 лет тому назад: «Машина высокой частоты еще найдет свое место», оказались пророческими».

Стало ли печное и машинное направление его деятельности тем магистральным путем, который Вологдин всю жизнь стремился найти? Скорей всего нет, что и подтвердили следующие и последние в его жизни 20 лет работы. Высокочастотные машины индукторного типа, конечно, навсегда будут неразрывно связано с его именем, но это был только один этапов его работы. Начав, в этой области, практически, с нуля, он добился много, пройдя за 15 лет путь от разработки машинного генератора мощностью 200 Вт до машины мощностью 600 кВт. Были разработаны теория и методы расчетов подобных машин, исследованы их электрические характеристики, созданы различные конструкции и, наконец, написана в соавторстве с Михаилом Александровичем Спициным монография «Генераторы высокой частоты».[7]

Но многое давалось с трудом. Помимо технических проблем, много сил и энергии уходило на организацию работ, поиск средств и материалов, не говоря уже о нервах и здоровье, потраченных в период отбивания атак конкурентов и недоброжелателей. Помимо словесной поддержки и одобрения его деятельности со стороны государственных органов, куда ему приходилось обращаться, в поисках защиты, никакой реальной помощи, регулярной, подкрепленной постановлениями и финансированием, он, особенно после его увольнения из НРЛ, он не получил. Многое приходилось добиваться вопреки, за счет своей настойчивости и уверенности в своей правоте. Одна из причин, которая сдерживала развитие его работ, было несовпадение направлений его работ с основным направлением и задачами лабораторий, входящих в Трест заводов слабого тока, которые, прежде всего, увязывались с развитием радиопромышленности. Тематика работ Вологдина была вторична, второстепенна по сравнению с тематикой основных лабораторий. С каждым годом это противоречие усиливалось.

В конце концов, это противоречие было устранено, решением правительства в апреле 1935-го года ЦРЛ была закрыта, а вместо неё появилось две отдельные организации: Институт радиоприема и акустики (ИРПА) и Радиолаборатория мощного радиостроения на базе завода «Коминтерн», благополучно существующие и в настоящее временя. В них, как легко было понять, места для лаборатории промышленного применения токов высокой частоты, не нашлось и лаборатория Вологдина как бы «повисла в воздухе».

Написав эту тревожную фразу, осторожный и умелый Владимир Рогинский, ту же продолжил её: «Лаборатория Вологдина оказалась в ведении Электротехнического института им В.И. Ульянова (Ленина)». Как «оказалась» и почему это произошло он не уточняет. Утверждать, что это было результатом простого личного решения Вологдина, было бы не совсем точно и корректно.

Со многим руководителями кафедр и учеными института Вологдин, работая еще в НРЛ, а позднее и в ЦРЛ, поддерживал деловые отношения. С 20-х годов институт практически стал базой для подготовки специалистов радиотехнической промышленности, в частности для ЦРЛ.

Надо учесть, что Вологдин, будучи профессором ЛЭТИ еще с 1924 года, чувствовал себя в нем «как дома», т.к. много лет читал курс лекций «Электрическое питание радиоустройств» и «Высокочастотные машины». У него были тесные контакты со многими профессорами института. Особенно теплые и доверительные отношения сложились у него с Аксель Ивановичем Бергом, будущим академиком. Но для того, чтобы перевести в ЛЭТИ целую лабораторию, со всем оборудованием и сотрудниками, этого было мало. Надо было получить не только согласие ректора ЛЭТИ, которым в то время был Шингарев, но, очевидно, и разрешение Главного управления высших учебных заведений. Мало того, надо было добиться выделения помещений с достаточным энергоснабжением, годных для размещения громоздкого лабораторного оборудования и источников питания. Вот, что писал Вологдин в своих воспоминаниях об этом периоде:

«Создание крупной лаборатории в той области, которую я считал для себя наиболее интересной, требовали преодоления немалых внутренних и внешних трудностей, начиная с получения необходимых площадей, подбора сотрудников и кончая созданием твёрдого положения для лаборатории в Электротехническом институте, который интересовался моей лабораторией лишь постольку, поскольку она уже существовала или могла явиться лабораторией учебного характера. Сам переход моей лаборатории в систему Электротехнического института, был вынужден тем, что характер моей лаборатории, входившей до 1934-го года в состав ЦРЛ, не отвечал характеру этого учреждения.

Это заставило меня искать новую базу для моих работ, где научный уклон, который чем дальше, тем больше меня привлекал, заставлял меня стремиться больше к ВТУЗу, чем к заводу. Я мог выбрать тогда для своей лаборатории завод «Электрик», где были у меня корни, и я мог бы получить площадь и достаточно большие производственные возможности. Однако я предпочёл две-три маленькие комнаты на территории ЛЭТИ, где мне обещал всякую помощь директор института Шингарёв, соглашавшийся на любые мои условия».

18. Лаборатория Вологдина на улице Попова

В результате переговоров с ректором, Вологдин получил в свое распоряжение несколько небольших и плохо обустроенных комнат, о качестве которых, в частности, о комнате, выделенной Вологдину под кабинет, он писал:
«Надо сказать, что в качестве кабинета на мою долю досталась бывшая дамская уборная института, в которой плиточный пол сохранял даже следы расположения оборудования, бывшего здесь раньше. Кроме того, в кабинет путь шёл через литейную, с землей и литьём на полу, которые создавали не всегда чистый воздух там, где я принимал посетителей и работал».

Эти обстоятельства, как утверждал сам Вологдин, мало его огорчали, т.к. он вывел сам для себя закономерность, по которой, чем лучше внешне оформлено помещение лаборатории, тем быстрее сама лаборатория терпит крах. Возможно, эта была лишь ироничная шутка, подбадривающая его сотрудников, но могу сказать, что, учась в начале 60-х годов в ЛЭТИ, бывал в лаборатории созданной и оборудованной в то время, и могу подтвердить её весьма скромное и не очень привлекательное внутренне оформление, но функционально полностью приспособленное для проведения экспериментальных работ. Усилиями Вологдина пустующий и захламленный зал был надстроен, что позволило установить в нем 20-тонный кран и создать второй этаж для размещения ламповых генераторов.
Все вопросы, связанные со снабжением лаборатории материалами и оборудованием, Вологдину приходилось решать самостоятельно, руководство ЛЭТИ ограничивало свое участие только подписанием нужных писем и заявок.

Наряду с вопросами строительства и обустройства лаборатории, его беспокоила летом 1934-го года неясность путей дальнейшего развития лаборатории. Нужна была новая и масштабная задача. Можно сказать, что это была счастливая случайность, но, скорей всего, можно сказать, что к этой «случайности» Вологдин шел всю свою предшествующую жизнь, накапливая знания, опыт и готовность мгновенно понять, что это то, что он долго ждал и искал. Это произошло в августе 1935 года, буквально через несколько месяцев после реорганизации ЦРЛ. Вологдин был в Москве, где зашел к своему давнему знакомому Николаю Тихоновичу Аносову.

За чашкой чая, а может и чего покрепче, разговор зашел про автомобили, второй по популярности темы разговоров у мужчин. Возможно, зашел разговор об их качестве, и тут Николай Тихонович упомянул, что один его знакомый слышал от своего знакомого, что американцы научились поверхностно закаливать шейки коленчатых валов с помощью электрического тока на глубину нескольких миллиметров, взамен многочасового термохимического процесса, при котором глубина закаленного слоя не превышает всего лишь нескольких десятых миллиметра, и что этот новый способ резко повышает их износостойкость, обеспечивая, как высокую твердость поверхностных слоев, так и вязкость, гибкость остального сечения. Именно эти требования выдвигали конструкторы коленчатого вала. Эта информация крайне взволновала профессора, сразу понявшего, о чем идет речь, и по его настоятельной просьбе эти два товарища в тот же вечер появились на квартире Аносова для разговора с ним.

«И действительно, вечером явились оба приятеля: Б.Н. Романов – интеллигент, имеет знакомство на заводе ЗИС, по-видимому, знаком с металловедением по работе в НАТИ, и Б.Н. Орлов – хромой после аварии с мотоциклом, крикливый и заносчивый, который произвёл на меня довольно смутное впечатление».

Забавно, что хромоту Орлова Вологдин поставил в один ряд с такими малосимпатичными качествами, как крикливость и заносчивость. Он явно, с первого раза, невзлюбил беднягу, т.к. узнав еще днем от Аносова, что Орлов в прошлом имел небольшую частную автомастерскую, назвал его «бывшим маленьким хозяйчиком».

Как потом Вологдину стало понятно, Романов был достаточно квалифицированным и опытным научным сотрудником металлографической лаборатории Научно-исследовательского автотракторного института (НАТИ) и имел опыт работы в области термической обработки стали.

Из рассказа Романова Вологдин мгновенно понял, речь идет о методе поверхностного нагрева под закалку шеек коленчатых валов, применяемом американской фирмой ТOKKO, основанном на использовании индукции и высокой частоты тока. Объяснив «на пальцах» обоим собеседникам принцип подобного процесса и его большие возможности, Валентин Петрович тут же предложил им заняться этим делом.

Забегая вперед, следует сказать, что в последствии отношения Вологдина с Романовым и Орловым резко испортились, поэтому, думаю, будет полезным поместить в этом месте цитату из воспоминаний Валентина Петровича:
«Чтобы самому убедиться в правильности предположений, а также убедить и его, я обещал немедленно по приезду в Ленинград сделать ряд опытов, используя имевшийся в моей лаборатории ламповый генератор.
При этом я сговорился с Б.Н. Романовым, что он, как и Б.Н. Орлов, поступят к нам в лабораторию, и мы вместе поведём работу. Так как я не люблю неопределённости, то вскоре составил письмо, которое определяло все наши взаимные права и обязанности по этому мероприятию. Письмо было подписано Б.Н. Романовым и мною, как основными изобретателями, и Б.Н. Орловым, как техническим работником со стороны Романова.
В письме было указание также на две авторские заявки: одну, общую, широкую, охватывающую весь метод (поверхностной закалки), и другую, касающуюся лишь закалки рельс, которые мы должны были подать совместно. Мои права в заявке на рельсы были определены в 2/3, а Романова с Орловым в 1/3. Заявка на рельсы была впоследствии выдана, а первая (общая) же до сих пор не получила оформления, и во всяком случае, в первоначальной форме не была выдана. По этой последней заявке мы имели равные права.
Такой, казалось бы, ясный подход к делу впоследствии, примерно через два года, принёс мне много неприятностей и показал, что излишняя добросовестность и щепетильность часто ведёт к злоупотреблениям и иногда понимается окружающими совершенно превратно. В этом письме совершенно чётко было сказано, что договорённость относится лишь к двум заявкам, а в дальнейшем каждой стороне предоставляется право развивать работы самостоятельно, если не будет новых соглашений, и пожинать в соответствии с успехом работы плоды трудов своих».

Почему в описании первой заявки на общий метод поверхностной закалки деталей токами высокой частоты не оказалось уточнения о применительности этого метода к закалке коленчатых валов, не известно. Непонятно, случайно ли это произошло или же Валентин Петрович сделал это вполне сознательно. Так или иначе, но заявка на способ закалки шеек коленчатых валов в 1936-м году была подана Вологдиным только от своего имени.

В этом месте есть смысл и отвлечься, чтобы оценить состояние дел в этой области в мире и, в частности, в США.

Интенсивное развитие автомобилестроения в США и Германии в 20-е и 30-е годы и постоянная конкурентная борьба в области повышения качества и надежности работы двигателей привели к необходимости поиска новых методов упрочнения коленчатых и распределительных валов. Для этого не требовались ни постановления партии и правительства, ни вмешательства государственных деятелей. Жестокая и бескомпромиссная конкуренция была тем локомотивом, который тянул вперед развитие технологий и, в первую очередь, автомобильную промышленность. И плюс, конечно, жажда наживы, куда же без неё в капиталистическом обществе.

Еще с начала 20-х годов, знакомый уже нам Эдвин Нортруп вел поисковые работы в области термической обработки деталей автомобиля индукционным методом, но, как только появились надежные высокочастотные источники тока, в США вперед вырвалась фирма ТОССО (Ohio Crankshaft Corporation), а в Германии AJAX ELECTROTCHERМIC CORPORAТION, которые сконцентрировали свои усилия на внедрении технологии высокочастотной индукционной закалки шеек коленчатых валов и его щек. Эти проекты начались в начале 1930-х годов, причем ТОККО шел по пути использования охватывающего одновиткового разъемного индуктора, не требующего вращения коленчатого вала, а AJAX применял полуохватывающий индуктор, но с необходимостью вращать коленчатый вал, что усложняла конструкцию станка. В этом месте я опять должен извиниться перед теми читателями, для которых упомянутые и последующие технические подробности будут утомительными, и они могут их легко пропустить, но для тех читателей, кто в «теме», эти уточнения важны.

Основной трудностью конструкции разъемных одновитковых индукторов для закалки коленчатого вала двигателей было получение равномерной структуры после термообработки, вследствие невозможности вращательного движения в индукторе шеек коленчатого вала. Тем не менее, на автомобильных заводах США и Германии стали широко применять закалку шеек коленчатых валов, а также кулачков распределительных валов, с помощью ТВЧ. Трудно представить, что на этот метод и на конструкцию индукторов предусмотрительные зарубежные разработчики не получили бы соответствующие патенты. Конечно, они были. Был ли знаком с ними Валентин Петрович, мы не знаем, также, как брал ли он эти патенты за основу, когда оформлял свою заявку на свое изобретение. Забегая вперед, надо сказать, что заявка на «Устройство закалки коленчатых валов с помощью токов высокой частоты» было им подана только от своего имени уже в декабре 1935-го года, положительное решение получено в августе 1936-го, а опубликовано оно было в марте 1941 года под номером 48416 ровно через год после «исторической» встречи Вологдина и Романова. Отличительными особенностями изобретения было признаны раздвигающиеся в разные стороны два или более корытообразных полуиндуктора, запитанные от отдельных источников, медные экраны, предохраняющие щеки от перегрева и вращение вала, необходимого для повышения качества закалки. В какой мере этот способ отличался от американского или немецкого не известно, но патентоведы Бюро изобретений при Госплане СНК СССР посчитали, что отличия являются существенными признаками и патент выдали. Прошло много лет после получения Вологдиным этого авторского свидетельства, но именно оно легло в основу многих других патентов на способы закалки шеек коленчатых валов, которые являются лишь производными от него.

Надо понимать, что при признании какой-либо конструкции или способа новым изобретением, даже, если существует похожий аналог, важно, чтобы в заявке присутствовал, хотя бы один, но существенный отличительный признак, а он в заявке Вологдина, очевидно, наличествовал. Сам Валентин Петрович очень трезво относился к вопросам приоритета, уверенно возражая, в случае безусловного своего лидерства и спокойно соглашаясь, когда убеждался, что оппонент опередил его в чем-то. Так было и со способом закалки коленчатых валов. Он сам писал в начале главы, посвященной закалке коленчатых валов, в своей книге «Поверхностная индукционная закалка»: «Хотя закалка коленчатого вала является одной из самых трудных, но она достаточно хорошо освоена в Советском Союзе. За границей закалке коленчатых валов уделяют исключительное внимание и широко её применяют, тем более, что метод индукционной закалки зародился там при закалке коленчатых валов».

Он даже включил в конце книги отдельную главу, посвященную обзору применения индукционного метода закалки за границей в довоенные годы, отдавая должное её широкому распространению и большой номенклатуре закалочных станков, особо выделив достижения фирмы ТОККО, специализирующейся на закалке именно коленчатых валов. Однако, В. Рогинскому подобная трактовка оказалась неприемлемой и он, не обращая внимания на мнение Вологдина, убеждает читателя в приоритете советского ученого, ссылаясь просто на мнение одного американского инженера, изложенного в обзорной статье журнала «Аэро Дайджест» в 1951-м году. Самого Валентина Петровича подобный псевдопатриотизм раздражал, и он в своих воспоминаниях писал, что не понимает, с какой целью это делается. Валентин Петрович хорошо знал себе цену и свое место в науке, и не нуждался в подобного рода услугах.

Пора вернуться в август 1935-го года. Валентин Петрович после разговора с Романовым поспешил уехать в Ленинград, где он намеривался быстро провести эксперименты по закалке шейки коленчатого вала, используя имеющийся у него ламповый генератор. Думаю, что не ошибусь, если предположу, что Валентин Петрович провел в Красной стреле бессонную ночь, коря себя за то, что не разобрался в причинах, как ему казалось, неудачи при попытке провести закалку детали на этом генераторе 10 лет тому назад по просьбе сотрудника Кировского завода инженера Беляева. Вологдин с огорчением вспоминал, что, обнаружив поверхностный и явно неравномерный нагрев детали на радиочастоте, посчитал это неприемлемым, а сам эксперимент неудачным, не позволившим нагреть деталь равномерно по сечению, как он планировал.

Этим размышлениям и анализу причин, которые не позволили ему тогда найти в той неудаче рациональное и полезное зерно, увидеть в ней основу принципиально нового технологического приложения индукционного нагрева, он посвятил почти целую главу в своих воспоминаниях. В результате, было потеряно целых 10 лет.
Если подытожить его размышления о путях и методах изобретательства и, вообще, о месте творчества при поиске, принципиально новых решений, то лучше всего об этом говорят такие высказывания Валентина Петровича: «Двадцать лет спустя, знакомясь с речью проф. К.А. Тимирязева, прочитанной на годичном заседании Общества любителей естествознания в октябре 1894-го года, я увидел, что так же смотрел на неудачи известный учёный Клод Бернар. В одной из своих лекций он выразил это в словах: «Никогда не бойтесь противоречивых фактов, так как каждый противоречащий факт есть зародыш открытия».

И еще одно его высказывание, которое он даже подкрепил тем, что обнаружил похожую позицию у американского миллиардера Моргана.
«В продолжение всей моей жизни по отношению к предпринятым работам, особенно изобретениям, у меня был род суеверия. Я боялся связывать изобретение при его зарождении и первоначальном, решающем развитии с личной материальной выгодой. Опыт мне как-то указал, что, как только начнёшь думать здесь о выгоде, так и потерпишь неудачу, и позднее я всегда с боязнью гнал всякую мысль о выгоде».

В описании встречи с Романовым Вологдин упомянул, что помимо того письма-соглашения о разделения прав на предполагаемое изобретение, в тот же вечер было написал еще одно письмо.

«Одновременно с этим я написал от своего имени и от имени Б.Н. Романова письмо С. Орджоникидзе, как наркому тяжелой промышленности, где указывал на перспективы и важность нашего предложения, прося принять меня для пояснений».

Вызывает удивление, почему Валентин Петрович, еще не проведя никаких экспериментов, еще не получив положительных результатов закалки, не имея на руках никаких образцов закаленных шеек, посчитал необходимым просить наркома о встрече. Можно предположить, что он, работая над воспоминаниями много лет спустя, просто ошибся в дате написания этого письма, т.к. встреча с Орджоникидзе в самом деле состоялась, но это было ровно через год, когда работы по закалке деталей и поставке закалочных станков на московский завод ЗИС были уже развернуты, но тормозились по разным причинам.

Вернувшись в Ленинград, Вологдин провел первые прикидочные эксперименты по закалке шеек коленчатых валов на ламповом генераторе. Результаты были обнадежившие, подтверждающие, что новый метод будет иметь большое значение. Надо учесть, что эксперименты проводились на фоне забот по обустройству помещений лаборатории, монтажу оборудования, прокладки кабелей и труб водоснабжения. Помещения, выделенные руководством ЛЭТИ были заброшенными подвалами и требовали со стороны сотрудников Вологдина больших усилий по приведению их в порядок. Все приходилось делать своими руками.

Еще одной проблемой, неожиданно вставшей перед Вологдиным, стало то, что его ближайший помощник по всем работам на протяжении последних семи лет, Александр Фогель на предложение заняться наряду с тигельными печами и литыми магнитами еще и новым направлением – закалкой, ответил категорическим отказом, но постепенно, участвуя в опытах и экспериментах, увлекся и убедился в богатых перспективах этого нового применения высоких частот.

Эта работа требовала проведения большого количества опытов, быстрого изготовления различных образцов индукторов и другого оборудования, и Фогель, по признанию Вологдина, был ему в этом незаменимым помощником, хотя в методах проведения опытов они резко отличались друг от друга. Вологдин предпочитал делать быстрые опыты, которые давали ему возможность, не углубляясь подробно в его результаты, уловить существо дела и идти дальше, к следующему эксперименту, накапливая получаемые данные, а Фогель же любил и умел поставить опыт гораздо более капитально и законченно, что, конечно, задерживало разработку.

«Инерция капитального опыта затрудняла переход на новый путь, мешала свернуть с начатой дороги, хотя уже ясно был виден боковой, пока ещё неширокий, но новый проход, открывающий более близкий путь к цели».

Вологдин еще не раз будет упоминать Фогеля и далеко не всегда только в положительном ключе, кстати, как и многих других его ближайших сотрудниках.
Первые результаты закалки коленчатых валов Вологдин продемонстрировал директору завода «Электрик» и другим его сотрудникам, бывшим своим коллегам. Их реакция была сдержанная и Вологдину показалось, что они не до конца поняли перспективность этого метода.

Важнее, для Вологдина было ознакомить с новым методом закалки представителей автомобильных заводов, которые могли бы стать непосредственными заказчиками новой технологии термообработки валов. Хорошие деловые контакты с руководством завода ЗИС имел Романов, к которому Вологдин и обратился с просьбой устроить эту встречу. Кроме того, по имеющейся договоренности часть опытов по закале валов планировалось провести в Москве, и Вологдин поручил Фогелю договориться с Романовым об этом, но, что-то пошло не так.

«К сожалению, он огорошил Б.Н. Романова своим резким к нему отношением, не признавая никаких его прав и не считаясь с ним, как это всегда он привык делать. Работая, Фогель забывает, откуда и что к нему приходит, и видит лишь себя. С ним не всякий мог работать. Первое время и я мог это делать с трудом. Столкновение Фогеля с Романовым потом разрослось в разрыв между ним и мною и дало большие отрицательные последствия, отнявшие у меня много сил и снизившие результаты работы нашей лаборатории».

Тем не менее, Романов договорился с техническим директором ЗИС, а Д.В. Галяевым, и в конце 1935-го года он и Романов приехали в Ленинград и посетили лабораторию.

Так совпало, что в это время заводу нужно было срочно решить вопрос закалки коленчатых валов для автомобилей ЗиС, и там уже лежало предложение американской фирмы «Токко», которая за 500 тысяч долларов соглашалась открыть секрет своей закалки, а еще за 120 тысяч долларов поставить и саму установку.

В.П. Вологдин проводит закалку ТВЧ шеек коленчатого вала

«Показанный опыт убедил Галяева в успехе дела. Надо сказать, что в Галяеве не было того равнодушного, расхолаживающего отношения и высокомерия, которые часто наблюдаются у крупных заводских деятелей. Галяев здесь был скорее исключением. Он согласился заключить договор на сумму в 200 тысяч рублей за одно лишь исследование. Это, конечно, была для нас достаточно большая сумма, давшая возможность проделать всю основную работу. Если когда-либо поднимется вопрос, кто у нас в Союзе помог в деле развития поверхностной закалки, то имя Д.В. Галяева не должно быть забыто».

 Сроки были поставлены очень жесткие, надо было срочно продолжать работу и Вологдин, помня о достигнутых ранее договоренностях пригласил Романова и Орлова перейти работать к нему в лабораторию, но получил отказ. Причиной тому могли быть и скандальный, непозволительный тон Фогеля в разговоре с ними, и заявка на способ закалки коленчатых валов, направленная Вологдиным только от своего имени, и очевидное понижение их статуса при переходе в лабораторию на роль обычных сотрудников, но скорей всего проявились их амбиции и уверенность, что они самостоятельно смогут развивать этот метод закалки. Все это привело к многолетнему разрыву отношений между Вологдиным и ними и, в конечном счете, повредило развитию технологии закалки ТВЧ в целом. Определение, кто и в какой степени, был прав либо виноват, не входит в задачу автора этих записок, да это, не имея возможность «выслушать» противную сторону, сделать невозможно, как и в других аналогичных случаях, которые возникали на пути Валентина Петровича, но о них позже. Имя Романова, также, как и его работы в области термообработки, оставили след в истории и, безусловно, заслуживает уважения.

Обещание, выданные Галяеву, требовали интенсивного продолжения работ. Валентин Петрович понимал, что в его жизни наступил переломный момент и, дело не только в решение частной задачи, поставленной перед ним Галяевым, а в необходимости решать проблемы гораздо масштабнее и сложнее, т.к. речь шла о необходимости разработки целого нового направления, которое должно обеспечить прорыв во всех областях машиностроения, железнодорожного транспорта, судо- и авиастроения. И еще, он отдавал себе отчет, что в рамках небольшой лаборатории, расположенной в стенах учебного ВУЗа, резко отличающейся по специфики исследований от других лабораторий ЛЭТИ, с ограниченными административными, техническими, хозяйственными и финансовыми возможностями, эти проблемы без помощи «сверху» ему не решить. После чего и было написано письмо Орджоникидзе с просьбой принять его, и то, когда оно точно было послано, особого значения не имеет. Главное, что оно было направлено вовремя, т.к. когда в апреле 1936-го года пришло извещение, что нарком готов его принять. Образцы закаленных шеек коленчатых валов, и, возможно, других деталей были уже готовы и положены в старый портфель Вологдина, который сыграл важную роль в этой истории. Вот, как описал Валентин Петрович, встречу с наркомом тяжелой промышленности.

«Серго Орджоникидзе всегда производил на меня большое впечатление своим видом, живостью, весёлой любезностью и простотой. Он с большим интересом осмотрел образцы, быстро схватил сущность и важность работы и дал распоряжение осуществить метод на трёх заводах: ЗИС, СТЗ и ЧТЗ, приказав заказать для этих заводов на заводе «Электросила» генераторы высокой частоты».

Читая эти строчки, создается впечатление, что смотришь кадры какого-то советского художественного фильма, когда мудрый и внимательный руководитель с лукавинкой в глазах, выслушивает просителя, а потом тут же берет красный карандаш, пишет на письме резолюцию или же поднимает телефонную трубку и дает кому-то на другом конце провода указание о немедленном оказании помощи товарищу. И тут же все приходит в движение, едут поезда, летят самолеты и дымят трубы заводов. И всем становится понятно, что главное при решении какой-нибудь проблемы, это добраться до Главного. Если доберешься, то все решишь, а, если не доберешься, то, извини.

Но, даже, если это происходило не совсем так, как описал Вологдин, главным результатом этой эпохальной встречи было все же появление специального приказа наркома тяжелой промышленности «О поверхностной закалке изделий токами высокой частоты по методу проф. Вологдина», в котором были изложены конкретные мероприятия и сроки их выполнения. Подозреваю, что их перечень подготовил сам Валентин Петрович. По инициативе наркома или же самого Вологдина позднее был снят научно-технический фильм о поверхностной закалке и была организована его широкая демонстрация на многих предприятиях.
В соответствие с приказом, Вологдину и его ведущим сотрудником были установлены персональные оклады, которые существенно превышали оклады профессуры ЛЭТИ, что уж точно не улучшило их отношение к Валентину Петровичу. Еще больше «улучшило» их отношение к нему и ко всей лаборатории в целом, когда в ней появился грузовой автомобиль, а у самого Вологдина персональный легковой «Форд», которым он управлял сам. И последним эпизодом, ставшим хрестоматийным в биографии Валентина Петровича, был подарок, который Орджоникидзе сделал Вологдину, когда увидел, что тот складывает закаленные образца в старый, потрепанный портфель, сопроводив его словами: «Ай-я-ай! Такие образцы нельзя хранить в таком портфеле. Сёмушкин, дай мой портфель». Серго вынул оттуда свои бумаги, после чего протянул портфель мне».

Постановление наркома, а самое главное конкретные распоряжения, письма и телефонные звонки из различных отделов наркомата тяжелой промышленности, воплощавшие Приказ Орджоникидзе в реальные шаги, привели к тому, что в ЛЭТИ, хоть и неохотно, но стали уделять нуждам Вологдина больше внимания. Руководство научно-технического сектора ЛЭТИ перестало оказывать сопротивление, точнее уменьшило сопротивление работам Вологдина, опасаясь, что скоро весь институт будет вынужден изменить профиль своей деятельности. Завершилось обустройство лаборатории необходимыми станками, приборами и оборудованием.

Вологдин был избран членом Научно-технического совета при наркоме тяжелой промышленности, что упростило ему вход в нужные ему высокие кабинеты и установлению контактов с руководством многих заводов и организаций.

На работу в лабораторию, с завода ЗИС, перешел Соломон Ефимович Рыскин, который на долгие годы станет ближайшим соратником Вологдина, главным конструктором, практически, всех индукционных установок и, в том числе конструкции станка-автомата, представляющего шаг вперёд по сравнению с появившимся описанием американского станка фирмы «Токко». Существенным рывком в разработке теории индукционного нагрева, позволившей производить расчеты параметров установок и режимы закалки, стало научное содружество Валентина Петровича с Г.А. Разореновым, талантливым теоретиком в области распределения магнитных и тепловых полей. Можно было разворачивать работы по поверхностной закалке.

Весной 1936 года работа по договору с заводом ЗИС дали положительные результаты, после чего, в соответствие с приказом наркома, были подписаны договоры на поставку еще трех закалочных станков для ЗИСа, Челябинского и Сталинградского тракторных заводов, а с заводом «Электросила» на три машинных генератора, для их питания.

Вологдин, не скрывая радости, пишет: «Вот наконец-то нашлась область, в которой будут использованы мои работы по высокочастотным машинным генераторам, ставшие ненужными в радиотехнике».

Но очень скоро Валентин Петрович понял, что радовался рано, т.к. на «Электросиле» приняли заказ неохотно, работы разворачивались медленно, с мнением Вологдина считаться не желали, а затем изготовление, вообще, приостановилось, т.к. выяснилось, что отсутствует высокочастотное железо, а уральские заводы принять заказ на него не могут. Для решения этого вопроса не помог даже визит Вологдина к начальнику Спецстали Ивану Федоровичу Тавосяну, будущему заместителю председателя Совета Министров СССР. Изготовление машин затянулось больше, чем на год и возобновилось только после покупки железа за границей.

Выполнение договора и обещаний данных наркому срывалось, Валентин Петрович нервничал, поэтому пытался ускорить запуск станка для закалки коленчатых валов на заводе ЗИС, для чего не дожидаясь изготовления машин на «Электросиле», решил получить машину на более низкую частоту с завода «Электрик», где взялись её изготовить за пару месяцев. Но поводов для беспокойств меньше не стало.

19. В окружении вредителей и шпионов

Прошло меньше года и 18-го февраля 1937-го года газета «Правда» сообщает о внезапной смерти от инфаркта наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. В период Хрущевской «оттепели» широкая общественность узнала, что на, самом деле, скончался он от выстрела в грудь. О том, было ли это самоубийство, или в него кто-то стрелял, дискуссии идут до сих пор, но факт выстрела теперь никто не оспаривает. О том, что выстрел был, в политических кругах столицы многие знали и не только в ней, также, как и о серьёзных конфликтах между Сталиным и Орджоникидзе, бывших близких товарищах. Тем не менее, похоронен один из виднейших руководителей страны был у Кремлевской стены со всеми почестями.

Знал ли Валентин Петрович эти подробности, неизвестно, но то, что после его смерти Сталин на пленуме ЦК подверг Орджоникидзе жестокой, даже беспощадной критике, обвинив его в либеральной позиции по отношению к врагам партии и государства и даже в покровительстве им, о чем писали все центральные газеты, он, конечно, знал, газеты-то он читал. Не мог он не знать и то, что была арестована и осуждена на 10 лет супруга Орджоникидзе, а его старший брат и племянник, директор Макеевского металлургического комбината, были расстреляны. Почти сразу же были уволены и сняты со своих постов многие работники наркомата тяжелой промышленности и, связанных с ним, других правительственных организаций. Как отнесся ко всему этому и как пережил эти дни и недели Вологдин не известно, никто из его сотрудников и родных никогда об этом не рассказывали, а сам Валентин Петрович ни строчки в своих воспоминаниях не написал. Но он же был живой человек, и его не могла не беспокоить, сложившаяся в тот момент ситуация. На всех решениях и распоряжениях, касающихся деятельности лаборатории Вологдина, стояла виза Орджоникидзе, также, как и на документах, на основании которых шло материальное снабжение и финансирование работ, не говоря уже выделении ему персонального автомобиля. Любой чиновник или «неравнодушный» гражданин мог бы легко написать донос на Вологдина, как приспешника и единомышленника опального наркома, тем более что материала, учитывая наличие у него родственников за границей, у доносчиков было бы достаточно. Причины нервничать и ожидать неприятностей у Валентина Петровича, конечно, были.

Смерть Орджоникидзе и репрессии в отношении его близких, были только началом «большой чистки», которая развернулась, начиная с 1937-го года, проводимая наркоматом внутренних дел, возглавляемым Николаем Ежовым. Но, еще до прихода Ежова, в стране прошли несколько громких процессов в отношении крупных деятелей промышленности и науки, с обвинением их в шпионской и вредительской деятельности. Одним из таких процессов было, так называемое, Дело Промпартии («Дело контрреволюционной организации Союза инженерных организаций») в декабре 1930-го года.

Среди них был Николай Францевич Чарновский, известный русский учёный в области технологии металлов, профессор МВТУ, расстрелянный по решению суда, труды которого читал, или даже его самого мог лично знать Валентин Петрович. Мог он, по крайне мере, слышать и о профессоре Леониде Константиновиче Рамзине – теплотехнике, изобретателе первого российского прямоточного котла, признанного руководителем преступной организации и осужденного на 10 лет.

Очень, наверное, был бы удивлен Валентин Петрович, если бы узнал, что в 1931-м году по «Академическому делу» академика С.Ф. Платонова была арестована группа известных учёных – историков, среди которых был Евгений Викторович Тарле, тот самый Тарле, который в 1905 году во главе демонстрантов спешил к стенам Технологического института для освобождения заблокированных там полицией студентов и членов Совета рабочих депутатов. Обвиняли историков ни много ни мало в заговоре с целью свержения Советской власти.

Маловероятно, но можно предположить, что Валентин Петрович, полностью погруженный в дела Треста и ЦРЛ, не следил за этими процессами или же с огорчением верил, принимая решения суда. Но, начиная с 1930-го и, особенно, с 1937-го года начинают арестовывать уже его ближайших коллег, с которыми он тесно работал в последние 10-15 лет.

В 1930-м года был арестован Дмитрий Аполлинарьевич Рожанский коллега Вологдина по работе в НРЛ, а затем в Тресте заводов слабых токов в Ленинграде, в котором вместе с Мандельштамом и Папалекси возглавлял научный отдел и стал в последствии, как и они, академиком, известнейшим радиофизиком. Арестован был после отказа голосовать на собрании за смертную казнь обвиняемым по «делу Промпартии». И только через два года, в результате ходатайства Абрама Федоровича Иоффе и Сергея Мироновича Кирова был освобожден, а дело прекращено за недостаточностью улик.

В феврале 1931 года арестовываются заведующий отделом ЦРЛ и близкий коллега Вологдина, Александр Львович Минц и еще шесть его сотрудников, которые обвиняются «во вредительской работе в области радиосвязи». В июне 1931 года Минцу дают 5 лет лишения свободы, но уже в июле, без снятия обвинения, освобождают, т.к. понимают, что он будет полезнее на строительстве новой радиовещательной станции неслыханной тогда мощности в 500 кВт, и Александр Львович продолжает с увлечением работать в особом техническом бюро под крышей НКВД. Но весной 1938-го года после возвращения из командировки в США, Минц вновь арестовывается, теперь – по обвинению в участии в «антисоветской правотроцкистской организации, по заданию которой он проводил вредительскую работу и занимался шпионажем в пользу одного из зарубежных государств», и получает 10 лет лагерей, но опять продолжает работать в Отделе особых конструкторских бюро (шарашке) и только в июле 1941-го года, по личному распоряжению Сталина, освобождается – он опять оказался необходим при строительстве радиостанции фантастической по тем временам мощности – 1200 кВт. Реабилитирован академик был только в 1957 году.

Можно считать, что ему повезло, т.к. контр-адмирал, академик Аксель Иванович Берг был реабилитирован только в 1991-м году, и уже посмертно.
Аксель Иванович, профессор ЛЭТИ, близкий друг и коллега Валентина Петровича по годам его преподавания в ЛЭТИ, всегда очень высоко отзывавшейся о его роли в науке, был арестован в 1937-м году по обвинению «в участии в контрреволюционной организации во флоте и во вредительстве с целью совершения террористических актов».

Под побоями дал признательные показания, затем от них отказался. Хотя все статьи обвинения были «расстрельными», оказался в заключении в одном из «особых конструкторских бюро НКВД» руководил разработкой военных систем связи. В 1940 года был освобождён «за недоказанностью обвинения».

Список репрессированных академиков и видных деятелей промышленности, не говоря уже о высшем военном руководстве, известных Вологдину, можно было бы продолжить, но ограничусь только Александром Федоровичем Шингаревым, директором ЛЭТИ, который в 1935-м году после обращения Валентина Петровича дал согласие на организацию и предоставление ему в институте помещений для лаборатории. Он был арестован по обвинению во вредительстве и шпионаже в 1937-м и приговорен к 8-ми годам лагерей на Колыме, отсидел полный срок, а после освобождения в 1946-м году жил и работал в Магадане, Реабилитирован был в 1959 году.

Исчезали и отправлялись в лагеря или же на работу в шарашках хорошо знакомые Валентину Петровичу люди, известные и заслуженные академики, его близкие коллеги, которые работали с ним буквально «через стенку», которым он накануне жал руки и раскланивался в коридоре. Что он думал, узнавая об их аресте и чудовищных обвинениях? Как он носил в себе эти переживания и, не исключено, страхи. Страх за себя, своих родных, за свое дело? Никто этого не знает. Он не решился об этом написать в своих воспоминаниях, и его можно понять, т.к. писались они перед войной и после нее, когда все или почти все предпочитали молчать. Делать свое дело, не видя другого выхода, спасая себя погружением в любимую работу, прячась в ней, как улитка в свой панцирь.

Надо сказать, что глухое молчание в те годы было часто формой протеста, которая выражалась в том, что известные люди, чье мнение и позиция были важны для власти, не заявляли публично свое одобрение приговорам, не голосовали за исключение академиков из Академии наук, не подписывали обличительных писем, не отворачивались от членов семей репрессированных коллег. Думаю, что таким человеком был и Валентин Петрович.

20. Вся жизнь – борьба

В этой обстановке Валентин Петрович хорошо понимал, что срыв в поставке закалочного станка на ЗИС, может быть хорошим поводом для предъявления ему весьма серьёзных обвинений, а он еще не забыл, когда его публично, в центральных газетах называли вредителем всего лишь за заключение договора с французской фирмой на оказание технической помощи в производстве радиостанций.

Прежде, чем начать монтаж установки на заводе, эксперименты по закалке шеек коленчатых валов на частоте 2000 Гц, на порядок меньшей, чем частота машин, заказанных на «Электросиле», были проведены Фогелем в лаборатории, и показали хорошие результаты. К удивлению Вологдина, удалось получить закаленный слой на глубине 2 мм. Это дало основание, не дожидаясь машин с Электросилы, начать монтаж станка прямо на ЗИСе. Монтажные работы были поручены специализированной организации «Трест «Электропечь», который, очевидно не имея опыта работы с подобным оборудованием, делал все очень медленно, допуская много ошибок. Вологдин в отчаянии отстранил Трест от работы и решил заняться монтажом своими силами, поручив его Ивану Ивановичу Контору, которого знал и ценил, как очень делового, напористого и добросовестного сотрудника.

Надо сказать, что я, придя в 1965-м году на работу во ВНИИТВЧ, уже не застал Ивана Ивановича Контора, но все сотрудники института, которым довелось с ним работать в конце 40-х и начале 50-х годов, все, без исключения отзывались о нем, как о невероятно ответственном, трудоспособными технически грамотном человеке. Неоценим был его вклад и в обустройстве ВНИИТВЧ, организацию его лабораторно-производственной базы. Буквально все оборудование для работы отделов и станки для производства были получены за счет его усилий.

Но, тем не менее, Валентин Петрович, раздосадованный затяжкой монтажа, написал в то время эти строчки, о чем, возможно, в последствие пожалел.
«Но я не понял его характера. Напористость я принял за энергичность, суетливость за деловитость, упрямство за упорство в достижении целей. Но главное, я не видел, что над Иваном Ивановичем довлеет сегодняшний день, что мелкие достижения у него заслоняют широкую цель, которой он не видит, а главное, не хочет об этом слушать и от других, считая себя самого высшим авторитетом. Судя об И.И. Конторе, я ошибался, так как судил о нём по себе, не сумев отрешиться от этого даже тогда, когда факты говорили другое. Теперь по отношению к И.И. Контору его характер у меня сформулирован словами: «Мушкин своей работой заработает орден, а Контор 200 грамм сыру себе» (О Григории Натановиче Мушкине речь будет ниже).

Прошло больше года, наступил уже 1937-й год, монтаж станка все еще не был закончен. Вологдин, понимая, что еще много время уйдет на наладку и отработку режимов закалки, часто приезжал на завод, торопил Контора и корил себя за плохую организацию работ, убеждал себя, что должен был бы заняться монтажом лично. Он писал потом: «Примерно в это же время А.Л. Минц, ныне член-корреспондент Академии Наук, мне говорил, что если я хочу провести свой метод в жизнь, то не должен ничего существенного поручать другим организациям, а главное, рассчитывать на них, хотя, по существу, это было бы разумнее, а должен полагаться на свои силы, организовать всё сам, особенно монтаж. Теперь я вижу, что он был прав». В конце концов закалочный станок бы запущен в работу.

Неприятности и поводы для огорчений начали появляться уже летом 1936-го года, когда информация о работах лаборатории Вологдина по поверхностной закалке и, главное, об успехах в этой области, стала распространяться за стены лаборатории. Как пишет Валентин Петрович, он никогда не скрывал своих достижений и старался делиться с новыми работами лаборатории с самой различной технической аудиторией и читателями журналов. Доклады перед живой аудиторией, во время которых Валентину Петровичу приходилось отвечать на вопросы, дискутировать, объяснять слушателям новые и непонятные для них методы закалки, помогали, как он писал, самому лучше разобраться в существе вопроса.

«В докладах я сообщал много деталей, не скрывая ничего: так, мною были прочитаны широкие доклады в московском Доме техники, в клубе завода ЗИС и в ряде других организаций.

Пока шла работа внутри лаборатории, не было публикаций и докладов, нам никто не мешал, никто не заявлял на новый метод прав, не критиковал и почти не вёл параллельной работы. Но после докладов, статей в журналах, а к этому времени, то есть к маю 1936 года, я опубликовал ряд русских статей и статью в английском журнале, начался напор на нашу лабораторию, который дошёл до своего апогея в 1940-м году, т.е. через пять лет».

Сделав первые доклады и опубликовав первые статьи, Вологдин, как бы выпустил джина из бутылки. Известия о новом и эффективном методе поверхностной закалки ТВЧ стали стремительно распространяться по машиностроительным заводам, научным институтам и конструкторским бюро, тем более, что информация о том, что на Западе и в США используется какой-то новый способ термоупрочнения сталей, уже стал просачиваться среди специалистов, и с целью получения технической информации о нем уже отправлялись в командировку в США представители различных наркоматов, в частности, наркомата среднего машиностроения, в ведение которого находились все оборонные машиностроительные заводы.

Такое впечатление, что он не ожидал такой быстрой реакции, а главное, не ожидал, что вокруг появится большое количество специалистов, в той или иной мере, проявлявших интерес к новому методу. Однако, интерес у каждого был свой, одни хотели быстрее получить у себя на заводе закалочную установку, другие считали возможным, воспользовавшись материалами докладов и статей Вологдина, воспроизвести новый метод самостоятельно, а третьи увидели возможность использовать опубликованные материалы для развертывания собственных научно-исследовательских работ в этой области, представляя их результаты, как оригинальные разработки и даже претендуя на приоритет в этой области.
Вот, с этой третьей группой специалистов пришлось вступить в борьбу Валентину Петровичу.

Одними из первых стали оппонентами Вологдина Романов и Орлов, и основными причинами этого, как мы помним, была ничем не обоснованная грубость в отношении их со стороны Фогеля, приглашение Вологдина переехать в Ленинград для работы в лаборатории, но на вторых ролях и, наверное, самая главная причина: получение Вологдиным единоличного авторского свидетельства на способ закалки шеек коленчатого вала. И в этом, по крайней мере, Романова понять можно. Валентин Петрович, как бы отвечая сам себе в своих воспоминаниях, писал: «Да, идея была Романова, зато осуществление и развитие было за мной».

Согласитесь, не очень убедительное возражение. И совершенно не понятно, зачем ему было добиваться личного приоритета с этой заявкой. Все равно, как утверждает Вологдин в своих воспоминаниях, никакого авторского вознаграждения, причитавшегося ему после внедрения этого способа закалки на различных заводах, он не получал и не добивался его, хотя экономический эффект был очень большой. Испортил отношения с толковыми людьми на ровном месте и, жалел, наверное, в последствии.

Отказавшись работать совместно с Вологдиным, Романов и Орлов эту тему не забросили и развернули работы по закалке ТВЧ на московском заводе «Красный пролетарий». Вот, что, очевидно желая проявить объективность, писал Вологдин:
«Возвращаясь к начатой на заводе «Красный пролетарий» работе Орлова и Романова, скажу, что им удалось здесь кое-что сделать, построив при помощи работников Наркомсвязи ряд ламповых генераторов и применить индукционный метод на ламповом генераторе для закалки целого ряда деталей станков, изготовляемых этим заводом».

Это мнение Валентин Петрович высказал в своих воспоминаниях только через десять с лишним лет, довел ли он его до сведения Романова и Орлова в то время, одобрил ли их тогда, не известно, скорее нет, т.к. ниже он пишет:
«Правда, все эти работы ограничились одним заводом и сравнительно узкой областью, хотя в предложениях применить их работу в самых разнообразных областях не было недостатка. Более широкие попытки были предприняты негодными средствами, во-первых, потому что у них не было ни достаточного знания, ни опыта, не могущих идти ни в какое сравнение со знаниями моих учеников и моей лаборатории».

Нет оснований подозревать Валентина Петровича в злорадстве, но определенное чувство превосходства над коллегами, не сумевшими в полной мере решить поставленную задачу, в его словах присутствует.

Надо признать, что, пытаясь конкурировать с лабораторией Вологдина, Романов и Орлов использовали не только вполне допустимые методы научно-технического противостояния, но и, к сожалению, не совсем пристойные поступки. Так, например, они направили в прокуратуру Москвы письмо, в котором обвинили Вологдина не только, в неверных и даже вредных, на их взгляд, путях развития нового и прогрессивного способа высокочастотной закалки деталей, но и в присвоении первоначальной идеи, принадлежащей им лично. В результате, прокурор приехал в Ленинград и под видом заинтересованного специалиста познакомился с работой лаборатории, причем все пояснения давал сам Вологдин. О том, что этот специалист является московским прокурором, Вологдин узнал только в конце экскурсии, когда «инкогнито» из Москвы сообщил ему, что ничего предосудительного он не обнаружил, работу лаборатории одобрил и заверил, что Вологдин может не волноваться, никаких претензий у него к нему нет.

Чем шире разворачивались работы лаборатории Вологдина и чем чаще он выступал с докладами на конференциях и заседаниях Академии наук, тем больше появлялось на его пути оппонентов, конкурентов и даже явных противников.

Одним из подобных «заклятых» друзей или, как предпочитал их называть Валентин Петрович «злыми гениями», были Григорий Ильич Бабат и Михаил Гиршевич Лозинский, первая встреча с которыми у него состоялась на ленинградском заводе «Светлана» в 1937-м году, куда он был приглашен директором ЦРЛ Д.Н. Румянцевым на совещание, где должна была рассматриваться патентная заявка Бабата, Лозинского и Зусмановского на применение ламповых генераторов для поверхностной закалки.

Их фамилии показались Валентину Петровичу знакомыми, и он вспомнил, что еще два года назад писал отрицательный отзыв на их предыдущую заявку, которая, как он посчитал тогда, полностью совпадала с заявкой, поданную им совместно с Романовым, сразу же после их встречи в Москве в 1935-м году. «Я дал, может быть, излишне резкую оценку этому предложению, так как был возмущён беззастенчивостью заявителей», писал в последствие Вологдин, хотя та совместная с Романовым заявка на общий метод высокочастотной закалки, положительного подтверждения так и не получила.

Вспомнил Валентин Петрович и то, что, как-то после окончания его доклада на одном из совещаний по ртутным выпрямителям весьма резко и не очень корректно выступили два неизвестных для него тогда молодых человека с заявлениями, в которых, как показалось ему, они попытались дискредитировать докладчика. Этими оппонентами, как теперь выяснилось и были инженеры завода «Светлана» Бабат и Лозинский, которые теперь, спустя два года подали заявку, в которой описывалось, как новое, применение для поверхностной закалки ламповых генераторов, хотя в течение этих двух лет Вологдин уже проводил закалку деталей с использованием радиочастот и даже публиковал статьи в журналах и выступал с докладами на эту тему. Очевидно, что при обсуждении заявки, Вологдин и его оппоненты обменялись взаимными обвинениями и критикой в адрес друг друга.

Вот, что после этой встречи писал Вологдин:
«Бабат и Лозинский следовали за мной в смысле научной тематики, сперва занимаясь ионными приборами, поверхностной закалкой, пайкой и, наконец, плавкой. По отношению к этим людям и к ряду других, им подобных, в это и последующее время, не понимая их характера, я сделал ряд ошибок. Погружённый в течение ряда лет в лабораторную работу, интересуясь только ею, я не заметил, что на заводах, в организациях вместо прежних выросли уже другие люди, часто с более примитивным и упрощенным подходом друг к другу, и среди них были люди, которые совершенно не считались с теми взглядами, которые казались естественными каждому инженеру, каждому деятелю. Во мне ещё много оставалось от того революционного романтизма, в атмосфере которого я жил в течение своих молодых лет».

Валентин Петрович был прав, когда писал, что вокруг «выросли другие люди», которыми, в частности, оказались Бабат и Лозинский. Эти фамилии будут часто встречаться в воспоминаниях Вологдина, как правило, в негативной «коннотации», как сейчас стало принято говорить, но одновременно их фамилии и труды также часто будут приводиться в списке литературы в монографии Валентина Петровича «Поверхностная индукционная закалка» изданная им в 1939-м году и переизданной в 1947-м.[8] Чем вызвано, такое, казалось бы, противоречие? В чем же проявился их «злой гений»? Тут надо сделать небольшое отступление и кратко познакомиться с их биографией, по крайней мере Григория Ильича Бабата, т.к. о Михаиле Гиршовиче Лозинском в Интернете и справочниках почти ничего, кроме перечня из семнадцати книг, изданных им, найти не удалось.

К моменту, когда в 1935-м году произошла первая заочная встреча Вологдина с Бабатом, последнему исполнилось всего 24 года. Удивительно, но его жизненный путь в большой степени совпадает с жизнью Валентина Петровича. Черта оседлости, в которой жил отец Бабата, по своей угнетающей атмосфере и жестокости была близка к условиям жизни крепостных, к которым принадлежал отец Вологдина. И только одаренность и счастливый случай, позволили тому и другому получить образование.

Григорий и Валентин были способными ребятами, оба в детстве проявили интерес к радиотехнике. Григорий уже в четырнадцать лет, сдав экстерном экзамены в школе, поступил в 1925 году в радиоклуб, а через год командование находившегося в Киеве радиобатальона полка связи, организовало для радиолюбителей специальные курсы в казармах батальона. Окончив курсы, Бабат собрал дома свой собственный радиоприемник и получил даже личный позывной в эфире. Также, как и Вологдин, Бабат совмещая учебу с работой на электротехническом предприятии, в 1932-м году окончил радиофакультет Энергетического института Киевского политехнического института и в двадцать один год поступил на работу на завод «Светлана», где быстро стал заведующим электровакуумной лаборатории, где также, как и Вологдин занимался исследовательской работами, разрабатывал схемы преобразователей постоянного и переменного тока при помощи управляемых вентилей: выпрямители, инверторы, преобразователи частоты. Также, как и Вологдин, параллельно с работой занимался преподавательской деятельностью на кафедре автоматики и телемеханики Ленинградского политехнического института.

Вот такой хорошо образованный и амбициозный человек, на тридцать лет младше Вологдина, увлеченный, так же как и он высокочастотной техникой, как многие в его возрасте молодые люди, не считаясь с признанным авторитетом, вступает с ним в полемику, отстаивает свое право на самостоятельные работы в той же области науки. Делает это он совместно с Лозинским, очевидно, его ровесником, также работающим на заводе «Светлана».

Начав в 1936-м году работы по высокочастотной закалке, причем исключительно с использованием ламповых генераторов, которые сами же создавали, они считали, что идут своей дорогой и, ни в коей мере не оспаривали приоритет Вологдина в этой области. Уже позднее, Бабат и Лозинский в своих монографиях отдадут должное Вологдину, отметят, что самые первые эксперименты по поверхностной закалке деталей токами высокой частоты делали Вологдин, Романов и Орлов начали раньше их, еще в 1935 году.

Вот, что напишет Г.И. Бабат в предисловии к своей объёмной монографии «Индукционный нагрев металлов» [9], которую он издаст в 1946-м году:
«Воплощение в жизнь носившихся идей протекало подобно выпадению кристаллов и очень быстро привели к практическим результатам». И там же, цитирует К. Маркса: «Критическая история технологии вообще показала бы, как мало какое бы то ни было изобретение 18-го столетия принадлежит тому или иному отдельному лицу». Сильно сказано, но не уверен, что под этим утверждением поставит свою подпись какой-либо патентовед.

Можно понять переживания Валентина Петровича, почувствовавшего, что его монополия на новый метод заканчивается. «Золотую жилу» начали разрабатывать и другие специалисты.

«Вышеуказанные инженеры почти всегда выступали во время моих крупных докладов, на которые они приходили в основном без приглашения. Здесь они, во-первых, учились у меня и, кроме того, старались показать и себя, выступали против меня и лаборатории, старались всячески дискредитировать её работу, часто выдавая её за свою, очень многому научились у меня, говоря не только о конструкциях, приёмах, сущности метода, но и перенимая также приёмы и способы оформления, пропаганды и т.д. Без моей информации едва ли они могли многое сделать; во всяком случае, это сильно задержало бы их работу».

В какой мере это соперничество было корректным, не выходило ли оно за допустимые приличиями рамки, мы можем судить только по воспоминаниям Вологдина, выслушать противную сторону мы, к сожалению, мы уже не можем. В своих воспоминаниях Валентин Петровича приводит несколько примеров этих, недостойных, по его мнению, приёмов соперничества, но он, как правило, ссылается на чью-то информацию, т.е. на третьих лиц, а вокруг него было немало «доброжелателей», не упускавших случая подлить «масла в огонь», поэтому не будем «демонизировать» образы Бабата и Лозинского, уподобляясь «писателю» Н. Лебедеву, который в своем литературном портрете «Профессор Вологдин» представил их, правда под слегка измененными фамилиями, карикатурными злодеями. Они оба, безусловно, заслуживают большого уважения, как ученые, как специалисты и, как люди, честно работавшие и много сделавшие хорошего и полезного для страны.

Забегая вперед, надо сказать, что в середине 30-х годов Бабат получил несколько патентов на способы и устройства высокочастотной закалки, законность которых никем не была оспорена. В это же время он занялся исследованиями наведения токов в потоке ионизированного газа, пропускаемого через индуктор и ему первому в СССР, удалось получить индукционный плазменный факел. Тогда эта работа не получила развития, и только после войны получила продолжение, но уже в стенах НИИТВЧ. В 1939 году он защитил кандидатскую, а через два года, 19 июня 1941-го года докторскую диссертации. Во время войны Григорий Ильич работал на оборонных предприятиях Ленинграда и Москвы, а в 1943-м году ему и Лозинскому совместно с Вологдиным и Родиным была присуждена Сталинская премия с формулировкой: «За разработку и внедрение в производство нового метода высокочастотной закалки поверхностей стальных изделий». Вряд ли Валентин Петрович усомнился в справедливости такого решения, он же, как и весь советский народ в то время был уверен, что тов. Сталин никогда не ошибается.

После войны Бабат увлекся беспроводной передачей энергии для электромобилей, которые бесконтактно принимали высокочастотную энергию от излучающего провода, располагающегося под полотном дороги на небольшой глубине.

На территории московского завода им. Орджоникидзе по проекту Бабата был построен подобный участок, по которому перемещалась небольшая платформа, перевозя грузы со склада в цеха. Разработкой электромобилей он продолжил заниматься в экспериментальной исследовательской лаборатории высокочастотной техники, а затем уже, в должности главного конструктора, в Научном автомоторном институте (НАМИ) Министерства автомобильной промышленности, но весной 1949-го года был оттуда уволен в связи с обвинениями в космополитизме. Случилось это после появления в 1949-м году, в 21-м, мартовском номере «Литературной газеты» статьи под названием «Низкопоклонство высокого напряжения».

Статья В.П. Вологдина в «Литературной газете» №21, за 1949 г.

Автором статьи был профессор Вологдин. Листая подшивку «Литературной газеты» за 1949-й год, не перестаёшь удивляться, а почему эта статья, автор которой, главным образом, ставит вопрос о недостаточном, по его мнению, внимании руководителей заводов и министерств к развитию методов высокочастотного нагрева и производству индукционного оборудования, почему она опубликована в печатном органе, имеющим мало общего с тематикой статьи. Возможно, потому что в каждом без исключения номере этой газеты за 1949-й год из номера в номер печатались зубодробительные статьи с разоблачением космополитов в литературе, театре, кинематографе и в других гуманитарных сферах, в которых они обвинялись в отсутствии патриотизма, в очернении произведений советской творческой интеллигенции, в протаскивании гнилой западной идеологии в своих произведениях и критических статьях.

Вот и профессор в своей статье затронул эту же тему, высказав упрек в адрес Бабата, в том, что он в предисловии своей монографии «Индукционный нагрев металлов» [9] и в одной научно-популярной брошюре того же названия, не упомянул отечественных исследователей и разработчиков, а именно фамилий сотрудников лаборатории Вологдина, ограничившись только перечислением американских исследователей. Кроме того, профессор вменил в вину Бабату утверждение, что приоритет в разработке поверхностной закалки ТВЧ принадлежит американцам, а не советским ученым, что явилось, по его мнению, проявлением низкопоклонства перед Западом. Но дело в том, что так оно и было на самом деле. Первую поверхностную закалку шеек коленчатых валов осуществили на американской фирме «ТОККО» и профессор хорошо это знал и даже признал это в своей известной монографии «Поверхностная индукционная закалка».

Сетует Валентин Петрович и о том, что, по его мнению, необоснованно много выпускается индукционного оборудования с питанием от ламповых, а не от машинных генераторов, приверженцем которых он является. Казалось бы, это уже совершенно техническая проблема, но он пишет:
«Лженаучны и ошибочны сами методы, рекомендуемые этими людьми. Суть в ориентировке только на ламповые генераторы, далеко не всегда пригодные в металлообрабатывающей промышленности, при одновременном дискредитировании других методов получения токов высокой частоты. Внедрение ламповых генераторов там, где необходимы машинные, привело к авариям и дискредитировало применение токов высокой частоты. По этой причине на ряде паровозостроительных заводов детали ряда ответственейших машин оказались обработанными неправильно. Государству нанесен громадный убыток».

Фактически, по нравам, царившим в то время в советском обществе, это уже прямой донос на «этих людей», обвинение их во вредительстве, хотя, где Бабат и где испорченные детали? Не хочется верить, что это написал лично Валентин Петрович. Конечно, они с Бабатом и Лозинским немало лет были принципиальными оппонентами, отстаивали различные точки зрения на пути развития высокочастотной закалки, сражались за приоритет в научных разработках, но всё это укладывалось в присущие в борьбе за лидерство в науке и технике рамки приличия и порядочности.

Уверен, что Валентин Петрович хорошо помнил, что он сам в 20-х и 30-х годах неоднократно был объектом травли и его самого обвиняли в низкопоклонстве перед Западом, в растрате государственных средств на приобретение зарубежной аппаратуры, в игнорировании отечественных разработок и даже во вредительстве, и он не мог использовать подобные, неприемлемые для него, методы, тем более, что Бабат и Лозинский продвигали свои собственные, а не зарубежные, разработки и идеи. В 1949-м году в Советском союзе началась компания борьбы с космополитизмом и его конкретными представителями «безродными космополитами», под которым тогда, как правило, понимали граждан еврейской национальности, поэтому можно с большой вероятностью предположить, что текст первоначальный статьи, содержавший только беспокойство профессора о состоянии дел с развитием высокочастотной техники, был подвергнут существенной редакторской правке. Хочу думать, что и сам Валентин Петрович ужаснулся, когда прочел статью и понял, во что её превратила редакция газеты.

Подобные статьи никогда не оставались без внимания и становились основанием для коллективных осуждений, с заранее известным результатом: увольнением, исключением из партии и, во многих случаях,  арестом. Точно так поступили и с Бабатом, но его клеймение на заседании Ученого совета НАТИ завершилось «всего лишь» увольнением. О том, как это происходило, написал в своей книге все тот же Н. Лебедев. [2] На сколько точно он изложил этот процесс, остается на его совести.

О том, в какой обстановке происходила эта, по сути, заранее спланированная расправа, говорят небольшие выдержки из его книги.

«На повестке дня один вопрос… – председатель на миг замолчал. В тишине было слышно тяжелое дыхание этого нестарого еще человека. В глазах его, тяжелых, восточного типа, сквозила усталость.
– Речь идет о недостойном советского гражданина, антипатриотическом поведении члена нашего совета…
Янцат казался спокойным. Он, как и всегда, улыбался. И улыбка его рядом с серьезными лицами окружающих казалась особенно вызывающей.
– ряд фактов неоспоримо доказывает низкопоклонство и раболепие перед заграницей научного сотрудника нашего института Янцата, доказывает нечистоплотность этого ученого, карьеризм, саморекламу, корыстолюбие…
– Выслушаем сначала его!
Янцат вздернул голову. Блеснули очки. Колючие глаза смотрели поверх голов в зал
– Да, я обращался к заграничной прессе, но что же прикажете делать, если мои заслуги перед советской наукой на Родине не признавались? Но я посылал за границу статьи лишь после опубликования в советской печати…
– Неправда, неправда! А как же статья по безэлектродным разрядам?
– А вот эта статья в американском журнале? А эта в австрийском?
Реплики не смущали Янцата. Оказывается, он даже и не знал об этих статьях. Возможно, что он посылал их с целью обеспечить советский приоритет. Но появление их за границей лишь доказывает его популярность.
– Кто хочет высказаться?
Молчание. Янцат победно оглядел зал.
Но вот встал человек, который ежедневно встречался с Янцатом, дружески жал ему руку, всегда сочувствовал его замыслам.
– Мне стыдно прежде всего за себя и за всех нас, за нашу слепоту стыдно. Этот человек, – он показал, на Янцата, – жил среди нас, а мы не знали его. Только цинизм его выступления, невероятный цинизм, открыл мне глаза. Лжец, он не помнит, не знает, сколько получил фунтов из Лондона, сколько шиллингов из Вены, сколько долларов из Нью-Йорка. Шел в заграничные консульства, нес туда свои фотографии, лестно ему, видите ли, увидеть свой портрет в заграничном журнале, и не помнит, не знает, как попали туда фотографии. Лжец, он нас убеждал, что министр поддерживает его научные идеи – этак ведь легче получить средства, и побольше, побольше! – зная заведомо, что эти сомнительные идеи не встречают в министерстве поддержки. Лжец, он обманывал государство, а когда очковтирательство было разоблачено, сослался на ошибку стенографистки, которой как будто бы не заметил…
(Выступления коллег, вчерашних друзей Янцата-Бабата, продолжались, все больше и больше обвинений сыпалось на его голову. Он даже перестал отвечать на них, понимая бессмысленность этого).
– Тогда будем заканчивать. Какое мы примем решение?
Тяжелые, как камень, слова упали в тишину зала:
– Факты антипатриотического поведения полностью подтвердились… Порочил советских ученых-новаторов… Пользовался приемами грубой саморекламы… Занимался очковтирательством… Вводил в заблуждение общественность… Ученый совет института со всей решительностью осуждает…
– У меня есть поправка: не ученый совет, а общее собрание сотрудников института. Смотрите, здесь сотни людей, весь коллектив.
– Замечание верное.
– Кто за это решение?
Янцат смотрел на лес поднятых рук».

К счастью, все обошлось только увольнением, и Бабата не постигла судьба врачей-убийц, арестованных уже через год. Он смог продолжить работать, был профессором кафедры электротехники и электрооборудования Всесоюзного заочного инженерно-строительного института. Умер он в 1960-м году, не дожив одного года до своего пятидесятилетия. Оставил много книг, среди которых его монография «Индукционный нагрев металлов и его промышленное применение»,[9] которая, наряду с монографией Вологдина, стала настольной книгой инженеров-высокочастотников многих поколений.

Такой же востребованной книгой стала, и монография Лозинского «Поверхностная закалка и индукционный нагрев стали» [10], изданной в 1949-м году, одним из рецензентов которой был Вологдин, которому Михаил Гиршевич позже посвятил второе издание, вышедшее в 1958-м. Оно же было переведено на английский язык и издано в США.

К этому надо добавить, что пройдет всего несколько лет и машинные генераторы повышенной частоты начнут массово производить на заводе «Электротяжмаш» в Новосибирске и «Армэлектрозаводе» в Ереване, которые в 50-е годы стали очень востребованы, как только на заводах страны начали стремительно применяться индукционные установки для сквозного нагрева стальных заготовок перед пластической кузнечной обработкой. При этом, появились и утвердились четкие расчетные критерии оптимального применения той или иной частоты тока, и источники звукового диапазона (машинные генераторы) стали мирно сосуществовать рядом с источниками радиодиапазона (ламповыми генераторами). Длительный спор двух уважаемых ученых завершило время и здравый смысл, но оно же неумолимо привело к постепенной замене машинных и ламповых источников на твердотельные, статические преобразователи – тиристорные и транзисторные, хотя эта замена тоже проходила в диалектической борьбе непримиримых оппонентов, но об этом позже.

Необходимость отстаивать свой приоритет, отбиваться от обвинений и критики в адрес работ, проводимых в лаборатории, тратить время на бессмысленные, на взгляд профессора, дискуссии, были вызваны не только конфликтами с Романовым, Орловым, Бабатом и Лозинским, появились и другие оппоненты, одни из которых были известными и весьма заслуженными учеными, а другие крупными руководителями промышленности и государственными деятелями. Оппонировать им было сложнее, т.к. на словах они решительно поддерживали работы Вологдина и заявляли о необходимости, как можно шире и быстрее развивать и распространять новый метод закалки, но делали это очень часто, по его мнению, с корыстными целями.

Одним из таких «злых гениев» стал для Вологдина Николай Владимирович Гевелинг. Моложе Валентина Петровича на 16 лет, он в двадцать девять лет был уже начальником кафедры «Материаловедение и технологии» Военно-воздушной академии им. проф. Н.Е. Жуковского, в тридцать защитил докторскую диссертацию, а в тридцать три стал профессором. Занимался вопросами авиационного металловедения, в частности термической обработкой сталей. Если учесть, что во время войны Гевелинг был в звании генерал-майора инженерно-технической службы, то, вероятно, к моменту встречи с Вологдиным в 1936-м году, он имел звание не ниже полковника, но не в военном звании было дело, а в том, что встретились и несколько лет общались два крупных и заслуженных ученых, у каждого из которых за спиной были и научные труды, и изобретения, и новые разработки, и, самое главное, были амбиции и убежденность в своей правоте. Встретились они в Академии Наук, где Вологдин делал свой первый доклад об индукционной высокочастотной закалке шеек коленчатых валов, а Гевелинг докладывал о возможностях поверхностной закалки током промышленной частоты 50 Гц, подводимого к детали с помощью роликовых контактов.

До начала 30-х годов упрочнение поверхности деталей во всем мире, включая СССР, делали с помощью химико-термических методов, длящихся более суток, насыщая тонкий слой металла на поверхности детали углеродом или азотом, или нагревая поверхность детали кислородно-ацетиленовым пламенем, что не позволяло получить качественный закаленный слой. Об индукционной поверхностной высокочастотной закалке еще никто не знал, поэтому, когда Гевелинг в 1931-м году предложил способ поверхностной закалки сталей при помощи контактного электронагрева, а к 1936-му году детально разработал и теоретически изучил его, этот метод сразу же привлек внимание всех специалистов и заводских работников. Как ни странно, но этот метод прошел мимо Вологдина.

«В один день со мной делал доклад Н.В. Гевелинг, бывший одним из злых гениев лаборатории и развития высокочастотного метода. Доклад Гевелинга относился к контактному методу, который он недавно предложил. Я с большим интересом следил за описанием работ в новой отрасли, в которую я только что вступал, как позднее оказалось, на многие годы, может быть, до конца своей жизни.
В докладе всё было для меня ново и интересно, но я, конечно, не мог тогда относиться критически к ценности всех предложений, не имея здесь знаний и опыта.
После доклада Н.В. Гевелинга скромно выступил я, показав свои образцы и рассказав о методе закалки токами высокой частоты. При этом я не встретил критики и возражений. Едва ли кто из присутствующих понимал, что этот доклад не мелкий эпизод в области термии, не придаток к докладу Гевелинга, а новая страница техники, которой суждено поднять вокруг себя страсти, споры, полемику и в конечном счёте отодвинуть и практически уничтожить метод Гевелинга».

Закалка ТВЧ была в то время в самом зародыше, а контактный способ был уже разработан, был доступнее и решал в целом проблемы поверхностного упрочнения деталей. Главным преимуществом способа была его относительная простота и дешевизна. Для закалки требовался всего лишь трансформатор, понижающий напряжение сети 380 В до нескольких вольт и система токоподводов и контактов, передающих ток в деталь, высокочастотный источник при этом не требовался. К тому времени на заводе «Красный пролетарий» уже были установлены несколько станков, разработанных Гевелингом, на которых контактным методом закаливали валы.

Можно предположить, что, говоря об уничтожении кондуктивного подвода тока, Валентин Петрович имел в виду его постепенное вытеснение индуктивным, имеющим, без сомнения, очевидные преимущества, если только исключить вопросы экономики и квалификации обслуживающего характера.

Вообще борьба «контактного» и «бесконтактного» имеет явный диалектический характер и, как правило, завершается в конце концов победой «бесконтактного». Она, как показывает история, наступает в определенное время и при определенных условиях. Мы в этом можем легко убедиться, если вспомним, как радио вытеснило проводную телеграфию, мобильная связь заменила обычную стационарную телефонию, как микроволновые печи постепенно вытесняют газовые и электроплиты, также, как поезда на электромагнитной подвеске начинают конкурировать с привычным нам железнодорожным транспортом, о котором наши правнуки будут знать только по рассказам наших внуков. Отсутствие контакта, провода или любой другой причины, ограничивающей наши действия, всегда лучше, чем его присутствие. Исключением в этом ряду, пожалуй, может быть только «воздушный поцелуй».

Тем не менее, несколько предвоенных лет, борьба «контактной» закалки с «бесконтактной» активно велась и велась она под руководством двух достойных противников.

Распространение поверхностной закалки деталей индукционным и контактным способами на таких крупных заводах, как ЗИС, Сталинградский и Харьковский тракторные заводы, происходило не только усилиями Вологдина, но и силами его оппонентов, которые, как и он, прикладывали много энергии для рекламирования своих результатов. Доклады и сообщения, которые делались на совещаниях в наркоматах, в чьём ведении находились эти заводы, как правило, доказывали преимущества и подчеркивали недостатки одного метода перед другим, как правило, существенно, преувеличивая и то и другое.

В основе критики в адрес индукционной закалки лежало противопоставление «машин» и «лампы». Первое представлялась как пример технической отсталости и высокой стоимости, а второе, как пример экономичности и прогресса. Кроме того, эти очные и заочные дискуссии, участие в которых отнимали у Валентина Петровича много душевных сил и нервов, сопровождались, как он писал в своих воспоминаниях, нелицеприятными высказываниями оппонентов в его адрес, переходящими во враждебные действия, в виде торможения публикации трудов и блокирования выдвижения кандидатуры Вологдина на Сталинскую премию. Разработка и продвижение новых методов закалки проходила хаотично, каждая группа действовала самостоятельно, никакой координации работ не существовало, хотя о том, что такие работы на заводах ведутся и обеспечивают хорошие и очень перспективные результаты, в руководстве наркоматов и крупных заводов, было уже известно. В связи с этим в руководстве наркомата среднего машиностроения возникла идея создать для этих целей специальный орган.

«В это время в Москве были предприняты мероприятия, имевшие целью упорядочение дела развития поверхностной закалки, что с моей точки зрения было совершенно целесообразным. Бюро поверхностной закалки было организацией, которая должна была координировать всю работу в области поверхностной закалки, какими бы методами эта закалка ни велась. Конечно, при правильном развитии эта организация могла бы сделать очень многое, но она попала в руки людей, которые думали использовать её для своих личных целей. В этом таилась причина того, что бюро оказалось мертворождённым».

Очевидно, что это неутешительный вывод Валентин Петрович мог сделать только спустя какое-то время, т.к. тогда, не зная еще, чем эта инициатива обернется, у него оснований для этого не было.

«Перед самым оформлением этого мероприятия, во время моего доклада по высокочастотной закалке, который я должен был делать в клубе ЗИСа, ко мне подошёл профессор Гевелинг, который специально заехал в клуб, чтобы сообщить мне об организации бюро, и спросил меня, как я к этому отношусь, прибавив, что он ни в коем случае не хочет возглавлять это дело и предлагает эту роль мне. Однако я понял, что это была лишь маленькая тактическая демонстрация, поэтому категорически отказался, сказав, что я готов всячески помочь этому бюро».

Почему Валентин Петрович в этом предложении почувствовал подвох, и, в чем он состоял, почему категорически отказался возглавить Бюро, хотя признавал полезность этого органа, совершенно не понятно. Основанием этому, могло бы быть только нежелание тратить свое время, отрывая его от работы в лаборатории, на организационную работу и главное, нежелание предпринимать каких-либо действий в продвижении контактного метода закалки, т.к. по условиям создания Бюро, оно должно было способствовать всем видам закалки.

«При первых шагах работы бюро я проявил известную сдержанность, присматриваясь к тому, как оно будет работать, однако уже очень скоро убедился в нездоровой атмосфере, которая там царила. Главой бюро был назначен Гевелинг, что и было главной ошибкой. Сделавшись начальником Бюро поверхностной закалки, он проявил полное отсутствие объективности, которая только и могла поставить на должную высоту всё это дело. Он начал с того, что употребил всё своё влияние на развитие своего контактного метода. И лишь значительно позже, когда сам ясно увидел, что совершенно невозможно игнорировать индукционный метод, изменил это отношение».

Пожалуй, в данном случае, Валентин Петрович оказался прав, т.к. Гевелинг, став главой Бюро, попал в ловушку, которую Вологдин избежал, т.к. не смог быть непредвзятым в выборе приоритетности того или иного метода закалки. В результате, Вологдин, фактически, отстранился от активной работы в Бюро, выполняя, при этом, его требования, в частности предоставление технических материалов с описанием результатов почти всех работ лаборатории и почти всех многочисленных режимов закалки деталей, которые прошли через лабораторию за прошедшие годы. Безусловно, это были очень ценные материалы, т.к. позволяли экономить время на отработку режимов закалки новых деталей и конструирование индукторов, и это вполне соответствовало позиции Вологдина, считавшего необходимым и полезным оказывать техническую помощь заводам, при освоении ими нового метода закалки, но он не мог и не хотел соглашаться с нескрываемыми намерениями Бюро и его «злых гениев» поглотить, растворить в себе его лабораторию, лишить её престижа и влияния, которые были завоёваны в результате трудной и упорной работы.

«Я, конечно, быстро оценил обстановку и, будучи осторожен и более всего дорожа престижем лаборатории, занял выжидательную позицию, внешне не реагируя на мелкие выступления, редко посещая Москву и не посылая туда своих инженеров. Всё это, вероятно, толковалось в соответствующих инстанциях, как отказ от работы и известный сепаратизм».

Однажды, будучи в Наркомате среднего машиностроения, Валентин Петрович столкнулся с И.А. Лихачёвым, который был тогда его наркомом, который с обычной для него доброжелательностью встретил его словами: «Профессор, почему вы не хотите с нами работать?» Вологдин попытался объяснить свою позицию, причины неэффективности работы бюро и предложил меры, которые, по его мнению, могли бы оздоровить обстановку в нем, в частности сменить Гевелинга, кем-либо другим, нейтральным к методам закалки, руководителем. Лихачев обещал подумать, но никаких мер так не предпринял, Гевелинг остался на своем посту и продолжал, по мнению Вологдина, действовать в угоду своих эгоистических представлений.

«Весь его расчёт был на то, чтобы мы либо проделали под его флагом большую работу, создав ему таким образом имя, либо провалились, и тогда можно было бы свалить все неудачи на нас. Надо сказать, что в последнем смысле он не раз использовал нас и ранее, приписывая неудачу своей деятельности тому, что мы ему не помогли».

Постепенно, как и следовало ожидать, преимущества индукционной высокочастотной закалки стали очевидны даже для Гевелинга, и он стал активно продвигать этот метод, не забывая, как пишет Вологдин, свои интересы.

«Годы основания Бюро поверхностной закалки были одними из самых тяжёлых в моей технической работе, несмотря на значительный успех, достигнутый лабораторией в проведении работ по закалке. Эти работы не только были интересными для исполнителей, были видны перспективы работы, а главное, был заметен их большой практический результат в части внедрения в практику. Трепались нервы, приходилось обдумывать каждый шаг, чтобы не поставить лабораторию в трудное положение. Было, конечно, неприятно, а главное, обидно как за себя, так и за своих сотрудников, что созданный нами метод, на который затрачено много лет труда, усилий, метод, развивающийся достаточно успешно, вырывают у нас из рук. Более того, делают из него средство для закабаления нашей лаборатории, для включения её в работу, имеющую только одну задачу – интересы дельцов, заботящихся о своих личных выгодах, своих денежных интересах, своей карьере».

Над признать, что то что метод закалки ТВЧ «вырывают из рук» говорил не только об эгоизме оппонентов Вологдина, но и о его несомненном успехе, о желании быстрее и шире его распространять в промышленности, даже через его голову, что, конечно, доставляло Валентину Петровичу много беспокойства, волнений и огорчений. Он не скрывает их и часто делится ими в своих воспоминаниях.

«В течение более чем пяти лет, я испытывал многочисленные нападения и должен был вести борьбу с рядом деятелей и учреждений, которых привлекала эффективность нашей новой задачи и желание пожать лёгкие лавры. Я вёл эту борьбу, переходя от защиты к нападению, исходя лишь из стремления дать моей работе правильное техническое направление, а также сохранить авторское право, как за собой, так и за своими сотрудниками, ни в какой мере не связывая свою деятельность в этой области с какими-либо прямыми материальными интересами. В противоположность этому мои оппоненты во многих случаях смотрели на всё это дело более упрощённо, видя здесь прежде всего материальную сторону».

Надо добавить, что помимо оппонентов, упомянутых выше, Вологдин и его методы подвергались критике со стороны и другой московской профессуры, например, профессоров Турлыгина и Угримова из Московского технического училища, принимавших участие в деятельности Бюро и имевших свои собственные взгляды на высокочастотную закалку, часто не совпадающие с взглядами Вологдина, что ужасно его раздражало.

Обобщая свое отношение к своим оппонентам, Валентин Петрович писал: «Они ни не пытались использовать тот твёрдый стержень, каким могли явиться работы моей лаборатории. Скорее, наоборот, сделали попытки всеми силами затушевать роль этой основной лаборатории нашей страны. Результатом было уничтожение цельности и чёткости во всём деле поверхностной закалки, которое не только не достигло нужного объединения, а получилось ещё большее распыление сил».

Очевидно, что это «дружное» и постоянное противостояние враждебно настроенных к нему сил, выматывало его, заставляло иногда усомниться в правильности его действий и позиций.

«Я был почти один противопоставлен объединенным усилиям, как тех, кто принимал участие в поверхностной закалке, так и тех, кто непосредственно в ней не работал, но имел какое-либо касательство или проходящий интерес. Читатель может задать мне вопрос, почему я вызвал против себя столь неприязненное, даже враждебное отношение столь многих лиц, начавших работать в этой области?
При этом враждебно настроенные против меня лица легко объединялись на одной платформе противодействия моей лаборатории, образуя целую коалицию. Эта коалиция многократно пыталась дискредитировать меня, вырвать у меня из рук те методы, которые я предложил и разработал. Со мной были лишь ученики и сотрудники, работавшие в моей лаборатории.
Являются ли причиной этого особенности моего характера, и, значит, при изменении моего подхода к людям такое положение могло быть избегнуто, или это органически вытекает из всего хода развития тех задач, которые я брал на себя из существующей обстановки, при которой шла работа над ними? На этот вопрос, к сожалению, я не могу ответить достаточно определённо».

Зная судьбу и дальнейшую деятельность оппонентов Валентина Петровича, которых он называл «злыми гениями», как бы отдавая должное их творческим качествам и вкладу в дело, которым они занимались, и одновременно обличая их за неприглядные личные качества и враждебные поступки по отношению к нему лично, должен сказать, что они, несмотря ни на что, без сомнения, внесли большой вклад в историю науки и техники СССР, достойнейшим образом трудились во время Великой Отечественной войны и с уважением относились к Валентину Петровичу после её окончания и, конечно, достойны памяти и уважения наряду с Вологдиным.

Помимо внешних проблем, Вологдину приходилось преодолевать препятствия и сопротивление, которое ему чинили институтские чиновники из дирекции ЛЭТИ, которые ставили ему «палки в колеса», вымещая на нем зависть, раздражение его успехами, осознавая свою несостоятельность и никчемность. Институтские профессора, оставаясь в своем большинстве внешне к нему лояльными и даже дружественными, тем не менее, на различных заседаниях и совещаниях в дирекции, резко выступали против самого факта существования лаборатории Вологдина, которая была, по их мнению, инородным телом, ориентированным на связи с заводами, а не на образовательный процесс, потребляющим ресурсы института и занимающим его помещения. Особенно раздражала их относительная финансовая самостоятельность лаборатории и более высокие зарплаты её сотрудников. Но эти возражения носили чисто декларативный характер, на повседневную деятельность лаборатории они повлиять не могли, т.к. её положение и условия существование определялось её директором Павлом Ивановичем Скотниковым, который сменил Шингарева после ареста последнего, и продолжал относиться к Вологдину положительно.

Гораздо большие неприятности доставлял Вологдину начальник научно-исследовательского сектора (НИС) института, в чьем ведении формально находилась лаборатория Вологдина.

«Наибольшие трудности, принимавшие иногда характер почти травли, создавало руководство НИСом института. Его директор Моисеев делал непрестанные попытки вмешательства во внутреннюю работу лаборатории, совершенно её не зная. Это вмешательство доходило, например, до того, что он произвольно задерживал командировку тех или иных лиц по заключенным нами договорам, хотя ответственность за результат этих командировок лежала на мне и средства на них добывались нами. На этой почве у меня с Моисеевым произошло несколько крупных столкновений в кабинете директора, причём последний, к сожалению, меня не поддержал. Самое плохое во всём этом было то, что действия Моисеева диктовались не делом, а его личным отношением с тем или другим из моих работников».

Все эти проблемы, конечно, затрудняли работу лаборатории, но остановить её деятельность не могли. Вологдин действовал в соответствие с известной мудростью: «Собака лает, а караван идет».

Конечно, время от времени Валентин Петрович и его сотрудники задумывались об уходе из ЛЭТИ и выделении в самостоятельную организацию, но пока на это он не решался. «Если бы мне в то время был задан вопрос, почему я не выделяюсь в самостоятельный институт, что я мог бы сделать при достаточно больших усилиях, то я бы ответил, что меня удерживала связанная с этой самостоятельностью необходимость траты сил и внимания на вопросы обслуживания, управления, охраны, тогда как здесь, будучи в институте, я в гораздо большей степени мог заниматься вопросами чистой техники».

Тем не менее, устав бороться с противодействием НИСа работам лаборатории, Вологдин нашел способ заставить администрацию ЛЭТИ и Главного управления учебных заведений «повернуться к нам лицом». Выяснив, что руководство Наркомата судостроения, куда входил ЛЭТИ и соответственно лаборатория, совершенно не осведомлены о её работах, успехах в широком распространении на машиностроительных заводах нового метода закалки, он пригласил руководство посетить лабораторию.

«Вскоре нас посетил сперва заместитель наркома Судостроительной промышленности, затем и сам нарком товарищ Носенко, которому была показана закалка плит, крупных валов, высокочастотная пайка и целый ряд других очень эффектных демонстраций. После осмотра нарком уже в кабинете директора в очень определённой форме дал понять, что администрация института не представляет значимости лаборатории, недостаточно ценит её, одним словом, приказал как ГУУЗу, так и директору института повернуться к нам лицом».

В результате, Вологдин и Скотников были вызваны на совещание к наркому в Москву, который сообщил, что с целью расширения деятельности лаборатории лично Ворошиловым и Ждановым дано указание о выделении двух миллионов рублей, в том числе на строительство большой пристройки к лаборатории, проект который Валентин Петрович прихватил с собой. При рассмотрении проекта, Сотников предложил другой вариант: деньги пустить на строительства нового корпуса ЛЭТИ, а после переезда в него соседних к лаборатории кафедр отдать их в её распоряжение.

«В результате, институту были отпущены деньги на постройку, правда, далеко не полностью, но все они были потрачены институтом на постройку своего здания, которое так и не было достроено до конца, а лаборатория лишилась пристройки.
Однако внимание к нам наркома, который очень хорошо отнёсся как ко мне, так и к моим сотрудникам, коренным образом изменило к нам отношение ЛЭТИ».

Читая воспоминания Вологдина, относящиеся к предвоенным годам, становится понятным, что он постоянно нуждался в помощи, и часто и в защите высокопоставленных работников различных наркоматов, т.к. его полномочий, а также отсутствие внимательного и заинтересованного отношения со стороны администрации ЛЭТИ, тормозили работы лаборатории. Вместо того, чтобы тратить свои силы только на развитие нового метода закалки, получившего признание на многих заводах, он был вынужден либо отбиваться от «злых гениев», либо привлекать внимание высокопоставленных лиц.

Среди этих лиц был и Лазарь Моисеевич Каганович. Надо отдать ему должное, т.к. самые первые опыты по поверхностной закалке рельс, проведенные в лаборатории, стали ему сразу же известны, и о их результатах и возможностях метода профессора Вологдина он несколько раз упоминал в своих докладах, призывая к скорейшему созданию промышленного агрегата для серийной закалки рельс.

Валентин Петрович несколько раз встречался с Кагановичем, демонстрировал образцы закаленных рельс, обсуждал ход создания промышленного агрегата и сопутствующие этому трудности. Рассматривался даже вариант перехода лаборатории под начало наркомата путей сообщения с образованием более широкого института, который занялся бы вопросами термии, в частности, поверхностной закалкой. Все эти планы так и не были реализованы, наркоматовские структуры не проявляли особой заинтересованности, а часто посещать наркома у Вологдина не было возможностей.

«Несмотря на это, в день моего 60-летия Кагановичем я был сделан почётным железнодорожником, причём самое поздравление и передача значка были сделаны в такой форме, которая не оставляла желать ничего большего». Этим званием Валентин Петрович очень гордился и даже, как рассказывали его близкие, иногда одевал форму и фуражку, становясь похожим на генерала.

А разработка технологии и промышленного агрегата для закалки концов и головок рельс велась, практически, без остановки, начиная с 1940-го по 60-е годы.
Еще до возвращения Вологдина с сотрудниками из Челябинска в Ленинград, он в январе 1944-го года получил письмо от академика В. Образцова, в котором он с большой заинтересованностью говорит о работах лаборатории в области упрочнения рельс, о необходимости развивать их, обещая своё содействие в их продвижении. Письмо было напечатано на машинке, но в конце рукой академика сделана приписка: «С товарищеским приветом и искренним уважением, Академик В. Образцов».

В результате усилий нескольких проектных институтов и заводов, при участии ВНИИТВЧ, на Азовском металлургическом комбинате был создан уникальный по своим возможностям и единственный в мире, агрегат производительностью около двухсот тон закаленных рельсов в год. Еще во время экспериментов по закалке рельсов в лаборатории Вологдина был выявлен возникающий в результате термических напряжений изгиб рельса дугой, поэтому в промышленном агрегате рельс предварительно еще в холодном состоянии выгибался в противоположную сторону головкой наружу, а после нагрева и закалки он полностью выпрямлялся.
В 2022-м году в результате военных действий в Украине эта уникальная установка была полностью разрушена, как и сам комбинат.

Возвращаясь в предвоенные годы, надо сказать, что, несмотря на постоянную борьбу с внешними и внутренними трудностями, за пять лет работы, с 1936-го по 40-й годы, в лаборатории, которая стала, фактически, небольшим научно-производственным предприятием, было сделано очень большое количество разработок в области индукционного нагрева и поверхностной закалки деталей ТВЧ. Практически с нуля, были разработаны станки для закалки почти всей номенклатуры машиностроительных деталей: от коленчатых валов и деталей сложной формы до шестерен различного модуля, зубчатых колес и деталей с отверстиями, а также для закалки головок и концов железнодорожных рельс и бандажей. За все время работ по закалочной тематике, начиная с 1936-го года Вологдиным было получено девять патентов и авторских свидетельств, причем одно из первых, на поверхностную закалку головок рельс, совместно с Романовым.

Всего девять, казалось бы, не очень много, но дело в том, что все они были базовыми изобретениями, положившими начало разработки оригинальных индукторов, станков и способов закалки. После них появились тысячи изобретений, но почти все они были сделаны на базе тех девяти Вологдинских разработок.

Можно было бы сказать, что эти пять предвоенных лет были для Вологдина самыми продуктивными и счастливыми, что он нашел по словам члена-корреспондента Академии Наук К.А. Круга, ту самую «золотую жилу», которую искал всю жизнь, если бы не та борьба и не те препятствия, которые пришлось преодолевать Вологдину в те годы, и не удивительно, что описанию своих переживаний Валентин Петрович уделил в своих воспоминаниях много места. Именно в них он раскрывал свои представления о том, что допустимо и что недопустимо в технических спорах и дискуссиях, формулировал свое видение, как нужно организовывать научную работу и как сочетать её с производственной деятельностью, как выстраивать отношения с сотрудниками. Читая его воспоминания, нетрудно сделать вывод, что он мог бы успеть сделать гораздо больше, если бы не терял столько времени и сил и борьбу.

Валентин Петрович «тактично» умалчивает о своих взаимоотношениях с партийными органами. Он о них в своих воспоминаниях почти не упоминает, не пишет о том, обращался ли он к ним за помощью или защитой, проявляли ли эти органы интерес к его работам, существовала ли в лаборатории партийная организация. Такое впечатление, что парткома в ЛЭТИ вообще не было. Я написал «почти», т.к. исключением стало упоминание Вологдиным о его приглашении в начале 1941-го года в партком ЛЭТИ. Там, в присутствие начальника НИС, вновь был поднят вопрос о фактическом превращении, по их мнению, научной лаборатории в чисто производственное предприятие, что отчасти было правдой, т.к. в последние предвоенные годы Вологдин увеличил разработку и изготовление высокочастотного оборудования для автомобильных и тракторных и, в том числе, для авиационных заводов. Было ли это вызвано предчувствием Валентина Петровича надвигающейся войны, сказать сейчас трудно, но то, что партийные и научные деятели ЛЭТИ совершенно не понимали роль новых методов и оборудования для термообработки деталей в развитии и совершенствовании производства автомобилей и тракторов (читай танков), можно сказать совершенно уверенно.

На совещание было сказано: «Вы превращаете научную лабораторию в завод, выполняете заказы, занимаетесь производством, Ваше дело – наука». Так говорило руководство НИО и члены парткома его молчаливо поддерживали. Я возражал, так как иначе понимал научную работу, считая, что научная работа тогда имеет смысл и успех, если она соединяется с небольшим опытным производством».

Вологдин возражал, пытался объяснить партийным деятелям, что, занимаясь наряду с наукой производственной деятельностью, он только подобным образом может изыскивать средства на исследования, на содержание сотрудников, для приобретение дорогостоящих материалов, поставляя высокочастотное оборудование, в котором уже остро нуждались на заводах. Члены парткома остались при своем мнении, а Вологдин при своем и продолжил работу так, как считал нужным. Его авторитет и «вес» в московских кругах позволял ему это, а, кроме того, он, как и раньше, продолжал действовать по принципу «Собака лает, а караван идет».

Но вот, что написал в своей книге «Сварщик Вологдин», Валерий Шевченко, двоюродный внук Валентина Петровича, с которым он уже будучи взрослым человеком, студентом университета, часто встречался и беседовал на различные темы:
«Вопрос, касающийся взаимоотношений ученых, с одной стороны, и партии, и государства, с другой, часто обсуждаемый теперь, конечно, не следует примитизировать, полагая, что если что-то делалось партией или государством, то это было обязательно худо. Однако, если бы братья Вологдины имели то, что принято называть «свободой творчества», убежден, что они добились бы во много раз большего».

Дефицит свободы творчества для Вологдина заключался не в необходимости следовать какой-либо идеологии, ту, которая окружала его, он по умолчанию принял и молча следовал ей, не восхваляя, но и не критикуя её, а в том, что на протяжении почти всей его деятельности, начиная с 1918 года у него постоянно не было возможности свободно и беспрепятственно реализовывать свои идеи и технические замыслы. Все время чего-то не хватало: то материальных средств, то понимания начальства, то обыкновенной человеческой порядочности коллег и оппонентов.

Возвращаясь к предвоенным годам, во время которых он явно осознанно нарастил производство высокочастотного оборудования, надо сказать, что в его воспоминаниях начисто отсутствует хоть какая-та, маломальская информация о политических событиях, происходящих в СССР и в мире. Вот единственная фраза, в которой промелькнуло его беспокойство: «Возможность вести производственную работу сделали лабораторию более приспособленной к той трудной для чисто исследовательских и учебных организаций обстановки, которая быстро надвигалась».

Очевидно, что Вологдин, как и многие мыслящие люди в СССР, следили за тем, что происходит в стране и в мире. Начало второй мировой войны 1-го сентября 1939-го года, подписание пакта «Молотов-Риббентроп» 23 сентября и начало советско-финской войны 30-го ноября этого же года – эти события не могли пройти мимо внимания и сознания Валентина Петровича, так же, как включение прибалтийских стран в состав СССР в августе 1940-го года. Как он к тому отнесся, понимал ли, к чему все это ведет? Ни слова об этом он не написал. О русско-японской писал, а советско-финской ни строчки. Может быть, считал, что не обладает нужным объемом информации или просто не видел в себе способностей анализировать эти события.

Валентин Петрович, в самом деле, был не лучшим «политологом» и не всегда адекватно оценивал политическую ситуацию, по, крайней мере, в тридцатые годы. Вот еще один отрывок из книги Валерия Шевченко:

«Валентин (Петрович) нередко бывал за рубежом. Интересен его рассказ, приведенный Борисом (Петровичем) в письме от 30 апреля 1932-го года. «Он много и очень интересно рассказывал про современную жизнь за границей, откуда вернулся в феврале. Но мне кажется, что его суждения и выводы слишком поспешны и едва ли действительность оправдает его предположения. От Англии он вынес впечатление, близкое к тому, что эта страна накануне полной гибели, что англичане не хотят по своей буржуазной тупости и не могут понять близость своей гибели. Лучше – по его мнению – дела в Германии, т.к. немцы народ ловкий и умеющий приспособляться к обстоятельствам минуты».

Брат-политик справедливо полагал, что едва ли действительность оправдает предположения брата-инженера. Впрочем, в ловкости немцев и их умении приспособляться не только Валентин Петрович – весь мир смог убедиться через десяток лет после написания этого письма, убедиться на собственном самом горьком опыте. Дядя Валя, несмотря на то, что в начале жизни во многом следовал революционной тропой, протоптанной Борисом, всё-таки не мог и не должен был стать революционером. В его душе горел другой огонёк, да и не огонек, а всепожирающее пламя инженерного творчества».

Очевидно, что это «всепожирающее пламя инженерного творчества» держало Вологдина на плаву всю его жизнь, позволяло сохранить себя и свою душу, и разум в самых тяжелые времена, в самые трагические дни и годы, которые стремительно приближались, наступление которых он предчувствовал, но о которых ни строчки не написал. Исключением стали годы войны.

21. Война

Я хочу начать эту главу с предисловия к статье, опубликованной в журнале «Индукционный нагрев», приуроченной к 65-й годовщине победы СССР в Великой Отечественной войне.

«Прошло уже 65 лет со Дня Победы, знаменательной даты конца самой жестокой войны в истории человечества. Наблюдая по телевидению парад на Красной площади в Москве, я вспомнил, как много лет назад, разбирая бумаги моего деда, члена корреспондента АН СССР Валентина Петровича Вологдина, я увидел маленький картонный билет. Это было приглашение на Парад Победы 25 июня 1945 года. Почему мой дед, руководитель Лаборатории индукционного нагрева при Ленинградском Электротехническом институте, был приглашён на этот исторический парад? Где и как работала лаборатория в тяжелые годы военные годы? Об этом написано очень мало. Приведенная далее глава из воспоминаний В.П. Вологдина дает ответ на многие вопросы. Эти материалы, имеющие очень личный характер, никогда ранее не публиковались. Валентин Петрович начал их писать в 1942-м году в Челябинске, куда была эвакуирована лаборатория, и к сожалению, не окончил. Чтобы лучше понять содержание приводимой главы, редакция журнала «Индукционный нагрев» попросила меня написать предисловие и сделать комментарии к тексту.

К 1940-м году технология индукционного нагрева уже вышла из «младенческого» возраста и перешла на стадию широкого промышленного применения. Индукционный нагрев стал использоваться не только в автомобилестроении, но и в авиационной промышленности, на транспорте для термообработки рельсов и т.д. Лаборатория профессора В.П. Вологдина при ЛЭТИ была основным научно-техническим центром Советского Союза по разработке технологии и научных основ индукционного нагрева. Уже была написана первая научная книга по поверхностной закалке, сделан ряд пионерских изобретений, и, что очень важно, накоплен опыт внедрения и подготовлена группа специалистов в области индукционного нагрева.

Это позволило лаборатории в тяжелейших условиях войны внести большой вклад в производство боевой техники, особенно в выпуске знаменитых средних танков Т-34 и тяжёлых танков КВ и ИС, которые противостояли немецким Тиграм и Пантерам. И можно представить себе, что думал В.П. Вологдин, когда он смотрел, как эти танки проходили по Красной площади 25 июня 1945-го года».

Доктор техн. наук, профессор В. С. Немков (Немков Валентин Сергеевич-внук Валентина Петровича, сын его дочери Валерии).

О том, что Вологдин и его соратники «в тяжелейших условиях войны внесли большой вклад в производство боевой техники», написано во многих статьях, книгах, докладах и энциклопедиях, но написано также мало, как в этом кратком предисловии. Учитывая, что журнал «Индукционный нагрев» издавался небольшим тиражом, и статья с фрагментами воспоминаний Вологдина о тех годах, была доступна ограниченному кругу читателей, думаю будет полезно и важно узнать, ценой каких усилий был достигнут этот вклад.

Ровно четыре года отделяли 22-го июня 1941-го года от дня проведения парада Победы, но в то воскресное утро никто об этом еще и не задумывался.

«По случаю воскресенья я был дома, спокойно занимаясь приведением в порядок дел, скопившихся за неделю. После завтрака ко мне вбежали домашние и с тревогой сказали: «Иди к радиоприемнику, наверное, будет передаваться что-то очень важное». И действительно, через минуту с глубоким волнением я слушал историческое извещение о нападении на нас немцев и начале войны, сделанное В.М. Молотовым. Оно глубоко потрясло всех присутствующих. Было ясно, что наступают события огромной исторической важности.

Я всегда связывал свою жизнь с жизнью лаборатории, поэтому у меня в голове сразу же возникни мысли о её судьбе, о том, сохраню ли я своих сотрудников. Если лабораторию удастся сохранить, то какова будет ее роль при новой обстановке. Для меня уже тогда было совершенно ясно, что это не только военное столкновение двух крупнейших держав, а событие, которое отразится на судьбах не только нашей страны, но и всего мира и оставит на столетия глубокий след в истории человечества.

Возвращаясь к думам о лаборатории и личной работе, мне стало совершенно ясно, что линия на широкое использование промышленностью достигнутых нами научных результатов, которой придерживалась лаборатория в течение последних лет, как раз отвечала современной эпохе. Мы считали, что исследователи и лаборатория, должны непрестанно думать и употреблять все силы на то, чтобы, если понадобится, уметь быть полезными в самые ближайшие дни. Было ясно, что такой момент настал. Таким образом лаборатория оказалась подготовленной, а персонал её воспитан, как раз для создавшейся обстановки. Конечно, другие организации Электротехнического Института и его деятели в это время также начали перестраиваться. Однако здесь было упущено время.

Среди профессоров и преподавателей выдвигались полуфантастические предложения о строительстве высоковольтных заграждений, использования электричества в разных других военных областях, но всё это было малореально, так как в тот трудный момент требовались не идеи, а их быстрое и конкретное осуществление в масштабах, которые были совершенно недоступны для ЛЭТИ. Шло время. Через какой-нибудь месяц возникла угроза занятия немцами района Ленинграда, крупные заводы, в том числе и завод, где работал мой сын Владислав, готовились к эвакуации. Я видел, что надо рассчитывать быть готовым к худшему. Для меня было совершенно немыслимо очутиться самому или оставить домашних во власти немцев. Также точно я не мог бросить лабораторию, оставив её в руках врагов. Раздираемый противоречиями, я выдвинул перед директором ЛЭТИ Скотниковым предложение срочно эвакуировать мою лабораторию. Однако такой шаг встретил у него, да и в институте в целом, резко отрицательное отношение. Все ждали каких-то приказов и указаний, на что-то надеялись, стараясь отогнать все черные мысли. Всё это тогда напоминало мне страусов, прячущих свою голову под крыло.

Я, конечно, не мог согласиться с такой постановкой столь важного вопроса и в тот же день пошел в представительство Наркомата Судостроительной промышленности, в систему которого входил ЛЭТИ. Через какой-нибудь час я добился свидания с заместителем Народного Комиссара тов. Самариным и без большого труда убедил его дать разрешение на эвакуацию моей лаборатории, хотя бы и отдельно от ЛЭТИ.

– Если хотите, уезжайте, вывозите и лабораторию.
– Куда ехать? Где мы можем быть полезными для Наркомата?
– В Челябинск, там происходит огромное строительство для нашего Наркомата, там Вы будете полезными.
Надо сказать, что среди всех городов Советского Союза Челябинск был самым последним городом, куда я хотел бы переселяться. По моим воспоминаниям это был всё еще дрянной городишко, теперь он, конечно, оброс большим количеством важных промышленных предприятий, но, главное, там не было никакой природы, только голая степь, а я любил природу, считая, что жизнь без природы много теряет в своей ценности. Я мечтал о Перми – своей родине, с её большими лесами, многоводной Камой».

Надо сказать, что еще до разговора с Самариным, Вологдин почти договорился с директором авиационного завода, где работал его сын Владислав, и который отправлялся в Уфу, но директор условием эвакуации лаборатории поставил требование о передачи всего оборудования в распоряжение завода. С этим Вологдин категорически согласиться не мог.

В многих источниках утверждается, что лаборатория Вологдина была эвакуирована по решению Правительства, но, как видно из воспоминаний Вологдина, это совершенно не так. Это решение он принял сам лично, ни с кем не советуясь, ни с близкими, ни с сотрудниками, ни с руководством. Чем он руководствовался? Скорей всего, убеждаясь, с какой стремительностью фронт приближается к Ленинграду и зная, что уже ряд крупных городов страны сданы фашистам, он не исключал, что эта же учесть может постичь и Ленинград, а потеря лаборатории для него была сравнима с потерей близких ему людей.

Вскоре после разговора с Самариным. Вологдину были выделены вагоны для погрузки оборудования, и назначена дата отправки состава в Челябинск. Демонтажем оборудования, его упаковкой, затем и погрузкой на платформы занимались, только его ближайшие и самые верные сотрудники: Семан, Чумак и Контор, никакой помощи институт Вологдину не оказал. Казалось бы, все было предусмотрено, но в неразберихе один вагон не успели отправить, и он так и простоял на станции Кушелевка все блокадные годы. Как всегда, бывает в тяжелые времена, начали проявляются истинные качества сотрудников лаборатории. Никто не соглашался сопровождать состав с оборудованием лаборатории и заниматься его разгрузкой в Челябинске, и только старый и верный друг Вологдина Дмитрий Иванович Руденко согласился и поехал в Челябинск с женой и многочисленными внуками.

До прибытия состава в Челябинск было не меньше нескольких недель, которые Валентин Петрович потратил на организацию отъезда Марии Федоровны с дочкой Марией и внучкой в Казахстан, в курортное местечко Боровое, куда по решению правительства эвакуировали академиков и их семьи. Описанию всех перипетий и неразберихи, которые сопровождали весь процесс оформления документов и погрузки в вагон, Вологдин посвятил целую главу, пропитанную сарказмом и язвительностью к поведению некоторых весьма уважаемых им академиков. Выяснилось, что оно далеко не у всех из них было также высоко, как их научные достижения.

«В то время академиков окружал известный ореол, который не мог так быстро исчезнуть. Последующее более близкое знакомство мне показало, что высокий научный уровень и знания не делают человека ни чутким, ни моральным, ни принципиальным».

Чтобы понять, что так расстроило Валентина Петровича, приведу один пример. В день оправки мягкого вагона, специально предоставленного для семей восьми академиков, было выделено два грузовика для перевозки членов семей и их багажа. Одна машина, загруженная людьми, направилась на вокзал, а вторая с багажом должна была заехать еще за академиком Гудцовым и членами его семьи. Погрузка в вагон закончилась, и все его пассажиры ждали прибытия второй машины, где была часть багажа и, главное, документы отъезжающих, но машина так и не пришла. В результате, почти половина академиков осталась на перроне, а в целом вагоне осталось лишь восемь пассажиров, в том числе Вологдин с семьей, но без части багажа. «Позднее я узнал, что грузовик, зайдя на Невский к академику Н.Г. Гудцову, был там задержан, потому что у них не был ещё закончен обед, и они считали, что торопиться некуда, а волнуются ли другие пассажиры или нет, об этом там никто не подумал».

Прибыв с семьей в Боровое, Валентин Петрович устроил семью, убедился, что они будут жить в нормальных условиях, пообщался со своими коллегами и друзьями, академиками Крыловым и Мандельштамом, полюбовался горными вершинами, подышал чистым сосновым воздухом и через несколько дней отправился в Челябинск.

Надо уточнить, что в эти летние месяцы Валентин Петрович был буквально раздираем мыслями и заботами, как о лаборатории, так и о семье. Сыновья были уже взрослыми людьми, оба закончили ЛЭТИ, работали и готовились к эвакуации с заводами: Всеволод – на авиационный завод в Пермь, а Владислав – в Уфу, тоже на авиационный. Но ему надо было позаботиться о младшей дочери Марии и старшей Валерии и её трех сыновьях, младшему из которых было пара месяцев, а старшему только 7 лет, а также о племяннице Веронике и о её двух сыновьях, семилетнем и пятилетним Валерии и Викторе. Известие, что Академия Наук выделяет несколько вагонов для эвакуации детей семей членов Академии, успокоило Вологдина, тем более, детей должны были сопровождать несколько воспитателей. Так все и получились, в начале июля поезд с внуками Валентина Петровича, за исключением новорожденного мальчика, отправился в местечко Борок, на берегу Рыбинского водохранилища, в имение ученого и революционера, почетного академика Н.А. Морозова. Через несколько месяцев за ними приехала мама Валерия и Виктора, и увезла их сначала в Рыбинск, где они чуть не погибли под бомбежкой, а затем в Нижний Новгород, а уже из него в Пермь, в родные места, где были знакомые люди.

В это время там уже жил и работал Всеволод, старший сын Вологдина, но через какое-то время он тяжело заболел и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы за ним не приехал Семан, друг и соратник Валентина Петровича и не вывез бы его в Боровое, в Казахстан, где климат и врачебная помощь поставили его на ноги, однако последствия заболевания оставили на нем тяжелый след на всю жизнь.

Вскоре в Пермь приехала из Ленинграда Валерия Валентиновна Вологдина, мама Сергея и Валентина Немковых, вместе с сыном Санечкой и увезла их в Ильинское, откуда были родом предки её матери Марии Федоровны – Теплоуховы, а племянница Виктора Петровича с сыновьями осталась в Перми. Жили в доме у знакомых, она работала, деньги получала небольшие, но на скромную жизнь хватало, никто не голодал, в отличие от Валерии и её двух сыновей (младший Санечка заболел и умер). Конечно, в деревне не было того смертельного голода, который тысячами косил ленинградцев во время блокады, но в конце 1941-го, начале 1942-го годов они жили, точнее, выживали на подножном корму. Вот, что вспоминал Валентин Сергеевич Немков, которому в тот год было пять лет.

«Зима 1941- 42 года была очень тяжелой, прежде всего голодной. Я помню, как хозяйка дома, где мы жили, дала мне вареную красную свеклу, и я радостно прибежал домой, крича: «Мама, смотри, что мне баба Клава подарила!».
Мать подрабатывала как могла в колхозе, например, на току, на молотьбе зерна. Помогал ей там и мой семилетний брат Сергей, погоняя лошадь, ходившую по кругу и приводившую в действие молотилку.
Под Рождество мама научила нас нескольким молитвам, в том числе рождественскому тропарю «Рождество Твое, Христе Боже наш…», и мы ходили по домам «славить». Нам в награду давали какой-нибудь еды.
В первую зиму было очень голодно. В эту же зиму заболел дифтерией Санечка. Болезнь быстро развивалась, и, когда мама везла его на санях в больницу, он умер.
Как только стаивал снег, мы начинали добывать «подножный корм», например, собирали красные почки пихты. Кисловатые и смолистые, они были мало съедобны, но в них много витамина С, и мы их ели просто так или с молоком, когда у нас появились козы. Организм требовал своего. Собирали молодые побеги хвоща – пестики. В Пермском крае их собирают чтобы добавлять в суп, делать запеканки и пирожки. Но у нас в 1942 году муки не было, и мама запекала их, а мы жевали как могли. Потом появлялась трава, и мы ели стебли лопуха и сурепки… Когда зацветал клевер, мы с братом должны были каждый день набрать ведро головок «с умяткой». Дома их мололи на большой мясорубке, наглухо привинченной к столу, и мать пекла что-то вроде оладий, почти без муки и масла.
Собирали в поле перемерзшую картошку, оставшуюся с осени, мололи и промывали в воде. Из осевшего на дно серого крахмала пекли тонкие «блины», которые мы за цвет называли «неграми»». Неизвестно, знал ли Валентин Петрович о том, как живут и выживают его старшая дочка и внуки, но душа его, конечно, болела.

Если вернуться на несколько месяцев назад, в июль 1941 года, когда директор ЛЭТИ Павел Иванович Скотников, отказал, а точнее сказать, не смог оказать помощь в эвакуации лаборатории Вологдина, то, справедливости ради, надо признать, что с началом войны на него свалился огромный объем проблем и груз обязанностей. Работая в институте, он одновременно исполнял еще и обязанности председателя Петроградского райисполкома, нагрузка была невероятная. Еще до начала блокады города в составе отрядов народного ополчения на фронт ушли 1200 студентов, преподавателей, рабочих и служащих института, но жизнь института не остановилась. Часть помещений были заняты политическим управлением Балтийского флота, а на Инструментальной улице, рядом с институтом был размещен бункер адмирала В.Ф. Трибуца – врытое в землю большое стальное сооружение, где располагался командный пункт Балтийского флота.

Продолжались лекции и занятия, для оставшихся студентов младших курсов, на кафедрах и в лабораториях велись работы по заданию военных. В самые тяжелые зимние месяцы блокады в ЛЭТИ был открыт стационар, который спас жизнь многим студентам и преподавателям, потерявшим силы от голода и истощения. Эвакуация студентов и преподавателей началась только весной 1942-го года. По Ладожской ледовой дороге они были вывезены сначала на Кавказ, в Ессентуки, где планировалось организовать филиал института, но немецкие войска так быстро приближались к Ессентукам, что было принято решение перебазироваться в Ташкент, где с 1942-го по 1944-й год работал филиал ЛЭТИ. Несколько лабораторий были эвакуированы в глубокий тыл, в Горький и Красноярск. В этом же ряду упоминается и лаборатория Вологдина, но мы уже знаем чьими усилиями было это сделано.

22. ИС, Т-34 и ТВЧ

«Был холодный день 19 октября 1941-го года. Шел дождь пополам со снегом и дул холодный ветер, как это обычно бывает в это время в Сибири, когда я со своим старым сотрудником Руденко, после тяжелой дороги очутился в Челябинске, где я не имел пока надежного пристанища. Трудность положения увеличивалась еще наличием большого количества багажа, так как я вез с собой все свое имущество, с которым должен был прожить здесь многие месяцы. Багаж в дороге всегда портит мое настроение, так как я чувствую себя при этом каторжником, к ноге которого, как это делалось в старину, приковано ядро, стесняющее его движения. До выяснения, когда приедет за мной автомашина, о которой Руденко договаривался ранее с дирекцией завода, мы решили ждать на вокзале. Для этого мы сделали попытку проникнуть в зал ожидания, чтобы, хотя бы укрыться от непогоды. Однако это не так легко было сделать, но и проникнув туда, мы недолго там остались. Зал был переполнен разноязычной и разноплеменной толпой беженцев с разных мест Союза от Бессарабии до крайнего севера с детьми, стариками, подушками и самыми разнообразными хозяйственными вещами. Многие жили на станции уже более недели в тщетных попытках получить место в поезде дальнейшего следования, либо как-то приткнуться в самом Челябинске. Здесь установилась уже своеобразная жизнь: были свои старожилы, которые устроились более хозяйственно, знали, где умыться, достать кипятку; их ребята, не понимая трагичности положения, затевали игры и чувствовали себя после многонедельного путешествия, как дома, словом к залу можно было приложить слова «всюду жизнь» Стоял тяжелый запах мокрой одежды, человеческих испарений в плохо проветриваемом помещении. Мы могли стоять в проходе, постоянно теснимые циркулирующей публикой, идущей, кто за водой, кто куда.

Мне казалось, что, несмотря на дождь и снег, будет удобнее на улице, где может быть удастся получить хотя бы лавочку, почему мы и протискались к выходу, поместившись в небольшом сквере против вокзала. Здесь я и остался сторожить наши общие вещи, а Дмитрий Иванович начал охоту за телефоном. После часа ожидания я был огорчен известием о том, что заводская машина в ремонте, и мы должны до поселка Семьстрой, заводского пригорода Челябинска, отстоящего от города на 5 километров, добираться своими силами. Доставить на своих плечах весь наш багаж было, конечно, очень трудно, если учесть десятикилометровое расстояние, поэтому мы и решили сдать часть его на хранение. Я снова остался в сквере, чтобы караулить ту часть багажа, который должен был идти с нами, а Руденко двинулся в камеру хранения. После часа ожидания я начал бросать нетерпеливые взгляды на людей, толпившихся около камер хранения, надеясь увидеть знакомую фигуру Дмитрия Ивановича. Прошло уже 2 часа, его все не было. Мое пальто промокло, и холодные струйки затекали за воротник. Мне казалось, что как бы ни был велик багаж, но за 3-4 часа мы могли бы с сотнями остановок донести его до дому.

Меня поразило то отношение полного равнодушия, которое я наблюдал тогда и в последующие годы на вокзалах Челябинска, да и других городов, со стороны железнодорожной администрации и города. Не было сделано и не делалось ни малейшей попытки укрыть толпу беженцев и других пассажиров от непогоды, холода, построив хотя бы легкий навес, облегчив сдачу багажа на хранение, которая в Челябинске и Уфе иногда требовала 8-10 часов ожидания под дождем или на морозе. Меня поражало чиновничье равнодушие к страданиям людей. Казалось бы, мимо железнодорожной и другой администрации совершенно незаметно прошли мировые события войны, трагедия, переживаемая человечеством, родиной, близкими, а, может быть, и собственные бедствия.

Наконец, мы могли двинуться в дорогу. Пока шли городом, затрудняла лишь тяжесть багажа, но по мере приближения к окраинам, где кончались мостовые, и особенно на пустырях перед Семьстроем, я увидел какие трудности может дать липкая, глубокая челябинская грязь, когда нужно тратить большие усилия на отрывание обуви от хлюпающей грязи, выбирать место, где надо ступить, чтобы не провалиться глубоко. Но всему бывает конец, и после нескольких часов ходьбы мы добрались до поселка, мокрые от дождя и пота, и я мог свалить свой багаж в комнате Руденко, а затем и устроиться, благодаря его хлопотам, в гостинице завода Семьстрой.

На другой день я начал работу по приведению в ясность возможностей для развертывания работ моей лаборатории в Челябинске, но чем дальше я разбирался в этом вопросе, тем в более безнадежном виде представлялось мне будущее. Несмотря на мой всегдашний оптимизм и оптимизм моего товарища Руденко, я не видел путей, которые дали бы возможность возродиться моей лаборатории в Челябинске, в городе, который я знал, как не отвечающий ни одному из моих требований, и который был бы самым последним из всех городов Советского Союза, если бы мне было предложено выбрать место для поселения лаборатории. Пригород Семьстрой был не лучше. Здесь передо мной была степь, на которой на громадной площади были раскинуты остовы огромных зданий, высились фермы, колонны, все это в первоначальных стадиях работы над заводом, или скорее комбинатом громадного масштаба. Я недоумевал, зачем понадобилось забросить нашу лабораторию в это негостеприимное место, где ни о каких исследованиях, или научных работах не могло быть и речи, и для чего нас понадобилось оторвать, при распределении мест эвакуации от Электротехнического института.

Лишь позднее я понял, что в Москве, в Наркомате и в Ленинграде у Самарина, Семьстрой мысленно представлялся не в виде пустыни с недостроенными корпусами, а мощным заводом с красивыми корпусами, дорогами, аллеями, как это представляется на проектах архитектором. Но что-то надо было мне делать. Я обратился к директору завода Семьстрой, с которой меня познакомил Руденко, и она предложила мне для моей лаборатории занять громадный корпус, предназначавшийся раньше под склад полуфабрикатов металлургического завода, имевший лишь стены да стропила. Я оглянулся на те людские ресурсы, которыми я располагал: это были Руденко, который мне мог хорошо помочь в организации, затем наш энергетик Кудрявцев и его жена, а также инженер Маразли, или как у нас в лаборатории его звали «Маразля», и это было все.

В числе самых необходимых мероприятий, которые при создавшееся обстановке, я считал нужным провести, был вызов основных технических работников моей лаборатории, на которых я мог бы опереться в работе, в том числе, в первую очередь, Фогеля, Слухоцкого, Крупина, а также получение от Института из Ленинграда денег, необходимых как для выплаты жалованья, которого ни я, ни Руденко не получали с августа месяца, так и для работ по устройству лаборатории. К моему беспокойству все мои телеграммы-молнии, на которые я истратил свои последние деньги, остались без ответа. Директор института и мои сотрудники не подавали никаких признаков жизни, хотя я знал, что телеграммы идут исправно. Я понимал, что им не до меня и не до лаборатории. Они жили сегодняшним днем, были охвачены атмосферой осажденного города, мало понятной в далекой Сибири. Это создавало очень плохое настроение у нас, эвакуированных, так как деньги нужны были и моей семье в Боровом и для оплаты обедов в гостинице. Меня поражало то, что здесь в Челябинске никому не было дела, что Ленинград блокирован, институт не отвечает, все поступали так, как будто ничего не случилось, и жили жизнью своего города. У меня было ощущение полной покинутости. Я привык смотреть на лабораторию, как на организацию, с которой я связан на всю жизнь. Сюда сходились почти все мои интересы. Это был оплот в удачах и в несчастьях. Я считал, что и другие мои сотрудники, особенно основные, смотрят на лабораторию так же. Теперь я понял, что ошибался. Пока я был с ними, я на них воздействовал, а когда уехал, то связь сразу прервалась. Для них лаборатория стала пустым звуком. Царил лозунг: «Спасайся, кто может». Вспомнили о ней, когда некуда было уже деваться.

Положение для меня осложнялось еще и тем, что прогулка под дождем во время приезда, в моем возрасте, не прошла для меня даром, и я слег в постель почти на целый месяц. Хотя потом, после этого я и встал, но последствия простуды сказывались в течение многих месяцев, пока я их не ликвидировал пребыванием на чистом воздухе, в хороших условиях семьи в Боровом.

Я не знаю, как бы развернулась работа в лаборатории, если бы положение не изменилось, и все шло, продолжало идти тем же путем, как первоначально. На мое счастье в Челябинск приехал наш Нарком Носенко, бывший в то же время и Замнаркомом танковой промышленности. Здесь он посетил Семьстрой, которого был хозяином, увидел всю безнадёжность быстрого строительства этого комбината, здания которого вскоре были взяты под свои заводы различными наркоматами.

В это же время в Челябинске находился и Нарком танковой промышленности Зальцман, который проявил интерес к нашей лаборатории, и вскоре я узнал, что между ним и наркомом Носенко было решено развернуть мою лабораторию на Кировском заводе».

В этом месте следует сделать небольшую паузу в воспоминаниях Валентина Петровича, и обратить внимание, как и каким образом случай, стечение обстоятельств или счастливая ситуация, когда в руки толковых и неравнодушных людей попадает некий документ, который мог бы пролежать под сукном, меняют ход событий, когда, как в приключенческих фильмах, помощь приходит в последнюю секунду, и герой спасается, остается живым. Вот, такой удачей для Вологдина обернулась встреча двух наркомов, причем в нужное время и в нужном месте. Повезло, что они оба прошли хорошую производственную школу, были образованными инженерами-машиностроителями и в череде бесконечных проблем выловили, казалось бы, незначительный, не их уровня, вопрос о методе термической обработки деталей. Как это произошло, кто им напомнил о том, что в Челябинске находится Вологдин и, что надо ему помочь в устройстве его лаборатории, мы теперь никогда не узнаем, но запомним, что наркомы в то время хорошо знали свое дело и заслуживают нескольких строчек в этом повествовании.

Иван Исидорович Носенко. Биография такая же стремительная, как и у других наркомов того времени, молодых, природно-одаренных, увлеченных своим делом, счастливо избежавших репрессий и чисток. Родился в 1902-м году и уже 12-ти летним подростком попал на судостроительный завод в Николаеве, работал рассыльным, потом автогенщиком, потом служба в Красной армии, затем, после окончания техникума, пройдя за четыре года все инженерные должности, в 32 года становится Главным строителем объектов завода им. Марти. В 1937-м году попадает в Ленинград и через два года дорастает до Главного инженера Балтийского завода. В том году вакантные места крупных руководителей в СССР освобождались удивительно часто. Еще через два года его назначают 1-м заместителем наркома, а в 1940-м году, в 38 лет он становится наркомом судостроительной промышленности. В это же время знакомится с Вологдиным, с работами его лаборатории, и, очевидно, хорошо понимает перспективность и значимость нового метода термической обработки деталей.

Умер молодым, в 54 года, к «счастью» не узнав, что его сын Юрий станет ответственным сотрудником КГБ и в 1962-м году добровольно предложит свои услуги ЦРУ США, и раскроет им имена советских нелегалов.

Исаак Моисеевич Зальцман. Жизненный путь, по крайне мере, его первая половина, очень близка к жизни Носенко. Родился в 1905-ом году в маленьком местечке в Украине в семье портного-еврея. После смерти отца в Гражданскую войну остался в 14 лет старшим в семье, где было еще четверо братьев, и пошел работать на сахарный завод слесарем. В 19 лет комсомолец, в 23 член партии, в 28 окончил Одесский политехнический институт. После распределения на Кировский завод также, как и Носенко, за несколько лет прошел на заводе все инженерные должности, и, как только в 1938-м году арестовали директора завода, в 35 лет был назначен на его место. Активно занялся освоением и увеличением производства тяжелых танков «КВ».

Уже в сентябре 1941-го года, за организацию непрекращающейся работы завода и непрерывный выпуск танков в условиях бомбежек и обстрелов, ему было присвоено звание Героя социалистического труда. Затем, уже в должности заместителя, а потом и наркома танковой промышленности, продолжал руководить заводами в Челябинске и Нижнем Тагиле. В должности генерал-майора инженерно-танковой службы руководил заводом в Челябинске до 1949 года, после чего был исключён из партии. По его утверждениям, причиной стал его отказ дать показания по «Ленинградскому делу» против некоторых арестованных высокопоставленных партийных и государственных руководителей. Сам же он не был арестован по личному указанию И.В. Сталина, который помнил его заслуги во время войны. В документах в вину Зальцману были поставлены «затягивание технического перевооружения завода», срыв плана выпуска тракторов более чем на 3000 штук, многочисленные факты «барства», а также «грубое и унизительное отношение к работникам».

Был отправлен в Муром, а затем в Орел, где работал мастером на машиностроительных заводах. Наград и воинских званий Зальцман лишен не был, поэтому по большим праздникам он надевал свой генеральский мундир с иконостасом самых высших орденов СССР, включая три ордена Ленина, ордена Суворова и Кутузова и много других, приводя руководство завода и города в изумление и оцепенение.

В 1955-м году был восстановлен в партии, возвращен в Ленинград, где почти до самой кончины в 1988-м году работал директором небольшого механического завода.

В конце 1941-го года вопрос наращивания выпуска танков и повышения их боевой мощности и надежности был вопросом жизни и смерти. Прекрасно и глубоко разбираясь в конструкции танков, владея всей технологией их изготовления и зная все их слабые места, Зальцмана, конечно, не мог не заинтересовать метод закалки, который можно было применить для упрочнения поверхностей деталей ходовой части, тем более, что время закалки в сотни раз было меньше времени, необходимого для их закалки методом цементации. Поэтому, встретившись с Носенко в Челябинске и узнав, что здесь находится лаборатория профессора Вологдина, он принимает решение о развертывании лаборатории Вологдина на эвакуированном сюда Кировском заводе.

Невольно возникает вопрос, а почему раньше никто, в том числе и сам Валентин Петрович, не ставили задачу применения поверхностной закалки для упрочнения деталей танковых трансмиссий. Станки для поверхностной закалки токами высокой частоты уже не менее пяти лет успешно работали на нескольких автомобильных и тракторных заводах, а детали трансмиссий, особенно тракторных были близки к танковым, но их упрочняли по прежнему электрохимическим методами.
К концу 30-х годов у разработчиков и производителей танков, наверняка, уже накопился опыт их использования в танковых сражениях на Халхин-Голе и во время зимней советско-финской войны, во время которых должны были быть выявлены все слабые стороны ходовой части танков. Почему задумались над использование метода Вологдина только в декабре 1941-го года. Трудно ответить на этот вопрос. Скорей всего, просто у небольшой лаборатории, входящей в состав ВУЗа, до войны не хватало мощности.

Надо отдать должное Зальцману и руководству завода, которые с большим доверием и надеждой отнеслись к работам лаборатории, начавшимся только в самом конце 1941-го года, хотя торопили Вологдина, не всегда понимая, что отработка технологии требует времени. Забегая вперед, надо сказать, что только или лучше сказать уже, в 1943-м году, после обустройства лаборатории и проведения многих экспериментов, на Кировском заводе в Челябинске удалось начать серийную закалку нескольких деталей.

«К сожалению, я не мог лично видеть Наркома, так как все еще лежал в постели. По выздоровлении я отправился на Кировский завод, где встретил теплый прием со стороны главного инженера завода или технического директора Кизельштейна, который держал себя очень просто и во многом нам помог. Такое же отношение проявлялось со стороны заведующего оборудованием, инженера Дубович. Зная о соглашении между Наркомами, я решил оформить это соглашение, для чего посетил директора завода т. Зальцмана, на что, однако, ушло 2-3 дня, так как застать его было не так просто. Я был принят им очень любезно, и Зальцман вызвал Кизельштейна и поручил ему договориться со мной в смысле оформления отношений по развертыванию моей лаборатории на территории завода.

Мне думается, что первоначально Кировский завод предполагал поглотить мою лабораторию, сделав ее одной из частей своей центральной лаборатории, хотя об этом мне не было сказало пока ни слова; мне же всеми силами хотелось сохранить, возможно большую самостоятельность, за которую я боролся десятки лет.

Эта задача представляла большие затруднения ввиду полного отсутствия у меня поддержки со стороны своего хозяина – Электротехнического института, который, казалось, совершенно забыл о моем существовании, несмотря на мои отчаянные телеграммы. Как уже было упомянуто, у меня было полное отсутствие денег, материалов, станочного оборудования, обслуживающего, конторского, технического персонала и питания.

Большое затруднение представляло и отсутствие у лаборатории юридического лица. Я составил проект приказа по Кировскому заводу, который давал мне необходимую самостоятельность, и передал его Кизельштейну, который отнёсся к этому делу не бездушно, а полностью идя навстречу моим желаниям, за что я ему всегда буду благодарен и буду рад, если он прочтёт эти строки. С чисто формальной точки зрения этот приказ был совершенно необычным, имея в себе ряд противоречий. Наличие противоречий в приказе хотя и вызывало часто недоумение персонала завода, однако, сослужило нам громадную пользу. Оно покрывалось тем трудным временем, которое тогда переживала страна, когда все было спутано эвакуацией, а, главное, авторитетной подписью Героя Социалистического труда т. Зальцмана. Этим приказом, подписанным им 21 октября 1941-го года, Зальцман оказал лаборатории огромную услугу. Я с облегчением вздохнул, чувствуя себя под кровом такой мощной организации как Кировский завод. Теперь мне было не страшно равнодушие ЛЭТИ, и мы с Руденко начали вить свое новое гнездо.

Самым большим затруднением в этом было отсутствие у меня технических работников, которые могли бы вести исследовательскую работу. Все они остались в Ленинграде, не понимая положения и не стремясь в этот период сплотиться вокруг лаборатории и поддержать ее в трудную годину. Все это затрудняло мои действия в Челябинске, стоило жизни некоторым из них и едва не кончилось катастрофой для ряда других. Этот период моей работы показал мне, а может быть и другим, что если бы я не был достаточно скромным, то мог бы перефразировать слова Людовика ХIV: «Лаборатория – это я». Чтобы пополнить ряд работников, я должен был согласиться на приезд одного из сотрудников моей лаборатории, который был в это время в Горьком и бомбардировал меня письмами. Это решение я принял не без колебаний, может быть чувствуя, какие трудности и неприятности с ним связаны. Этим техническим работником был студент нашего института Мушкин, не могший окончить его и, вероятно, увидавший, что большего добьется путем практической деятельности».

В этом месте воспоминаний Валентин Петрович неожиданно отвлекается от описания основных трудностей и событий того времени, и уделяет много внимания описанию черт характера Мушкина и примеров его поступков, которые оставили у него в памяти неприятные воспоминания. Причем, у него в одной фразе умещаются, как выражение неприязненности к нему, как человеку, так и признание, и одобрение его деловых качеств, как специалиста. Не исключено, что Григорий Натанович Мушкин, как говорится «не пришелся» Валентину Петровичу, такое часто бывает. Еще толком с человеком не познакомился, не узнал его, а он уже тебе стал неприятен. Причиной могут быть неприятные манеры, невоспитанность, непривычная манера разговаривать и перебивать собеседника, навязчивость и т.д., у каждого есть свой набор отталкивающих признаков. Возможно, все это было и у Григория Натановича, но была и масса других качеств, и, прежде всего большое трудолюбие, настойчивость, желание учиться и использовать опыт коллег, умение налаживать контакты с людьми. Все эти качества позволили ему сыграть, если не первую, но и не последнюю скрипку в оркестре, с которым Валентин Петрович сравнивал свою лабораторию, а себя, разумеется, с главным его дирижером.

Опять забегая вперед, надо сказать, что после войны Григорий Натанович Мушкин стал главным инженером Всесоюзного научно-исследовательского и технологического института (ВНИТИ), занимавшегося разработкой оборудования и технологий для производства бронетанковой техники.

«Несмотря на громадный вред, причиненный Мушкиным, для которого я много сделал, а главное, всегда относился лучшим образом, и те огорчения, и трепку нервов, которые он причинил мне, я все же не жалею о его приглашении, так как у него вместе с отрицательными были и большие положительные стороны в виде огромной работоспособности, упорстве в проведении работы и живости. Благодаря последним качествам Мушкина, мы встали на ноги и быстро внедрили высокочастотную закалку на Кировском заводе. Он усердно занялся получением для нас территории, оборудования, прокладкой кабеля от заводского трансформатора до помещений лаборатории, для которой были предоставлены, правда, очень маленькие три комнаты на территории опытного завода ЧТЗ, принадлежавшего тогда Кировскому заводу, который дал нам также кое-какие станки, людей для строительных работ и фундаментов, провода, инструмент и другие материалы, платил нам зарплату и кормил, ведя за нас и бухгалтерию.

В течение целого года мы пользовались всеми преимуществами Кировского завода, сохраняя полную самостоятельность, не тратя времени ни на административный, ни на счетный, ни на снабженческий аппарат. Нас можно было бы сравнить с организмом, состоящим лишь из головы и рук, без туловища и ног, и это создало нам громадные возможности, правда, такое положение не могло длиться до бесконечности. В проводимой лабораторией работе этого времени, а здесь речь идет о конце 1941-го года и первой половине 1942-го, помимо Руденко и Мушкина никто не принимал значительного участия.

Несмотря на такую обстановку, все же в конце декабря лаборатория могла запустить привезенный нами генератор мощностью 150 кВт, 2000 Гц и закалочный станок и начать попытки закалки деталей танка. Работа по проектированию и монтажу лаборатории могла быть проведена потому, что Мушкин широко использовал аппарат завода, его конструкторское бюро, монтажников и других рабочих. Завод не понимал, да в переживаемый момент ему и трудно было понимать, что до производственной закалки лежит еще большой путь чисто лабораторной работы. В этом заблуждении я оставлял администрацию, так как знал, что едва ли мы будем сразу широко заниматься производством.

Как было уже говорено, самым большим затруднением в развитии наших дальнейших работ было ничтожное количество активных работников, почему я снова и неоднократно пытался добиться отправки из Ленинграда наиболее видных своих помощников: Фогеля, Слухоцкого, Крупина. Ответом на мои телеграммы, посылаемые как им, так и дирекции ЛЭТИ, как и ранее, было полное молчание. Тогда я сделал попытку включения в состав своих работников, приехавших после эвакуации из Москвы инженеров завода ЗИС, работавших по высокочастотной закалке: Шепеляковского, Рыскина и Ветчинкина. Мне удалось добиться их временного откомандирования из г. Троицка, куда они были эвакуированы Московским ЗИС’ом, и где они занимались физической работой по разгрузке оборудования завода. Эти ценные работники проработали у меня месяца 2 или 3. Но все же упорная работа небольшого числа лиц дала себя знать и скоро было закалено водило танка, представлявшее ввиду своего веса значительный интерес. Эта деталь была передана для испытания на завод с постановкой её на танке, но проходили недели, а она оставалась без испытаний. Здесь началась обычная трудность внедрения новой техники. Никому не хочется затрачивать энергию, нарушать обычный ход работы ради каких-то пока совершенно чужих и непонятных для персонала и пока сомнительных нововведений. Приходилось для продвижения дела ходить, уговаривать, доказывать, часто без всякого успеха».

Но, несмотря ни на что, все же усилия Вологдина и его сотрудников увенчались успехами.

Передо мной лежит оригинал Приказа №1536 по Кировскому заводу, от 16 ноября 1942-го года, напечатанного на шершавой оберточной бумаге коричневого цвета.

Приказ о премировании

О ПРЕМИРОВАНИИ

«Цехом В.Ч. освоена и внедрена новая технология обработки водила методом ТВЧ.
Перевод водила на обработку ТВЧ экономит на каждой боевой машине 420 кг легированной стали, замененной углеродистой, увеличивает выплавку стали в 1,5 раза по отношению тоннажу потребляемой для данной детали, экономит энергию в 14 раз по отношению к потребляемой энергии при цементации, уменьшает производственный цикл: -37 секунд при обработке ТВЧ против 20-и часов при цементации, экономит мазут, освобождает мощности печей цементирования и станочное оборудование.
Отмечая инициативу и энергию, проявленную в борьбе за достигнутые, результаты – ПРИКАЗЫВАЮ:»
Далее указывается, что начальник филиала ЛЭТИ профессор Вологдин и начальник цеха Мушкин, награждаются двухмесячным окладом и ордером на костюм, а инженеры лаборатории Вологдина Фогель и Шамов, месячным окладом и также ордером на костюм. Кроме них были премированы и другие сотрудник завода, принимавшие участие в данной работе. Примечательно, что для премирования особо отличившихся инженерно-технических работников и рабочих, отдельным пунктом Приказа в распоряжение начальника цеха Мушкина было выделено 15000 рублей, 160 пачек табака, 10 промтоварных и 10 продуктовых ордеров». Приказ был подписан директором завода Махониным.

«Параллельно с опытной закалочной работой шло постепенное устройство лаборатории, собирание материалов, приборов и приведение в порядок помещения. Обширное поле доставания материалов, машин и других необходимых лаборатории вещей имелось во дворе завода, куда один за другим приходили эшелоны из Харькова, Москвы. Грузы выгружались и сваливались на дворе, где можно было найти прямо в грязи груды инструмента, ценных приборов и материалов. Обычно лица, которым принадлежали нужные нам приборы предпочитали их гибель передаче их какой-либо другой организации, если только не было большого нажима сверху.
В описываемый период я жил все еще на Семьстрое, переехав только из гостиницы в хорошую комнату. Большим затруднением для меня в то время была необходимость путешествия в 4-5 километров от квартиры до завода, а если нужно было добраться до города, то сюда прибавлялось еще такое же расстояние. Правда, от Семьстроя в центр города ходил автобус, но либо он запаздывал, а то и совсем прекращал рейсы, либо приходилось брать его «с бою», что мне было не под силу. Из этого времени приходят на память картины долгого стояния в очереди при сорокаградусном морозе и затем длинные путешествия после безуспешных попыток сесть в автобус. Теперь питание, которому я уделял всегда мало внимания, шло уже не из директорской столовой Кировского завода, где оно было очень хорошим, а у нас на опытном заводе вместе с другими работниками. Приходишь утром на завод, идешь в столовую и при содействии своих сотрудников получаешь порцию какого-нибудь незамысловатого блюда в виде клецок из ячневой муки и воды или жидкого супа.

Я, конечно, мог улучшать свое питание за счет покупки молока, но цена его быстро шла вверх от 6 рублей при моем прибытии до 60 и даже 100 в середине 1942 года, почему я предпочитал обходиться без молока, посылая сбереженные деньги в Боровое. Время, которое у меня иногда оставалось в выходные дни, а также во время частых болезней, уходило на писание писем домой, а также на эти воспоминания, которые я тогда начал писать.

В эти часы одиночества очень много давали книги из библиотеки, которая была на Семьстрое. За это время я часто болел и целыми днями оставался один, с нетерпением ожидая 8-10 часов вечера, прихода со службы Руденко, который мне приносил чего-нибудь поесть из заводской столовой. Эту пищу нужно было разогреть в комнатной печи. Для топки печи приходилось доставать дрова. Администрация поселка теперь считала нас чужими и получение дров или угля было сопряжено с громадными трудностями, почему я предпочитал пользоваться связками обрезков досок, приносимых трудармейцами. (Трудармейцы входили в специальные трудовые формирования НКВД, они, как правило, набирались из украинского и молдавского населения Западной Украины, а также других национальностей, проживавших в СССР и считавшихся неблагонадежными).

Под вечер или в обед раздавался стук, появлялась грязная фигура испитого трудармейца, предлагавшего топливо в обмен на хлеб. Так как я не съедал своих 800 грамм хлеба, то охотно менял его у этих голодных людей на нужное мне топливо. Помню, как однажды трудармеец увидел у меня на скамейке кости, головки от селедок и, узнав, что они будут выброшены, попросил их у меня, говоря, что их можно кушать; после моего разрешения брал их и тут же на моих глазах съедал без хлеба. Обычно это были уроженцы Гродненской губернии из недавно присоединенных к нам областей».

В декабре 1942-го года Вологдин по просьбе дирекции авиационного завода выехал в Уфу, где в это время работал его сын Владислав. Пробыв там целый месяц и наладив вместе с сыном процесс закалки инструмента, Вологдин уехал в Челябинск, пообещав на заводе передать им еще одну высокочастотную печь, привезенную им из Ленинграда. Уехал, оставив Владислава, который был еще, по сути, молодым и неопытным специалистом, хотя, казалось бы, логичным перевести сына в Челябинск, где был огромный фронт работ и Валентину Петровичу были нужны специалисты-высокочастотники. Трудно ответить на этот вопрос, очевидно Валентином Петровичем руководили более важные, на его взгляд, соображения, чем просто отцовские чувства, посчитал, что работа Владислав там для дела будет важнее.

«Чтобы добраться из Уфы в Челябинск надо было суметь сесть на рабочий поезд, но сама посадка на него была не всегда легкой, тем более что поезд приходилось ждать под открытым небом. Большое скопление народа при посадке было причиной ряда несчастных случаев, из-за которых однажды погибло под колесами вылетевшего из-за горы сибирского поезда более 10 человек. Чтобы несколько охарактеризовать нравы этого времени, надо сказать, что пока погибшие лежали под брезентом с них были стащены валенки».

На заводе продолжались работы по закалке шлицевых валов танка. Эту задачу пытался разрешить Мушкин, видя его затруднения с этой работой, Валентин Петрович сам включился в дело.

«Это была самая продуктивная работа за все мое пребывание в Челябинске. Надо сказать, что трудность положения и обстановки меня никогда не угнетает, а поднимает силы и увеличивает настойчивость, это было всегда во всю мою жизнь и вытекает из моего, в общем, ленивого характера. В этой работе мне помогал только что возвращенный с фронта молодой инженер Алексей Дмитриевич Демичев, приехавший с Контором. Он не только помогал, но и вошел в курс работ, сделавшись вскоре самым ценным сотрудником лаборатории, на которого я, правда, целиком не мог положиться, несмотря на его хорошую подготовку и добросовестность, так как он не умел работать с людьми и тем более не умел заставить их работать на себя.

Основной задачей лаборатории теперь была организация на Кировском заводе цеха, который мог бы проводить серийную производственную закалку. Для этой работы еще ранее был выделен Мушкин, который принялся за дело весьма успешно, стараясь, правда, забрать в руки все бразды правления и используя опыт как лаборатории, так и моих сотрудников. (Непонятно, что хотел этим сказать Валентин Петрович – осудить или одобрить действия Мушкина).

В это время, Шепеляковский и Рыскин уже вернулись из Челябинска в Миасс на автомоторный завод им. Сталина, где в составе Бюро Поверхностной закалки ТВЧ, разработали и внедрили закалку шести деталей мотора танка: кулачкового вала, валов масляного и водяного насосов, трех типов стержней переключателя коробки скоростей, где также Приказом директора завода №14 от 07 января 1943-го года были премированы месячными окладами, но без ордеров на костюмы.

«Надо сказать, что мое здоровье, на которое до войны я не обращал внимания, сильно пострадало вследствие непосильных и трудных переходов по 10 километров, а иногда значительно больших. Начались уже некоторые признаки грудной жабы, но я не понимал, что это серьезный сигнал. Мои товарищи видели, что прежде всего меня надо переселить ближе к лаборатории. Хлопотал Контор, но добиться не мог. Хлопотал Шашкин. Наконец я получил комнату, бывшую раньше кухней, около 5 метров, между кухней и уборной. Оба эти учреждения досаждали мне, особенно во время стирки, вонью и паром. Зато расстояние до лаборатории сократилось 1,5 км.

В течение лета 1943 года на Кировском заводе был закончен монтаж высокочастотного цеха, где были установлены два генератора по 150 кВт, привезенные из Харькова, а в лаборатории проведена закалка ряда деталей танка КВ, которые к этому времени, как и первая деталь-водило, прошли также испытания, давшие хороший результат. Теперь я мог быть спокоен за то, что после пуска цеха метод будет достаточно широко использован на заводе. Однако и после этого отношение к применению высоких частот все же оставалось холодным. Работники завода отмахивались от них, интересуясь только старой, привычной технологий. Здесь, как обычно, новое предложение рассматривалось как причина для беспокойства и нарушения налаженного хода работ.

Помимо работ для Кировского завода в лаборатории начались работы для эвакуированного в Челябинск завода «Калибр». Инженер этого завода Цирюльников привез к нам несколько резьбовых калибров, которые были успешно закалены Демичевым и составили основу почти трехлетней производственной работы лаборатории. Калибры тысячами привозились в лабораторию, где и калились с поражавшей деятелей завода быстротой и однородностью.

Главный инженер этого завода Дагаев 3 января 1943-го года направил в Комитет по Сталинским премиям письмо, напечатанное также на четвертушке серой бумаги, в котором, в частности говорилось: «В течение 1942-го года профессором В.П. Вологдиным, проведена работа по использованию метода для закалки калибров, в которой нашла отражение законченная им в 1942-м году, теория закалки тел сложной конфигурации. На нашем заводе метод профессора Вологдина внедрен для закалки резьбовых калибров и дает хорошие показатели.

Завод поддерживает кандидатуру проф. Вологдина на получение Сталинской премии».

Очевидно, что не только завод «Калибр» поддерживал выдвижение Вологдина на Сталинскую премию, т.к. уже через три месяца она была ему присуждена, но об этом ниже.

«По приезде в Челябинск я с удовлетворением увидел, что поверхностная закалка все больше и больше входит в технологию Кировского завода. Высокочастотный цех, хотя и в скромных масштабах, начал функционировать, что было в большой степени заслугой Мушкина. В результате усилий, проделанной лабораторией работы и в значительной мере благодаря усилиям Фогеля, цех начал выпускать закаленные шлицевые валы, а позже и водила.

Девятого сентября 1943-го года последовал приказ по Кировскому заводу, отметивший работу по закалке, как различных отделов завода, так и моей лаборатории. Этот приказ дал мне помимо двухмесячного оклада фиксацию того обстоятельства, что метод закалки назван методом Вологдина. Здесь были премированы и все основные работники моей лаборатории: Фогель, Руденко, Демичев, Шамов и Мушкин. (В этом месте своих воспоминаний Валентин Петрович допускает ошибку. Приказ о премировании был издан ранее, 16 ноября 1942-го года).

В следующие месяцы работа проходила под знаком внедрения на заводе высокочастотного метода в более широких масштабах. Теперь я мог уже в эту работу включить и такого опытного инженера как Слухоцкий, хотя при большом самолюбии он с трудом «переваривал» контакты с Мушкиным. Надо сказать, что у Слухоцкого, несмотря на его некоторую вялость и отсутствие большой инициативы, я всегда ценил знание, спокойное умение решать трудные задачи закалки, а также тот большой опыт, который он у нас приобрел, проведя довольно большое число работ по закалке. Кроме того, особенно ценно было то, что он обладал более высоким теоретическим уровнем, чем кто-либо другой в моей лаборатории, который он все время старался повысить.

При своем отъезде из Ленинграда я дал распоряжение о выезде Слухоцкого в Челябинск, рассчитывая на него как на основного работника. Однако он тогда не поехал, остался в блокадном Ленинграде и дошел почти до полной потери сил и был накануне смерти, выбравшись из этого положения лишь благодаря тому, что ему дали приют на одном из фортов Кронштадта, где начальником штаба был мой старый сотрудник Горюнов. Здесь Слухоцкий настолько поправился, что мог позднее выехать из Ленинграда с эшелоном Электротехнического института.

К концу 1942 года на территории опытного завода, где мы помещались, был организован опытный завод № 100, руководимый Героем Советского Союза Жозефом Яковлевичем Котиным, который был конструктором машин своей системы, до известной степени, конкурирующей с машинами системы Кировского завода».

И.И. Контор, А.Е. Слухоцкий, В.П. Вологдин, А.А. Фогель.

Интересно, что биография Котина в большой степени повторяет биографию Зальцмана, с которым он начал сотрудничать еще в 1939-м году на Кировском заводе.

Родился Зелик, как его звали в семье, в 1908-м года в Украине в Павлограде в еврейской семье, где он, как и Зальцман, был пятым ребёнком. Спасаясь от насилия и грабежей, семья Котиных бежала из Павлограда в Харьков. Там по настоянию родителей Жозеф поступил в медицинский институт, но потом перевелся на автомобильный факультет Харьковского политехнического института. С 1930-го года в Красной Армии, с 1931 года в партии.

В 1932-м году окончил Военно-техническую академию имени Ф.Э. Дзержинского. В период с 1932-го по 1937-й год прошел путь от инженера до начальника КБ Военной академии механизации и моторизации. C 1937-го года – главный конструктор Кировского завода. В 1941-1943-х годах – заместитель наркома танковой промышленности СССР, главный конструктор Челябинского тракторного завода. В период Второй мировой войны Котин явился одним из создателей знаменитого тяжелого танка ИС-2. Всего за годы войны на Челябинском тракторном заводе было выпущено 18 тысяч танков и самоходных установок.

«Наша работа могла найти здесь использование. В Котине и его помощниках мы нашли большую поддержку и понимание наших задач. Благодаря этому помимо закалки деталей машин Котина, а это были танки КВ и ИС, лаборатория могла вести работу по разработке новых методов.

С годами пребывания в Челябинске положение филиала лаборатории все больше и больше укреплялось. В 1943-м году дирекция ЛЭТИ стала проявлять к нам некоторый, хотя и небольшой, интерес. Проездом в Челябинск даже заехал директор института П.И. Скотников.

Заинтересовалось работой лаборатории и Министерство Судостроительной Промышленности, которое представило меня на получение звания заслуженного деятеля науки, и техники РСФСР, в результате чего в июне 1943-го года в Москве Председатель Верховного Совета РСФСР Власов вручил мне в торжественной обстановке грамоту на это почетное звание. В это же время я был представлен к Сталинской премии, которая и была мне присуждена 22 марта 1943 года».

Постановлением Совета народных комиссаров СССР «О присуждении Сталинских премий за коренные усовершенствования методов производственной работы за 1942 год Сталинская премия второй степени была присуждена: Вологдину Валентину Петровичу, чл.-кор. АН СССР, Бабату, Георгию Ильичу, руководителю лаборатории завода № 627, Лозинскому Михаилу Гиршевичу, главному инженер завода № 498, Родину Евгению Васильевичу, инженеру завода «ТВЧ», – за разработку и внедрение в производство нового метода высокочастотной закалки поверхностей стальных изделий.

«К моему сожалению, эта премия была распространена не на моих помощников – А. А. Фогеля, И. И. Контора, Д. И. Руденко, которые в течение более чем 16-ти лет делали огромную работу, а благодаря неправильному подходу к этому делу со стороны некоторых министерств, в неё включились лица, сыгравшие отрицательную роль в деле развития высокочастотных методов: Бабат, Лозинский и совершенно неизвестный Родин. Я не только не обрадовался, когда получил сообщение о премии, а, скорее, даже огорчился. Главное, было обидно за своих учеников, заслуги которых были оставлены без награждения. С моей стороны было ошибкой то, что я согласился выступать один.

Подводя итоги жизни в Челябинске, надо сказать, что эта жизнь дала многое.
Во-первых, лаборатория помогла стране в деле постройки танков на Кировском заводе, применив для упрочнения деталей ходовой части токи высокой частоты.
Во-вторых, волей или неволей высокочастотный метод стал на твердые ноги еще в одной области – в области постройки танков.
В-третьих, была установлена тесная связь лаборатории с еще одним крупным заводом.
В-четвертых, деятели лаборатории поработали в цехах лаборатории в чисто производственной обстановке, а руководство лаборатории ознакомилось с трудностями и темными сторонами во взаимоотношениях, какие существуют между исследовательской организацией и заводом.

Помимо этого, персонал лаборатории, чувствуя себя у дела в такое трудное время, как война, сохранил свой моральный дух, бодрость и многому научился. История пребывания в Челябинске и эвакуации показала, кто привязан к лаборатории, а кто считает ее случайным эпизодом в своей жизни. Наконец, здесь было создано два метода: метод упрочнения и метод восстановления кольцевого инструмента. В целом организация лаборатории, несмотря на сужение масштабов не только не упала, а, наоборот, приобрела новые силы, благодаря которым в дальнейшем эта лаборатория могла развернуться в мощный институт. Такому, казалось бы, второстепенному обстоятельству, как сохранение духа, бодрости, самочувствия, я придаю огромное значение, без которых знания и опыт не могут быть широко использованы. Нельзя не упомянуть также о награждении за Челябинский период работы меня орденом Ленина, а почти всех основных сотрудников орденами и медалями».

Так заканчиваются воспоминания Валентина Петровича о годах работы его лаборатории в Челябинске в годы войны. Надеюсь, что внимательный читатель, прочтя эти воспоминания, хорошо осознает, каких нечеловеческих усилий, какого физического, умственного и душевного напряжения потребовали эти два с лишним года от сотрудников лаборатории и, в первую очередь, от Валентина Петровича. Начиная с самостоятельного принятия решения об эвакуации и получения всего лишь формального, не подкрепленного почти никакими реальными действиями, разрешения от заместителя наркома Судпрома, отправиться в Челябинск, кончая обещанием, данным в конце 1941-го года самому наркому танковой промышленности, запустить в короткие сроки линию по поверхностной закалке деталей ходовой части танков, хотя опыта в этой области еще никакого не было.

Все это лежало грузом на этом уже немолодом человеке, все это было в зоне его личной ответственности. Он хорошо знал, что в условиях военного времени, даже за пустяковые просчеты и незначительные ошибки, «летели головы» руководителей оборонных заводов, а в его случае тем более. Очевидно, решительность, помноженная на уверенность в своих знаниях и опыте, и понимание важности своей работы, позволили ему принять столь ответственное решение.

Рядом с ним всего пара человек, ящики с оборудованием сгружены прямо в поле, помещения для лаборатории нет, на заводе его никто не ждет и помощи не предлагает, жилье находится за 10 км от завода, холод, грязь, да еще и тяжелая простуда. Причин, для того чтобы все бросить и уехать в Боровое, в уютный дом, где живут и работают такие же член-коры, как и он, более, чем предостаточно. Но мы уже знаем, что никуда он не уехал, остался и осуществил, возможно, одно из самых в его жизни, главных дел. Чуть больше, чем за год в трансмиссии танков КВ, ИС и Т-34, которые испытывают во время работы и, особенно, во время боевых действий, колоссальные нагрузки, знакопеременные усилия и постоянное абразивное истирание трущихся и вращающихся поверхностей, начали устанавливать детали, закаленные токами высокой частоты.

Существенное повышение твердости поверхностного слоя при сохранении вязкости и пластичности остального сечения в разы повысило надежность танков, было одним из факторов, обеспечивших решительное преимущество танков этих моделей перед немецкими Тиграми и Пантерами.

Безумно жаль, что Валентин Петрович не оставил воспоминаний о тех нескольких часах, проведенных на трибуне Красной площади во время Парада Победы 24-го июня 1945-го года, не написал ни строчки о тех чувствах и ощущения, которые, безусловно, переполняли его душу и сердце.

23. Долог путь до той террасы…

Название этой последней главы взято из четверостишья, написанного Александром Щербаковым, талантливого поэта, переводчика и писателя, много лет проработавшего во ВНИИТВЧ, но, в конце концов, все-таки избравшего путь профессионального литератора.

Долог путь до той террасы,
Где юродивые львы,
Зорко охраняют кассы,
В буйных дебрях трын-травы.

О нем и об этом четверостишье чуть позже, но привел я его здесь, потому что, в самом деле, долог был путь Валентина Петровича до террасы Шуваловского дворца, где его усилиями был размещён Институт токов высокой частоты. Он шел к нему, практически, всю свою жизнь. О создании института он, по-видимому, начал задумываться уже в 30-х годах, когда пришло понимание, что тематика лаборатории стала стремительно расширяться, расти, как на дрожжах, роль которых выполняли его идеи и открывающиеся возможности и перспективы применения токов высокой частоты.

Однако, он хорошо понимал, что для этого должны создаться определенные условия, отвечающие требованиям, выработкой и обдумыванием которых он был озабочен последние перед войной годы.

Еще в 1935-м году, когда Вологдина, почти в приказном порядке, назначили техническим директором Всесоюзного Электротехнического Института в Москве (ВЭИ), с целью оживления его работы, он всерьёз раздумывал о переводе туда своей лаборатории, тем более что институт располагал большим лабораторными помещениями и необходимым оборудование и, главное, он ни от кого там бы не зависел. Практической реализации этой идеи ничего не мешало, кроме необходимости переезда в Москву основных сотрудников, без которых Вологдин не мыслил работы лаборатории, для проживания которых надо было построить рядом с ВЭИ, в районе Лосиного острова, десяток небольших деревянных коттеджей, что-то типа рабочего городка. Но руководство наркомата тяжелого машиностроения в чьем ведение находился ВЭИ, эту проблему решить не могло или не хотело, и Валентин Петрович, в конце концов, уволился, предпочтя свою небольшую лабораторию в ЛЭТИ директорству в большом институте.

Еще, находясь в Челябинске, Вологдин очень серьёзно прорабатывал свою идею о создании филиала лаборатории в Миассе, небольшом уральском городке, вокруг которого были расположены несколько крупных металлургических заводов. Именно там, среди прекрасной природы, окруженным густым лесом, вблизи заводских цехов, размещение научного центра по использованию высокочастотных методов нагрева и закалки представлялось Вологдину идеальным вариантом. Эта идея подкреплялась еще и тем, что там, на автомобильном заводе уже успешно работали Рыскин и Шепеляковский, молодые, но уже опытные и грамотные специалисты, дополняя один другого в конструкторских и технологических вопросах.

«Я думал, что этот филиал пустит в Миассе корни, почему и начал уговаривать некоторых из своих инженеров туда поехать. Однако на это пошёл лишь инженер Н.П. Глуханов. Вероятно, только у него сохранилась наследственная привязанность к земле, к стройке. В Миассе он построил себе небольшую лачугу, почти землянку, начал работу на заводе, помогая Шепеляковскому. Однако всё это было не так просто, как я думал, сидя в Челябинске и рассуждая чисто теоретически. Сперва из лачуги Глуханова были украдены его вещи, затем разливом реки Миасс она была почти разрушена. Это начинание заглохло ещё и потому, что у Глуханова не нашлось последователей, а у меня не было сил».

Забавной деталью, хотя забавной она кажется только со стороны, было то, что, уходя на работу, Николай Парменович вынужден был забирать с собой самое ценное, что у было в землянке – тюфяк, на котором он спал, а вечером нести его обратно.

Над возможностью и даже необходимостью превращения лаборатории в самостоятельную, ни от кого не зависящую научно-техническую организацию, Валентин Петрович вновь стал размышлять после возвращении из Челябинска в Ленинград осенью 1944-го года. Первые месяцы ушли на восстановление лаборатории, возвращении на свои места демонтированного оборудования и развертывания исследовательских работ, восстановления связей с заказчиками, оборванным за время войны, поиском новых направлений использования токов высокой частоты, одним из которых стала разработка технологии и оборудования для высокочастотной стыковой сварки труб, которую повел Слухоцкий, но: «Повёл эту работу без большого интереса, часто говоря, что она не даст положительного результата. Приходилось всячески его побуждать, стараясь найти новые пути решения».

Справедливости ради, надо сказать что эта работа так и не получила в последствие широкого применения, не выдержав конкуренции с другими, более простыми, способами стыковой сварки труб.

Принятию окончательного решения, на которое Вологдина подталкивали и сотрудники лаборатории, мешали другие важные, на его, взгляд обстоятельства.

«Можно задать мне вопрос о том, что же удерживало меня от этого, на что я ответил бы, что помимо боязни прыжка в неизвестное, пребывание нашей лаборатории в институте имело всё же много положительных сторон, которые я боялся потерять. Здесь можно прежде всего назвать то твёрдое и уважаемое положение, которое завоевала лаборатория в институте в целом, начиная с парткома и месткома, кончая последним сторожем.

Затем за наше пребывание в составе ЛЭТИ говорили и чисто деловые соображения: главным из них была, кажущаяся на первый взгляд парадоксальной, наша, несмотря ни на что, значительная самостоятельность. Пусть делались нападения и вмешательство по части оборудования, стеснения в смысле некоторых организационных вопросов, уколы самолюбию, но всё же мы сохраняли в большой мере научно-техническую самостоятельность, которую едва ли можно иметь при любой другой обстановке, кроме развёртывания в самостоятельный институт. Затем громадным достоинством было то, что мы могли использовать большой аппарат института. Так, нас обслуживала бухгалтерия, плановый отдел и отдел снабжения и даже охрана.

Во всей этой картине рисуется довольно странное положение: я привязан к институту, благодарен и благодарю за то, что дал мне возможность хорошо работать, но, когда хочу поблагодарить за это лиц, перебираю в уме, что они для меня сделали, то, как это ни странно, вижу, что они только мешали мне работать, и высказывать благодарность приходится лишь за то, что они делали это не очень сильно. Эти действия не могли перевесить те преимущества, которые получались из-за пребывания в институте в целом».

Более ощутимо противодействие института деятельности лаборатории стало проявляться после передачи ЛЭТИ в ведение вновь созданного Министерства Высшей Школы, одной из установок которого, всецело поддержанной и руководством института, стало требование привести все лаборатории ЛЭТИ к единому знаменателю. Высказывалось даже мнение сократить лабораторию до 10 человек, но, видя резко отрицательную реакцию Вологдина, согласились на 30 человек, что, конечно, ни в коей мере, не могло его удовлетворить, т.к. с таким количеством сотрудников о широком внедрении созданных в лаборатории высокочастотных методов и речи быть не могло.

«В этих условиях я посчитал, что может быть целесообразно в конце жизни развернуть работу полностью, хотя бы и сознавая весь риск такого шага. Раньше я на это не шёл, так как очень дорожил лабораторией, как чисто персональной, теперь же мне казалось, что можно было бы сделать эту пробу».

Приняв это непростое для него решение, Валентин Петрович обратился к министру Высшей школы, академику А.А. Благонравову с просьбой разрешить выделиться лаборатории из ЛЭТИ и перейти под крышу другого министерства, на что тот дал согласие.

«Мне казалось, что институт лучше всего развернуть в системе автомобильной промышленности, где я чувствовал поддержку среди заводов, с которыми мы работали уже 10 лет, и у министра С.А. Акопова. Мне удалось получить подпись под проектом организации института у министра Высшего Образования и у вице-президента Академии И.П. Бардина. Эти люди дали свои подписи в значительной мере по доверию ко мне. В результате институт был развёрнут, несмотря на поздние возражения других деятелей Министерства высшего образования. Так в 1947-м году на базе моей лаборатории в ЛЭТИ возник институт, а с ним и новая эпоха в моей работе».

Примерно также, коротко и сухо, во всех книгах, брошюрах, в журнальных и газетных статьях, посвященных деятельности Вологдина сообщается о факте появления института: «Постановлением Правительства № 819 от 1 апреля 1947-го года был организован НИИ промышленного применения токов высокой частоты».

На самом деле все было не совсем так. Не так просто и не так быстро. Постановление Совета Министров было подготовлено Министром автомобильной и тракторной промышленности С. Акоповым и в нем, помимо решения об организации НИИТВЧ и распоряжения Министерству высшего образования обязать ЛЭТИ передать институту помещения и оборудование, принадлежавшие ранее лаборатории В.П. Вологдина, было дано указание предусмотреть в 1947-1949 годах близ Горького строительство здания института, жилых домов, и выделение для этого необходимых средств, материалов, автотранспорта и специального оборудования и т.д. Таким образом, понятно, что выбор места расположения института, решался раньше, чем был подписано постановление, и занимался им, безусловно, сам Валентин Петрович.

«Покончив с первоочередными задачами развёртывания института, я совершенно переменил свою позицию по отношению к характеру самого учреждения. Если раньше в своей исследовательской деятельности я считал, что всё нужно делать возможно скупее, с тем чтобы не было ничего показного, лишнего, ставил работу небольшими силами, то теперь мне казалось, что нужен другой подход – необходимо иметь хорошее помещение, хорошее оборудование, нельзя забывать и о показной стороне. Институт в целом должен приобрести другой смысл, быть не только местом моей персональной исследовательской деятельности, но и учреждением, являющимся как бы образцом организации для других институтов.
Мыслилось, что институт должен быть вне города, в обстановке, максимально способствующей работе, когда сотрудников мало, что отвлекает от того, над чем они сейчас работают».

Таким местом, отвечающим его требования, Вологдин выбрал небольшое поселение Карповка, находящееся в 27-и километрах от Горького. Там был большой деревянный дом, принадлежавший бывшей владелице этих мест, где можно было расположить сам институт и несколько жилых домов для проживания сотрудников. Местность отвечала всем требования Валентина Петровича: берег Волги, хороший парк, вблизи лес и река Кудьма.

Таким образом, только после выбора этого места и согласования его с местной властью было подписано постановление Правительства об организации этого института в Горьком. Однако, быстро выяснилось, что само место власти согласовали, но намеченные здания передавать под институт отказали и предложили строить всё заново.

Это Вологдина не устраивало, и он решил подыскивать нужное здание около Ленинграда, для чего в последствие потребовалось изменять постановление Правительства.

Ленинградские власти сразу же пошли навстречу и предложили выбрать любой из полуразрушенных дворцов, расположенных в Гатчине, Стрельне или Ропше. Они, хотя и подходили для размещения института, но требовали огромных восстановительных работ, которые могли затянуться на много лет.

Оптимальным вариантом Валентин Петрович посчитал построенный во время войны, но не запущенный завод в местечке Перро, в 12 км от Выборга. Здесь было все необходимое для работы института включая поселок для жилья сотрудников и прекрасную природу вокруг. Однако эта территория не была одобрена руководством области, очевидно у них были свои планы на этот завод.

Наконец Управление дворцов и парков предложило Вологдину здание бывшего Шуваловского дворца и других зданий на территории Шуваловского парка.
Они тоже требовали ремонта, т.к. крыши текли, жилые строения разрушались, парк был в запустении и, кроме того, в нем с 1940-го по 1948-й годы располагались военные учреждения: во время войны резервная Ставка командующего Ленинградским фронтом и одновременно военный госпиталь.

Тем не менее, Вологдин, не желая терять время, дал согласие на размещения института в Шуваловском дворце, после чего было подготовлено новое постановление СМ СССР №209 от 3 декабря 1948 года, подписанное председателем правительства И. Сталиным. В нем конкретизировались все шаги, необходимые для размещения института уже в зданиях Шуваловского имения: от приказа Министерству обороны передать все эти здания на баланс Министерства автомобильной и тракторной промышленности до выделения определенных финансовых и материальных средств на восстановления Большого дворца, строительства трех жилых домов, фидерной подстанции, котельной, очистных сооружений. Не были забыты несколько грузовых автомобилей, автокран, автобусы, трактор, две «Победы» и «Москвич». Были даже выделены валютные средства для закупки импортного лабораторного оборудования и приобретения зарубежной технической литературы.

В проработанности всех пунктов Постановления, чувствовалась предусмотрительность и опытность Ивана Ивановича Контора. Было все предусмотрено, ничего не было забыто, вплоть до садово-паркового хозяйства, т.к. Шуваловский парк целиком со всеми вековыми деревьями, водоемами и архитектурными памятниками передавался на баланс института и под его ответственность. Со временем институт должен был стать абсолютно независимой, в хозяйственном плане, организацией, со всей необходимой инфраструктурой и сетями энергоносителей. Мечта Валентина Петровича сбывалась на его глазах.

Интересно отметить, что первый пункт Постановления гласил об утверждении Советом Министров плана работ составленного НИИТВЧ на 1949-1951-й годы с очень примечательным уточнением: «Совет Министров обязал меня лично и директора НИИТВЧ проф. Вологдина обеспечить выполнение утвержденного плана научно-исследовательских работ, обратив особое внимание на выполнение тематики по применению токов высокой частоты сантиметрового диапазона».

Удивляет не только то, что Правительство оказывается могло обязать товарища Сталина, который подписал само Постановление, но и то что тематика, связанная с использованием магнитных полей сантиметрового диапазона, т.е. установок СВЧ, была на контроле у вождя.

Военное ведомство покидать Шуваловское имение не возражало, тем более, что им было выделено новое здание в центре Ленинграда, но люди, которые проживали в зданиях рядом с дворцом и парком, очень даже возражали. «Однако, после больших усилий, когда бывшие жильцы этих зданий часто проявляли совершенно несоветское отношение, вводя в обман членов комиссии разговорами о фальшивых общежитиях и столовых, удалось получить под мой институт здание и территорию парка».

Шуваловский дворец был выбран Валентином Петровичем не только, потому что располагался в живописном старинном парке, с прудами, недалеко от города и свободным местом под будущее строительство жилых домов для сотрудников, но и потому, что отвечал его эстетическим представлениям о месте и условиях работы ученых.

«Мне хотелось осуществить другую сторону, далёкую от науки и тем более техники. На мой взгляд, исследовательский институт должен быть оформлен с точки зрения эстетики. В переданном же нам дворце были все предпосылки для этого. На мой взгляд, художественные восприятия должны получаться в быту, в жизни, в том числе и на месте работы. Поэтому мне хотелось украсить ниши дворца мраморными статуями. Я много хлопотал об этом, но пока безуспешно. Наконец, меня интересовала история этих зданий, интересовала та романтика, намётки которой проявлялись в парке, его церкви, построенной А.П. Брюлловым, и на ряде зданий, тем более что Шуваловы были связаны родством с фамилией Строгановых, правнучка которых была одной из крупных владелиц этого поместья в начале XIX столетия.

Была проведена большая работа в архивах, в музеях по собиранию изданий, рисунков, относящихся к Шувалову, тем более что с этими зданиями и парком были связаны имена Тургенева, Белинского, Некрасова, Стасова, Репина, Шаляпина и Шишкина, офорты которого передавали мощные ели Шуваловского парка».

Вопрос со зданием был решен, но до въезда в Большой дворец, а также в Малый, который находился рядом, пройдет еще долгих три года, во время которых НИИТВЧ будет располагаться и продолжать свою деятельность, которая была весьма обширной и плодотворной, под крышей ЛЭТИ.

Превращение лаборатории в институт, её новый статус обязывали совершенно иначе организовывать её работу. От решения проблем и задач сегодняшнего дня, откликаясь на текущие запросы заводов, надо было переходить к новым и перспективным темам, заниматься поисковыми работами, результаты, в случае их успешности, могли бы быть основой создания абсолютно новых направлений использования высокочастотной энергии. Эта ситуация не застала Вологдина врасплох, он уже давно продумывал возможности расширения диапазона частот тока, которые позволили распространить бы их использование не только на проводниковые материалы, но и на полупроводники, а также на диэлектрики, используя для нагрева последних электрические поля.

Надо сказать, что начало работам по нагреву диэлектриков, было положено сразу же после войны, когда к Вологдину обратилось руководство Публичной библиотеки и Военно-морского архива с просьбой помочь в спасении книг, документов и ценных рукописей, которые во время блокады, находясь в сырых и не отапливаемых помещениях отсырели и покрылись плесенью и грибками. Кто надоумил их обратиться к Вологдину неизвестно, но Валентин Петрович тут же согласился и быстро развернул эксперименты по сушке бумаги в электрическом поле, которое создавалось в конденсаторе, электродами которых служили полки металлических стеллажей, на которых и располагались книги и документы, а источником служил ламповый генератор с частотой тока несколько мегагерц. Работы по сушке проводились несколько месяцев и позволили спасти тысячи ценных книг и документов. Аналогичная проблема возникла еще раз в 70-е годы, когда во время тушения пожара в здании библиотеки Академии наук, водой из брандспойтов были залито огромное количество книг.

Забегая вперед, надо сказать, что впоследствии первые, поисковые работы по нагреву диэлектриков так быстро расширились, что потребовали создания большого отдела, который был буквально завален заказами различных предприятий. Очень быстро выяснилось, что с помощью высокочастотных электрических полей можно решить огромное количество проблем, которые раньше казались вообще не решаемыми.

Исследование процессов, возникающих в полупроводниках при их нагреве токами высокой частоты, из области идеи перешли в конкретный план работ и уже в конце сороковых годов были начаты первые эксперименты по выращиванию кристаллов германия и кремния.

Общаясь и много лет работая с такими учеными, как Минц и Мандельшам, Вологдин был в курсе их исследований в области радиолокации, в излучателях которых использовалась токи сверх высоких частот (СВЧ). Его не оставляла идея проведение исследований по воздействию излучения СВЧ на растения и живые организмы. Она настолько увлекла Валентина Петровича, что рядом с территорией института были распаханы небольшие поля, которые засеивались семенами различных растений и овощей, подвергнувшимися разной дозой облучения СВЧ и проводились исследования по их «всхожести» и урожайности. Были завезены в институт и свинки, которых тоже облучали СВЧ, но эта цель и результаты этой работы носила секретный характер, и чем она закончилась неизвестно, но именно об этих работах упоминалось в первом пункте Постановления Совета министров, упомянутого выше.

Но все же, основной тематикой работы института оставалась разработка новых установок для закалки и нагрева металлов. Диапазон работ был широк, в буквальном смысле от «иголки до паровоза». Так, находясь еще в стенах ЛЭТИ, была создана установка для закалки швейных иголок. Задача была на столько же непростая, как и оригинальность и остроумность способа её решения. Во время нагрева иголки удерживались в пространстве с помощью магнита, а с потерей магнитный свойств они падали в бак с маслом и закаливаясь как бы налету.

Параллельно с этой, не столь масштабной по значимости, работой, еще до переезда в Шуваловский дворец, был разработан проект кузнечного цеха для Московского завода малолитражных автомашин, в котором индукционные нагреватели полностью заменили мазутные печи, в которых грелись заготовки перед ковкой и штамповкой. Для проектирования рабочей документации, помимо конструкторов, которые были в составе лаборатории, находящейся ЛЭТИ, были привлечены конструкторские кадры КБ самого завода, изготовление установок, особенно, их механических узлов, было частично размещено на ряде заводов Москвы и Ленинграда, а сами индукторы были спроектированы и изготовлены силами лаборатории.

Это был пример, когда качество, помноженное на количество, обеспечили технологический прорыв в кузнечном деле. Сейчас даже трудно представить какой это был переворот в условиях работы людей, качестве нагрева и производительности. Грязь, копоть, загазованность воздуха, жара и духота в летнее время, ушли в прошлое. Эта работа, как сейчас принято говорить, была резонансной, она привлекла внимания технической общественности и широко освещалась в прессе. За эту работу в 1952-м году Вологдин был удостоен второй Сталинской премии второй степени, которая присуждалась за «выдающиеся изобретения и коренные усовершенствования методов производственной работы».

Вместе с ним были также награждены: Глушков, Мансуров, сотрудники подшипникового завода; Богданов, Перовский, Шамов, сотрудники НИИТВЧ, Бабенко, Шульга, Кулаков, Устинкин, инженеры и рабочие завода.

Эта кузница нового типа была первой, за ней на индукционный нагрев в течении последующих двух десятилетий были переведены многие кузнечные цеха действующих заводов СССР, а новые проектировались уже исключительно с использованием индукционного нагрева.

Основательность и продуманность, с которыми Валентин Петрович шел к созданию института, говорит и тот факт, что в 1946-м году он организовал кафедру высокочастотной техники, которой заведовал вплоть до своей смерти в 1953-году. Конечно, он понимал, что для полноценной работы института потребуются большое количество инженеров-электриков со специальными знаниями в области электромагнитных высокочастотных полей и никто лучше, чем он сам, не подготовит этих специалистов.

Помимо электротехники студенты высокочастотники изучали и другие предметы, связанные с теплофизикой, металловедением и проектированием деталей машин и механизмов, что обеспечивало широкий кругозор и высокую квалификацию выпускников. Первый выпуск инженеров-высокочастотников в количестве всего одиннадцати человек произошел в 1949-м году. Почти все они, после окончания института, пришли работать во НИИТВЧ, который территориально пока еще размещался в ЛЭТИ.

Справедливости ради, надо уточнить, что все же самый первый выпуск специалистов по высокочастотной электротермии, подготовленных Вологдиным, произошел в ЛЭТИ в 1941-м году. Владислав Вологдин – сын Валентина Петровича был эвакуирован вместе с авиационным заводом в Уфу, а остальные: Валентин Богданов, Алексей Демичев, Натан Мирский, Павел Самойлов, Александр Шамов, Алексей Козырев и Семен Кацман ушли добровольцами на фронт, где Козырев и Кацман погибли. Остальные воевали, но в 1942-м году, за исключением Мирского и Самойлова, прошедших всю войну, по ходатайству Вологдина, были отозваны с фронта для работы на Кировском заводе в Челябинске.

Пока старые сотрудники лаборатории Вологдина и её новые молодые специалисты, еще не до конца осознавшие, что стали научными сотрудниками научно-исследовательского института, продолжали работать в стенах ЛЭТИ, в зданиях дворцового комплекса на территории Шуваловского парка происходил ремонт зданий, прокладка силовых питающих кабелей и труб водоснабжения, возводилась металлическая ограда и приводилась в порядок парковая зона.

Вот, что писал в то время заместитель директора НИИТВЧ А.А. Фогель, который отвечал не только за подготовку переезда института в Шуваловаский парк, но и за текущую работу института за выполнение возложенных на него плановых и договорных обязательств.

«Чтобы сбалансировать все приходы и расходы, учитывая рост института, потребовалось увеличение программы в 3 раза. Состав научных сотрудников рос медленнее, чем общий рост, таким образом, на коллектив института легла задача перебазировать институт в новое помещение, не прерывая основных работ и выполняя увеличенный план, для чего была использована имеющаяся электрическая энергия мощностью порядка 100 кВт. Эти работы, по моему мнению, развиваются успешно, и сейчас уже подготовлена подстанция для принятия мощности 560 кВт. Установлены железные опоры, установлены трансформаторы и на торфозаводе, которые должны подать электрическую энергию на подстанцию дворца. Протянуты провода. Остается проложить от нашей подстанции кабели и установить деревянные опоры.

Можно надеяться, что примерно к концу этого года (1949-го) институт получит достаточно энергии для того, чтобы обеспечить работу лабораторий, которые будут сюда переезжать в случае освобождения помещения, занятого посторонней организацией. Если помещения, занятые чужой организацией (военным КБ), освободятся к 01 января 1950-го года, то к 1 января 1951-го года, институт целиком переедет, за исключением тяжелых машин, требующих постройки новых зданий».

Но главным и наиболее важным объемом работ, было оснащение института, его лабораторий и производственных участков машинными генераторами, приборами и станками. Какая организация разрабатывала проект ремонта и реконструкции Большого и Малого дворцов, кто проводил эти работы, сейчас сказать трудно, но главной душой и руководителем этих работ был Иван Иванович Контор.

И.И.Контор и В.П.Вологдин в лаборатории НИИТВЧ

Это он приспосабливал помещения дворцов под будущие лаборатории, обивал министерские пороги в Москве, выбивая нужные материалы и оборудование, неоднократно вместе с Шамовым ездил в Германию, где в рамках репарации они отбирали и организовывали отправку в Ленинград наиболее ценное оборудование: машинные генераторы, конденсаторы, приборы, станки и т.д. Во многом, именно это немецкое оборудование, привезенное и смонтированное под руководством Контора, позволили начать работу института в начале 1950-го года уже в стенах Большого и Малого дворцов.

Не забыл он привезти мебель для кабинетов. Очевидно, выполняя наказ Вологдина, он помнил его слова, что «необходимо иметь хорошее помещение, хорошее оборудование, нельзя забывать и о показной стороне», поэтому он привез в Ленинград с десяток комплектов кабинетных гарнитуров, в каждый из которых входил большой письменный стол из массива дуба, кресла и большой книжный шкаф. Мебель была настолько солидна и внушительна, что создавалось впечатление, что Иван Иванович вывез её прямо из рейхсканцелярии фюрера.

Слева направо: Б.П.Губанов, А.А.Фогель, В.П.Вологдин, Д.И.Руденко, И.И. Контор

Но приобреталось не только немецкое оборудование по репарации. В соответствие с Постановлением, Министерству были выделены средства и открыта «зеленая» улица для быстрого оснащения института всем необходимым, потому что буквально за пару лет многие лаборатории были хорошо укомплектованы всем необходимым.

Старых сотрудников, которые пришли в институт вместе с Вологдиным, также, кто начал работать в нем в самом начале 50-х годов, в настоящее время, к сожалению, практически, никого нет в живых. Но мне посчастливилось найти и встретиться с замечательным человеком и специалистом: Грековым Николаем Александровичем, которого в 1948-м году, когда он был еще студентом ЛПИ, пригласили работать и писать диплом в НИИТВЧ, и он был свидетелем начала работы института в стенах Шуваловского дворца. Выйдя на пенсию, он написал очень интересные воспоминания о свой жизни. Осенью 2023-го года ему исполнилось 97 лет, но он здоров, бодр и энергичен.

В конце 40-х годов, понимая, что в электротехническом институте металловедение в необходимом объёме не преподают, и целевой кафедры, конечно, нет, Вологдин поручил металловеду, Георгию Федоровичу Головину, который уже начал свою работу в НИИТВЧ, подыскать толкового студента последнего курса в Политехническом институте на Металлургическом факультете. Там ему и порекомендовали встретиться и поговорить с Николаем Грековым. За плечами Николая были уже непростые 40-е годы, эвакуация в 41-м в 15-летнем возрасте из Бессарабии в город Уральск, работа там на заводе, учеба в вечерней школе и поступление в ЛПИ.

Головин рассказал Николаю, что из себя представляет НИИТВЧ, чем занимается и предложил прийти работать в высокочастотную лабораторию Вологдина в ЛЭТИ, совмещая работу с учебой в институте, а затем писать диплом по теме, граничащей с несколькими дисциплинами: металловедением, электротехникой и механикой, и, если ему понравится, то он сможет остаться там работать на постоянной основе и продолжать заниматься наукой, поступать в аспирантуру. Николай согласился. Вот, что он написал в своих воспоминаниях:

«Мы с Георгием Федоровичем довольно легко договорились о скорой встрече в институте, размещенном в то время на территории учебного института ЛЭТИ.

Вскоре я приехал в этот отдел НИИ. В одной большой комнате находилось не более 8-10 человек сотрудников, из которых сразу запомнилось трое-четверо и сейчас их хорошо помню. Это была Евгения Павловна Евангулова – очень приятная, не намного старше меня женщина – металловед, Алексей Дмитриевич Демичев, довольно суровый и немногословный специалист электрик, Александр Евгеньевич Слухоцкий – профессор, электрик по основной работе сотрудник ЛЭТИ, Иван Николаевич Кидин – аспирант.

Первое время, месяца два, я старался вникнуть и понять свои предстоящие задачи, вскоре убедился, что потребуется приобрести некоторое довольно сложное оборудование, может быть даже небольшой токарный станок. Следовало организовать специальное рабочее место, оснащенное вытяжным шкафом с наличием крепких химических реактивов и так далее. Что меня особо поразило, что к моим требованиям никто из окружающих меня сотрудников не относился с недоверием, как к требованиям молодого неопытного работника. Наоборот, практически все то, что я просил, добывалось быстро и оказывалась нужная помощь по размещению. Подобное отношение мне ни до, ни много лет спустя больше встречать, пожалуй, не приходилось. И объяснение этому было всегда одно – это стиль Валентина Петровича Вологдина, который изначально внушил всем своим сотрудникам только такое отношение к деловой части работы.

Вскоре, примерно через три месяца все сотрудники нашего отдела, да и всего института разбросанного по зданию института ЛЭТИ заговорили только об одном: скоро все мы переезжаем в свое собственное здание в Шуваловском парке.

Как это ни странно, но я никаких слов роптания о предстоящих неудобствах от сотрудников не слышал, даже наоборот. Лично мне просто предложили, как достаточно самостоятельной кадровой единице, переехать едва ли не первым от всего института и начать неторопливое освоение своих отдельческих помещений. Так оно и получилось.

А мне все это даже понравилось. Весь 1949-й год я уже самостоятельно провел в Малом дворце Шуваловского парка, осваивая территорию и работая над своей тематикой. Ко мне приезжающие обращались как к начальству. Неудобство было лишь одно – почти полное отсутствие бытовой и лабораторной мебели. Приходилось изворачиваться, пользоваться множеством табуреток.

В этих условиях вскоре оборудовали в Большом дворце и кабинет директору института Валентину Петровичу, а он, не мешкая, сразу же в нем и появился. Он неоднократно встречался мне при переходах на этажах дворца. Его огромный кабинет, размещался особо – на полуторном этаже Большого дворца. Он почти никогда не ходил один, всегда вокруг него кто-то еще семенил, дожидаясь возможности задать свои вопросы. Видимо это и был его стиль повседневной работы, помимо общих более крупных совещаний в актовом зале или в кабинетах. В одном из таких переходов Георгий Федорович и представил ему меня, как молодого сотрудника, вероятного кандидата в Заочную аспирантуру от Академии Наук. Валентин Петрович ни слова не проронил на это, но ничего и не возразил. Головин был этим доволен и считал успехом нашего делового общения.

В эти дни, летом 1950-го года, институт полностью переехал в оба здания Шуваловского дворца в парке вблизи Парголово».

Николай Александрович успешно защитил диплом, но судьба и случайные недоразумения сложились так, что он был распределен на завод «Электросила», где проработал почти 50 лет, из которых 40 лет был главным металлургом всего объединения.

О том, как обустраивались лаборатории в здании Шуваловского дворца в первые годы работы Института и какими новыми исследованиями занимались сотрудники в то время практически никаких воспоминаний не сохранилось, никого из сотрудников тех лет уже нет в живых. Тем более, представляет интерес небольшой отрывок из воспоминаний Б.П. Захарченя «Звездный билет», опубликованный в журнале «Нева» №1 за 2003 год. Будущий академик АН, Лауреат Ленинской и Государственной премий, крупный специалист в области физики твердого тела, спектроскопии и магнитооптике полупроводников, Борис Петрович Захарченя в 1952-м году окончил физический факультет Ленинградского государственного университета и начал работать в Физико-техническом институте им. А.Ф. Иоффе. В самые первые дни своей работы он стал сотрудничать с Евгением Федоровичем Гроссом, который к моменту появления Захарченя в Физтехе был уже всемирно известным ученым, член-корреспондентом, лауреатом, основателем «школы Гросса».

«Евгений Федорович по пути на автобусную остановку, сказал, мне что сотрудники ему нужны для сооружения новой установки по радиоспектроскопии молекул (строительство установки он собирался начать вместе с профессором Электротехнического института В.П. Вологдиным). Поэтому я должен был съездить в Шувалово, где в старом Шуваловском дворце находилась лаборатория “высокочастотной электротермии”, и обо всем договориться с сотрудниками члена-корреспондента Академии наук В.П. Вологдина. «О Физтехе и исследованиях по экситону – ни слова…», добавил он.

«Ну, хоть что-то, – подумал я и вышел на набережную – одно из красивейших мест Петербурга – Ленинграда».

Итак, по совету Гросса я поехал в Шувалово, где в одном из залов дворца, приспособленного под лабораторию (ужасно было смотреть на кариатид со вбитыми в их животы крючьями для различных подвесов), и произошла моя встреча с сотрудником Вологдина Фогелем, человеком толковым, но “до мозга костей” инженером, занимающимся генераторами СВЧ. Он мало знал о договоренности Гросса и Вологдина о проекте по СВЧ спектроскопии молекул, но долго говорил со мною о перспективах СВЧ-техники. Ему молодые специалисты тоже были нужны. Особенно долго рыжий и молодой тогда Александр Александрович говорил о совсем непонятных мне вещах – возможности локализации высокочастотной энергии в пространстве, чем совсем меня испугал, напомнив авантюриста Гарина из повести Алексея Толстого. Только много позже я понял, что Александр Фогель говорил со мной о проекте создания устройства, близкого к современному генератору стимулированного излучения. Нет, ничто на меня не действовало: “В Физтех! В Физтех, и только в Физтех!”

Впрочем, как выяснилось позже, никакого всерьез обдуманного проекта по созданию установок для радиоспектроскопии молекул просто не было. Евгений Федорович меня, вульгарно выражаясь, “надул”. Валентин Петрович Вологдин вскоре умер, а Фогель через несколько лет стал заведующим одной из лабораторий нашего Физико-технического института. С помощью метода высокочастотного бестигельного нагрева – где вклад его был велик – стали получать чистые кристаллы различных соединений с очень интересными для техники свойствами. О некоторых из них знают коммерсанты и дамы, любящие украшения, например, фианиты, искусственно выращенные монокристаллы оксида циркония, бесцветные и окрашенные, которые трудно отличить после огранки от бриллиантов, изумрудов…

Установки же для радиоспектроскопии молекул и молекулярных растворов я увидел лет через десять в США в одной из лабораторий Стенфордского университета. С помощью них были получены замечательные результаты по физической химии, но создать такое серьезное оборудование было непросто. У меня бы на это ушло не меньше половины жизни. Слава Богу, обошлось…

Надо сказать, что никаких «кариатид» в Шуваловском дворце не было, наверное, они почудились Борису Петровичу, находящемуся под впечатлением от лабораторного оборудования, развешанного на кронштейнах, вбитых в стены дворца.

Еще одна интересная деталь: отец Е.Ф. Гросса, Федор Христофорович в 1895-1908-м годах был начальником Адмиралтейских Ижорских заводов, и не исключено, что мог знать и сотрудничать с Сергеем Петровичем Вологдиным, а, может быть, встречался и с самим Валентином Петровичем.

Хорошо понимая, что для широкого внедрения высокочастотных индукционных установок на заводах страны специалистов института будет недостаточно, Вологдин организовал проведение в институте ежегодных всесоюзных курсов усовершенствования для инженерно-технических работников, первый выпуск которых был проведен уже в 1949-м году. Лекции и практические лабораторные работы проводили главные специалисты НИИТВЧ и преподаватели ЛЭТИ. Каждый год обучение проходили 30-40 специалистов со всего Советского союза, что позволило создавать впоследствии на многих крупных заводах свои высокочастотные лаборатории и КБ, сотрудники которых принимали большое участие в наладке и освоении нового оборудования, а в дальнейшем самостоятельно занимались его модернизацией и отработкой технологических режимов.

Надо признать, что более не приспособленного для работы института здания, чем Большой дворец, представить себе трудно, но все-таки, надо понимать, что тогда, в тех условиях, решение Вологдина было правильное – времени и средств на строительство нового здания у него не было, он понимал, что в послевоенной жизни страны начинается новый этап, в котором он ясно видел чрезвычайно важное место института, откладывать было нельзя. Возможно, он предчувствовал, что кончается, отпущенное ему свыше время его жизни, надо было спешить.

Так и получилось, проработав в стенах, созданного им института чуть более трех лет, он умер в апреле 1953-го года в результате тяжелого воспаления лёгких.

Похоронен Валентин Петрович на Литераторских мостках мемориального Волкова кладбища в Петербурге, рядом с могилой А.С. Попова, которого он считал своим вдохновителем.

Академик А.И. Берг сказал о нем: «…в результате работ Вологдина и его школы мы имеем… новую отрасль промышленности – Высокочастотную промышленную электронику. Она может рассматриваться как дальнейшее развитие идей А.С. Попова о практическом использовании высокочастотных токов и электромагнитных волн».

Изобретения и научные труды Попова и многих, многих других российских ученых, и до него, и после него, фактически, опережали время, к подобным ученым принадлежал и Валентин Петрович Вологдин, он тоже опережал время. Еще далеко не все, о чем он думал и мечтал, реализовано в жизнь. Работа продолжается.

Это повествование далеко от полноты описания жизни и деятельности Вологдина. В семьях внуков Валентина Петровича хранится много еще не исследованных и не опубликованных материалов из семейного архива Вологдиных – его переписка с учреждениями, друзьями и родственниками, чертежи, фотографии, кинофильмы, магнитофонные записи с воспоминаниями коллег и друзей и другие документы. Будем надеяться, что это наследие увидит свет и будет передано будущим поколениям.

Конец первой части

24. Литература

1. Н. Лебедев. Профессор Вологдин. Литературный портрет. Изд. ВЦСПС, Профиздат, 1953. 280 с.
2. В.Ю. Рогинский. Валентин Петрович Вологдин. 1881 – 1953. Ленинград, «Наука» 1981, 216 с.
3. Воспоминания Валентина Петрович Вологдина. Издатель: ООО «НПФ «Фреал и Ко», г.СПб, 2020, 450 стр.
4. В.Г. Шевченко. Сварщик Виктор Вологдин. Серия Памятники Истории. ДВГТУ, СПб-Владивосток, 2004, 273 с.
5. И.В. Лукоянов. Не отстать от держав…Россия на Дальнем Востоке в конце 19-начале 20-го века», СПб, Нестор-История, 2008г.
6. С.А. Смирнова. Утопия у власти. Красный террор в Нижегородской губернии (1918-1922 гг.). Журнал «Нижегородская старина», Выпуск 43-44/2015 г
7. В.П.Вологдин, М.А.Спицын. Генераторы высокой частоты. Ленинград-Москва, Глав. редакция энергетической литературы, 1935 г.
8. В.П.Вологдин. Поверхностная индукционная закалка. Москва, Оборонгиз,1947 г.
9. Г.И.Бабат. Индукционный нагрев металлов, Москва, Госэнергоиздат, 1936 г.
10. М.Г.Лозинский. Поверхностная закалка и индукционный нагрев стали. Москва, Издательство АН СССР, 1949 г.

Примечание:
Фотографии в тексте можно увеличить, для этого надо навести на фотографию курсор и щёлкнуть левой кнопкой мыши.

Далее

Автор: Червинский Владимир Исаакович | слов 80233 | метки: Александр Кутепов, Бонч-Бруевич, Валентин Петрович Вологдин, Валерий Геннадьевич Шевченко, Виктор Петрович Вологдин, Галлиполийское сидение, Гражданская война, Д.В. Галяев, Дуговая сварка, Жозеф Яковлевич Котин, Клим Ворошилов, Курчатов Игорь Васильевич, ЛЭТИ, Н.В. Гевелинг, Нижегородская радиолаборатория, Община сестер милосердия, Революция, репрессии, С. Орджоникидзе, Себастьян де Ферранти, Судостроение