«…Жизнь постепенно приобретала фантастические формы…»

Лихачев Д. С. Воспоминания. — СПб. : Logos, 1995

«Писать о блокаде мельком невозможно.… Миллионы ленинградцев уже не знают, что такое была блокада. … А что говорить о приезжих, об иностранцах?».  Работы в Пушкинском Доме, Лихачёв Д.С.

Много, очень много написано, опубликовано различных материалов о Ленинградской Блокаде. Казалось бы, совершено злодейство очевидное, о чем здесь ещё писать и говорить? Всё ясно.

Однако даже сейчас, по проcшествии 80 лет, нельзя ставить точку в освещении этой эпохальной трагедии. Почему? Назовем, не претендуя на полноту, некоторые причины:

1. Родились, выросли и вступили в созидательный возраст несколько новых поколений россиян, надёжно отделённых от Блокады стеной времени. Они не участвовали в этом событии, даже не были её современниками. Они живут в совершенно иной атмосфере, как материальной, так и идеологической.
2. Издано много различных материалов. Как ни удивительно, большинство их изложено не участниками Блокады, а различными послевоенными интерпретаторами, как бы со слов блокадников, по их дневникам и записям. В этом ряду особняком стоит блокадная тетрадка Д.С. Лихачева, написанная им в 50-х (сразу после смерти И.В. Сталина по ещё свежей памяти).
3. Не все стороны-участницы блокадной трагедии признают противозаконный, преступный характер этого события. Это официальные круги Германии, Финляндии, Испании и других европейских стран.
4. Идут старые бесконечные споры о количестве жертв  Блокады. Надо добавить объективное свидетельство авторитетного человека в этом очень болезненном и важном вопросе,  понять причины многолетнего замалчивания и размывания правды.
5. Пришло время, наконец, объективно оценить степень виновности высшего партийного руководства СССР и лично В. И. Сталина в ленинградской трагедии.
6. Быстрыми темпами из жизни уходят последние свидетели трагедии, люди, которые видели, прочувствовали события тех лет, в подсознании, в спинном мозге которых Блокада отпечаталась навсегда.

Меня всегда коробят некоторые фразы в пропагандистских материалах, некоторые факты, признанные блокадными. Например, в Петербурге установлено уже несколько памятников любимым блокадным котам, о чём провозглашено в социальных сетях, приведены фотографии. Но прежде, чем прослезиться вместе с авторами и спонсорами этих деяний, давайте вспомним общеизвестный факт (подтверждённый и Лихачёвым) о том, что в городе были съедены все животные, птицы и вообще все, что могло и не могло шевелиться. Далее под барабанный бой пропаганды вещается о героических наступательных боях под Ленинградом, за которыми следил с замирание сердца весь город и которые укрепляли и поднимали дух героических жителей города. И тому подобное…

Кто же прав, такие свидетели, как Лихачёв, или указанные выше господа? Все встанет на свои места, если признать, что 900 — дневная блокада не была однородной. Она чётко делится на три периода:

1. С 8 — ого сентября 1941 года по июнь 1942 года. Это страшный, тёмный, преступный, смертельно-опасный этап. О нем свидетельствует Д. С. Лихачёв, о нём написала свои знаменитые стихи Анна Ахматова: «Птицы смерти в зените парят, кто придёт выручать Ленинград…».

2. С июля 1942 года по февраль 1943 года. Полноценно заработала автомобильно-водная Дорога Жизни на основе новых озерных и речных судов, проложены электросиловой, телефонный кабели и топливный трубопровод с Большой земли, обустроены погрузочно-разгрузочные площадки на обоих берегах Ладожского озера.

3. С марта 1943 года по февраль 1944 года. После прорыва блокады в январе 1943 года была введена в строй железная дорога Победы по временным мостам через Неву у города Шлиссельбурга. Ленинград стал получать намного больше продовольствия, топлива, боеприпасов, в том числе в большом количестве прибыли «блокадные» коты.

Соответственно очевидно, что «настоящая» блокада длилась около 600 дней, но последние 300 дней исторически принято приплюсовывать к времени блокады.

Первая стадия немецко-финской блокады Ленинграда ярко и трезвыми, проницательными глазами ученого описана Д. С. Лихачёвым в его блокадной тетрадке. Ниже привожу его текст в сокращенном виде. Опущены повторы, личные бытовые подробности жизни семьи Лихачёвых. Оставленный текст не редактировался. Все приведенные в тексте биографические справки на лиц, упомянутых Лихачевым, сделаны мною и выделены курсивом. Фотографии блокадного Ленинграда и репродукции картин художника  Чупятова найдены и включены в текст  мною.

Дмиитрий Сергееевич Лихачёв 15 ноября 1906 год, Санкт-Петербург — 30 сентября 1999, там же) — советский и российский литературовед, историк-медиевист, лингвист, филолог, культуролог, искусствовед, доктор филологических наук (1947), профессор (1951). Председатель правления фонда культуры (1986—1993).

Академик АН СССР (1970; чл.- корреспондент 1953). Георой Социалистического труда (1986). Лауреат Государственной премии СССР (1969), Сталинской премии (1952) и Государственных премий (1993; 1999 — посмертно). Член союза писателей СССР с 1956 года.

Автор фундаментальных трудов, посвящённых истории русской литературы (главным образом древнерусской) и русской культуры). Автор работ (в том числе более сорока книг) по широкому кругу проблем теории и истории древнерусской литературы, многие из которых переведены на разные языки. Автор около 500 научных и 600 публицистических трудов.

«…август 1941 г.  В городе меня поразила … мрачность и молчание. После молниеносных успехов Гитлера в Европе никто не ожидал ничего хорошего. Всех удивляло то, что буквально за несколько дней до войны в Финляндию было отправлено очень много хлеба, о чем сообщалось в газетах. Более разговорчивы были люди в Пушкинском Доме, но с оглядкой. Говорил больше А. И. Грушкин ( исследователь творчества Пушкина): строил всякие фантастические предположения, но все «патриотические».

… Потом пошли «установки»: научные учреждения АН должны быть законсервированы, начались сокращения… …сотрудников записывали в добровольцы, ходили слухи об эвакуации. Слухи о том, куда будут эвакуировать Пушкинский Дом, менялись несколько раз в неделю. Газеты неясно сообщали о положении на фронтах, и люди жили слухами. Слухи передавались повсюду: в буфете, на улицах, но им плохо верили — слишком они были мрачны. Потом слухи оправдывались.

Пугали слухи об эвакуации детей. Были, действительно, отданы приказы об эвакуации детей. Набирали женщин, которые должны были сопровождать детей. Так как выезд из города по личной инициативе был запрещен, то к детским эшелонам пристраивались все, кто хотел бежать… Мы решили детей не отправлять и не разлучаться с ними. Было ясно, что отправка детей совершается в полнейшем беспорядке. …Но немцы наступали быстро. Над городом поднялись десятки аэростатов воздушного заграждения. На башне Пушкинского Дома мы несли круглосуточное дежурство, и ездить на дачу становилось труднее.

… В. Л. Комарович с семьей остались на Сиверской и переехали оттуда недели через полторы. Немцы уже были совсем близко от Сиверской. Эти полторы недели стали роковыми для Комаровичей: они не успели ничем запастись…

 Василий Леонидович Комарович (1894—1942) — советский литературовед, автор книг и статей о древнерусских летописях, творчестве А.С. Пушкина и Ф.М. Достоевского.

Ко времени нашего возвращения с Вырицы в Ленинграде существовала уже карточная система. Магазины постепенно пустели. Продуктов, продававшихся по карточкам, становилось все меньше: исчезали консервы, дорогая еда. Но хлеба первое время по карточкам выдавали много. Мы его не съедали весь, так как дети ели хлеба совсем мало. Зина (жена) хотела даже не выкупать весь хлеб, но я настаивал: становилось ясно, что будет голод. Неразбериха все усиливалась.

… Но все-таки мы сделали максимум того, что могли сделать, не веря ни в какие успокаивающие заявления по радио. Жизнь постепенно приобретала фантастические формы. Эвакуация постепенно сошла на нет. Нам не приходилось скрывать своих детей. Начались бомбардировки. Только о них и были разговоры. Каждый день они начинались в один и тот же час, но так как враг был настолько близок, что предупредить о приближении самолетов было нельзя, то сигналы воздушной тревоги слышались только тогда, когда бомбы уже падали на город. Я помню один из первых ночных налетов. Бомбы со свистом пролетали над нашим пятым этажом. Мы лежали в постелях. Вслед за воем бомб наш дом содрогнулся, что-то заскрипело на чердаке, и мы услышали разрыв. На следующий день оказалось, что бомбы упали на перекрестке Гейслеровской и Рыбацкой — не так уж близко от нас. Был убит постовой милиционер. Бомба снесла целый угол здания, где когда-то помещался ресторанчик, в котором бывал Блок. Бомба засыпала подвальное бомбоубежище, порвала водопровод, и людей, спасавшихся в нем, затопило. После этого мы окончательно решили не спускаться в наши подвалы….. Как только могли, мы старались вести обычный образ жизни. Даже гуляли в Ботаническом саду…. Шпиономания в городе достигла невероятных размеров. Шпионов искали всюду. Стоило человеку пойти с чемоданчиком в баню, как его задерживали и начинали «проверять». Так было, например, с М. А. Панченко (нашим ученым секретарем). Ходило много рассказов о шпионах.

Михаил Андреевич Панченко (1909 – 1942), филолог. заведующий библиотекой и ученый секретарь Пушкинского дома. Отец академика А.М. Панченко.

Рассказывали о сигналах, которые передавались с крыш немецким самолетам. Были какие-то якобы автоматические маяки, которые начинали сигнализировать как раз в часы налетов. Такие маяки, по слухам, находились в трубах домов (их было видно только сверху), на Марсовом поле и т. д. Какая-то доля истины в этих случаях, может быть, и была: немцы, действительно, знали все, что происходит в городе. 8 сентября (1941 г.) мы шли из нашей поликлиники на Каменноостровском. Был вечер, и над городом поднялось замечательной красоты облако. Оно было белое-белое, поднималось густыми, какими-то особенно «крепкими» клубами, как хорошо взбитые сливки. Оно росло, постепенно розовело в лучах заката и, наконец, приобрело гигантские, зловещие размеры. Впоследствии мы узнали: в один из первых же налетов немцы разбомбили Бадаевские продовольственные склады. Облако это было дымом горевшего масла. Немцы усиленно бомбили все продовольственные склады. Уже тогда они готовились к блокаде. А между тем из Ленинграда ускоренно вывозилось продовольствие и не делалось никаких попыток его рассредоточить, как это сделали англичане в Лондоне.

Немцы готовились к блокаде города, а мы — к его сдаче немцам.  Эвакуация продовольствия из Ленинграда прекратилась только тогда, когда  немцы  перерезали все железные дороги; это было в конце августа.

 Ленинград готовили к сдаче и по-другому: жгли архивы. По улицам летал пепел. Бумажный пепел как-то особенно легок. Однажды, когда в ясный осенний день я шел из Пушкинского Дома, на Большом меня застал целый дождь бумажного пепла. На этот раз горели книги: немцы разбомбили книжный склад Печатного Двора. Пепел заслонял солнце, стало пасмурно. И этот пепел, как и белый дым, поднявшийся зловещим облаком над городом, казались знамениями грядущих бедствий. Город между тем наполнялся людьми: в него бежали жители пригородов, бежали крестьяне.

Ленинград был окружен кольцом из крестьянских телег. Их не пускали в Ленинград. Крестьяне стояли таборами со скотом, плачущими детьми, начинавшими мерзнуть в холодные ночи. Первое время к ним ездили из Ленинграда за молоком и мясом: скот резали. К концу 1941 г. все эти крестьянские обозы вымерзли. Вымерзли и те беженцы, которых рассовали по школам и другим общественным зданиям. Помню одно такое переполненное людьми здание на Лиговке. Наверное, сейчас никто из работающих в нем не знает, сколько людей погибло здесь. Наконец, в первую очередь вымирали и те, которые подвергались «внутренней эвакуации» из южных районов города: они тоже были без вещей, без запасов. Глядя на них, становились ясными все ужасы эвакуации.

Вот как это было.

В нашем доме в оставленных квартирах расселили семьи путиловских рабочих. Однажды, возвращаясь из Пушкинского Дома, я заметил на Лахтинской улице несколько автобусов. Из них выходили женщины, редко мужчины. Было очень много детей. Оказалось, что немцы внезапно подошли к Путиловскому заводу. Обстреливали район из минометов. Жителей срочно перевезли. Впоследствии эти семьи, эвакуированные из южных районов Ленинграда, все вымерли. Они рано начали голодать…. Когда «фронт» стабилизировался у Путиловского, в ту сторону стали ездить ленинградцы — собирать овощи с огородов под пулями немцев.

—В. Л. Комарович был единственным, кто заходил к нам в Ленинграде из знакомых. Тогда приходили только родные. Заходил дядя Вася, рано начавший голодать. Мы давали и Комаровичу и дяде Васе черные сухари. Дядя Вася принес девочкам куклы, купленные им по дорогой цене. Куклы купить было можно, но еды — ни за какие деньги. Дядя Вася рассказывал нам, что он так голодал, что пошел к своему племяннику Шуре Кудрявцеву и стал перед ним на колени, прося его хоть немножко еды, Шура не дал, хотя у него были запасы. Впоследствии погиб и дядя Вася и Шура Кудрявцев — последний не от голода, но смертью не менее страшной. …Комарович  все строил прогнозы. Он любил думать о грядущих судьбах мира. …Заходил к нам и панически настроенный Петя Обновленский (товарищ Лихочёва по соловецкой ссылке) : он все время рассуждал о том, как достать еды. Их дом разбомбило. Во время бомбежки его семья спустилась в бомбоубежище, а он сам встал под лестницей. Бомба попала как раз в лестничную клетку. Ступеньки стали на него валиться, но он чудом спасся: ступеньки, падая, образовали над ним свод. Ему только сильно придавило грудную клетку. Его откопали. Откопали и семью в бомбоубежище. Те были целы, а Петю отвезли в больницу и через несколько дней выпустили. Но благодаря этому случаю все они остались живы, и вот как. Петя «догадался»: он заявил властям, что у него при бомбежке погибли паспорта. В новом доме, где их прописали, им выдали новые паспорта. Он стал получать карточки и по старым паспортам, и по новым. Таких случаев было в городе очень много. Люди получали карточки на эвакуированных, на мобилизованных, на убитых и умерших от голода. Последних становилось все больше.

Помню — я был зачем-то в платной поликлинике на Большом проспекте Петроградской стороны. В регистратуре лежало на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но накормить было нечем. Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». — «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» — «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал. Помню — один был еще совсем молодой. Лицо у него был черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо, пока они еще теплые. Когда труп похолодеет, выползают вши. Город был заражен вшами: голодающим было не до «гигиены». То, что я увидел в поликлинике на Большом проспекте, — это были первые пароксизмы голода.

Голодали те, кто не мог получать карточек: бежавшие из пригородов и других городов. Они-то и умирали первыми, они жили вповалку на полу вокзалов и школ. Итак, один с двумя карточками, другие без карточек. Этих беженцев без карточек было неисчислимое количество, но и людей с несколькими карточками было немало.

Особенно много карточек оказывалось у дворников; дворники забирали карточки у умирающих, получали их на эвакуированных, подбирали вещи в опустевших квартирах и меняли их, пока еще можно было, на еду. …Трамваи еще ходили в городе. Однажды в августе или начале сентября я видел, как перевозили войска в трамваях— с юга Ленинграда на север: финны прорвали фронт и полным ходом наступали к Ленинграду, никем не задерживаемые. Но они остановились на своей старой границе и дальше не пошли. Впоследствии с финской стороны не было сделано по Ленинграду ни одного выстрела. С той стороны не летало и самолетов.

…Теперь расскажу о том, что происходило в Пушкинском Доме.

Там в августе и сентябре (1941 г.) работали буфет и академическая столовая. Эти два места были центрами притяжения, центрами встреч, разговоров. Отсюда распространялись новости, здесь люди встречали друг друга и… переставали встречать. Уже в июле началась запись в добровольцы. Записались все мужчины. Их поочередно приглашали в директорский кабинет, и здесь Л. А. Плоткин с секретарем парторганизации А. И. Перепеч «наседали».

 Лев Абрамович Плоткин (28 декабря 1905 , Гомель — 15 апреля 1978, Ленинград) — советский литературовед, литературный критик, доктор филологических наук, профессор.

 Помню, М. А. Панченко вышел бледный с дрожащими губами из кабинета: он отказался. Он сказал, что в добровольцы  не пойдет, что будет призван и хочет сражаться в регулярной армии. Он сидел, потом в канцелярии  сказал: «Я чувствую, что буду убит». Я это слышал. Его объявили трусом, клеймили позором. Но через несколько недель его призвали, как он и говорил. Он сражался партизаном и был убит где-то в лесах Калининской области. А Л. А. Плоткин, записывавший всех, добился своего освобождения по состоянию здоровья и зимой бежал из Ленинграда на самолете, зачислив за несколько часов до своего выезда в штат Института свою «хорошую знакомую» — преподавательницу английского языка и устроив ее также в свой самолет по броне Института.

Нас, «белобилетчиков», зачислили в институтские отряды самообороны, раздали нам охотничьи двустволки и заставили обучаться строю перед Историческим факультетом. Помню среди маршировавших Б. П. Городецкого и В. В. Гиппиуса. Последний как-то смешно ходил на носках, подаваясь всем корпусом вперед. И обучавший нас, и все мы потихоньку смеялись, глядя на старательную фигуру В. В. Гиппиуса, шагавшего на цыпочках. А В. В. Гиппиус, над которым мы смеялись, был уже обречен…

—В Библиотечном институте срочно строили нары для всех нас, чтобы перевести на казарменное положение. Нам с В. В. Гиппиусом показали даже наши места на нарах. Мы пошли, посмотрели и… ушли. Была полнейшая неразбериха, и было ясно, что оставаться ночевать на нарах бессмысленно. Вскоре и обучение прекратилось: люди уставали, не приходили на занятия и начинали умирать «необученными».

Часть сотрудников ездила под Ленинград строить оборонительные рубежи. Здесь были более осмысленные занятия. Обнаруживались таланты: В. Ф. Покровская лечила травами и спасла от смерти С. Д. Балухатого. М. О. Скрипиль был коком на всю артель. От проходящих со своим скотом крестьян добыли телку. Кто-то смог ее зарезать. Но за город ездили и для других целей. Т.П. Ден ездила с группой женщин срезать на полях, где перед тем росла капуста, кочерыжки. Перекапывали по второму разу картофельные поля и добывали разную съедобную мелочь в лесах.

Самое страшное было постепенное увольнение сотрудников. По приказу Президиума по подсказке нашего директора — П. И. Лебедева-Полянского, жившего в Москве и совсем не представлявшего, что делается в Ленинграде, происходило «сокращение штатов».

Павел Иванович Лебедев-Полянский (наст. фамилия Лебедев; псевдоним Валериан Полянский) (1882—1948) — советский литературовед-марксист, литературный критик, большевик, один из видных функционеров государственного идеологического аппарата 1920—1940-х годов. Академик АН СССР (30.11.1946, член-корреспондент c .1939, профессор МГУ.

Каждую неделю вывешивались приказы об увольнении. В нашем секторе уволили В. Ф. Покровскую (историк древнерусской литературы), затем М. О. Скрипиля.

Михаил Осипович Скрипиль (26 октября (7 ноября) 1892, станица Старокорсунская, Кубань, — 16 января 1957, Ленинград) — русский советский литературовед, специалист по фольклору и древнерусской литературе. Доктор филологических наук (1944), профессор. Учёный секретарь Пушкинского Дома.

Уволили всех канцеляристок и меня перевели в канцелярию. Увольнение было страшно, оно было равносильно смертному приговору: увольняемый лишался карточек, поступить на работу было нельзя. В. Ф. Покровская спаслась тем, что пошла в медицинские сестры. Скрипиль уехал из города в середине зимы…. На уволенных карточек не давали.

Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков — молодых и талантливых. Но зоологи сохранились: многие умели охотиться.

…В буфете собирались «пожарники», «связисты», вооруженные охотничьими двустволками, пили кипяток, получали порцию супа с зелеными капустными листами (не кочанными, а верхними — жесткими) и без конца разговаривали. Особенно много говорил  Г. А. Гуковский. Тут выяснилось, что он по матери русский (из Новосадских), что он православный, что он из Одессы, бывал в Венеции. Гуковский был в панике. В панике был и Александр Израилевич Грушкин (литературовед).

 Григорий Александрович Гуковский (18 апреля  1902, Санкт-Петербург — 2 апреля 1950, Москва) — советский литературовед и критик, доктор филологических наук, профессор, специалист по русской литературе XVIII века.

. …Университетскую поликлинику я помню хорошо: ..Окна в поликлинике были уже заложены, и врачи принимали в ней при электрическом свете. Потом приемы прекратились, электричество перестало гореть. Заложены были окна и в академической столовой около Музея антропологии и этнографии АН. В этой столовой кормили по специальным карточкам. Многие сотрудники карточек не получали и приходили… лизать тарелки. Лизал тарелки и милый старик, переводчик с французского и на французский Яков Максимович Каплан. Он официально нигде не работал, брал переводы в Издательстве, и карточки ему не давали. Первое время добился карточки в академическую столовую В. Л. Комарович, но потом ему отказали (в октябре). Он уже опух от голода к тому времени. Помню, как он, получив отказ, подошел ко мне (я ел за столиком, где горела коптилка) и почти закричал на меня со страшным раздражением: «Дмитрий Сергеевич, дайте мне хлеба — я не дойду до дому!». Я дал свою порцию. Потом я к нему пришел на квартиру (на Кировском) и принес плитку глюкозы с порошком шиповника (удалось купить перед тем в аптеке). Дома он вел раздражительный разговор с женой. Жена (Евгения Константиновна) пришла из Литфонда, где им также отказали в столовой, как не членам Союза писателей. Жена упрекала Василия Леонидовича, что он не смог раньше вступить в члены Союза писателей. Василий Леонидович надевал пальто, чтобы идти в столовую самому, но ослабевшие пальцы не слушались, и он не мог застегнуть пуговицы. Первыми отмирали те мускулы, которые не работали или работали меньше. Поэтому ноги переставали служить последними. Если же человек начинал лежать, то уже не мог встать. Я приходил к В. Л. Комаровичу и раньше, помогал ему пилить дрова. Надо ведь было думать и о топливе. Дрова же не были подвезены к городу.

…Мне часто приходилось ночевать в Институте. Мы дежурили: спали одетыми на «мемориальных» диванах (помню, что я чаще всего спал на удобных больших зеленых плюшевых диванах И. С. Тургенева (из Спасского-Лутовинова). Вместе с нами дежурили и «словарники» (картотека древнерусского словаря помещалась над нами в Пушкинском Доме и была перенесена для сохранности к нам вниз). Помню Гейерманса, Лаврова, Филиппова и др. Однажды утром, войдя в комнату, где спал Филиппов, я увидел, что он молится. Он страшно смутился и сделал вид, что упражняется в гимнастике. Дежурить в Институте было особенно неприятно в те минуты, когда немцы бомбили Петроградскую сторону. Телефоны были выключены чуть ли не в июле 1941 г., и справиться — живы ли мои — было нельзя. Надо было ждать конца дежурства. Каждая же падавшая бомба, казалось, падала именно на наш дом. Только завернув на Лахтинскую улицу и увидев, что наш дом цел, я успокаивался, но надо было дойти до дому, подняться на пятый этаж и тогда узнать, как прошли сутки, казавшиеся бесконечно длинными.

А ходить становилось все труднее. Я состоял «связистом», и иногда надо было идти на квартиру к служащим, чтобы вызвать их для какой-нибудь экстренной работы. У меня был ночной пропуск, который достал мне брат Юра, переехавший от нас с женой в комнату, которую он добыл на Кировском проспекте в квартире начальника «Скорой помощи» Месселя. Я видел город и днем, и ночью, и рано утром, и вечером, во время воздушной тревоги, в ночной темноте, почти без людей, стремившихся и не выходить из своих квартир.

Отец еще продолжал ходить на службу. Он работал в типографии «Коминтерн» на Красной улице, дом 1. Он тушил пожары в соседнем архиве, дежурил, плохо ел. Дома все колол дрова на плите для наших «буржуек» (пригодился опыт первого петроградского голода 1918–1919 гг.). Однажды я встретил отца около Адмиралтейства. Мы с ним вместе пошли домой (трамваев не было). Когда переходили Дворцовый мост, начался обстрел. Снаряды рвались совсем близко с оглушительным треском. Отец шел, не оглядываясь и не ускоряя шаги. Мы только крепче взяли друг друга под руку. Следы разрывов «тех» снарядов еще и сейчас есть на гранитной набережной около Дворцового моста. Я всегда знал, что отец не трус, но тут я убедился, каким выдержанным мог быть он — самый невыдержанный и самый раздражительный человек из всех, кого я только знал.

…Модные женские вещи — единственное, что можно было обменять: продукты были только у подавальщиц, продавщиц, поварих. …Впрочем, мы ели не только дуранду. Ели столярный клей. Варили его, добавляли пахучих специй и делали студень. Дедушке (моему отцу) этот студень очень нравился. Столярный клей я достал в Институте — 8 плиток. Одну плитку я держал про запас: так мы ее и не съели. Пока варили клей, запах был ужасающий. …Помню, как к нам пришли два спекулянта. Я лежал, дети тоже. В комнате было темно. Она освещалась электрическими батарейками с лампочками от карманного фонаря. Два молодых человека вошли и быстрой скороговоркой стали спрашивать: «Баккара, готовальни, фотоаппараты есть?» Спрашивали и еще что-то. В конце концов что-то у нас купили. Это было уже в феврале или марте (1942 г.). Они были страшны, как могильные черви. Мы еще шевелились в нашем темном склепе, а они уже приготовились нас жрать. А перед тем — осенью — приходил Дмитрий Павлович Каллистов.

 Дмитрий Павлович Каллистов (5 [18] февраля 1904, Варшава — 2 марта 1973, Ленинград) — советский антиковед и историк античности, переводчик, доктор исторических наук.

 Шутя(он) спрашивал, не продадим ли мы «собачки», нет ли у нас знакомых, которые хотели бы передать собачек «в надежные руки». Каллистовы  уже ели собак, солили их мясо впрок. Резал Дмитрий Павлович не сам — это ему делали в Физиологическом институте. Впрочем, к тому времени, когда Д. П. приходил к нам, в городе не оставалось ни собак, ни кошек, ни голубей, ни воробьев. На Лахтинской улице было раньше много голубей. Мы видели, как их ловили. Павловские собаки в Физиологическом институте были тоже все съедены. Доставал их мясо и Дмитрий Павлович. Помню, как я его встретил, он нес собачку из Физиологического института. Шел быстро: собачье мясо, говорили, очень богато белками. Одно время мне удалось добыть карточки в диетстоловую. Диетстоловая помещалась за Введенской, кажется— на Павловской улице, недалеко от Большого. В столовой была темнота; окна были «зафанерены». На некоторых столах горели коптилки. К столу с коптилкой собирались «обедающие» и вырезали необходимые талоны. Развилась кража: коптилку внезапно тушили, и воры хватали со стола отрезанные талончики и карточки. Раз украли и у меня талончики. Сцены бывали ужасные. Некоторые голодающие буквально приползали к столовой, других втаскивали по лестнице на второй этаж, где помещалась столовая, так как они сами подняться уже не могли. Третьи не могли закрыть рта, и из открытого рта у них сбегала слюна на одежду. Лица были у одних опухшие, налитые какой-то синеватой водой, бледные, у других — страшно худые и темные. А одежды! Голодающих не столько мучил голод, как холод — холод, шедший откуда-то изнутри, непреодолимый, невероятно мучительный. Поэтому кутались как только могли. Женщины ходили в брюках своих умерших мужей, сыновей, братьев (мужчины умирали первыми), обвязывались платками поверх пальто. Еду женщины брали с собой — в столовых не ели. Несли ее детям или тем, кто уже не мог ходить. Через плечо на веревке вешали бидон и в этот бидон клали все: и первое, и второе. Ложки две каши, суп — одна вода. Считалось все же выгодным брать еду по продуктовым карточкам в столовой, так как «отоварить» их иным способом было почти невозможноУходя из этой столовой, я видел однажды страшную картину. На углу Большого и Введенской помещалась спецшкола, военная, для молодежи. Учащиеся там голодали, как и всюду. И умирали. Наконец, школу решили распустить. И вот кто мог — уходил. Некоторых вели под руки матери и сестры, шатались, путались в шинелях, висевших на них, как на вешалках, падали, их волокли. Лежал уже снег, который, конечно, никто не убирал, стоял страшный холод.

А внизу, под спецшколой был «Гастроном». Выдавали хлеб. Получавшие всегда просили «довесочки». Эти «довесочки» тут же съедали. Ревниво следили при свете коптилок за весами (в магазинах было особенно темно: перед витринами были воздвигнуты из досок и земли заслоны). Развилось и своеобразное блокадное воровство. Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше пищи), бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели.

А на лестницах домов ожидали другие воры и у ослабевших отнимали продукты, карточки, паспорта. Особенно трудно было пожилым. Те, у которых были отняты карточки, не могли их восстановить. Достаточно было таким ослабевшим не поесть день или два, как они не могли ходить, а когда переставали действовать ноги — наступал конец. Обычно семьи умирали не сразу. Пока в семье был хоть один, кто мог ходить и выкупать хлеб, остальные, лежавшие, были еще живы. Но достаточно было этому последнему перестать ходить или свалиться где-нибудь на улице, на лестнице (особенно тяжело было тем, кто жил на высоких этажах), как наступал конец всей семье. По улицам лежали трупы. Их никто не подбирал. Кто были умершие? Может быть, у той женщины еще жив ребенок, который ее ждет в пустой холодной и темной квартире? Было очень много женщин, которые кормили своих детей, отнимая у себя необходимый им кусок. Матери эти умирали первыми, а ребенок оставался один. Так умерла наша сослуживица по издательству — О. Г. Давидович. Она все отдавала ребенку. Ее нашли мертвой в своей комнате. Она лежала на постели. Ребенок был с ней под одеялом, теребил мать за нос, пытаясь ее «разбудить». А через несколько дней в комнату Давидович пришли ее «богатые» родственники, чтобы взять… но не ребенка, а несколько оставшихся от нее колец и брошек. Ребенок умер позже в детском саду. У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны.

Людоедство это нельзя осуждать огульно. По большей части оно не было сознательным. Тот, кто обрезал труп, — редко ел это мясо сам. Он либо продавал это мясо, обманывая покупателя, либо кормил им своих близких, чтобы сохранить им жизнь. Ведь самое важное в еде белки. Добыть эти белки было неоткуда. Когда умирает ребенок и знаешь, что его может спасти только мясо, — отрежешь у трупа… Но были и такие мерзавцы, которые убивали людей, чтобы добыть их мясо для продажи.

…Так съели одну из служащих Издательства АН СССР — Вавилову. Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она сравнительно хорошо выглядела. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем.

Не было ни света, ни воды, ни газет (первая газета стала расклеиваться на заборах только весной — небольшой листок, кажется, раз в две недели), ни телефонов, ни радио! Но все-таки общение между людьми сохранилось.

Люди ждали какого-то генерала Кулика, который якобы идет на выручку Ленинграда. С тайной надеждой все повторяли: «Кулик идет».

Григорий Иванович Кулик ( 28 октября  1890, Дудниково — 24 августа 1950, Москва) — советский военачальник, .маршал, командующий 54 армией Волховского фронта, член ЦК ВКП(б) (1939—1942). 24 августа 1950 года осуждён по обвинению в «организации заговорщической группы и расстрелян.

Улицы были завалены снегом, только посередине оставались тропки. Все были раздражительны до невероятности. Помню, раз я шел по середине Лахтинской улицы, впереди меня характерная блокадная фигура: поверх пальто платок или одеяло, из-под пальто торчат брюки. Идет эта фигура (мужчина или женщина — не разберешь) медленно, волоча ноги (поднять их кверху трудно, а волочить еще можно). Я иду сзади в зеленых бурках, в овчинном «романовском» полушубке, оставшемся у меня еще от Соловков. Иду медленно, с палкой, которую мне добыл С. Д. Балухатый из коллекции А. С. Орлова (Орлов любил делать палки из можжевельника, а Балухатый по отъезде Орлова жил в его квартире и раздавал «нуждающимся» его палки).

Сергей Дмитриевич Балухатый (1893, Феодосия — 1945, Ленинград) — советский литературовед, библиограф, член-корреспондент АН СССР (1943).

 Вдруг фигура впереди меня останавливается, оборачивается и истошно кричит (крик больше похож на сиплое шипение): «Да проходите же, наконец!» Фигуру раздражало, что я ее не обгоняю, а как ее обгонишь, когда тропка узка и кругом сугробы.

Несмотря на отсутствие света, воды, радио, газет, государственная власть «наблюдала».

Был арестован Г. А. Гуковский. Под арестом его заставили что-то подписать, а потом посадили Б. И. Коплана, А. И. Никифорова. Арестовали и В. М. Жирмунского.

Виктор Максимович Жирмунский (21 июля 1891, Санкт-Петербург — 31 января 1971, Ленинград) — советский лингвист и литературовед, доктор филологических наук, профессор, академик АН СССР (1966), почётный член Баварской, Британской (член-корреспондент, 1962), Саксонской и других академий, почётный доктор многих университетов, в том числе Оксфордского (1966). Специалист по немецкой и общей диалектологии, истории германских языков, теории грамматики, тюркологии, истории немецкой и английской литературы, сравнительному литературоведению, теории эпоса, стиховедению.

Борис Иванович Коплан (24 июля 1898, Санкт-Петербург — 29 декабря 1941, Ленинград) — советский учёный-литературовед.

Алекса́ндр Иса́акович Ники́форов (21 (9) июня 1893 года, Санкт-Петербург, Российская империя — 21 апреля 1942 года, Ленинград, СССР) — российский и советский филолог, этнограф, фольклорист и педагог. Профессор Ленинградского педагогического института (1936).

Жирмунского и Гуковского вскоре выпустили, и они вылетели на самолете. А Коплан умер в тюрьме от голода. Дома умерла его жена — дочь А. А. Шахматова. А. И. Никифорова выпустили, но он был так истощен, что умер вскоре дома (а был он богатырь, русский молодец кровь с молоком, купался всегда зимой в проруби против Биржи на Стрелке). Умер В. В. Гиппиус. Умер Н. П. Андреев, 3. В. Эвальд, Я. И. Ясинский (сын писателя), М. Г. Успенская (дочь писателя) — все это были сотрудники Пушкинского Дома. Всех и не перечислишь.

Василий Васильевич Гиппиус (26 июня 1890, село Артёмово, Псковская губерния — 7 февраля 1942, Ленинград) — русский поэт и переводчик, литературовед, доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы Пермского университета (1924—1930), профессор, заведующий кафедрой русской литературы Ленинградского университета (1937—1942). Старший научный сотрудник Института русской литературы АН СССР. Член Союза советских писателей, исследователь творчества Н. В. Гоголя, А. С. Пушкина, М. Е. Салтыкова-Щедрина, председатель Пушкинской комиссии Академии наук СССР. Брат Владимира Гиппиуса.

Андреев Николай Петрович (1892-1942) возглавлял в 30-е годы крупнейшие начинания в изучении фольклора. Он был в первых рядах ученых, подымавших и освещавших важнейшие вопросы фольклористики, был одним из самых активных участников конференций и дискуссий тех лет, организовывал разработку проектов больших обобщающих коллективных трудов, таких, как «Русский фольклор».

 Помню смерть Я. И. Ясинского. Это был высокий, худой и очень красивый старик, похожий на Дон Кихота. Он жил в библиотеке Пушкинского Дома. За стеллажами книг у него стояла походная кровать — раскладушка. Дома у него никого не было, и домой идти он не мог. Он лежал за своими книгами и изредка выходил в вестибюль. Рот у него не закрывался, изо рта текла слюна, лицо было черное, волосы совсем поседели, отросли и создавали жуткий контраст черному цвету лица. Кожа обтянула кости. Особенно страшна была эта кожа у рта. Она становилась тонкой-тонкой и не прикрывала зубов, которые торчали и придавали голове сходство с черепом. Раз он вышел из-за своих стеллажей с одеялом на плечах, волоча ноги, и спросил: «Который час?» Ему ответили. Он переспросил (голос у дистрофиков становился глухим, так как и мускулы голосовых связок атрофировались): «День или ночь?» Он спрашивал в вестибюле, но ведь стекол не было, окна были «зафанерены», и ему не было видно: светло или темно на улице. Через день или два наш заместитель директора по хозяйственной части Канайлов выгнал его из Пушкинского Дома. Канайлов (фамилия-то какая!) выгонял всех, кто пытался пристроиться и умереть в Пушкинском Доме: чтобы не надо было выносить труп. У нас умирали некоторые рабочие, дворники и уборщицы, которых перевели на казарменное положение, оторвали от семьи, а теперь, когда многие не могли дойти до дому, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз. Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один человек не умер в Пушкинском Доме.

…Фольклорист Н. П. Андреев умирал так. Сперва он дежурил в Институте и за себя, и за М. К. Азадовского.

Марк Константинович Азадовский (18 декабря 1888, Иркутск — 24 ноября 1954, Ленинград) — русский и советский фольклорист, литературовед и этнограф. Член Союза советских писателей. 

Азадовский очень плохо себя чувствовал и просил его за себя дежурить. Н. П. Андреев пришел на помощь товарищу (тем более, что у М. К. Азадовского только что родился сын — прямо в бомбоубежище) и стал дежурить. Двойные дежурства очень истощили Н. П. Андреева, а дочь его ушла в госпиталь работать сестрой (это тоже был один из способов выжить) и отцу не помогала. Однажды Н. П. Андреев пришел в Пушкинский Дом по дороге домой из Герценовского института и попросил кого-нибудь проводить его: он не мог дойти до дому. Жил он на Введенской улице в доме, где когда-то жил Б. М. Кустодиев. Проводить его пошла А. М. Астахова. Они шли бесконечно долго, по пути они два раза заходили в чужие квартиры отдохнуть. В одной квартире Н. П. Андреева накормили сахаром. Это дало ему силы дойти до дому. Были еще люди, способные скрывать от себя и от своей семьи куски сахару — куски жизни. Удивительное действие оказывала еда: стоило съесть маленький кусочек сахару, как ясно чувствовал в себе прилив сил. Еда пьянила и бодрила. Это было почти чудо! Через несколько дней я пошел к Н. П. Андрееву отнести ему билет на самолет. В институте кто-то не полетел (из лиц, удостоенных благоволением начальства), и надо было доставить билет Андрееву за несколько часов до отлета самолета. Я пошел к нему ночью. Помню, шел по совершенно пустым улицам, по середине мостовой по тропке в своем романовском полушубке и с орловской палкой. На Большой Пушкарской я упал и очень расшиб колени, но поднялся (сильно истощенные подняться не могли — они могли только идти). Я дошел до него и даже достучался (это было трудно), но отлететь он уже не смог. Через некоторое время он умер. А после смерти пришла к нему жена со Старо-Невского (его молодая жена жила отдельно от него) и искала сберкнижку, на которой у него было довольно много денег…

Как-то мистически, страшно умер литературовед Б. М. Энгельгардт. Помню, что я много раз рассказывал в Казани историю его смерти, но сейчас я уже ее забыл (память, как я уже сказал, выбрасывает, очищает сама себя от слишком ужасных воспоминаний). …В Институте в это время я ел дрожжевой суп. Этого дрожжевого супа мы ждали более месяца. Слухи о нем подбадривали ленинградцев всю осень. Это было изобретение и в самом деле поддержавшее многих и многих. Делался он так: заставляли бродить массу воды с опилками. Получалась вонючая жидкость, но в ней были белки, спасительные для людей. Можно было съесть даже две тарелки этой вонючей жидкости. Две тарелки! Этой еды совсем не жалели. У нас еще оставались черные сухари. Помню, что я подарил коробку черных сухарей библиотекарше — Софье Емельяновне. У нее умер от истощения муж и умирали дети (двое).

…Вскоре я перестал ходить. Приходил только за жалованием и за карточками. Однажды зашел за моими карточками отец. Он ходил пешком в свою типографию за карточками для себя и зашел за моими по пути. Как я раскаивался потом, что пустил его идти! Каждое такое «путешествие» отнимало очень много сил, приближало смерть. Всю нашу семью спасала Зина. Она стояла с двух часов ночи в подъезде нашего дома, чтобы «отоварить» наши продуктовые карточки (только очень немногие могли получить в магазинах то, что им полагалось по карточкам), она ездила с санками за водой на Неву. Мы пробовали добывать воды из снега с крыши, но надо было истратить слишком много топлива, чтобы получить совсем мало воды. Походы за водой были такие. На детские саночки ставили детскую ванну. В ванну клали палки. Эти палки нужны были для того, чтобы вода не очень плескалась. Палки плавали в ванне и не давали воде ходить волнами. Ездили за водой Зина и Тамара Михайлова (она жила у нас на кухне на антресолях). Воду брали у Крестовского моста.

 «Трасса», по которой ленинградцы ездили за водой, вся обледенела: расплескивавшаяся вода тотчас замерзала на тридцатиградусном морозе. Санки скатывались с середины дороги набок, и многие теряли всю воду. У всех были те же ванны и палки или ведра с палками: палки было изобретение тех лет! Но труднее всего было зачерпнуть воду и потом подняться от Невы на набережную. Люди карабкались на четвереньках, цеплялись за скользкий лед. Сил прорубить ступеньки ни у кого не было. В феврале (1942 г.), впрочем, появилось несколько пунктов, где можно было получить воду: на Большом проспекте у пожарной команды, например. Там открыли люк с водой. Вокруг люка тоже нарос лед. Люди плашмя ползли в ледяную гору и опускали ведра как в колодец. Потом скатывались вниз, держа ведро в обнимку. В декабре (1941 г.) (если не ошибаюсь) появились какие-то возможности эвакуации на машинах через Ладожское озеро. Эту ледовую дорогу называли дорогой смерти (а вовсе не «дорогой жизни», как сусально назвали ее наши писатели впоследствии).

Немцы ее обстреливали, дорогу заносило снегом, машины часто проваливались в полыньи (ведь ехали ночью). Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, а в первой ехали ее дети, и эта первая машина на ее глазах провалилась под лед. Ее машина быстро объехала полынью, где дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь. Сколько людей умерло от истощения, было убито, провалилось под лед, замерзло или пропало без вести на этой дороге! Один Бог ведает! У А. Н. Лозановой (фольклористки) погиб на этой дороге муж. Она везла его на детских саночках, так как он уже не мог ходить. По ту сторону Ладоги она оставила его на саночках вместе с чемоданами и пошла получать хлеб. Когда она вернулась с хлебом, ни саней, ни мужа, ни чемоданов не было. Людей грабили, отнимали чемоданы у истощенных, а самих их спускали под лед. Грабежей было очень много.

На каждом шагу — подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность.

По этой дороге уехал и наш мерзавец Канайлов. Он принял в штат Института несколько еще здоровых мужчин и предложил им эвакуироваться вместе с ним, но поставил условие, чтобы они никаких своих вещей не брали, а везли его чемоданы. Чемоданы были, впрочем, не его, а онегинские — из онегинского имущества, которое поступило к нам по завещанию Онегина (незаконного сына Александра III — ценителя Пушкина и коллекционера). Онегинские чемоданы были кожаные, желтые. В эти чемоданы были погружены антикварные вещи Пушкинского Дома, в тюки увязаны замечательные ковры (например, был у нас французский ковер конца XVIII века — голубой).…После отъезда Канайлова Институтом стал ведать М. М. Калаушин.

 Матвей Матвеевич Калаушин, ( 1904 год, ст. Лабинская – 10 дек. 1968, Ленинград) член Пушкинской комиссии, бывший директор Всесоюзною музея А. С. Пушкина, видный знаток музейного дела и один из организаторов советских литературных музеев. В дни блокады Ленинграда М. М. вместе с немногими музейными сотрудниками бережно хранил музейные реликвии, которые затем были эвакуированы в тыл. В июле 1942 г. М. М. принял участие в эвакуации из Ленинграда ряда академических учреждений. Вскоре после освобождения Ленинграда от вражеской блокады М. М. занялся реэвакуацией музейных ценностей и имущества Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Огромный вклад внес М. М. в строительство пушкинских музеев Советского Союза.

Увольнение прекратилось. Напротив, было принято несколько человек — в том числе и наша Тамара Михайлова. М. М. Калаушин сам был уволен перед тем из Института одним из первых. Он работал санитаром, и когда пришел перед отъездом Канайлова наниматься к нам на работу в Институт, я едва его узнал. Лицо его отекло, покрылось пятнами и было совершенно деформировано. В Институте он что-то организовал с карточками, принял В. М. Глинку, приблизил В. А. Мануйлова, а впоследствии взял и М. И. Стеблина-Каменского. Эти четыре человека спасали Институт до 1945 г. Впрочем, Калаушин уехал, оставив главным В. А. Мануйлова.

Владислав Михайлович ГЛИНКА [6..2.1903, Старая Русса ― 25.2.1983, Ялта] ― прозаик, историк, искусствовед. В 1944–63 был гл. хранителем Отдела истории русской культуры ГЭ. В 1942–44 ― хранитель Музея ИРЛИ (Пушкинский Дом). В 1943–44 участво­вал в ликвидации последствий артобстрелов ИРЛИ, спасал наиболее ценные экспонаты музея. В ИРЛИ рабо­тал отв. хранителем музейных фондов, зав. Лит. музеем. В 1945 перешел на работу в Эрмитаж.

Виктор Андроникович Мануйлов (1903—1987) — советский литературовед, мемуарист и сценарист^[2]. Профессор, доктор филологических наук. Широко известен прежде всего как пушкинист и лермонтовед. Его 23-летний труд учёного-исследователя творчества М. Ю. Лермонтова завершился в 1981 году изданием «Лермонтовской энциклопедии».

Михаил Иванович Стеблин Каменский (29 августа [11 сентября] 1903, Санкт-Петербург — 17 сентября 1981, Ленинград) — советский филолог-скандинавист, переводчик и фонолог, доктор филологических наук (1948), профессор Ленинградского университета (1950), почётный доктор Стокгольмского (1969) и Рейкьявикского (1971) университетов. Автор трудов по скандинавским языкам и скандинавской литературе, по теоретической лингвистике; автор переводов со скандинавских языков.

 …Еще до отъезда Канайлова … в Институт были впущены моряки с подводных лодок, которые стояли на Малой Неве прямо против нашего Института. Дело в том, что остатки нашего флота, ледоколы, турбоэлектроход «Вячеслав Молотов» — все были введены в Неву и стояли у берега с левой стороны под защитой окружающих зданий. «Вячеслав Молотов» стоял под защитой Адмиралтейства, ледокол «Ермак» — под защитой Эрмитажа и т. д. Для ценнейших зданий города это соседство не было безопасным. Наши подводные лодки тоже не были приятными соседями, но не только тем, что они могли приманивать к нам немецкие бомбардировщики.

Команды кораблей были пущены к нам в музей и дали обещание давать нашему начальству по тарелке супа. Ради этого их комнаты были обставлены всей лучшей мебелью. Диван Тургенева, кресло Батюшкова, часы Чаадаева и пр. — все отдавалось морякам ради чечевичной похлебки. Чечевица была, действительно, тогда в ходу и казалась необыкновенно вкусной. Кроме того, морякам было разрешено пользоваться библиотекой и пр. Моряки не остались в долгу. Они провели кабель с подводных лодок и дали себе и нашему начальству настоящий электрический свет! И вот началось… Ночами какие-то тени бродили по музею, взламывали шкафы, искали сокровища. Собрание дворянских альбомов очень пострадало. Пострадали и многие шкафы в библиотеке. А весной, когда вскрылась Нева, моряки без предупреждения в один прекрасный день ушли из Института, унеся с собою все, что только было можно. После их ухода я нашел на полу позолоченную дощечку: «Часы Чаадаева». Самих часов не было. На каком дне они лежат сейчас?

Дистрофия развивала клептоманию и у сотрудников Института. Канцелярская служащая (Валентина… отчество и фамилию я забыл) сняла в Институте даже стенные часы, суконную скатерть со стола заседаний и еще что-то. Она ушла потом работать в госпиталь, и больше я ее в Институте не видел. Это была канайловская знакомая.

Зимой одолевали пожары. Дома горели неделями. Их нечем было тушить. Обессиленные люди не могли уследить за своими «буржуйками». В каждом доме были истощенные, которые не могли двигаться, и они сгорали живыми. Ужасный случай был в большом новом доме на Суворовском (дом этот и сейчас стоит — против окон Ахматовой). В него попала бомба, а дом этот был превращен в госпиталь. Бомба была комбинированная — фугасно-зажигательная. Она пробила все этажи, уничтожив лестницу. Пожар начался снизу, и выйти из здания было нельзя. Раненые выбрасывались из окон: лучше разбиться насмерть, чем сгореть. В Ботаническом саду вымерзли тысячелетние папоротники, вымерзли знаменитые пальмы (помните рассказ Гаршина о пальме, выдавившей стекла оранжереи, вырвавшейся на свободу и замерзшей?).

В нашем доме вымерли семьи путиловских рабочих. Наш дворник Трофим Кондратьевич получал на них карточки и ходил в начале здоровым. На одной с нами площадке, в квартире Колосовских, как мы впоследствии узнали, произошел следующий случай. Женщина (Зина ее знала) забирала к себе в комнату детей умерших путиловских рабочих (я писал уже, что дети часто умирали позднее родителей, так как родители отдавали им свой хлеб), получала на них карточки, но… не кормила. Детей она запирала. Обессиленные дети не могли встать с постелей; они лежали тихо и тихо умирали. Трупы их оставались тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них получать еще карточки. Весной эта женщина уехала в Архангельск. Это была тоже форма людоедства, но людоедства самого страшного. Трупы умерших от истощения почти не портились: они были такие сухие, что могли лежать долго. Семьи умерших не хоронили своих: они получали на них карточки. Страха перед трупами не было, родных не оплакивали — слез тоже не было. В квартирах не запирались двери: на дорогах накапливался лед, как и по всей лестнице (ведь воду носили в ведрах, вода расплескивалась, ее часто проливали обессиленные люди, и вода тотчас замерзала). Холод гулял по квартирам. Так умер фольклорист Калецкий. Он жил где-то около Кировского проспекта. Когда к нему пришли, дверь его квартиры была полуоткрыта. Видно было, что последние жильцы пытались сколоть лед, чтобы ее закрыть, но не смогли. В холодных комнатах, под одеялами, шубами, коврами лежали трупы: сухие, не разложившиеся. Когда умерли эти люди? На Большом проспекте около Гатчинской улицы разгромили хлебный магазин. Как это могли сделать? Ведь любая продавщица (среди них не было сильно истощенных) могла справиться с целой толпой истощенных людей.

…В очередях люди все надеялись: после Кулика ждали и еще кого-то, кто уже идет к Ленинграду. Что делалось вне Ленинграда, мы не знали. Знали только, что немцы не всюду. Есть Россия. Туда, в Россию, уходила дорога смерти, туда летели самолеты, но оттуда почти не поступало еды, во всяком случае для нас. Юра с Ниночкой (своей второй женой) уехали по дороге смерти в машине, которая специально была оборудована и как жилье. Перед отъездом Юра обещал прислать еды….. Он все время говорил о еде, вспоминал об обедах на волжских теплоходах, и когда ел суп (вернее то, что мы называли супом), то очень сопел. Меня, захваченного уже раздражительностью дистрофии, сердило и это сопение (я не понимал, что виновато сердце и эта копченая колбаса, которую он так ждал)…

Расскажу теперь о том, как мы жили в своей квартире на Лахтинской. Мы старались как можно больше лежать в постелях. Накидывали на себя побольше всего теплого. К счастью, у нас были целы стекла. Стекла были прикрыты фанерами (некоторые), заклеены крест-накрест бинтами. Но днем все же было светло. Ложились в постель часов в шесть вечера. Немного читали при свете …коптилок (я вспомнил, как делал коптилки в 1919-м и 1920 г. — тот опыт пригодился). Но спать было очень трудно. Холод был какой-то внутренний. Он пронизывал всего насквозь. Тело вырабатывало слишком мало тепла. Холод был ужаснее голода. Он вызывал внутреннее раздражение. Как будто бы тебя щекотали изнутри. Щекотка охватывала все тело, заставляла ворочаться с боку на бок. Думалось только о еде. Мысли были при этом самые глупые: вот если бы раньше я мог знать, что наступит голод! Вот если бы я запасся консервами, мукой, сахаром, копченой колбасой! Мы подсчитали с Зиной, сколько дней еще сможем прожить на наших запасах. Если расходовать через день по плитке столярного клея, то хватит на столько-то дней, а если расходовать по плитке через два дня — то на столько-то. И тут же сетовали: почему я не доел своей порции тогда-то? Вот она бы пригодилась сейчас! Почему я не купил в июле в магазине печенья? Я ведь уже знал, что наступит голод. Почему купил всего 11 бутылок рыбьего жира? Надо было зайти в аптеку еще раз, послать Зину. И все в таком же роде, без конца, со страшным раздражением на самого себя, и опять внутренняя щекотка, и опять ворочаешься с боку на бок. Утром растапливали буржуйку.

Топили книгами. В ход шли объемистые тома протоколов заседаний Государственной Думы. Я сжег их все, кроме корректур последних заседаний: это было чрезвычайной редкостью. Книгу нельзя было запихнуть в печку: она бы не горела. Приходилось вырывать по листику и по листику подбрасывать в печурку. При этом надо было листок смять и время от времени выгребать золу: в бумаге было слишком много мела. Утром мы молились, дети тоже. С детьми мы разучивали стихи. Учили наизусть сон Татьяны, бал у Лариных, учили стихи Плещеева: «Из школы дети воротились, как разрумянил их мороз…», учили стихи Ахматовой: «Мне от бабушки татарки…» и др.

Детям было четыре года, они уже много знали. Еды они не просили. Только когда садились за стол, ревниво следили, чтобы всем всего было поровну. Садились дети за стол за час, за полтора — как только мама начинала готовить. Я толок в ступке кости. Кости мы варили по многу раз. Кашу делали совсем жидкой, жиже нормального супа, и в нее для густоты подбалтывали картофельную муку, крахмал, найденный нами вместе с «отработанной» манной крупой, которой чистили беленькие кроличьи шубки детей. Дети сами накрывали на стол и молча усаживались. Сидели смирно и следили за тем, как готовилась «еда». Ни разу они не заплакали, ни разу не попросили еще: ведь все делилось поровну.

От разгоревшейся печурки в комнате сразу становилось тепло. Иногда печурка накалялась докрасна. Как было хорошо!

Все люди ходили грязные, но мы умывались, тратили на это стакана два воды и воду не выливали — мыли в ней руки до тех пор, пока вода не становилась черной. Уборная не действовала. Первое время можно было сливать, но потом где-то внизу замерзло. Мы ходили через кухню на чердак. Другие заворачивали сделанное в бумагу и выбрасывали на улицу. Поэтому около домов было опасно ходить. Но тропки все равно были протоптаны по середине мостовой. К счастью, по серьезным делам мы ходили раз в неделю, даже раз в десять дней. И это было понятно: тело переваривало все, да и перевариваемого было слишком мало. Хорошо все-таки, что у нас был пятый этаж и ход на чердак такой удобный… Весной, когда потеплело, на потолке в коридоре (мы ходили в определенные места) появились коричневые пятна.

.Нет! Голод несовместим ни с какой действительностью, ни с какой сытой жизнью. Они не могут существовать рядом. Одно из двух должно быть миражом: либо голод, либо сытая жизнь.

Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса. Бог произнес: «Поелику ты не холоден и не горяч, изблюю тебя из уст моих» (кажется, так в Апокалипсисе).

Человеческий мозг умирал последним. Когда переставали действовать руки и ноги, пальцы не застегивали пуговицы, не было сил закрыть рот, кожа темнела и обтягивала зубы и на лице ясно проступал череп с обнажающимися, смеющимися зубами, мозг продолжал работать. Люди писали дневники, философские сочинения, научные работы, искренне, «от души» мыслили, проявляли необыкновенную твердость, не уступая давлению, не поддаваясь суете и тщеславию.

автопортрет художника Чупятова

Художник Чупятов и его жена умерли от голода. Умирая, он рисовал, писал картины. Когда не хватило холста, он писал на фанере и на картоне. Он был «левый» художник, из старинной аристократической семьи, его знали Аничковы. Аничковы передали нам два его наброска, написанные перед смертью: красноликий апокалипсический ангел, полный спокойного гнева на мерзость злых, и Спаситель — в его облике что-то от ленинградских большелобых дистрофиков. Лучшая его картина осталась у Аничковых: темный ленинградский двор колодцем, вниз уходят темные окна, ни единого огня в них нет; смерть там победила жизнь; хотя жизнь, возможно, и жива еще, но у нее нет силы зажечь коптилку. Над двором на фоне темного ночного неба — покров Богоматери. Богоматерь наклонила голову, с ужасом смотрит вниз, как бы видя все, что происходит в темных ленинградских квартирах, и распростерла ризы; на ризах — изображение древнерусского храма (может быть, это храм Покрова-на-Нерли — первого Покровского храма).

Покров Богоматери над блокадным Ленинградом. худ. Чупятов

Надо, чтобы эта картина не пропала. Душа блокады в ней отражена больше, чем где бы то ни было.

 Умер В. Л. Комарович. В его смерть трудно было поверить. В сентябре он приходил к нам такой бодрый и деятельный, учил нас менять вещи на провизию, делал утешительные прогнозы.

О смерти В. Л. Комаровича рассказывала мне Т. Н. Крюкова (его ученица по Нижегородскому университету) и И. Н. Томашевская. Вот как это было. В. Л. уже лежал, а Театральный институт решили эвакуировать. Решили ехать Жура (дочка Василия Леонидовича, которая училась в этом Театральном институте) и Евгения Константиновна (жена Василия Леонидовича). Отца они решили бросить: он бы не смог доехать. Его хотели оставить в вот-вот открывающемся стационаре для дистрофиков Союза писателей. В Ленинграде положение немного начинало улучшаться, и для писателей и ученых, умирающих от голода, начинают открываться «стационары», где их «в отрыве от семьи» (всех не накормишь!) немножко подкармливали.

В Доме писателя готовили уже помещение для умиравших писателей. Диетической сестрой там должна была быть И. Н. Томашевская. Открытие стационара откладывалось, а эшелон должен был уже отправляться дорогой смерти. И вот Жура (дочь) и Евгения Константиновна (жена) вынесли Василия Леонидовича из квартиры, привязали к сидению финских санок и повезли через Неву на улицу Воинова. В стационаре они встретили И. Н. Томашевскую и умоляли ее взять Василия Леонидовича. Она решительно отказалась: стационар должен был открыться через несколько дней, а чем кормить его эти несколько дней? И вот тогда жена и дочь подбросили Василия Леонидовича. Они оставили его внизу — в полуподвале, где сейчас гардероб, а сами ушли. Потом вернулись, украдкой смотрели на него, подглядывали за ним — брошенным на смерть. Что пережили они и что пережил он! Когда в открывшемся стационаре Василия Леонидовича навестила Таня Крюкова, он говорил ей: «Понимаешь, Таня, эти мерзавки подглядывали за мной, они прятались от меня!» Василия Леонидовича нашла Ирина Николаевна Томашевская. Она отрывала хлеб от своего мужа и сына, чтобы подкормить Василия Леонидовича, а когда в стационаре организовалось питание, делала все, чтобы спасти его жизнь, но у него была необратимая стадия дистрофии. Необратимая стадия — эта та стадия голодания, когда человеку уже не хочется есть, он и не может есть: его организм ест самого себя, съедает себя. Человек умирает от истощения, сколько бы его ни кормили. Василий Леонидович умер, когда ему уже было что есть. Таня к нему заходила: он походил на глубокого старика, голос его был глух, он был совершенно сед. Но мозг умирает последним: он работал. Он работал над своей докторской диссертацией! С собой у него был портфель с черновиками. Одну из его глав (главу о Николе Заразском) я напечатал потом в Трудах Отдела древнерусской литературы (в V томе в 1947 г.). Эта глава вполне «нормальная», никто не поверил бы, что она написана умирающим, у которого едва хватило сил держать в пальцах карандаш, умирающим от голода! Но он чувствовал смерть: каждая его заметка имеет дату! Он считал дни. И он видел Бога: его заметки отмечены не только числами, но и христианскими праздниками. Сейчас его бумаги в архиве Пушкинского Дома. Я передал их туда после того, как их передала мне Т. Н. Крюкова, и я извлек из них главу о Николе Заразском. Т. Н. Крюкова приносила ему два раза мясо — мясо, которого так не хватало и ей самой, и ее мужу. Муж ее тоже умер впоследствии. Но февраль (1942 г.), в который умер Василий Леонидович и ее муж, был еще месяцем, в котором умирали мужчины. Женщины стали больше всего умирать в марте. И в феврале она осталась жива, а в марте уехала.

Таких случаев, как с Василием Леонидовичем, было много. Модзалевские уехали из Ленинграда, бросив умиравшую дочурку в больнице. Этим они спасли жизнь других своих детей. Эйхенбаумы кормили одну из дочек, так как иначе умерли бы обе. Салтыковы весной, уезжая из Ленинграда, оставили на перроне Финляндского вокзала свою мать привязанной к саночкам, так как ее не пропустил саннадзор. Оставляли умирающих: матерей, отцов, жен, детей; переставали кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; покидали в стационарах, в больницах, на перроне, в промерзших квартирах, чтобы спастись самим; обирали умерших — искали у них золотые вещи; выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших — мужа или жены; раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей; готовы были отрезать мясо у себя для детей; покидаемые — оставались безмолвно, писали дневники и записки, чтобы после хоть кто-нибудь узнал о том, как умирали миллионы. Разве страшны были вновь начинавшиеся обстрелы и налеты немецкой авиации? Кого они могли напугать? Сытых ведь не было.

Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. И мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль — у других. Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана. Из ленинградской блокады делают «сюсюк». «Пулковский меридиан» Веры Инбер — одесский сюсюк. Что-то похожее на правду есть в записках заведующего прозекторской больницы Эрисмана, напечатанных в «Звезде» (в 1944 или 1945 г.). Что-то похожее на правду есть и в немногих «закрытых» медицинских статьях о дистрофии. Совсем немного и совсем все «прилично»…

Виктор Карамзин в статье «Кто сочтет… (Ленинград. Блокада. Дети)» (ж. «Наш современник». 1986. № 8. С. 170) утверждает: «Умерло в блокаду 632 253 ленинградца». Какая чушь! Сосчитать до одного человека! На основании каких документов и кто считал?

Вот уж воистину «Кто сочтет…»

…кто сочтет провалившихся под лед, подобранных на улицах и сразу отвезенных в морги и траншеи кладбищ?  Кто сочтет сбежавшихся в Ленинград жителей пригородов, деревень Ленинградской области?  А сколько было искавших спасения из Псковской, Новгородской областей?  А всех прочих — бежавших часто без документов и погибавших без карточек в неотапливаемых помещениях, которые им были выделены, — в школах, высших учебных заведениях, техникумах, кинотеатрах?

Зачем преуменьшать, и явно — в таких гигантских размерах — в три, четыре раза?

 Г. Жуков в первом издании своих «Воспоминаний» указывал около миллиона умерших от голода, а в последующих изданиях эту цифру исключили  под влиянием бешеных требований бывшего начальника снабжения Ленинграда. А в августе 1942 г. во время совещания в Горисполкоме, по словам профессора Н. Н. Петрова, присутствовавшего на нем, было сказано, что только по документам (принятым при регистрации) к августу 1942 погибло около 1 миллиона 200 тысяч… Об этом у меня есть записи на книге этого мерзавца-снабженца.

 В феврале и в марте 1942г. смертность достигла апогея, хотя выдачи хлеба чуть-чуть увеличились. Я на работу не ходил, изредка выходил за хлебом. Продукты и хлеб приносила Зина, выстаивая страшные очереди. Хлеб был двух сортов: более черный и более белый. Я считал, что надо брать более белый. Мы так и делали. А он был с бумажной массой! Очень хотелось горбушек. Жадно смотрели на довесочки. Многие просили продавцов сделать довески: их съедали по дороге. Отец, когда Зина приносила ему порцию хлеба, ревниво следил, есть ли довески. Он боялся, не съела ли их Зина по дороге. Но, как всегда, Зина стремилась взять себе меньше всех. Стеблины-Каменские по дороге до дому съедали половину того, что получали. Люди сжевывали крупу, ели сырое мясо, так как не могли дотерпеть до дому. Каждую крошку ловили на столе пальцами. Появилось специфическое движение пальцев, по которому ленинградцы узнавали друг друга в эвакуации: хлебные крошки на столе придавливали пальцами, чтобы они прилипли к ним, и отправляли эти частицы пищи в рот. Просто немыслимо было оставлять хлебные крошки. Тарелки вылизывались, хотя «суп», который из них ели, был совершенно жидкий и без жира: боялись, что останется жиринка («жиринка» — это ленинградское слово тех лет, как и «довесочек»).

…Страшное продолжалось и потом. Как хоронить отца? Надо было отдать несколько буханок хлеба за могилу. Гробы не делали вообще, а могилами торговали. В промерзшей земле трудно было копать могилы для новых и новых трупов тысяч умиравших. И могильщики торговали могилами уже «использованными», хоронили в могиле, потом вырывали из нее покойника и хоронили второго, потом третьего, четвертого и т. д., а первых выбрасывали в общую могилу.

…стали хлопотать о свидетельстве о смерти. В нашей поликлинике на углу Каменноостровского и реки Карповки внизу стояли столики, за ними сидели женщины, отбирали паспорта умерших и выдавали свидетельства о смерти. К столикам были длинные очереди.

Диагноз «от голода» они не записывали, а придумывали что-нибудь другое. Таков был им приказ! Отцу тоже записали какую-то болезнь и, не видев его, выдали свидетельство. Очередь подвигалась быстро, тем не менее она не уменьшалась…

.…Впоследствии я несколько раз видел, как проезжали по улицам машины с умершими. Эти машины, но уже с хлебом и пайковыми продуктами, были единственными машинами, которые ходили по нашему притихшему городу. Трупы грузили на машины «с верхом». Чтобы больше могло уместиться трупов, часть из них у бортов ставили стоймя: так грузили когда-то непиленные дрова…

.Я не плакал об отце. Люди тогда вообще не плакали.…Умер Александр Алексеевич Макаров, Зинин отец. Раза два Зина добиралась до него пешком, когда он еще был жив. В последний раз она была у него, когда его уже не было в живых. Соседи сказали, что в последние дни он не хотел и перестал есть. В буфете у него нашлась плитка шоколада и еще что-то из еды. Видно, берег для последнего…Умер мой дядя Вася. В его семье все перессорились и ели по своим карточкам. Ему не хватало, ходить получать хлеб он уже не мог. Он умер в одной комнате с дочерью и женой. Те остались живы, он был с ними в ссоре.

…В марте стал действовать стационар для дистрофиков в Доме ученых. Преимущество этого стационара было то, что туда брали без продуктовых карточек. Карточки оставались для семьи. Мне дали туда отношение из Института литературы Калаушин и Мануйлов. Зина провожала меня с санками. На санках была постель: подушки, одеяло, уходить было страшно: начались обстрелы, бомбежки, очень усилились пожары, не было еще телефонов. Хотя уйти надо было только на две недели, но всякое могло случиться. Вдруг эта разлука навсегда? В Доме ученых комнаты для дистрофиков немного отапливались, но все равно холодно было очень. Комнаты помещались наверху, а ходить есть надо было вниз в столовую, и это движение вверх и вниз по темной лестнице очень утомляло. Ели в темной столовой при коптилках. Что было налито в тарелках, мы не видели. Смутно видели только тарелки и что-то в них налитое или положенное. Еда была питательная. Только в Доме ученых я понял, что значит, когда хочется есть. Есть хотелось так, как никогда: это оживало тело! И особенно хотелось есть после еды. В перерыве между едой лежал в кровати под одеялами и мучительно ждал новой еды, шел, ел и снова начинал ждать еды.

…Некоторые ученые крали или подделывали талончики, по которым нам отпускали завтрак, обед и ужин. Подделать эти талончики было не так уж трудно. На этом «деле» поймали доктора наук — кажется, астронома или химика. Наконец короткий срок пребывания в стационаре кончился. Зина пришла за мной с санками. Мы везли их по лужам: наступала весна. Дома я начал не только собирать материал по средневековой поэтике (тетради у меня сохранились), но и писать. Дело в том, что М. А. Тиханову вызывали в Смольный и предложили ей организовать бригаду для скорейшего написания книги об обороне русских городов. М. А. Тиханова предложила меня в компаньоны.

С ней вместе мы отправились в Смольный (это путешествие было для меня нелегким). От площади Смольного до главного здания все было закрыто маскировочной сеткой. В Смольном густо пахло столовой. Люди имели сытый вид. Нас приняла женщина (я забыл ее фамилию). Она была полной, здоровой. А у меня дрожали ноги от подъема по лестнице. Книгу она заказала нам с каким-то феноменально быстрым сроком. Сказала, что писатели пишут на ту же тему, но у них работа идет медленно, а ей (!) хочется, чтобы она была сделана быстро. Мы согласились. И в мае наша книжка «Оборона древнерусских городов» была готова. Она вышла осенью 1942 г. Я писал в ней главы «Азов — город крепкий», «Псков» и еще что-то. Больше половины глав — мои. У М. А. Тихановой там написана глава о Троице-Сергиевой лавре, введение и заключение. Сдавали мы рукопись в Госполитиздат — Петерсону (впоследствии умер под арестом — по «Ленинградскому делу»). Писалось, помню, хорошо — дистрофия на работе мозга не сказывалась.

Весной 1942-ого стала выходить газета (не каждый день) «Ленинградская правда» — в уменьшенном формате. Газеты добывались только случайно. Из газет я узнал о гибели Павловского дворца и Волотовской церкви. Гибель обоих памятников была описана, хотя сами они не были названы. Павловск был разбит нашей авиабомбой (там был немецкий штаб), а в Волотове находился наш артиллерийский наблюдательный пункт, и церковь снесла немецкая артиллерия….

Гибель ленинградских дворцов (в частности, Елагина, который сгорел на наших глазах от времянок квартировавших там частей), Новгорода, Пскова подействовала на меня угнетающе.

… По учреждениям стали выдавать семена для огородов. Помню, нам выдали капельку семян редиски. Мы устроили огород в квартире, перевернули обеденный стол вверх ножками, ножки отвинтили, насыпали земли из сквера на Лахтинской, поставили у окна и посадили редиску. Потом ели траву этой редиски как салат; для витаминов. В мае мы уже ели лебеду и удивлялись, какая это вкусная трава. Лебеду испокон веку ела русская голодающая деревня, а наше положение было значительно хуже. Потому, видно, и лебеда нам нравилась. Люди выкапывали в скверах корни одуванчиков, сдирали дубовую кору, чтобы остановить кровь из десен (сколько погибло дубов в Ленинграде!), ели почки листьев, варили месиво из травы. Чего только не делали! Но удивительно — эпидемий весной не было. Были только дистрофические поносы, потрепавшие почти всех (мы убереглись).

Мне выдали талоны на усиленное питание. Это усиленное питание давалось в Академической столовой (она была там же, где и сейчас — рядом с Институтом этнографии). Два раза надо было ходить есть. Многие так и не уходили, сидели тут же на набережной, в столовой, чтобы не тратить сил. Помню, что давали глюкозу в кусках. После того, как ее съешь, сил сразу прибывало. Это было удивительно, почти чудо.

К тому времени стали ходить некоторые трамваи. Топливо для электростанций бралось из разбираемых деревянных домов (так была разобрана Новая Деревня). Трамвай ходил по Большому проспекту Петроградской стороны, по 1-й линии, по Университетской набережной, через Дворцовый мост и по Невскому. Другие линии еще не действовали. …В столовой я, встречая знакомые лица, каждый раз думал: «Этот жив». Люди в столовой встречались со словами: «Вы живы! Как я рад!» С тревогой узнавали друг у друга: такой-то умер, такой-то уехал. Люди пересчитывали друг друга, считали оставшихся, как на поверке в лагере.…Мы начали спешно продавать все, что могли. Я решил: мы должны жить, а все остальное наживем. Мы прикрепляли объявления о продаже вещей к заборам. К нам беспрерывно ходили покупатели. …Только часть книг (полное собрание русских летописей — отдельные тома и еще некоторые) я отвез в Пушкинский Дом на хранение. Наняли для этого дворника из дома напротив — «дядю Ваню». Он за буханку хлеба отвез книги на тележке….

…Связь с «Большой землей» постепенно возобновилась, возобновилась и связь друг с другом. Пришел запрос от Миши — живы ли мы. Он действовал через какое-то свое учреждение. Пришел оттуда человек и обещал дать машину для того, чтобы перевезти вещи на вокзал. Это было большое дело! Мише сообщили о смерти дедушки.

В главном зале Академии наук шла запись на эвакуацию. Там встретился я с Дмитрием Павловичем Каллистовым: он тоже собирался ехать. Мы записались все, записали и Тамару Сергеевну Михайлову (няню). Она тогда уже работала в Институте литературы (ее взял М. М. Калаушин препаратором). Вещей можно было брать ограниченное количество (забыл, сколько килограммов) и только в мягкой таре, то есть в мешках. Людей отправляли с Финляндского вокзала до станции Борисова Грива, а оттуда Ладожским озером на пароходах и барках. Город постепенно пустел больше и больше.  …Перед отъездом, в мае и в июне 1942 г., очень усилились обстрелы. Однажды вся наша квартира сотряслась, а затем раздался грохот, и мы слышали, как на улице посыпались стекла. Звук падающих стекол — очень характерный звук ленинградских обстрелов. Улицы сплошь были засыпаны мелким стеклом, и в галошах ходить было совершенно невозможно: резались. В этот раз разрыв был очень сильный. Бабушка с криком собрала детей и бросилась с ними в коридор. Но было ясно, что раз разрыв был слышен, значит, в нас уже не попало. Потом бабушка побежала вниз по лестнице, второго разрыва не было, но этот единственный тяжелый снаряд наделал-таки бед. Он попал на Большом проспекте в двухэтажный домик на углу улицы Ленина. Этого дома сейчас нет. Внизу была булочная. Снаряд прошиб весь дом сверху вниз и взорвался в булочной. Погибло несколько десятков людей. Все было залито кровью. Когда мы ходили по улице, то обычно выбирали ту сторону, которая была со стороны обстрела — западную, но во время обстрела не прятались. Ясно был слышен немецкий выстрел, а затем на счете 11 — разрыв. Когда я слышал разрыв, я всегда считал и, сосчитав до 11, молился за тех, кто погиб от разрыва. Жене заведующего столовой Сергейчука снесло голову: она ехала в трамвае. В трамваях ездить было особенно опасно. Ленинградские старые трамвайные вагоны были со скамейками вдоль окон. Разрывом выбивало стекла и обезглавливало сидящих…Броню на квартиру я сдал в жакт, но печати на квартиру наложить не удалось: не было времени. Нельзя было задерживать машину. Мягкие наши тюки мы отправили на машине на вокзал — принимали багаж на Московском вокзале. Затем мы переночевали в пустой квартире и на следующий день с самыми небольшими заплечными мешками отправились на Финляндский вокзал, погода была хорошая. Это было 24 июня. Мы покидали нашу квартиру с таким чувством, точно никогда уже в нее не вернемся, казалось невозможным вернуться в город, в котором мы видели кругом столько ужасов. Может быть, потому мы даже и не опечатали квартиру, не очень об этом заботились. …Мы ехали в трамвае и в последний раз смотрели на многострадальный город. На Финляндском вокзале нас в первый раз сытно кормили: дали пшенной каши с большим куском колбасы. Нас подкрепляли к дороге. Дорога предстояла тяжелая, и слабые ленинградцы погибали на ней тысячами. Мы поели на воздухе, затем нас стали сажать в дачные вагоны. Тесно было страшно. Вместе с нами очутился и Стратановский (филолог-классик Г. А. Стратановский (1901–1986). Он потерял жену (она умерла сравнительно рано, зимой) и был один. С растерянным видом он упрашивал нас пустить его к нам в вагон. Поезд шел убийственно медленно, долго стоял на станциях, часть людей сидела, часть стояла спрессованная, тамбуры были все забиты. Ночью, в белую ночь, мы приехали в Борисову Гриву. Нам выдали похлебку: она была жирная и ее было много. Мы жадно ели эту настоящую пищу. Нас кусали комары, как живых, мы видели природу. Это было прекрасно. Не спали. Мы разговаривали с гебраистом Борисовым, умершим потом в дороге от дистрофического поноса. Дмитрий Павлович Каллистов, Олимпиада Васильевна, сестра Олимпиады Васильевны Ляля и Бобик оказались в том же поезде, что и мы. Дмитрий Павлович шутил: «Хотел бы я видеть того Бориса, у которого такая грива». Мы решили держаться все вместе. В Борисову Гриву доставили наш багаж. Мы сами разыскивали по приметам наши тюки и складывали их вместе под открытым небом. Затем началась погрузка на пароход. На пароход пропускали только один раз, после проверки паспорта, но что можно было захватить за один раз нашими ослабевшими руками? Мы с Дмитрием Павловичем, Зина и Тамара едва уговорили стражников, проверявших наши документы, пропустить нас еще раз и ходили раза по три, таскали наши тюки по молу до парохода. Когда мы вернулись на пароход с последними тюками, пароход уже отходил. Мы с Дмитрием Павловичем прыгнули, рискуя упасть в воду, но благополучно оказались на борту перегруженного до крайности парохода. Если бы прошла еще минута, мы бы остались на берегу. Бог знает, когда бы тогда снова нашли друг друга! Как волновалась Зина — я передать не могу….

 …Были ли ленинградцы героями? Не только ими: они были мучениками».…

И так, я надеюсь, что с читателями, прочитавшими тетрадку Лихачёва, мы на одной платформе и можем дальше обсуждать сущность, проблемы и значение ленинградской блокады.

Лихачёв заметил многие проблемы блокадного Ленинграда: интенсивный вывоз хлеба и другого продовольствия из города в июне, июле, августе 1941 года по железным дорогам; неразбериху при эвакуации взрослых и детей; действия «пятой» колонны и шпиономанию в городе; подготовку к сдаче города; проблемы внутренней эвакуации жителей, разгул бандитизма; вынужденный и преступный каннибализмы; полное отсутствие информации о положении в стране и на фронтах, в том числе на подступах к городу; политические аресты в научной среде; смертельно-безнадежный быт блокадников на примере своей семьи; смерть от голода многих научных работников Пушкинского дома; взаимоотношения сотрудников и руководителей Пушкинского дома; организацию и состав питания научных сотрудников; стремление властей скрыть главную причину смерти людей; специфику блокадных похорон и другие наблюдения.

Здесь хотелось бы отметить, что моя семья и я, включая деда и бабушек, находились всю блокаду в Ленинграде. В юности ( после смерти Сталина) я слышал много рассказов о блокаде, это была застольная послевоенная тема, ведь люди помнили многое. Эти рассказы вошли в мою память и присоединились к тому, что хранилось в подсознании. Ни одно из наблюдений Лихачёва не противоречит тому, что обсуждалось моими родителями и сохранилось в моей блокадной памяти. В блокаду мы потеряли бабушек, по отцу и по матери. Мой сводный брат 1926 года рождения эвакуировался из Ленинграда в конце 1942 года, не смог доехать до родственников в Челябинске, оказался в Казани. Там был мобилизован, прошел ускоренный курс обучения во Владимирском пехотном училище и младшим сержантом в составе всего училища был отправлен на Калининский фронт для штурма Смоленска. 18 октября 1943 года в бою под городом Духовщина командир отделения автоматчиков Сергей Семёнов (семнадцати лет от роду) пал смертью храбрых.

 Правдивее, чем Лихачёв никто не описал блокадную действительность, поэтому перейдём к обсуждению важнейших следствий и выводов из его объективных бытовых наблюдений.

Как немцы осуществили блокирование Ленинграда и затянули петлю смерти на его шее? Обратимся к немецким источникам, например, книге Pohlman, Hartwig « 900 дней боев за Ленинград»:

«… именно Гитлер, для которого очень важно было захватить Ленинград до взятия Москвы … в этот решающий момент (сентябрь 1941 года) помешал фельдмаршалу Риттеру фон Леебу (командующий  группы армий «Север»)  и генералу Рейнгарду (командующий танковой группировкой) провести эту операцию. …16 сентября Гитлер неожиданно…  отказался от захвата Ленинграда, так как испугался  взять непосредственно на себя ответственность за снабжение многомиллионного  населения города, как оккупационная власть… Как осаждающий, он мог взять укрепленный город измором и вынудить его к капитуляции, а также мог полностью уничтожить его артиллерийским огнем и авиацией, так как, по его мнению, город, основанный Петром Великим, должен был исчезнуть с лица земли.  …20 сентября наступление на Ленинград было окончательно прекращено, началась осада города. Установилась линия окружения, которая до января 1944 года в целом обозначала линию фронта, хотя в каких-то местах в результате упорных боев отвоевывали или теряли несколько сотен или тысяч метров….».

Конечно, были и другие факторы, заставившие Гитлера принять решение. Он имел точные разведданные о том, что Жуков снял с финского фронта все боеспособные войска и сильно укрепил дисциплину и оборонительные позиции под Гатчиной. Он знал о разработанных в Ленинграде подробных директивах по созданию линий обороны внутри города, где к отступившим армейским частям присоединялись бы две дивизии НКВД, гор милиция и народное ополчение. Э то грозило элитным частям СС и вермахта большими потерями.

Что в это же время предпринимала Ставка Верховного Главнокомандующего и непосредственно товарищ Сталин? Привожу рассекреченную в 2005 году запись телефонного разговора:

*«ЗАПИСЬ ПЕРЕГОВОРОВ по прямому проводу И.В. Сталина, маршала Советского Союза К. Е. Ворошилова (командующий обороной Ленинграда)

с командующим  54-й армией маршалом Советского Союза Г. И. Куликом.

13 сентября 1941 г.

У аппарата маршал Кулик.

…Люди врут, обманывают друг друга. На бумаге все хорошо, а на картах вензеля, в особенности, в том числе и у нашего с вами приятеля (Антонюка), а на деле, когда проверишь, совершенно другое. Поэтому захват Шлиссельбурга нужно отнести за счет общего вранья и незнания дел высших начальников, как обстоит дело на месте. И они меня обнадежили, что в этом районе вес обстоит благополучно, а я как раз в период, когда армия сосредоточивалась, выехать на место не мог и доверился штабу 48-й армии и его командующему (г-л Антонюк М.А.), что они не допустят противника в направлении Шлиссельбург. [Я] был целиком занят организацией перегруппировки для захвата станции Мга. Я бы мог в этот период бросить одну сд, которая бы не допустила захвата Шлиссельбурга. Правда, это неприятная история, но я вам хотел доложить точную правду…

ВОРОШИЛОВ. Сейчас Григорий Иванович будем отвечать. У аппарата рядом со мной командующий Ленинградским фронтом тов. Жуков и начальник штаба фронта тов. Хозин, оба вчера прибывшие [в] Ленинград.

Мы все трое считаем главнейшей вашей задачей в оказании боевого содействия войскам Ленфронта: мощным ударом опрокинуть противника на вашем правом фланге и, овладев Шлиссельбургом, бить врага [в] направлении Мга и далее на запад….

СТАЛИН. …Просьба к вам представить сегодня же ваш план взятия станции Мга и соединения с Ленинградским фронтом с обозначением сроков продвижения по дням.

КУЛИК. Прошу разрешения представить завтра к исходу дня, так как я послал для рекогносцировки местности командиров, с учетом прихода новых дивизий.

СТАЛИН. Какая вам рекогносцировка нужна? Вам надо вес силы направить на разгром противника в районе Мги и дальше.

КУЛИК. Я разведываю район Малукса и северо—восточнее. Хочу найти фланг противника, чтобы [его] не терять.

СТАЛИН. В поисках флангов вы можете упустить время, а за этот период немцы могут взять Ленинград, и тогда никому не нужна ваша помощь. В эти два дня, 21 и 22, надо пробить брешь во фронте противника и соединиться с ленинградцами, а потом уже будет поздно. Вы очень запоздали. Надо наверстать потерянное время. В противном случае, если вы еще будете запаздывать, немцы успеют превратить каждую деревню в крепость, и вам никогда уже не придется соединиться с ленинградцами.»

Затем:

*«ВАСИЛЕВСКИЙ.

23 сентября 1941 год. 3 ч. 35 мин.

Прошу принять следующее указание товарища Сталина и немедленно довести до сведения товарищей Жданова и Кузнецова:

« Жданову, Кузнецову. Судя по вашим медлительным  действиям можно прийти к выводу, что вы все еще не осознали критического положения, в котором находятся войска Ленфронта. Если вы в течение нескольких ближайших дней не прорвете фронта и не восстановите прочной связи с 54-й армией (Кулик), которая вас связывает с тылом страны, все ваши войска будут взяты в плен. Восстановление этой связи необходимо не только для того, чтобы снабжать войска Ленфронта, но и, особенно, для того, чтобы дать выход войскам Ленфронта для отхода на восток — для избежания плена в случае, если необходимость заставит сдать Ленинград. Имейте в виду, что Москва находится в критическом положении и она не в состоянии помочь вам новыми силами. Либо вы в эти два-три дня прорвете фронт и дадите возможность вашим войскам отойти на восток в случае невозможности удержать Ленинград, либо вы попадете в плен. Мы требуем от вас решительных и быстрых действий. Сосредоточьте дивизий восемь или десять и прорвитесь на восток. Это необходимо и на тот случай, если Ленинград будет удержан, и на случай сдачи Ленинграда. Для нас армия важней. Требуем от вас решительных действий.

Сталин».

И, наконец:

*«ДИРЕКТИВА  Ставки ВГК № 002288 командующему 54-й армией о наступлении с целью соединения с войсками Ленинградского фронта

24 сентября 1941 г. 04 ч O5 мин.

В третий раз Ставка Верховного Главнокомандования приказывает вам принять все меры к незамедлительному занятию Синявино и соединению с ленинградскими войсками. Личная ответственность за выполнение этого возлагается на маршала Кулика. Получение подтвердить и исполнение донести.

Ставка Верховного Главнокомандования

И. СТАЛИН   Б. ШАПОШНИКОВ

ЦАМО РФ. Ф. 148а. On. 3763. Д. 93. Л. 40. Подлинник.»

*БЛОКАДА ЛЕНИНГРАДА В ДОКУМЕНТАХ РАССЕКРЕЧЕННЫХ АРХИВОВ. Под редакцией Н.Л. Волковского, ИЗДАТЕЛЬСТВО Полигон, МОСКВА САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, 2005

Таким образом  Гитлер 16 сентября 1941 года принял решение не брать Ленинград штурмом, а перейти к его блокаде. А в это время с 13 по 23 сентября Сталин был в полной уверенности, что штурм неизбежен и главное, что его волнует, это сохранение войск, вывод их из окружения и переброска на усиление обороны Москвы. Он уже давно смирился со сдачей Ленинграда, поэтому в августе дал указание вывозить продовольствие, отправить коллективы оборонных предприятий в эвакуацию и жечь архивы. Наблюдения Лихачёва подтверждают, что такие распоряжения были и  неукоснительно исполнялись «органами». Ясна и причина перехода к блокаде, её сформулировали сами немцы: практичнее и дешевле уморить голодом многомиллионный город, разделив ответственность с противником, чем нести потери при штурме и единоличную ответственность за жизнь его жителей и инфраструктуру, как оккупационная власть.

Ещё одной особенностью восприятия проблемы блокады после войны являлся акцент только на ответственность Германии за злодеяние и практически полное замалчивание роли Финляндии. Понятно, что в основе этого лежали «глубокие» стратегические расчёты на Финляндию, которые некоторое время даже как-то оправдывались. Но невозможно, замалчивая преступление, рассчитывать на искренность в отношениях. Финны виновны в ленинградской трагедии не менее немцев, несмотря на то, что с их стороны «не было обстрелов, и не налетали самолёты», как свидетельствует Лихачёв. Они держали северную дугу блокады, не пропуская гражданских лиц и грузы в Ленинград! Этого вполне достаточно, чтобы уморить сотни тысяч мирных граждан соседней страны. Не получив надлежащей оценки с советской стороны и со стороны мировой общественности, финны закостенели в своих националистических претензиях. Гловарь финской военщины Манергейм умер от старости в своём имении в 1951 году, а ведь он заслужил такую же кару, как Геринг и другие на Нюрнбергском процессе.

Зло должно быть обязательно наказано! Мы имеем полное моральное и юридическое право требовать компенсаций для России и семьям блокадников, ибо это преступление не имеет срока давности. Надо в полный голос требовать международного осуждения преступлений финских националистов.

Только в конце сентября Сталин понял, что штурма города не будет и начал всерьёз думать, что предпринять для обеспечения выживания жителей и защитников Ленинграда.

Первое, что было сделано: это создан авиационный отряд из 26-ти Дугласов, которые совершали полтора рейса в сутки, перевозя продовольствие, деньги, тиражи продкарточек и пр. в Ленинград, обратно отправляли дефицитные товары (например, телефонный и силовой кабели, оптику и т. д.), раненых, больных командиров и специалистов, неотложно эвакуируемых и т. д. Поэтому простые люди иногда находили на помойках в районе Смольного огрызки недоеденных «французских» булочек (реальный факт). Смольный и штабы фронта и КБФ снабжались из Москвы, включая деликатесы. На стыке осеннего и зимнего сезонов 1941 года возникла очень неприятная пауза длительностью около двух-трёх недель, когда шторма на озере резко усилились, открытая вода исчезла, а прочный лёд не установился. Снабжение городского и военного аппаратов в это время осуществлялось только авиацией в соответствии с:

«ПОСТАНОВЛЕНИЕ(м) Государственного Комитета Обороны № 871 сс о выделении авиации для доставки грузов в г. Ленинград    9 ноября 1941 г.

1. Обязать ГУГВФ (т. Картушева), начиная с утра 10 ноября с.г. до 14 ноября включительно (т. с. в течение 5 дней), выделить 24 транспортных «Дугласа» дополнительно к 26 работающим на Ленинградской линии с тем, чтобы ежедневно по доставке продовольствия в Ленинград и вывозу обратно ценных грузов работали 50 «Дугласов», с условием, чтобы каждый самолет делал в день в среднем не менее полутора оборотов.

2. Обязать ВВС (т. Жигарсва):

а) выделить 10 самолетов ТБ-3, начиная с утра 10 ноябряс. г. до 14 ноября включительно ( т. с. в течение 5 дней), для транспортировки продовольствия в Ленинград и ценных грузов из Ленинграда, при условии ежедневного оборота каждого самолета не менее одного оборота в день;

б) организовать прикрытие с воздуха истребительной авиацией, выделив дополнительно к имеющимся истребителям один полк истребителей.

3. Установить на 5 дней план перевозки в Ленинград продовольствия в количестве не менее 200 тонн в день следующих продуктов:

концентратов — каша пшенная и суп гороховый……135 тонн;

колбаса копченая, свинина копченая…………………20 тонн;

сухое молоко, яичный порошок………………………….…….10 тонн;

масло сливочное……………………………….. ………………….15тонн;

комбижир, сало топленое……………………                …………..20 тонн.

4.  Ответственность за подачу в пункты погрузки указанных продуктов возложить на начальника продовольственного управления Главного интендантского управления генерал-майора т. Белоусова…

7. Обязать Военный совет Ленинградского фронта обеспечить быструю разгрузку прибывающих самолетов и быструю погрузку их для отправки обратно.

Председатель Государственного Комитета Обороны                               И.СТАЛИН

Выписки посланы: Микояну, Хрулсву, Картушсву, Жигарсву, Белоусову,  ВС Ленфронта. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп.1. Д. 14. Л.З.»                                                                                                                             .

Следующим шагом было первое решение Политбюро об организации снабжения города через Ладожское озеро в зимний период. Как это работало на первом этапе Блокады описал Лихачёв (Дорога Смерти).

Подробнее эти вопросы обсуждены в моей работе: Блокада Ленинграда. 1941, Начало. Зима 1941-1942 г.г. ВАД 101 Опубликовано на данном сайте мемоклуб.ру.

В городе существовала «пятая» колонна, наряду с немецкими шпионами и диверсантами. Недовольных советской властью было достаточно много, в том числе людей, преследуемых за религиозные убеждения. Из рассказов матери я знаю, что в некоторых церковных общинах составлялись списки коммунистов, комсомольцев, активистов, военнослужащих для передачи новым хозяевам. Это подтверждается свидетельствами Лихачёва относительно паники и шпиономании, проникшей даже в Пушкинский Дом.

Важный вопрос о неразберихе при эвакуации детей. Она действительно имела место. Я думаю, что многие с недоумением читали те места в тетради Лихачёва, где он рассказывает, как прятал своих двух дочерей от обязательной эвакуации. А смысл был. В нашей семье произошла следующая история. В июле 1941 года я был эвакуирован вместе с другими детьми рабочих Кировского завода в небольшой город Нерехта Калужской области. Через пару недель мама узнала, что в детском лагере началась эпидемия дизентерии и дети умирали. Она добилась командировки в Нерехту, со скандалом, под свою ответственность, забрала меня больного и с огромными трудностями в конце августа вернулась в Ленинград. Так она сохранила, как ни парадоксально, меня, своего ребёнка. А многие родители, понадеявшиеся на эвакуаторов, действительно навсегда потеряли своих детей! Эшелоны с детьми бомбили, дети разбегались, а потом их было уже не собрать, посылали детей на территории, которые в скором времени занимали оккупанты, в местах размещения детей возникали эпидемии на фоне плохого питания и ухода. Это была полностью закрытая тема ленинградской катастрофы.

Есть еще один блокадный эпизод, произошедший со мной, важный для понимания некоторых базовых истин. В конце 1942 года, когда наша семья держалась уже из последних сил, один врач рассказал матери, что в поселке Юкки Всеволожского района имеется детский дом для умственно неполноценных детей, который снабжается по блокадным нормам, т.е. три раза в день какая-то баланда выдается. Мать уже отправила своего старшего сына и свою мать в эвакуацию по Дороге Смерти, отец лежал в отделении для дистрофиков больницы Кировского завода, теперь ей надо было принимать решение относительно меня. Врач дал необходимое заключене. Это было не сложно, т.к. я был дистрофиком и вяло реагировал на всё, что окружало. Так я попал в этот детский дом, где провел целый год. Когда матери стали поступать сигналы, что моё физическое состояние улучшилось, но я стал копировать поведение окружающих детей, она забрала меня домой. Обстановка была уже другая: нормы увеличены, а вскоре немецко-финская блокада была ликвидирована.

В настоящее время есть «новые» люди, которые ставят на одну доску коммунистов и фашистов, Сталина и Гитлера. К ним обращен мой небольшой рассказ. Я хочу их спросить: Стали бы гитлеровцы возиться с умственно неполноценными детьми вообще, не говоря уже о таких чрезвычайных обстоятельствах, как многолетняя блокада Ленинграда??? А коммунисты это сделали, и я этому свидетель!

Есть ещё один пропагандистский аспект блокады, который у меня, да у любого блокадника, вызывает отторжение, это романтизация блокады. Это всё четче проявляется по мере удаления этого события во времени и уходу его свидетелей. Сюда относятся уже упомянутые истории про «блокадных» котов и появившийся недавно во Всеволожском районе памятник «Блокадной Мадонне». Молодая женщина с грудным младенцем на руках стоит у окна с выбитыми стёклами и смотрит скорбно вдаль. Для меня словосочетание Блокадная Мадонна это такой же сюр, как Фея Гестапо ( комплимент «папаши » Мюллера своей сотруднице из сериала «Семнадцать мгновений весны»). Не было в Блокаду Мадонн, были измученные голодом и тяжёлым трудом женщины- труженицы, которые заслужили, конечно, памятник, ухаживая за детьми в детских домах Всеволожского района. Там их было более десяти. Я думаю, что попытки романтизации Блокады продолжатся, это не просто сюсюкание на модную патриотическую тему, но ещё и выгодно любым властям для сглаживания острых углов нашей истории.

Обсуждать проблемы бандитизма в этот период очень тяжело. Тогда зародился особенно циничный, безжалостный бандитизм, скреплённый не только кровью, но и сознательным преступным людоедством. С ним боролись долго, до конца 50-ых годов, применяя жесточайше меры.

Нельзя не признать аргументов, приводимых Лихочёвым, в части определения количества жертв  Блокады среди мирного населения. Он считал, что жертв в 3-4 раза больше официальной цифры 632253 человека. Аргументы его весьма убедительны, но возникает «наивный» вопрос: Почему власти изначально пытались скрыть главную причину смертности мирного населения и приняли, в конечном счёте, заниженную цифру жертв блокады?

Если отвечать на него очень коротко, то это попытка уменьшить ответственность советских властей того времени, максимально их обелить. Представим себе, что было бы установлено количество умерших около двух миллионов человек, как это утверждает Лихачёв. Сразу возникает много вопросов к власти. Но даже думать в этом направлении тогда была вещь невозможная! Все блокадники — ГЕРОИ, это должно было их утешать. Этой же цели служила и объявленная длительность блокады — 900 дней.  После завоевания «шлиссельбургского коридора» и постройки железнодорожной ветки Поляны- Шлиссельбург-Ленинград блокада была прорвана. Возникает опять- таки «наивный» вопрос из области языковедения: Является ли прорванная блокада блокадой???

Тем не менее,  нам говорят « на голубом глазу», что 18 января 1943 года блокаду прорвали, но она продолжалась еще целый год до 27 января 1944 года, когда она была «снята»! Истинно, пропаганда может совершать чудеса!

Таким образом, фактически блокада длилась около 600 дней, а количество её жертв составило от 1,5миллионов до 2,0 миллионов человек.

Примечание: сказанное не означает, что я за отмену привычных уже устоявшихся дат хронологии Блокады. Пусть всё остаётся так, как это уже вошло в нашу жизнь, но важно знать, как это было на самом деле.

Лет двадцать пять после окончания ВОВ проблема блокадников замалчивалась. При жизни Сталина блокадники предпочитали держать язык за зубами. Всех впечатлило «Ленинградское дело» и судьба партийных руководителей блокадного города. Им вменялись преступления, о которых написал Лихачёв: злоупотребление продовольственными карточками, скупка за них антиквариата, картин, драгоценностей и пр. Затем был расстрел в 1950 году под надуманным предлогом маршала Кулика, который много знал  об операциях Волховского и Ленинградского фронтов и причинах неудач нашей армии. Освобождались от свидетелей. После смерти Сталина, очень постепенно информация о блокаде стала просачиваться в открытую печать. Наконец, в начале 70-х была опубликована официальная версия блокады, её хронология, только в январе 1989 года был учреждён почётный знак «Жителю блокадного Ленинграда» для блокадников, не награждённых медалью «За оборону Ленинграда».

 Работа ленинградской промышленности в блокадные времена особенно на первом этапе блокады имела серьёзные особенности.

 «ЗАПИСЬ ПЕРЕГОВОРОВ по прямому проводу Г. М. Маленкова с членом Военного совета Ленинградского фронта Кузнецовым.

9 декабря 1941 г. У аппарата МАЛЕНКОВ. Здравствуйте.

Говорю по поручению товарища Сталина. Нам очень нужны полковые пушки, 120-мм минометы и 82-мм минометы. Скажите можно ли сейчас немедля отправлять это вооружение по Ладожской дороге обратным рейсом машинами и подводами? На всякий случай говорю, что вес это понадобится для вас же. Хотелось бы всё получить скорее и больше. Нам нужны, конечно, и 50-мм минометы, о них я нс говорю только по соображению трудностей перевозок. Прежде всего поэтому говорю о полковых пушках, 120-мм минометах и 82-мм минометах. …Все.

КУЗНЕЦОВ. Здравствуйте, товарищ Маленков.

Переброску полковых пушек и 120-мм минометов на автотранспорте по Ладожскому озеру и далее по фронтовой дороге мы решили начать немедленно. Для этого в ближайшие два дня будет организована колонна машин в количестве не менее 50, которые будут возить вооружение до станции Подборовье, а обратно повезут нам боеприпасы. Параллельно с этим не прекращаем отгрузку полковых пушек и минометов, правда, в последние дни, в связи с плохой погодой, к нам прибывает очень мало самолетов.(Дугласы) Установленная для нас программа по пушкам и минометам будет обязательно выполнена. …Все.

МАЛЕНКОВ.   Сколько и в какие сроки вы нам дадите пушек и минометов?

КУЗНЕЦОВ. До 20 декабря отгрузим, примерно, 100 пушек и 120—150 минометов 120 и 82 мм.

МАЛЕНКОВ.  Шлите возможно больше. Чем скорее и больше вышлете, тем быстрее сумеем помочь. У нас только за этим задержка.

КУЗНЕЦОВ. Мы ни в одну из наших дивизий не даем, а все отгружаем вам. Я должен сообщить, что первая декада декабря месяца по производству пушек и минометов у нас прошла неудовлетворительно из-за нехватки электроэнергии. Мы подбираем все остатки угля и торфа, вынуждены были законсервировать работу почти всей текстильной промышленности и целого ряда других предприятий только для того, чтобы обеспечить производство пушек и минометов.

МАЛЕНКОВ. Есть ли что-нибудь существенное на фронте? Еще товарищ Сталин просит вас наряду с полковыми пушками и минометами также послать телефонное и телеграфное имущество для дивизий и армий. Можно ли это также отправлять по Ладожской дороге?

КУЗНЕЦОВ. На фронте особо существенных изменений нет. Телефонное и телеграфное имущество ежедневно отправляем самолетами, а также кабель постараюсь. Я буду посылать каждый день шифровками отчет, что мы отгружаем.

МАЛЕНКОВ. Очень хорошо. У меня вес. Вес передаем вам горячий привет, до свидания.

КУЗНЕЦОВ. Вам всем также передаю привет, до свидания.

ЦАМО РФ. Ф. 96а. On. 2011. Д. 5. Л.  199—201.»

Впечатляющий документ, не правда ли? А как же с эвакуацией мирных жителей, уже опухших от голода? Вопрос риторический.

Что происходило на Ленинградском фронте? Как бы мимоходом спрашивает Маленков.

В конце сентября 1941 года Сталин понял, что произошло после сдачи малоизвестного Шлиссельбурга в результате преступного отсутствия связи между сформированной у Волхова 54 армией и отступавшей от Лужского рубежа 48 армией.

С его подачи в октябре, ноябре 1941 года имели место семь десантов нашей армии с задачей отбить Шлиссельбург. Все они закончились разгромом, наши потери были очень высокими.

На этом Сталин не успокоился, он постоянно требовал осуществить операцию по прорыву блокады. Детально этот вопрос был рассмотрен мною в работе:

Оборона Ленинграда (дек. 1941 г. — дек. 1942 г.) Второе Ладожское сражение на основе рассекреченных документов Ставки.(опубликовано там же)

По его требованию с зимы 1941 по зиму 1942 года были осуществлены три неудачных операции двух фронтов по прорыву блокады. Каждая из них заканчивалась своим Невским пятачком, который защищали наши бойцы, имевшие приказ « Ни шагу назад». Только сейчас проведено обустройство мест этих кровопролитных сражений, наконец, построена поминальная часовня.

В январе 1943 года, наконец, в начале незаконченной операции «Искра» блокада была прорвана, освобождён город Шлиссельбург, осуществлено соединение с Волховским фронтом.

Но борьба за Ленинград не была закончена, ещё год, до января 1944 года, наша армия в ходе операции « Полярная звезда», «Анна» и других  прогрызала оборону армейской группировки «Север», ведя изнурительные бои у Синявинских высот и на других участках фронта, пытаясь освободить  крупные железнодорожные узлы Мга и Любань. Общий результат оказался незначительным, потери чрезвычайно высокими. Анализ причин не сделан до сих пор, так как материалы по этим операциям труднодоступны. Положение радикально изменилось, после взятия Центральным фронтом Смоленска и выхода красной армии на позиции для штурма Минска. Тогда группировка «Север» оказалась в глубоком тылу с растянутыми незащищёнными коммуникациями, и в конце января 1944 года Гитлер отдал приказ фон Леебу на планомерный отход группировки к заранее подготовленным позициям у старой госграницы СССР. Эта группировка оказалась очень крепким орешком, под напором Прибалтийских фронтов она организовано отступала вплоть до Кёнигсберга, где оказывала сопротивление до 12 мая 1945 года и была разгромлена.

Заключение.

Какую роль сыграл И.В. Сталин в ленинградской катастрофе? Сталин — гигантская фигура ВОВ. Он вступил в неё, обладая  весьма общими знаниями об искусстве ведения военных действий, основанных на его опыте командования в Гражданской войне, но по свидетельствам работавших под его руководством Г.К. Жукова, К.К. Рокоссовского, Б.М. Шапошникова, А.М. Василевского учился очень быстро и вскоре превратился в зрелого стратега, который переиграл Гитлера на полях многих сражений, давал весьма полезные советы даже боевым маршалам по решению конкретных вопросов увязки действий фронтов и армий.

Однако оценка его действий на Ленинградском фронте в 1941-1942 годах противоречива. Как свидетельствуют рассекреченные документы, там то же ничего не делалось без его письменного или устного приказа. С сентября 1941 года он взял на себя постоянный контроль всех событий и проблем города. Это имело место даже в октябре, когда немецкие войска группы армий «Центр» стояли прямо у ворот Москвы. Когда читаешь рассекреченные телефонные переговоры между ним и Ждановым, в голове возникает стойкий образ сурового дрессировщика в клетке со львами. По движению глаз хозяина львы занимали любую требуемую позицию. Сталин пытался максимально облегчить участь ленинградцев, но при этом в силу недостатка тогда опыта ведения современной войны «перегибал палку», торопился, нервничал, совершал ошибки, которые привели к чрезмерным потерям войск, как Волховского, так и Ленинградского фронтов. Для выполнения его приказов (а кто мог с ним спорить?) приходилось вести в атаку на пулемёты и артиллерию практически маршевые батальоны без их обучения, слаживания, без достаточного количества тяжёлой техники, боеприпасов и автоматического оружия. Это запрограммированно приводило к провалу, Сталин снимал командующих, менял конфигурацию управления фронтами, но ничего хорошего не получалось. А город тем временем продолжал преодолевать смертельные трудности блокады, умирали люди. Сталин безусловно понимал размеры ленинградской трагедии и свою ответственность за все её проявления. Это была незаживающая язва в его суровой, каменной душе. В этом объяснение многих «странных» шагов партийных и военных властей в Ленинграде во время блокады и в послевоенное время.

Материал, который изложен в этой работе с опорой на блокадную тетрадку Д.С. Лихачёва, это не сочинение писателя, пропагандиста, интерпретатора, продвинутого читателя, это свидетельство участника, свидетеля преступления. Мне абсолютно безразлична реакция интерпретаторов и пропагандистов, я хочу сохранить правду о Блокаде, только правду. Замалчивание правды, сглаживание эксцессов, сюсюкание вместо скорби, гром барабанов и пение победных труб — всё это  много лет играло свою отрицательную роль, принижало, скрывало ужасы Блокады в угоду репутации и амбициям отдельных лиц, даже таких значительных, как Иосиф Сталин.

Что же это было?

«…Были ли ленинградцы героями? Не только ими: они были мучениками».

Это во истину так, и лучше Д.С. Лихачёва не скажешь.

Конец

Приложение:

Ниже привожу автобиографический кусочек прозы Дмитрия Сергеевича Лихачёва, содержащий обобщения и оценки событий его длинной жизни, свидетелем и участником которых ему пришлось быть, в том числе Ленинградской Блокады.

«Работы в Пушкинском Доме

В. П. Адрианова-Перетц была замечательным организатором работ отдела. Формально заведовал им академик А. С. Орлов, но он, по крайней мере, не мешал Варваре Павловне, а организационный талант, административный ум и знания у Варвары Павловны были исключительными. Отличалась она и огромной работоспособностью, несмотря на плохое здоровье (болезнь Паркинсона).

Мы в отделе приступали к написанию первых двух томов десятитомной истории русской литературы. Здесь мне пригодились мои старые мечты о создании настоящей истории русской литературы XI–XVI веков, интерес к летописанию и искусству Древней Руси. Я стал редактировать и писать. В первом томе параллельно готовившегося учебника для вузов «Истории русской литературы» я писал разделы по истории русского искусства (моя идея) и написал их от XI до XVIII века включительно. Получилась миниатюрная история русского искусства, связанная с историей русской литературы. Но привлечь меня к настоящей работе по десятитомной «Истории русской литературы» Варвара Павловна еще не решалась, тем более что один из сотрудников отдела внезапно оказался моим большим недоброжелателем и это свое недоброжелательство «осуществлял» в течение ряда лет и впоследствии. 11 июня 1941 года я защитил кандидатскую диссертацию по новгородскому летописанию XII века. Для меня это была не только диссертация, но и выражение своей увлеченности Новгородом, где мы с женой в 1937 году провели свой отпуск, а спустя год я приезжал туда со своими друзьями – М. И. Стеблин-Каменским и Э. К. Розенбергом – русским немцем удивительно веселого нрава. Мы исходили Новгород и окрестности вдоль и поперек, побывали в каждом достопримечательном месте. Летописи Новгорода представлялись мне живыми, события становились почти зримыми. С тех пор я оценил научные темы, даже отвлеченно-филологические, в которых была бы хоть доля личного чувства. Своим ученикам я стараюсь постоянно рекомендовать темы, так или иначе связанные с ними биографически, темы, не только обещающие интересные результаты, но и близкие им по материалу.

Защиты диссертаций были в те времена не очень частым явлением. На моей диссертации оппонентами выступали акад. А. С. Орлов и А. Н. Насонов. Пришли лингвисты (среди них акад. Б. М. Ляпунов, Б. А. Ларин, Е. С. Истрина) и литературоведы (В. Л. Комарович), историки и историки искусства (Н. Н. Воронин). Народу было довольно много. А. Н. Насонов как оппонент произносил свой довольно длинный отзыв без единого листка бумаги – все по памяти.

Через две недели разразилась война. На призывном пункте меня с моими постоянными язвенными кровотечениями начисто забраковали, и я довольствовался участием в самообороне, жил на казарменном положении в институте, работая «связистом» и дежуря на башне Пушкинского Дома. В моем ведении была ручная сирена, которую я приводил в действие при каждом налете вражеской авиации. Спал я то на крыловском диванчике, то на большом диване из Спасского-Лутовинова и думал, думал. Жена старалась дома выкупить весь паек на всех, вставала ночью, чтобы занять очередь первой в магазин. Детей тогда было приказано вывозить из Ленинграда, взрослым же оставаться. Но мы своих детей скрывали на Вырице, откуда их вывез перед самым занятием ее немцами заведующий корректорской издательства Академии наук М. П. Барманский. Если бы не он, остался бы я без семьи. Мы в Пушкинском Доме и не подозревали, что враг так близок к Ленинграду, хотя и ездили на окопные работы – сперва у Луги, потом у Пулкова.

Удивительно, что, несмотря на голод и на физические работы по спасению наших ценностей в Пушкинском Доме, несмотря на все нервное напряжение тех дней (а может быть, именно благодаря этому нервному напряжению), язвенные боли у меня совсем прекратились, и я находил время читать и работать.

Не касаюсь сейчас истории нашей жизни в блокированном Ленинграде: это тема целой книги. Писать о блокаде мельком невозможно. Скажу лишь следующее: потери в нашем институте, в нашей семье, среди наших знакомых и родных были ужасающие – больше половины моих родных и знакомых погибло от истощения. Мы очень плохо представляем себе, сколько людей унес голод, и все остальные лишения.

Однако мозг в голод работал напряженно. Я даже думаю, что эта усиленная работа голодающего мозга «запрограммирована» в человеке. Особенно остро мыслить в период лишений и опасности необходимо для сохранения жизни. Но думалось в этот период не о том, как бы избегнуть этих лишений, а об общих судьбах нашей страны, России.

Миллионы ленинградцев уже не знают, что такое была блокада. Представить себе это невозможно. А что говорить о приезжих, об иностранцах.

Чтобы чуточку представить себе, что такое была блокада, надо зайти в школу, когда кончаются уроки. Посмотрите на этих шумных детей и представьте себе именно их, но в десятках тысяч, молча лежащих в своих постельках в промерзлых квартирах, без движения, даже не просящих пищи, а только выжидательно на вас смотрящих.

А еще представьте себе или вспомните (это было совсем недавно) те отсутствующие классы в ленинградских школах, которые приходились на годы рождения их учащихся – особенно 1941–1942.

Об окончании войны я узнал утром на улице – по лицам и поведению прохожих: одни смеялись и обнимали друг друга, другие одиноко плакали. Какое другое событие могло вызвать столько радости и такую волну горя? Плакали о тех, кто погиб, умер от истощения в Ленинграде, не дождался встречи с родными, кто оказался изуродованным и нетрудоспособным. Я и сам, прежде чем взять в руки газету, думал о многих самых мне близких людях, умерших от голода в Ленинграде и убитых на фронте. Была и тревога за тех, о ком долго не было известий: живы ли они, сохранились ли? Хотелось встречаться, говорить; множество чувств, и самых разнообразных, овладевало мной и другими. Не помню только одного: чувства мстительного торжества.

Понять значение победы можно было только масштабно. Все же исторические последствия победы будут изучать еще не одно десятилетие. Грандиозность же масштабов происшедших событий была ясна сразу, и в те дни, может быть, даже яснее, чем в последующее время. Только люди, пережившие всю горечь поражений первого года, весь ужас блокады Ленинграда, ясно осознавали, от чего они освободились и что, думалось тогда, никогда не сможет повториться. Если бы люди во всем мире обладали и сохраняли живое чувство ужаса от пережитого во время войны, современная политика строилась бы иначе.

* * *

Я думаю, что, достигнув восьмидесяти лет, человек должен поблагодарить Жизнь. У меня во всяком случае есть за что ее благодарить. И за счастливое детство, и за хорошую школу с хорошими учителями. И за мою родительскую семью, заботившуюся о нас – детях. И за то, что казалось мне несчастьем, но что принесло мне много житейского опыта и в конечном счете избавило от худших несчастий 30-х годов. И за работу корректором – особенно в издательстве Академии наук, где я обрел и свою семью – верную и заботливую жену, давшую мне двух любимых детей.

И Пушкинский Дом, в который я впервые пришел заниматься шестьдесят лет назад – в 1927 году, а работать постоянно стал в нем пятьдесят лет назад.

Пятьдесят лет в Пушкинском Доме, пятьдесят лет «в строю литературоведческой науки», в которой я еще застал В. М. Жирмунского, Б. М. Эйхенбаума, Г. А. Гуковского, Б. В. Томашевского, Л. Б. Модзалевского, старых музейных работников и старых библиотекарей. А в Отделе древнерусской литературы я успел учиться у своих поздних учителей – у В. П. Адриановой-Перетц, у А. С. Орлова, В. Л. Комаровича, и у своих учеников по историческому факультету университета.

А из своего заграничного опыта я с особенной благодарностью вспоминаю заседание Международной текстологической комиссии под председательством Конрада Гурского.

Сколько было хорошего при всем бессильном стремлении многих и многих причинить мне дурное!

Жизнь! А в какое необыкновенное время я «посетил» (Тютчев) свою страну. Я застал все роковые ее годы, видел множество людей всех возрастов, всех социальных слоев, всех степеней образования, всех психологических типов: и тех, кого мог бы назвать святыми, и тех, хуже которых трудно себе представить: прямых убийц тысяч и тысяч людей. Я видел и вершителей судеб, и их жертв.

И жизнь повела меня по путям, которые шли ближе к жертвам, чем к их губителям. Что-то я смог сделать хорошее другим. Что-то я смог сделать и для Древней Руси. В чем-то осуществились мои мечты. Многое еще осуществится в будущем.

Благодарю тебя, Жизнь!

17 июля 1987. Волгоград»