Витька Плистик и графиня Разумовская

Улица Большая Морская, дом 31

Детство восприимчиво и впечатлительно.
П. А. Вяземский

1. Витька Плистик

Первые девять лет жизни я прожил в доме номер 31 по улице Герцена в Ленинграде. В середине прошлого века его фасад украшал огромный прямоугольный эркер над подворотней. Длинной дугой подворотня вела во двор, а с левой стороны дуги был вход в «бомбу» – бомбоубежище военных времён, заваленное всяким хламом. Там было совсем темно и очень страшно. Когда удавалось стащить на кухне коробок и несколько спичек, мы с друзьями шли в «бомбу» за порцией страха. Мы стояли там, пока последняя спичка больно не обжигала пальцы, а потом, спотыкаясь о какой-то хлам, выбегали в полумрак подворотни.

Двор был большой, прямоугольный, почти квадратный. К стенам жались дровяные сараи и просто поленницы, накрытые ржавыми листами железа, а середину украшал мраморный фонтан, окружённый пнями: деревья блокадной зимой сгорели в печках. Фонтан, конечно, не работал. Внутри невысокого мраморного ограждения торчали бесполезные латунные наконечники, из которых когда-то била вода. Сливные шпигаты, давно и безнадёжно забитые прошлогодней листвой и мусором, не позволяли уйти дождевой воде, и она стояла там всегда. Со стоячей воды этого фонтана я начал самостоятельно исследовать мир, когда четырёх лет от роду один, без сопровождения матери, вышел «гулять» во двор.

Большая Морская, дом 31. Двор

Обретя свободу раньше ровесников, во дворе я обнаружил лишь мелюзгу с родителями и взрослых хулиганов лет семи-девяти. Первые были мне не интересны, вторым был не интересен я. Тех и других было немного: попасть во двор можно было только через подворотню, поэтому гуляли там только дети жильцов. Потом, года через два, я подружился с соседями-сверстниками – Вовой Красиковым с нашего третьего этажа и Вовой Ивановым с последнего четвёртого, но тогда из взрослых хулиганов до меня снизошёл только семилетний Витька Плистик.

С Витькой я впервые посетил «бомбу», от него же услышал главные слова нашего двора: карбид и кабзда. Где-то в подвалах работали строители. Я их видел редко: они вдруг появлялись в светло-серых ватниках с какими-то железяками в руках и так же внезапно исчезали в подземелье. Мальчишки постарше выпрашивали у них – а может, просто воровали – куски карбида и металлической сетки с мелкой ячеёй. В те времена, в середине пятидесятых, ацетилен для газосварки получали из карбидных аппаратов, а через сетку строители просеивали песок и известь.

Карбид, горячий камень бело-серо-зеленоватого цвета, можно было зажать в кулаке или положить в карман, и ноге через штаны становилось тепло, а если его бросить в фонтан, он носился по воде, оставляя белый шлейф с пузырьками, а вода при этом становилась мутной и тёплой. Но просто бросать карбид в воду нам быстро надоело. Гораздо интереснее привязать к углам сетки четыре тонкие верёвки, соединить их вместе и с этой снастью сначала по Герцена, потом направо у гостиницы Астория, мимо Исаакиевского собора, через Александровский сад выйти на набережную, спуститься к Неве, и там этой сеткой ловить кабзду. На самом деле эта крохотная колючая несъедобная рыбка называется колюшка, но этого слова я тогда не знал. Сказано кабзда – значит, кабзда.

Рыбка ходила у самой поверхности воды, поймать её было просто. Из сетки маленькие мерзавцы пересаживали кабзду в банку с водой, возвращались во двор, выпускали рыбок в фонтан, бросали туда кусок карбида и наблюдали длительную агонию. Живодёрство и «бомба» делали нас старше. А чего она – такая колючая, маленькая и некрасивая? Что с ней ещё делать?

Рыбки побольше и при этом совсем не колючие, назывались уклейками. Серебристые радужные уклейки длиной восемь, а то и десять сантиметров отливали зеленоватым и синеватым цветом и поражали воображение. Одна беда: теми жалкими кусками сетки, что мы могли найти во дворе, уклеек не поймать. Этот промысел требовал серьёзной снасти, сетки метровой длины, а такое богатство всегда доставалось старшим пацанам, куда больше и сильнее меня и самого Плистика. Но если о чём-то сильно мечтать и очень-очень хотеть, оно иногда сбывается. В один прекрасный день во дворе между поленницами я нашёл большой кусок сетки. Мы с Витькой пошли на Неву, дождались косяка уклейки и наловили много-много! Моя мать зажарила добычу, и получилась целая сковорода. Я великодушно предложил матери присоединиться к трапезе, но она отказалась, а мы съели всё до последнего хвоста.

Однажды мы с Плистиком даже ездили на трамвае в Удельный парк. Плистик позвал, я согласился: не ехать – западло! Мне же семь лет было, я в школу пошёл! Мы очень долго ехали на трамвае – не знаю, куда и где мы взяли на него деньги, и приехали в какой-то огромный парк – может, и Удельный. Откуда мне было знать? Я знал только Александровский сад у Адмиралтейства и сквер перед Исаакиевским собором. Ну, посещал с матерью раз или два Летний сад. В осеннем парке дворники сгребали в кучи опавшие листья, было холодно и мрачно. Мы нашли тлеющий костёр, испекли в золе пару неизвестно откуда взявшихся картошин, съели и поехали домой. И доехали, что удивительно, хоть и затемно. Дома я соврал матери, что был в Александровском саду, но она, конечно, не поверила.

Однако не всегда на улице Герцена, а в прошлом Большой Морской, жили в коммунальных квартирах полубеспризорные Плистики и их задавленные нуждой родители. Большая Морская знала много лучшие времена за сто с лишним лет до того, как мы с Плистиком травили карбидом кабзду в фонтане. Соседний с нашим дом № 29 в 1822 году купила графиня Мария Григорьевна Разумовская – та самая, которую её первый муж, князь Голицын, проиграл в карты второму мужу, графу Льву Разумовскому.

2. Граф Кирилл Разумовский и потомки

Ушица Большая Морская, дом 29
(Дом графини Марии Григорьевны Разумовской)

«Не торговал мой дед блинами, не ваксил царских сапогов, не пел с придворными дьячками…»* – писал «родов дряхлеющих обломок»** поэт Пушкин. Пел с придворными дьячками сын простого казака Алёшка Розум, нежданно-негаданно ставший тайным мужем императрицы Елизаветы Петровны, графом Алексеем Григорьевичем Разумовским. Он и отправил неграмотного младшего брата Кирилла учиться в Европу, причём математике его обучал сам Леонард Эйлер! Чему казачонок научился у Эйлера, неведомо, но в Россию вернулся не чумазый сын казака, а граф Кирилл Разумовский, президент Петербургской академии наук – в восемнадцать-то лет!

Граф Алексей Григорьевич Разумовский

Граф Кирилл Григорьевич Разумовский

Вскоре он стал ещё последним гетманом Войска Запорожского, сенатором и генерал-фельдмаршалом, но, слава богу, не лез ни в дела академии, ни в государственные дела. Зато научился держать себя, как истый вельможа. При дворе Елизаветы, а потом и Екатерины, этого было довольно – если вельможа богат, щедр и хорош собой. «Весёлая царица была Елисавет: поёт и веселится, порядка только нет» – писал потомок Кирилла Разумовского, великий охальник и прекрасный писатель Алексей Константинович Толстой.

Женившись на троюродной сестре Елизаветы Екатерине Ивановне Нарышкиной, граф Кирилл Разумовский наплодил с ней одиннадцать детей – и все утончённые гордые аристократы. Один из сыновей, дипломат Андрей Кириллович, стал даже светлейшим князем. Когда аристократы особенно заносились, Кирилл Григорьевич доставал из сундука зипун, в котором он в детстве пас волов в Малороссии, и показывал юнцам, из какого сора растут графья. На это один из сыновей дал непочтительный, но резонный ответ: «Между нами есть большая разница: вы – сын простого казака, а я сын фельдмаршала российской армии!»

Из сыновей Кирилла Григорьевича заметный след в истории оставили Алексей и Андрей. Первый, кроме пяти детей от законной жены Варвары Шереметевой, прижил ещё десятерых от мещанки Марии Соболевской. Все десять получили дворянский титул и фамилию Перовские. Сын Алексей под псевдонимом Антоний Погорельский стал писателем, автором сказки «Чёрная курица, или Подземные жители», дочь Анна – матерью писателя Алексея Константиновича Толстого (для которого его дядя, Антоний Погорельский, и написал сказку), дочь Ольга – матерью братьев Жемчужниковых, соавторов «Козьмы Пруткова», а сын Николай – дедом Софьи Перовской, которая со своим гражданским мужем, бывшим крепостным Андреем Желябовым, организовала убийство императора Александра Второго. Круг замкнулся. В пятом поколении змея ужалила собственный хвост.

На Николая не покушались, сукины дети! Александр Второй уже в Коронационном Манифесте отменил институт кантонистов, эту живодёрню для еврейских детей. Школы кантонистов, куда насильно, отбирая от матерей и отлавливая на улицах, помещали еврейских детей семи-восьмилетнего возраста, чтобы поркой, голодом, холодом и прочими издевательствами заставить их принять православие, были одним из самых жестоких изобретений Николая Палкина. Великая русская литература как-то не заметила этой «мелочи» – пара сочувственных абзацев у Лескова в «Овцебыке» да абзац у Герцена в «Былом и думах». Ну ладно, кому есть дело до еврейских детей, но ведь Александр Второй ещё освободил крестьян, закончил начатую его отцом Крымскую войну, отменил телесные наказания в армии, ввёл суды присяжных, настроил по России железных дорог и прочая, и прочая! В благодарность на него покушались шесть раз! Он и в шестой раз остался бы жив, если бы послушался кучера и охранника и убрался с места взрыва первой бомбы. Царь их не послушал. Подошёл к раненому казаку, склонился над ним и получил вторую бомбу.

*А.С. Пушкин, «Моя родословная»
**Там же

3. Меценат Андрей Разумовский

Андрей Кириллович Разумовский

Зато Андрей Кириллович Разумовский прославлен не потомками, а Бетховеном! В восемнадцать лет он успел поучаствовать в Чесменском сражении (в котором отличился и предок Пушкина Иван Абрамыч Ганнибал, «пред кем средь чесменских пучин громада кораблей вспылала и пал впервые Наварин»*), а потом, вернувшись в Петербург, поступил на придворную службу и так усердно начал сорить деньгами и крутить амуры, что Екатерина спешно отослала его послом в Неаполь.

В Неаполе молодой дипломат был представлен королеве обеих Сицилий Каролине Марии, красавице, привыкшей к победам на любовном фронте. Назавтра Разумовский распустил слух, что не нашёл в ней ничего особенного и удивлён молве о её красоте. Слух этот, как и рассчитывал хитрец, быстро дошёл до ушей королевы. Уязвлённая Каролина решила его обольстить, а он особенно и не сопротивлялся. От их знойных отношений бросило в жар уже матушку Екатерину, и государыня отправила пылкого дипломата остывать в Стокгольм. Когда отношения России со Швецией вконец испортились, и обе страны отозвали послов, Разумовский вернулся в Петербург, и вскоре его, остепенившегося и слегка облысевшего, Екатерина отправила послом в Вену, где он прожил до конца жизни и прославился как меценат.

Андрей Разумовский прибыл в Вену, как сейчас бы сказали, на ПМЖ в 1790 году. А за два года до этого он женился на венской аристократке графине Элизабет фон Тун-Гогенштейн, ставшей Елизаветой Осиповной Разумовской. Он познакомился с Моцартом и Гайдном, а Елизавета Осиповна с сёстрами в юности обучались у Гайдна игре на клавире. Жизнь удалась, но в 1799 году Павел Первый проявил неудовольствие и отправил Разумовского из Вены на хутор Батурин в Малороссии. Неравноценная замена! Через два года граф Николай Зубов, заехав табакеркой в висок, отправил самого Павла встречаться со святым Петром, а новый император, Александр Первый, восстановил статус-кво. Андрей Кириллович, вернувшись в Вену на прежнюю должность, зажил широко, как подобает вельможе и меценату.

Он выстроил шикарный дворец, содержал первый в Европе струнный квартет с постоянным составом и сам часто исполнял в нём партию второй скрипки. Разумовский заказал Бетховену три квартета (опус 59, номера 1, 2 и 3). Они так и называются – «Русские квартеты», иногда «Разумовские», и эти квартеты впервые были исполнены во дворце графа. Ему же и князю фон Лобковицу Бетховен посвятил своё, пожалуй, главное творение – Пятую симфонию, и Шестую, «Пасторальную». В 1807 году место российского посла в Вене занял князь Куракин, но граф Разумовский ещё послужил империи, представляя Россию с царём Александром и канцлером Нессельроде на Венском конгрессе. За работу на конгрессе Александр Первый пожаловал графу Разумовскому титул князя, что превратило его из «сиятельства» в «светлость». (Никогда не мог понять, почему «светлость» главнее «сиятельства»: светлость просто светлая, а сиятельство ещё и сияет!)

Тогда же, в декабре 1814 года, во время Венского конгресса, на глазах, можно сказать, всей Европы сгорел венский дворец Разумовского. Не весь сгорел, но ущерб был велик, и удар по карману не малый. Андрей Кириллович не мог больше содержать свой квартет, но назначил музыкантам пожизненную пенсию. Однако, вплоть до кончины своего основателя и первой скрипки Игнаца Шуппанцига в 1830 году, квартет продолжал исполнять камерную музыку Бетховена и не только, несколько лет провёл в Петербурге, гастролировал по России и Польше.

Сейчас парой кликов компьютерной мыши можно заставить звучать любое произведение. Прежде были компактдиски, до них кассеты, ещё раньше пластинки. Венский или боннский бюргер до эпохи звукозаписи шёл в лавку, покупал ноты, домочадцы садились в кружок, доставали из футляров скрипки и виолончели, флейты и гобои, наливали в кружки домашнее пиво и музицировали, прихлёбывая из кружек между частями.

Людвиг ван Бетховен

Есть мнение, что именно ему – меломану, меценату и внуку днепровского казака Андрею Разумовскому, Европа обязана популярностью казачьей песни «Їхав козак за Дунай». Мелодия эта была широко известна в Германии и Австрии, особенно после появления в 1809 году вольного перевода Кристофа Августа Тидге, где подруга казака стала прекрасной Минкой: «Schöne Minka, ich muss scheiden» («Прекрасная Минка, я должен тебя оставить»). Бетховен обращался к ней дважды – песня WoO 158, № 16, и вариации для флейты (или скрипки) и фортепиано, опус 107, №7. (WoO – означает Werke ohne Opuszahl, т. е. произведение, не имеющее номера опуса). Получилось смешно: залихватская казачья песня превратилась у классика в печальную сентиментальную историю, особенно вокальная версия. А уж в фортепианных вариациях Вебера на ту же тему (Weber, op. 40) столько скорби, что впору над могилой Минки играть.

В начале девяностых годов прошлого века песню «Їхав козак за Дунай» на украинском языке я слышал в бравурном исполнении Рубена Лисициана, и где? В Шотландской церкви в Иерусалиме! Как причудливо тасуется колода, сказала бы миссис Хадсон.

Да, чуть не забыл! Ещё Гуммель! Ян Непомук Гуммель (Johann Nepomuk Hummel), Трио для флейты, виолончели и фортепиано, опус 78. Там дело веселей идёт, даже местами близко к украинскому оригиналу. Вообще, когда речь о Гуммеле, я вспоминаю строчки Маяковского: «Раньше маленьким казался и Лесков, рядышком с Толстым почти не виден…» Так и Гуммель – «почти не виден» рядом с Бетховеном, а если вынести Бетховена из помещения, – как засияет! Одно рондо из концерта для трубы чего стоит! (Hummel, WoO 1 S49) Между прочим, мелодию «К Элизе» (Beethoven, WoO 59), лет двадцать назад доносившуюся из всех сотовых телефонов, Бетховен посвятил Элизабет Рёкель, оперной певице и жене Гуммеля.

Князь Андрей Разумовский к этой россыпи, скорей всего, отношения не имеет. Погуляли казачки по Европе – сначала Семилетняя война, потом Итальянский и Швейцарский походы Суворова, потом битва трёх императоров под Аустерлицем, которую Александр и Франц Наполеону бездарно прос…, в смысле, он их отчекрыжил. Ко времени появления «Прекрасной Минки» русские, украинцы и их мелодии не были для немцев и австрийцев такой уж экзотикой, Бетховен же занимался фольклором разных народов, не только русским. Правда, к его «Шотландской застольной» (опус 158, №13) претензия чисто русская: слишком быстро! Как будто кабак закрывается, и собутыльников вышвыривают на улицу. В России так пить не принято. Немцы протараторивают и пробарабанивают на рояле эту песню за полторы-две минуты, а дьякон Максим Дормидонтович Михайлов растягивал на три с половиной. В том же темпе исполняли Марк Рейзен, Борис Гмыря и мои родственники на семейных застольях в далёком детстве.

*А.С. Пушкин. «Моя родословная»

4. Коммуналка

Улица Большая Морская
(бывшая улица Герцена), дома, 31 и 29

Да, в детстве. Моё детство прошло на улице Герцена в Ленинграде, бывшей Большой Морской, а нас куда занесло? В Вену? Какая Вена, где это – Вена?

Коммуналка наша на Герцена, 31, была довольно своеобразной. В длинный коридор выходили двери нескольких квартир, и в каждой имелась своя кухня – вроде бы и не коммуналка, раз так? Но санузел – умывальник с уборной – был один на весь коридор, на все квартиры. Один унитаз и один кран с холодной водой. Квартиры без умывальника и уборной тоже были не отдельные. Нашу квартиру занимали два съёмщика. Наша семья – мать, отец и мы с сестрой – жили в одной комнате, а соседи – муж, жена, дочь и страшная коричневая старуха, у которой из беззубого рта вечно несло карамелью – в двух других. Две семьи пользовались общей кухней. Ещё в квартире была большая кладовка, в которой в младенчестве мы сидели на горшках, а позже играли.

Эта кладовка до сих пор будоражит моё воображение. Дело в том, что она когда-то, до наступления разрухи в головах, служила ванной комнатой. Там стояла большая медная ванна и дровяная отопительная колонка, заваленные многолетним хламом. Как все нормальные советские люди, мы раз в неделю ходили в баню. Почему мои родители и наши соседи не пользовались ванной, остаётся загадкой. Видимо, поровну разделить расходы на содержание этой роскоши квартиросъёмщики не могли, а советский человек был готов на любые лишения, лишь бы не платить больше соседа. А может быть, так было дешевле – посещение общей бани стоило копейки, а дрова дороги – топили только печку в комнате.

Василий Пукирев «Неравный брак»

В нашей просторной комнате в углу, у входной двери, стояла высокая, почти до потолка, круглая крашеная печка, в центре большой стол, у стен железная родительская кровать, буфет, шкаф, диван – но самый интересный предмет висел на стене, и это была не репродукция картины «Неравный брак» Василия Пукирёва. Картина, печка, двор и фонтан были здесь до моего рождения, значит, всегда. Большой круглый чёрный диффузор репродуктора из просмоленного картона тоже висел всегда, но, в отличие от картины, не воспринимался как наше имущество – он был главнее. Говорил чётко, повелительно и не допускал возражений. Матери можно было перечить, а ему нет.

Я однажды попробовал. 1956 год, в разгаре Синайский кризис. Отец, майор желдорвойск, служивший тогда в Казахстане, прислал в письме вырезку из газеты: английский лев, галльский петух и носатый еврейчик, изображённый в лучших традициях журнала «Дер Штюрмер», ободранные и перебинтованные, драпают от величавого египетского сфинкса. Хорошая картинка, навсегда запомнил. Прошло два года. Отец демобилизовался, купил себе светло-серый костюм, шляпу и в этом облачении любил встать перед зеркалом и продекламировать дикторским голосом: «Никита Сергеевич Хрущёв!» (Он был лыс.) И вот, сидим мы как-то с матерью в комнате, только я и она, а из репродуктора хрен знает в который раз льётся новая песня Вано Мурадели: «Россия, Россия, Россия родина моя!» Не знаю, что на меня нашло – возможно, просто желание восстать против всевластия Чёрного диффузора, – но я вдруг запел в тон: «Израиль, Израиль, Израиль родина моя!»

Репродуктор

Дурилка картонная даже не стала прыгать со стены, чтобы показать свою сакральную власть. Не успел я допеть фразы, как мать влепила мне сильнейшую оплеуху. В глазах у неё стоял такой страх, что я забыл обижаться. Неизбывный, заскорузлый страх дочери лишенца. Пережить сталинские чистки, блокаду и самого Тараканище и так глупо влипнуть на пустом месте! Если бы в этот момент в комнате появились перетянутые портупеями сотрудники НКВД в начищенных хромовых сапогах, она бы нисколько не удивилась и не усомнилась в своей вине. Двоюродный брат матери за перепечатанный на машинке анекдот (он не печатал, но читал) попал в лагерь и вернулся оттуда уже при Хрущёве совершенно глухим.

Спокойным, тихим, умиротворяющим голосом репродуктор передавал позиции отложенных шахматных партий. «Конь В-6, Борис-6, ферзь Н-7, Харитон-7», усыпляющей хрипотцой диктовал гроссмейстер Котов, или Авербах, или ещё не помню кто, и страна расслаблялась и засыпала: раз ферзь Харитон-7, значит, граница на замке, и никакая сволочь её не перейдёт: шахматные репортажи передавались вечером. Утром бодрая музыка – зарядка, потом непререкаемая сталь голоса Левитана мобилизовывала и напоминала: кроме трудовых подвигов, вариантов нет. А вечером гроссмейстеры Котов или Авербах заводили колыбельную: «Ладья А-3, Антон-3; слон Е-4, Елена-4».

Но это не значит, что я не любил советские песни, марши, парады и демонстрации. Очень любил! Однажды, на первомайской демонстрации, прибился к какой-то колонне, прошёл с ней весь путь до трибун на Дворцовой площади и дальше, пока колонна не рассосалась, и вернулся домой совершенно счастливый с портретом Булганина* в руках. В другой раз, услышав духовой оркестр, выбежал на улицу и увязался за строем солдат. Они шли долго, я маршировал сзади, пока они не пришли на какой-то вокзал и не сели в поезд. Преданный, брошенный, оскорблённый, я добрался до дому, когда было уже совсем темно. Духовой военный оркестр в те времена иногда играл в Летнем саду, но не марши, а вальсы. Это создавало настолько праздничную и вдохновляющую атмосферу, что сила тяжести в квадрате от Марсова Поля до Фонтанки и от Инженерного замка до набережной Невы не действовала до последнего аккорда.

В соседней квартире жила бабушка Ивлева. У неё на кухне всегда было тепло. Она что-то стряпала на плите или на столе у плиты и рассказывала истории, которые никогда не кончались, а я стоял и слушал. Такая вот Шахерезада почтенных лет. В молодости она работала горничной у композитора Глазунова. На какую пору пришлась её молодость, на конец девятнадцатого века или на начало двадцатого, не ясно: ей могло быть шестьдесят лет, а могло и восемьдесят. Композитор Глазунов, по её словам, наливал полную ванну одеколона, садился в неё и мыл себя рукавицами из губки – или рукавицы из губки одевала юная бабушка Ивлева и мыла композитора. Так, конечно, пикантнее. Жаль, что я не мог этого оценить тогда. Потом в коричневом костюме приходил очень строгий дядя Коля, с большими залысинами и недовольной красной физиономией, сын бабушки Ивлевой. Шахерезада прекращала дозволенные речи, и я уходил домой.

*Партийный функционер, второе лицо после Хрущёва. В 1958 году снят со всех постов и отправлен в ссылку в Ставрополь.

5. Дом со львами

«Дом со львами»,
бывшая средняя школа № 239

Утром я шёл в школу. Выходил из-под стеклянного эркера и поворачивал направо, в сторону Исаакиевской площади. Позже я узнал, что в щели, которую я миновал каждое утро, не доходя до угла Герцена и Исаакиевской, продавали в разлив коньяк, что туда часто заглядывал композитор Соловьёв-Седой, и буфетчица спрашивала его: «Вам што?», а он отвечал: «Не што, а полторашто!» На углу, под гостиницей «Астория», были окна полуподвалов, огороженные решётками с вертикальными прутьями. На ходу я всегда проводил палкой по прутьям, и они отвечали: «Т-р-р-р-р-р!»

Гостиница Астория

Дальше шёл вдоль «Астории» и гостиницы «Ленинградская», бывшего «Англетера», где повесился (или его повесили?) Сергей Есенин, пересекал улицу Гоголя, когда-то Малую Морскую, входил в портик под колоннами дома напротив Исаакиевского собора и открывал тяжёлую дверь школы №239.

Бывшая школа 239

Средняя школа №239 располагалась в знаменитом «доме со львами». Один фасад его – тот, что со львами, – обращён к Александровскому саду и Адмиралтейству, второй к Исаакиевскому собору, третий на проспект Майорова, в прошлом Вознесенский. Четвёртого фасада нет: здание треугольное в плане. Вход в школу был со стороны Исаакиевского собора, а львы охраняли запертую дверь. Это бывший дом князя Лобанова-Ростовского. Он построен по проекту архитектора Монферрана в стиле петербургского классицизма и появился много раньше того Исаакиевского собора, что украшает Петербург уже сто шестьдесят лет. На месте собора с 1706 года сменили друг друга три церкви с тем же названием. Четвёртую и последнюю, современный собор, воздвиг Монферран.

Пушкин в «Медном всаднике» засвидетельствовал, что 7 ноября 1824 года дом со львами уже стоял на своём месте:

«Тогда на площади Петровой,
Где дом в углу вознёсся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений».

Я тоже сидел верхом на этом или соседнем звере, только вот львы оказались не мраморные, а гипсовые. Я же не сидел «недвижный, страшно бледный», а был, наоборот, весьма вертляв. Как-то после уроков я скатывался с задницы льва, пока у него не отвалился кусок хвоста, обнажив толстую стальную проволоку.

Знаменитые львы

Тогда мне удалось бежать с места преступления, но в другой раз повезло меньше. В Исаакиевском соборе шёл перманентный ремонт, а раз место огорожено, значит, нам туда и надо. Однажды мы с моим другом Валерой Васильевым нашли среди всяких строительных прибамбасов целую корзину электрических лампочек. А лампочки в наше время были вакуумные. Позже лампочки стали наполнять инертным газом, и кокать их стало неинтересно: они погибали почти безшумно. Другое дело кокнуть вакуумную лампочку – получается настоящий взрыв! Но такое счастье выпадало редко – жди, когда лампочка перегорит, а тут – целая корзина! Методично, азартно, сладострастно, одну за другой, мы с Валерой разбили о гранитный цоколь Исаакиевского собора их все.

На последней лампочке появился работяга – вероятно, кончился обеденный перерыв. Он больно схватил нас за руки и потащил к директрисе школы. Это было в первом классе. До конца второго учительница первая моя, Лидия Александровна, заканчивала каждый урок, как Катон Старший заканчивал речи в сенате Рима. Только вместо фразы «Карфаген должен быть разрушен!» она произносила другую: «Локшин, Васильев, когда лампочки принесёте?» Возможно, она бы не сменила пластинку и в третьем классе, но летом 1959 года мы переехали в Московский район, и я больше никогда не видел ни её, ни Валерку Васильева.

6. Большая вода

Памятник Петру Первому – «Медный всадник» на Сенатской площади.
Скульптор Фальконе

Евгений из «Медного всадника» 7 ноября 1824 года взгромоздился на льва не для того, чтобы отпраздновать годовщину Октябрьской революции – до неё оставалось ещё долгих девяносто три года. В тот день в Петербурге случилось самое страшное в истории города наводнение. Если бы Евгений не влез на зверя, он бы попросту утонул, как его невеста Параша. Каждую осень Нева и её рукава – Малая Нева, Большая и Малая Невка – выходили из берегов, потому что сильные ветры с запада не пускали их воды в Финский залив. У Синего моста на Мойке стоит футшток, на котором отмечены уровни воды в дни самых значительных наводнений. Через сто лет после трагедии Евгения и Параши, в 1924 году, тоже было катастрофическое наводнение, но всё же поменьше.

Наводнение 1955 года случилось на моей памяти. «Гробы с размытого кладбища», как в поэме Пушкина, не плыли, но Исаакиевская площадь была затоплена. Ещё долго после ухода большой воды полуподвалы на набережной Мойки и на улице Союза Связи (до революции и теперь она называется Почтамтской) были полны воды, там плавали стулья, шкафы, какие-то деревяшки. На Союза Связи в одной квартире жили мои дедушка и бабушка, дядя и тётя с двумя детьми и ещё одна тётя с мужем, но без детей. Мы с моим старшим двоюродным братом несколько дней после наводнения заглядывали в окна полуподвалов и видели плавающие стулья.

Исторический анекдот о страшном дне 7 ноября 1824 года рассказан почти одинаково очевидцами, князем Петром Андреичем Вяземским и Пушкиным. На нашей с Плистиком улице, как и положено аристократам, жил сенатор граф Варфоломей Толстой.

«…граф Варфоломей Васильевич … имел … привычку просыпаться всегда очень поздно. Так было и 7 ноября 1824 года. Встав с постели гораздо за полдень, подходит он к окну (жил он в Большой Морской), смотрит и вдруг странным голосом зовет к себе камердинера, велит смотреть на улицу и сказать, что он видит на ней. «Граф Милорадович изволит разъезжать на двенадцативёсельном катере», – отвечает слуга. – «Как на катере?» – «Так-с, ваше сиятельство: в городе страшное наводнение». Тут Толстой перекрестился и сказал: «Ну слава Богу, что так; а то я думал, что на меня дурь нашла»», – так в записной книжке Вяземского.

Пушкин планировал включить этот эпизод в поэму «Медный всадник», но передумал – решил, что комичность ситуации не вписывается в мрачный сюжет:

«Со сна идёт к окну сенатор
И видит – в лодке по Морской
Плывёт военный губернатор.
Сенатор обмер: «Боже мой!
Сюда, Ванюша! Стань немножко,
Гляди: что видишь ты в окошко?»
– Я вижу-с: в лодке генерал
Плывёт в ворота, мимо бутки.
«Ей богу?» – Точно-с. – «Кроме шутки?»
– Да так-с. Сенатор отдохнул
И просит чаю: «Слава богу!
Ну! Граф наделал мне тревогу,
Я думал: я с ума свихнул».

Военный генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович и генерал-адъютант Бенкендорф были посланы Александром Первым на затопленные улицы Петербурга «спасать и страхом обуялый и дома тонущий народ».

Через год, 14 декабря 1825 года, граф Милорадович, герой войны 1812 года и военный генерал-губернатор Петербурга, был смертельно ранен на Сенатской площади декабристами Каховским и Оболенским.

«Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян».*

Умирая, Михаил Андреевич Милорадович последней волей освободил всех своих крепостных числом полторы тысячи душ. Только эти рабы и получили свободу в результате декабрьского восстания, и освободили их не декабристы. А ещё Милорадович закрывал глаза на «незаконное» проживание евреев в столице, поскольку высоко ценил их вклад в победу над Наполеоном, но мы его любим не только за это: он тоже жил на нашей Большой Морской улице!

*Пушкин, «Евгений Онегин», гл. 10

7. Что наша жизнь? Игра!

Кинотеатр «Баррикада» в советское время

По утрам в воскресенье я шёл по Герцена не направо, а налево, в сторону Невского проспекта. В ладони я сжимал выклянченный у отца мятый рублик. На этот рублик, ставший в 1961 году десятью копейками, я покупал в кинотеатре «Баррикада» на углу Герцена и Невского детский билет в кино. В десять часов утра по воскресеньям в «Баррикаде» шли сеансы «киноутренников»: «Кортик», «Тайна острова Бэк-Кап», «Тайна двух океанов» и ещё какие-то тайны. А на обратном пути тоже ждала тайна. Между Гороховой (почему-то улицу Дзержинского все называли по старинке Гороховой) и Невским на той же стороне, что и кинотеатр, был магазин фруктов, в витрине которого сидел медвежонок. Медвежонок поднимал лапу со стаканом сока ко рту, выпивал сок, опускал лапу с пустым стаканом и здесь же поднимал её снова с полным, снова выпивал и так далее. Я часами наблюдал это действо, пытался заглянуть снизу, заходил в магазин и смотрел сзади, но тайну чудесного наполнения стакана так и не разгадал.

Когда я выходил воскресным утром из подворотни и поворачивал налево к «Баррикаде», я даже не смотрел в сторону соседнего дома 29. А жаль, потому что графиня Мария Григорьевна Разумовская, купившая этот дом в 1822 году, прожила жизнь долгую и замечательную. Как отмечено выше, один её деверь, Алексей Кириллович, был предком шести писателей и одной цареубийцы, другого, Андрея Кирилловича, прославил Бетховен, посвятив ему три «русских» квартета и две симфонии. Лев Кириллович Разумовский засветился в истории только тем, что выиграл в карты жену у своего приятеля и соперника, князя Александра Голицына. В те времена был в моде афоризм: «Он недостаточно высоко поставлен, чтобы совершать подобные низости!» Граф Разумовский и князь Голицын, видать, были поставлены достаточно высоко.

Граф Алексей Кириллович Разумовский

Граф Лев Кириллович Разумовский

Тут надо внести ясность. Не следует представлять дело так, будто в клубах сизого дыма два голых по пояс татуированных блатаря с погонялами Князь и Граф дуются в очко, причём один ставит свою шалаву против золотых котлов* другого. Что-то общее с нарисованной картиной в этой истории, конечно, есть, но всё-таки она окутана романтическим флёром.

Княжна Мария Григорьевна Вяземская семнадцати лет от роду была выдана за князя Александра Николаевича Голицына, обладателя огромного состояния в сорок тысяч душ (NB: богатство измерялось «душами», а не тысячами и миллионами). Но богатый муж оказался деспотом, мотом и картёжником. «Медведь-бурбон-монстр», как сказала бы помещица Попова из чеховского водевиля. На каком-то балу Княгиня Голицына познакомилась с графом Львом Кирилловичем Разумовским, он влюбился, она ответила взаимностью. «В воспоминаниях детства моего встречаюсь и с графиней Разумовской, в то время еще княгиней Голицыной. С чуткой и бессознательной догадливостью бедовых детей (enfants terribles), скоро подметил я, что за муфтой графа не замешкает явиться и княгиня, или за княгиней немедленно покажется и муфта» – вспоминает Пётр Андреевич Вяземский.

Ха! Стоило прочесть Вяземского, чтобы узнать, что когда-то муфта была предметом мужской одежды! Я думал, муфты бывают только у женщин: у моей матери и тёток были муфты. Дамы покупали отрез на пальто, шёлк на подкладку и мех, чтобы хватило на воротник, шапку и муфту, и с этим шли в ателье – если, конечно, они не могли позволить себе шубу. В шестидесятых годах муфты окончательно вышли из моды.

Отзываясь о Марии Григорьевне и Льве Кирилловиче с исключительным уважением и даже почтением, Пётр Вяземский элегантно «обходит» эпизод с поставленной на карту женой: «…влюбился он (граф Лев Разумовский. Б. Л.) в княгиню Голицыну, жену богача, которого прозвали в Москве cosa rara («редкая штучка». Б. Л.) Она развелась с мужем и обвенчалась с графом Разумовским». Щассс! Так мы и поверили! Развелась, обвенчалась… Будто православной церкви достаточно было какой-то влюблённости, чтобы аннулировать таинство брака! Потому их и развели, что проигрыш жены в карты был неслыханной профанацией этого самого таинства! Но даже после развода и венчания пересуды в Москве и Петербурге продолжались, а этот брак в высшем свете считался сомнительным, пока сам государь Александр Первый на балу в Москве не пригласил Марию Григорьевну на полонез, обратившись к ней «графиня», а не «княгиня».

Князь Голицын тоже не сразу поставил жену на карту. Лев Разумовский, зная пагубную страсть своего соперника, сначала довёл его до белого каления, выиграв всё голицынское имущество. В состоянии, близком к помешательству, князь пошёл ва-банк, поставив жену против всего, что он проиграл – и снова продул. Но кроме Марии Григорьевны, победитель не взял ничего из выигранного. Они прожили в любви и согласии до кончины Льва Кирилловича в Москве 1818 году. Долго вдова была безутешна, а потом подарила дворец на Тверской улице своему брату, купила особняк на нашей с Плистиком Большой Морской и перебралась в Петербург.

*Котлы – часы на блатном жаргоне.

8. «Тамбовская казначейша»

Василий Тропинин.
«Женщина в окне» («Казначейша»)

Окончательно перевёл эту историю из светской драмы в разряд анекдотов самый серьёзный русский поэт Михаил Лермонтов в 1838 году. Князь Голицын и граф Лев Разумовский давно покинули этот мир. Чтоб гусей не раздразнить, в поэме «Тамбовская казначейша», написанной шутки ради онегинской строфой, Лермонтов снижает градус: не в Москве, а в Тамбове, не князь Голицын, а «некто господин Бобковский, губернский старый казначей», «старик угрюмый с огромной лысой головой», не граф Лев Разумовский, а уланский штаб-ротмистр Гарин, который «всё отцовское именье ещё корнетом прокутил» и «спать ложась, привык не ведать, чем будет завтра пообедать», не княгиня Голицына, а казначейша Авдотья Николавна, «прелакомый кусок»: «в Тамбове не запомнят люди такой высокой, полной груди» и прочее. Лермонтов даже не утверждает, что всё, им описанное, на самом деле имело место: «вот конец печальной были иль сказки…»

В общем, всё смешно и понарошку. Больше всего эта версия пришлась по вкусу жителям Тамбова: теперь их город, который «на карте генеральной кружком означен не всегда», жирным кружком означен на литературной карте России. Написанная в 1841 картина Василия Тропинина «Женщина в окне» сразу получила второе название «Казначейша». Любой тамбовчанин покажет туристу, где был трактир, в котором снимал комнату улан Гарин, а где дом казначея Бобковского и окно, из которого выглядывала Авдотья Николавна. С недавних пор есть даже памятник тамбовской казначейше, причём с особой любовью скульптор работал над грудью.

Александр Миронов.
Памятник тамбовской казначейше

Но где феминистки? Кто сотрёт сальную ухмылку с наглой рожи мужчины-шовиниста? Два с лишним столетия грубые самцы умиляются своим гендерным превосходством, в конце концов ставят памятник женщине-вещи, а феминистки молчат? Памятник тамбовской казначейше – прекрасное место для женского марша протеста, желательно конного.

9. «Фараон»

Ну ладно – выиграл, проиграл – с кем не бывает. Но когда я думаю, во что эти аристократы играли, мой разум советского трудящегося кипит, возмущённый, и в смертный бой вести готов. Играли они ночи напролёт и проигрывали состояния в «фараон»:

«Страсть к банку! Ни дары свободы
Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в прежни лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?»

Этот кусок строфы из рукописи второй главы «Евгения Онегина», не вошедший в окончательный вариант романа (чего ни хватишься, ничего у него не вошло! Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!), хорошо иллюстрирует идиотизм «фараона». Понтёр выбирал из одной колоды карту и клал её на стол рубашкой вверх, а банкомёт из другой колоды метал банк: одну налево, другую направо – рубашкой вниз. Если карта, выбранная понтёром, ложилась налево, он выигрывал, если направо – выигрывал банкомёт. Такая вот немудрящая забава для второгодников, только ставки не забавные.

В «фараон» же играл Германн в «Пиковой даме», причём призрак старухи был с ним абсолютно честен – сказал: «Тройка, семёрка, туз», и выиграли тройка, семёрка и туз. Пиковая дама, оказавшаяся в руке Германна в третьей партии, целиком его вина: он выбирал карту из колоды, а не призрак. Германн, как тогда говорили, «обдёрнулся».

Что особенно интересно, шулерство, «передёргивание» при игре в карты, не считалось бесчестьем. Ужасно щепетильные в вопросах чести, готовые стреляться из-за косого взгляда, аристократы относились к «передёргиванию», как к невинной шалости. Фёдор Толстой-Американец (как и все современники) сразу узнал себя в монологе Репетилова из «Горя от ума»:

«Но голова у нас, какой в России нету,
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист;
Да умный человек не может быть не плутом.»

и явился к Грибоедову возмущённый: «Ты что написал про меня? Что значит: «На руку нечист?» – «Так все же знают, что ты в карты передёргиваешь!», – ответил Грибоедов. «Только и всего? Так бы и написал! А то подумают, что я табакерки со стола таскаю!» Следующее издание «Горя от ума» вышло с примечанием: «Граф Фёдор Толстой передёргивает в карты. Табакерки со стола он не таскает». Возможно, это и анекдот. А однажды в театре во время спектакля «Горе от ума» после монолога Репетилова Фёдор Толстой встал в своей ложе и громко сказал, обращаясь к публике: «Взяток, ей-богу, не брал, потому что не служил!», и все зааплодировали.

Не зря аплодировали: взятки в России брали все чиновники – и сейчас берут. Пётр Вяземский знал некоего начальника департамента, делившего подчинённых на три категории: одни могут не брать, другие могут брать, третьи не могут не брать. Четвёртой категории, тех, кто не может брать, в департаменте не знали. Почтмейстер в «Бесприданнице» Островского заявил, правда, что взяток не берёт, но его тут же осадили: «Так вам никто и не даёт!» Справедливости ради надо вспомнить лесковского «Однодума». Он, если кто забыл, сел на свежеокрашенную скамейку, и на сюртуке отпечатались полосы, а денег на новый не было: взяток-то он не брал! Когда ему говорили, что надо бы справить новый сюртук, он отвечал: «Перед богом совсем нагишом предстану!» Но даже у Лескова это экзотический экземпляр.

10. Графиня Мария Григорьевна Разумовская

Графиня Мария Григорьевна Разумовская,
урождённая княжна Вяземская

Итак, через четыре года после кончины любимого супруга, Льва Кирилловича, его вдова приобрела особняк на Большой Морской, 29. Наследство она получила большое и ни в чём себе не отказывала. Великолепный дом на Тверской улице в Москве, где она жила с покойным мужем, она даже не стала продавать – подарила брату, Николаю Григорьевичу Вяземскому. В Петербурге графиня сразу заняла подобающее положение. На её балах бывал весь свет и даже император Николай Первый с государыней Александрой Фёдоровной. На обедах собиралось блестящее общество. Пушкин часто бывал у неё, заезжал и накануне дуэли, и в тот вечер был особенно весел и остроумен.

Она не жила безвыездно в Петербурге. Живала в Париже, где тоже держала открытый дом, ездила на воды в Карлсбад, гостила в Вене у деверя, Андрея Кирилловича. В 1835 году, проездом из Парижа, тоже остановилась в Вене и обратилась за помощью к вельможе, служившему по таможенной части. «Что вы везёте, мадам?», – спросил таможенник. «Ерунда, – ответила графиня – Что может везти женщина из Парижа? Триста платьев!»

Отец Евгения Онегина промотался, давая три бала ежегодно. Мария Григорьевна давала больше. Но мать Онегина не возила из Парижа по триста платьев (Пушкин, во всяком случае, об этом умалчивает). Богатство графини быстро таяло. Но не отказываться же ей от своих привычек! Она решила продать имение Карловка на Украине.

Карловка была огромным имением. Пятнадцать тысяч душ, десять тысяч гектаров земли. Когда-то Анна Иоанновна пожаловала эти земли фельдмаршалу Миниху, сподвижнику Петра Великого, который построил кронштадтский порт, прорыл Ладожский канал, осушил болота в Петербурге, основал Петергоф, реорганизовал русскую армию и ещё сделал очень много для России. В награду Елизавета Петровна на двадцать лет сослала его в Сибирь. Пётр Третий по восшествии на престол вернул в столицу уже семидесятивосьмилетнего старика. «Мой дед, когда мятеж поднялся средь Петергофского двора, как Миних, верен оставался паденью третьего Петра»* – но Екатерина Вторая простила старого служаку.

Отобрав (пардон, конфисковав!) Карловку, Елизавета Петровна подарила её своему фавориту Алексею Разумовскому. Будучи тайным мужем Елизаветы, он не имел признанных детей, поэтому Карловка отошла его брату Кириллу, а от него Льву Кирилловичу и далее вдове последнего, Марии Григорьевне. В 1849 году Мария Григорьевна продала Карловку великой княгине Елене Павловне, вдове Михаила Павловича, сына Павла Первого. Но не просто продала – выговорила себе, кроме суммы наличными, пожизненную ренту. Елена Павловна легко на это пошла: ей было тогда всего сорок два года, а Марии Григорьевне семьдесят семь – сколько там старушке осталось! Графиня Разумовская дожила до девяноста трёх лет и славилась отменным здоровьем. Современник вспоминал, как увидел со спины стройную всадницу и, решив рассмотреть лицо красавицы, обогнал её и содрогнулся: перед ним была старуха.

Великая княгиня Елена Павловна Романова,
урождённая Фредерика-Шарлотта-Мария Вюртембергская

Елена Павловна Романова, как все жёны царей и принцев династии Романовых после Петра, происходила из немецких принцесс, и звали её при рождении Фредерика-Шарлотта-Мария Вюртембергская. Выйдя замуж за Михаила Павловича и приняв православие, стала русской, но, воспитанная во Франции на идеях просвещения, взгляды имела самые прогрессивные. Либеральные реформы Александра Второго рождались и обретали плоть внутри её кружка в Михайловском дворце. Крестьян имения Карловка она освободила в 1856 году – за пять лет до отмены крепостного права в России. Щедро жертвовала художникам, актёрам музыкантам, основала детские приюты и реорганизовала больницы. Но главным делом её жизни стала Крестовоздвиженская община сестёр милосердия – прообраз Красного креста. Во время Крымской войны сто двадцать сестёр милосердия оказывали помощь раненым на поле боя и госпиталях, семнадцать из них погибли.

*А.С. Пушкин, «Моя родословная»

11. «В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов»*

А над нашим домом в 1958 году собиралась гроза. Во всяком случае, жильцы угрозу расселения восприняли именно так. Дом шёл на капремонт, после которого передавался в распоряжение какого-то проектного института. Всем жильцам дома обещали предоставить отдельные квартиры в новом районе – сначала речь шла о Новой Деревне, потом о Московском районе. Но никто – ни один человек! – не был готов променять коммуналку без удобств в центре на отдельную квартиру с ванной и душем в новом доме на окраине.

Даже жильцы четвёртого, последнего этажа, явно надстроенного над тремя изначальными жадным хозяином доходного дома, где низкие потолки со следами протечек, испещрённые трещинами, поддерживались подпорками из брёвен, ни за что не хотели расстаться со своими тесными аварийными комнатами в центре города ради неведомой роскоши в часе езды от Невского. Жильцы писали коллективные верноподданнейшие письма – в горком, в обком, в президиум верховного совета и дорогому Никите Сергеевичу. Написали бы и господу богу, но в атеистическом СССР это не приветствовалось. Помню листок из школьной тетради, где сверху было каллиграфически выведено: «Дорогой Никита Сергеевич!» Перечислялись заслуги, чины, ордена, все были фронтовиками или блокадниками. Как об стенку горох. Объявили дату демонтажа крыши. Надо было уезжать.

Все воспринимали это, как высылку если не в Сибирь, то куда-то далеко-далеко – из центра! Мы прощались с Александровским садом, с родным верблюдом Пржевальского, с Исаакием, Медным всадником, Дворцовой площадью, Невой и Невским проспектом.

Исаакиевский собор со стороны Исаакиевского сквера

Памятник Н.М. Пржевальскому в Александровском саду
скульптор И.Н. Шредер

Здание Главного адмиралтейства.
Архитектор Андреян Захаров

Метро в Московский район не ходило, кольцо трамвая № 15 было на Авиационной улице, дальше до Ленсовета и Типанова надо было идти пешком, везде стройка и непролазная грязь. Параллельно шла война нервов: например, наши родители и Красиковы проявили слабость и получили квартиры на пятом этаже пятиэтажного дома без лифта, более стойкие Ивановы получили четвёртый этаж в том же доме, а наши соседи по коммуналке не уезжали с Герцена до последней минуты и хапнули четвёртый этаж в семиэтажном доме с лифтом.

Впрочем, меня это не колыхало. Вскоре я нашёл массу преимуществ на новом месте. Наша улица Типанова упиралась в грязный, с канавами по обочинам, незастроенный Нарымский проспект, впоследствии проспект Гагарина. Прямо за ним начиналось поле, изрезанное противотанковыми рвами с водой. Летом в этих рвах можно было купаться, кататься на плотах и ловить тритонов, а зимой кататься на лыжах. Дальше шли поля совхоза Шушары, где мы воровали брюкву. На углу Гастелло и Ленсовета стоял обшарпанный круглый остов Чесменской церкви с почти целыми стенами и огромными дырами в куполе крыши, а внутри не было ничего, кроме битого кирпича. Недалеко от трамвайного кольца на Нарымском за высоким забором виднелись серебристые крылья и кили со звёздами – там доживал последние дни военный аэродром – улица не зря называлась Авиационной. В общем, жизнь налаживалась.

Чесменская церковь
до реставрации и после

*А.С. Грибоедов, «Горе от ума»

Автор выражает благодарность Юрию Сергееву и администрации сайта «Мемоклуб» за предоставленные фотографии.

Автор: Локшин Борис | слов 7321 | метки: , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , ,

комментариев 15

  1. Беспрозванная Полина Владимировна
    3/02/2021 19:53:15

    Сиять можно и отраженным светом, а светлость сама светится.

  2. Отвечает Локшин Борис
    3/02/2021 20:15:43

    Понял, спасибо! А светиться нельзя отражённым светом? Как, например, лаборантка супругов Кюри?

  3. Беспрозванная Полина Владимировна
    3/02/2021 23:02:18

    Не уверена, что в случае с лаборанткой свет был отраженный. Скорее наведенный…

  4. Libman Ezra
    4/02/2021 02:11:20

    Плистик Витя, учился со мной в 233 школе Октябрьского района. У меня есть его фотография в 3 В классе, Школа находилась (здание школы сохранилось, сейчас там какое-то учреждение связанное с образованием) на переулке Антоненко д.8 (когда-то Новый).

    https://www.google.com/maps/place/Pereulok+Antonenko,+8,+Sankt-Peterburg,+Russia,+190000/@59.9301243,30.3113951,3a,75y,71.75h,90t/data=!3m7!1e1!3m5!1sUONPwMB_SQr593VX-GLRHQ!2e0!6s%2F%2Fgeo1.ggpht.com%2Fcbk%3Fpanoid%3DUONPwMB_SQr593VX-GLRHQ%26output%3Dthumbnail%26cb_client%3Dsearch.gws-prod.gps%26thumb%3D2%26w%3D86%26h%3D86%26yaw%3D71.754265%26pitch%3D0%26thumbfov%3D100!7i13312!8i6656!4m5!3m4!1s0x4696310316304651:0x941299e0023d2b18!8m2!3d59.930142!4d30.311805

  5. Отвечает Локшин Борис
    4/02/2021 02:12:06

    Я, к сожалению, не знаю, что такое наведённый свет. Навести можно, если ты ведьма, порчу. Значит, одно из двух: или лаборантка светилась отражённым светом супругов Кюри, или ведьма Мария Склодовская навела на неё порчу единственным доступным ей способом: накормила радием, и лаборантка засветилась наведённым светом.

  6. Ирзак Александр
    6/02/2021 14:22:33

    Боря, тебе удалось связать мир ленинградского (центрового) пацаненка с русской историей и культурой, а через Россию — дальше, с Европой. Конечно, не без помощи любимого города, что очень приятно. И вообще, нигде ранее я не встречал такую форму исторических рассказов, нанизанных на личные воспоминания. Может быть я неправ, тогда меня поправят.
    А это от Гали:
    Боря, ты сумел легко и естественно связать истории своего детства, проведенного в центре города, с историей Петербурга, с людьми, жившими с тобой по соседству и ходившими по тем же улицам, где бегал и ты. Возникло ощущение, что ты рассказываешь о своих знакомых, просто и занимательно.

  7. Отвечает Локшин Борис
    6/02/2021 16:14:37

    Да, в общем, так я к ним и отношусь — как своим знакомым и современникам. Когда погружаешься в эпоху, сближаешься с её населением. Ведь Евгения из «Медного всадника» отделяли от Октябрьского переворота девяносто три года, а нас уже отделяет больше. Наши внуки будут жить в немыслимом двадцать втором веке — или мыслимом? Все мы живём в эпоху голоцена — не удивляйтесь, встретив на улице неандертальца, и отнеситесь к нему с дружеским участием. Кроме того, они же не памятники, а живые люди — даже гении. Игнац Шуппанциг, первая скрипка в квартете Разумовского, как-то затащил Бетховена в бордель. Бетховен страшно рассердился, и Шуппанциг потом месяц от него бегал, впрочем, не очень быстро: Игнац был очень толстый, и Бетховен называл его Фальстафом.

  8. Колонутов Михаил Георгиевич
    16/02/2021 19:53:11

    Борис! Ты обладаешь даром интересно рассказывать о событиях жизни. Все рассказы интересны и читаются на одном дыхании. Уважения заслуживает исторический экскурс — исследование. Это весьма кропотливая работа, требующая массу времени и большого кругозора.
    С трудом, но всё же помню, как мы с мамой (году, ориертировочно, в 1950) ходили к вам в гости. Один из рассказов твоей мамы касался случая, произошедшего при бомбёжке. Бомба, не взорвавшись, прошила все перекрытия и в образовавшееся отверстие упал то ли знакомый,то ли родственник. На меня это произвело большое впечатление. Вероятно, поэтому и запомнил.
    Металлическое сооружение перед аркой входа во двор не является эркером. Это балкон, который сооружали для защиты от дождя гостей при посещении ими, например, балов, устраиваемых хозяевами. Балкон сооружался так, чтобы экипаж с гостями подъезжал непосредственно под него. Этим объясняется ширина балкона, равная ширине современного тротуара.
    Думаю, что тебе будет интересна история твоего родного дома (дома 31), поэтому перешлю на твою почту сведения, которые мне кажутся заслуживающими внимания.
    Спасибо за рассказ. Здоровья и успехов.
    М. Колонутов

    Спасибо за рассказ.

  9. Отвечает Локшин Борис
    17/02/2021 14:08:14

    Дорогой Миша! Для меня много значит твоё внимание к моим рассказам и их высокая оценка. Спасибо и будь здоров!

  10. Абрамов Николай Александрович
    27/02/2021 10:35:50

    Шикарное повествование! Впечатление – сильное! Пять лет в Адмиралтействе /ВВМИУ им Дзержинского/ сверх тесно были связаны с этими улицами, домами и парками. «Баррикада», трамвай 15, Сашкин садик, Пржевальский, треугольный дом, Исаакий, «Астория» и прочее — впечатление, как будто шёл по страницам. И действительно, всё в интереснейшей привязке к историческим личностям той давности. Замечательно схвачено! Получил большое удовольствие от чтения. Спасибо!
    С уважением!
    Абрамов Н.А.

  11. Отвечает Локшин Борис
    27/02/2021 15:35:30

    Спасибо, Николай Александрович! Очень рад, что вам понравились мои заметки. Вы нашли в них как раз то, что я хотел передать: магнетизм тех мест и пластов истории, которые лежат под ними.

  12. Борошко Сергей Леонидович
    23/09/2021 00:23:14

    Великая Княгиня Елена Павловна купила имение Карловка для извлечения дохода. И лишь только для этого, а не для мифической заботы о крепостных крестьянах! Когда обнаружилось, что имение разорено, а за него необходимо платить графине Разумовской пожизненную ренту, Вел. княгиня решила избавиться от обязательств по платежам неординарным способом — дать крестьянам вольную, а землю продать (не раздать!), а имение фактически развалить. И сделала это так красиво, что все посчитали ее «Карловский эксперимент» первым в России актом антикрепостничества. А это был лишь банальный уход от обязательств по платежам! Первый управляющий имения, находящегося в собственности Вел.Княгини, статский советник Н.И. Арандаренко настаивал на модернизации имения, но гофмейстерская служба Вел. кн. Елены Павловны настаивала на перечислении всей прибыли от имения. Это было в 1850-1851 г. Тогда новая собственница о крестьянах не думала. Н.И. Арандаренко подал прошение об отставке, недовольный продолжавшимся развалом имения. Сменивший его управляющий, барон Энгельгардт, не ставил целью возрождения имения Карловка, а выполнял приказ собственницы, Вел. кн. Елены Павловны. Раскрепощение крестьян было вынужденной мерой, уходом от обязательных платежей. А представлено было гениально — антикрепостнической «Карловской инициативой». slbolvex@rambler.ru

  13. Отвечает Локшин Борис
    23/09/2021 02:41:44

    Может быть, оно и так. К сожалению, я не видел (а Вы, Сергей Леонидович, видели?) купчую на имение Карловка. Но когда Елена Павловна подписывала купчую, она не могла не видеть, что ей придётся платить пожизненную ренту графине Разумовской, поэтому трудно поверить, что она (Елена Павловна) обнаружила этот пункт после подписания, а не до. И ещё мне непонятно, почему имеющая лишь меркантильный интерес Елена Павловна решила продать землю, а крестьянам дать вольную, а не продать их? Ведь до 3 марта 1861 года, когда Александр II подписал Манифест об отмене крепостного права в России, крестьян можно было продавать за реальные деньги. «Н. И. Арандаренко подал прошение об отставке, недовольный продолжавшимся развалом имения» — так у Вас. Где резон? Разве не выгоднее продать цветущее имение, а не разваленное? И кто его купил у Елены Павловны? Разваленное имение без крестьян? Где деньги, Зин? Вне сомнения, великая княгиня Елена Павловна была помещицей, и средства для благотворительности — транспортировки гигантского полотна «Явление Христа народу» художника Иванова из Рима в Санкт-Петербург, Кресто-воздвиженской общины сестёр милосердия и многих других дел — она черпала из доходов от имений, а не зарабатывала серпом и молотом, но описанный Вами, Сергей Леонидович, бизнес-проект извлечения доходов из имения Карловка представляется не самым удачным. Считаю необходимым добавить, что не стал бы писать этого опровержения, если бы великая княгиня не завещала мне 3 (три) процента от всех доходов с имения Карловка за отстаивание в памяти потомков ея доброго имени.
    Весь Ваш, Б. Локшин

  14. Одинцова Екатерина Борисовна
    28/11/2022 12:08:57

    Простите, Вы действительно знали Виктора по фамилии Плистик? Вот этот человек Libman Ezra пишет, что учился с ним в одном классе. как связаться с Libman Ezra? Моя бабушка в девичестве Плистик и это явно ее родственник.

  15. Отвечает Локшин Борис
    28/11/2022 21:42:09

    Здравствуйте, Екатерина Борисовна! Да, в детстве я знал Витю Плистика и дружил с ним. Всё, что я смог найти по теме, я послал Вам в личном письме.
    Всего доброго,
    Б. Локшин


Добавить комментарий