Немного истории

Откуда пришли. История возникновения поселений в степной зоне юга Воронежской области России уходит в глубь веков. Здесь следует сделать небольшое отступление. Южно-Русская Степь – это широкая безлесная полоса земель, простирающаяся между Уралом и Каспийским морем на Востоке и между лесистой Средне-Русской Возвышенностью и Черным морем на Западе. Это естественный проход от далёкой Азии до Карпат, которым пользовались не только жаркие, иссушающие ветры закаспийских пустынь, отодвинувшие леса на Север. Ещё в доскифские времена эта степь была одним из главных путей Великого переселения народов. Здесь прокатывались волныариев, давших начала образованию славянских, финно-угорских, германских племён, а затем хлынули многочисленные орды половцев, печенегов, татар, монгол, веками разорявших русские земли. В память об этих событиях остались многочисленные курганы и каменные бабы да широко гуляющие в южно-русской и украинской крови гены смуглости и черноокости.

Курганы, это насыпные, то есть рукотворные, холмы в степи. Одни из них, думаю, что самые древние, строились как часть ритуала похорон вождей и военачальников древних племён, когда в течение многих дней тысячи их верноподданных, отдавая дань уважения и честь покойному вождю, приносили землю торбами и шапками из всех его владений и ссыпали на могилу владыки. При этом высота кургана должна была напоминать потомкам, да и врагам, о его могуществе. Вместе с вождем нередко клали в могилу убиенных, в качестве жертвы его любимых: жену, слуг, лошадь и обязательно оружие и драгоценности, из-за чего все курганы, еще с древних времён, разрыты и разграблены.

Были и другие курганы, которые строились в оборонных целях, как сигнальные маяки. Насыпались они за многие километры друг от друга, с таким расчетом, чтобы с вершины одного из них была видна только вершина другого и так вдоль всей цепи курганов: от стороны предполагаемых вражеских набегов до расположения своих войск или поселений. В случае нападения, воины сторожевого поста, первые увидевшие врага, зажигали на своем кургане кучу соломы и хвороста с чем либо дымным, например зелёной травой. Завидев дым, то же делали стражи на втором посту и так далее. Таким образом, сигнал о нападении доходил за считанные минуты, покрывая расстояние в сотни, если не в тысячи километров, при этом в той «телеграмме» было только одно слово – враг.

Один из курганов стоит в нашей россошанской степи над более крутым склоном долины, в которой расположился мой родной хутор. Это насыпной холм высотой всего четыре-пять метров, но шириной, по основанию, где-то метров 30-40 (размеры по моим детским впечатлениям), то есть склоны его довольно пологие. Судя по названию: – Товста Могыла (Широкая Могила), это ритуальный курган, то есть захоронение, могила. Однако если подняться на его вершину, на горизонте можно увидеть вершины других курганов, скрытых за чертой горизонта, если смотреть стоя у основания. Поэтому наш курган с таким же успехом мог быть могильным и сигнальным, то есть двойного назначения.

Эврика! Кажется я нашёл корни наших россошанских переселенцев. Случайно в книге Украинское искусство, Киев, 1976 г., прочитал, что в 1971 году археологи обследовали один из курганов скифских царей в Днепропетровской области Украины, в котором нашли знаменитую пектораль – широкое шейное украшение из золота, на котором с филигранным мастерством изображены сцены охоты скифов на диких зверей. Так вот, этот древний курган называется – Товста Могыла!!! Об этом факте упоминается также в книге «Триста веков искусства», Москва, 1976 г. Совершенно не исключено, что именно переселенцы из тех мест, встретившие подобный курган на новом месте поселения (вблизи моего родного хуторка) и назвали его именем кургана своей далёкой родины у Днепровских порогов.

Можно предположить, что украинские поселения, которых в этой местности целые районы, появились в результате бегства крестьян после захвата Украины Польшей. Это вызвало множество восстаний украинских крестьян, выразителем чаяний которых и их защитником было войско Запорожской Сечи.

Особенно большой размах переселения украинцев в пределы Московии приобрёл после тяжелого поражения запорожских казаков в ожесточённой битве с поляками под Берестечком в 1651 году. Тысячи казаков, десятки казацких куреней (полков), двинулись с семьями и имуществом на восток. Московские власти с радостью приняли под своё крыло переселенцев, отвели им обширные земли, разрешили автономию и на первых порах сохранили казацкое военное устройство. Ими были основаны Харьков, Лебедин, Ахтырка и другие города и множество вольных поселений-слобод, частично и на территории нынешних Белгородской, Курской и Воронежской областей России. Весь край получил название Слободская Украина (Слободянщина), а немного позднее Малороссия. Бежать крестьян в 16 веке на новые, свободные земли российского юга вынуждала политика Польши, особенно после введения в 1588 году закона о преимущественном праве польской шляхты на приобретение и владение землей на Украине.

В БЭС отмечено, что Россошь была основана в средине 17-го века, как слобода. Наверно и расположенная невдалеке наша слобода Поповка была основана тогда же или немного позднее. Но может быть некоторые поселения стали появляться в царствование Екатерины Второй в 18-м столетии, при переселении части запорожского казачества с сёлами его формирующими на Кубань – горячий кавказский форпост, под бдительным присмотром войск доблестного Суворова. Возможно, какие-то из них растерялись по столь длинному пути и осели в этой местности. Так или иначе, переселенцы в эти края принесли с собой и сохранили (по крайней мере, до средины 20 века) украинский быт, язык и особенно фольклор, насыщенный казацкой тематикой.

Характерные черты быта и фольклора переселенцев. Утопающие в вишневых садах белостенные хаты-мазанки под соломенной крышей. Еда – борщ, галушки, вареники, кулеш и, конечно же, сало. Утварь с такими названиями, как: глэчик (кувшин), макытря (жбан), прыпичек (загнетка), ночвы (деревянное корыто), скрыня (сундук), рушнык (полотенце), рядно (полотнище) и многие другие. Одежда – вышитые женские рубашки, безрукавки-казачки, ленты и монисты (бусы). Из мужской одежды я помню только полотняные вышитые крестиком рубахи, мотни (широкие, собранные сверху и снизу, штаны из некрашеного полотна), жупан (овчинный полушубок, полы которого собраны у пояса) и мерлушковые шапки-папахи.

Такую одежду носил мой прадедушка (отец бабушки) Бутко Павло Иванович. Это был сухощавый старик, белый как лунь, то есть седой. Волосы длинные, борода тощая и длинная, нос большой с горбинкой и серые колючие злые глаза под нависшими бровями. Я его боялся потому, что он, не то чтобы взять правнука на руки, но даже ни разу не погладил мня по голове. Больше того, я запомнил как он, неприязненно глядя на меня, сказал: – «Це нэ мое, воно вже нэ риднэ» (Это не моё, оно уже не родное). Он каждое лето приходил летом к нам в деревню из слободы. Последний раз я его видел, когда мне было 5 – 6 лет. Бабушка говорила, что он прожил более 90 лет. Так же одевался наш пастух – колоритный старик, о подвиге которого я расскажу отдельно.

Украинские, а в первую очередь, казацкие корни наших переселенцев наиболее ярко сохранились в старинных песнях, большинство которых о любви и разлуке, верности, злой доле покинутой или обманутой девушки. Персонажи почти всех песен казаки и казачки. (Песни: Ой на гори тай женци жнуть…, Роспрягайтэ хлопци конэй…, На вгороди вэрба рясна…, Стоить гора высокая…, Ой ты Галю, Галя молодая…, Ой у лузи, та ще й пры бэрэзи…, Посияла огирочкы…, Копав, копав крыныченьку… и др.). Песни эти старинные. Они бережно сохранялись во многих поколениях наших предков.

Во время моего детства они ещё широко (повсеместно) и часто пелись нашими крестьянами – колхозниками на работах в поле, на вечеринках по праздникам, на вечерних гулянках молодежи, которые у нас назывались «улица», и дома. Ведь семьи были большими, подчас певцов хватало на целый хор. Пелись красиво, на разные голоса. Четко выделялись две, а иногда и три(!) партии. Особенно красиво, и даже захватывающе, звучало исполнение песен на два голоса с подголоском. Чудо! И всё это – без какой бы то ни было учёбы, исключительно на основе природного понимания гармонии звуков украинцами. Это у них в генах.

Мне памятны тихие летние вечера, когда работники группами возвращаются с работы пешком ли, на повозках ли, но обязательно с песнями. Причем, вечером в тишине степи песня слышится издалека, когда певцов еще и не видно. Я стою на крыльце и заворожёно слушаю, а бабушка рядом с удовольствием внимает и замечает: «Это Фроська верха выводит! А вторит Оксанка», или что-нибудь еще в таком же роде.

К большому сожалению, почти всё это, накопленное многими поколениями духовное богатство, в катастрофически короткий срок, за время Отечественной войны и каких ни будь десять-пятнадцать лет после неё, стало вымирать, а многие из его элементов уже исчезли полностью.

Последний раз я посетил родную деревню где-то в начале шестидесятых. И не узнал. Лето, с полей люди возвращаются молча, лица усталые, хмурые. Слышен только топот копыт да грохот и скрип телег. Вечера безмолвные. Где молодёжь? Где эта шумная «Улица»? Где весёлый задорный перепев частушек под балалайку или гармошку до полуночи, а частенько и до утренней зари? Где задушевные украинские и русские песни – мертвая тишина и тонкий звон цикад ввечеру.

Грустно. Больше того. Недавно на ярмарке мёда в Москве я встретил одного из россошанских пасечников, который рассказал мне, что моего родного хутора Субботин уже практически нет, люди его покинули в поисках заработка. А ведь это – моя малая Родина. Осталась она теперь только в воспоминаниях. Жаль.

Хутор Субботин

Моя родная деревушка, хутор Субботин, спряталась в россошанской широкой степи (на юге Воронежской области), в долине давно, ещё в доисторические времена, исчезнувшей речки, протекавшей не одну тысячу лет с северо-запада на юго-восток, о чем говорит то, что правый склон долины крутой, а левый пологий. Видимо это был безымянный приток в древности могучей Чёрной Калитвы.

Хутор небольшой, всего два десятка домов, располагавшихся двумя порядками: один вдоль мнимого русла, другой поперек к первому, вверх по склону. Называли их соответственно «низ» и «гора». Несмотря на такое название последнего, он был на пологом склоне, а на крутом, более высоком, у подножья которого прилепился «низ», стоял курган с украинским названием Товста Могыла, в переводе на русский – Широкая Могила.

Дома белостенные, каждый утопает в зелени вишнёвого сада. Почти все они современные началу двадцатого века, то есть отдельные дома, не под одной крышей с помещениями для животных, как это было раньше. Основу дома составлял каркас из бревен, обычно дубовых, с заполнением стен матами, плетеными из лозы или веток других деревьев, оштукатуренных смесью мела и глины с соломенной сечкой, и обязательно побеленных. Крыша обычно соломенная, хотя самой ценной, красивой и долговечной считалась крыша из камыша, но это было дорого, не по карману простого хлебопашца. Полы земляные, вернее толстый слой утрамбованного мела с глиняно-саманной стяжкой на коровяке. В нашей безлесной степи деревянные полы были невиданной роскошью. Поверх пола укладывались домотканные половики-дорожки. Для освежающего аромата пол посыпали чебрецом или седой полынью. Дома были сухие и теплые.

Степь. Деревня – родные мне люди, друзья, дом, домашняя живность – это мой первый и главный мир, но степь – для меня, мальчишки, начинающего познавать окружающее, была таинственной калиткой в нечто большее, часть того огромного внешнего мира, в который входит взрослеющий человек.

Степь поражала моё детское воображение своей широтой – это необозримый простор, со всех сторон очерченный дымчатой кромкой горизонта, над которой вздымается хрустальное небо, будто огромный купол волшебного торжественно строгого храма. Особенно он хорош, а иногда и просто потрясающ, при восходе или закате солнца. Заря – рождающееся или затухающее изумительное сочетание, и смена ярких красок, их всполохи – от тёмно-фиолетовой до ярко-бирюзовой и багряно-красной. Эта завораживающая картина запечатлелась в моей памяти на всю жизнь.

Как-то меня глубоко поразили слова одного современного и довольно популярного сериального актёра, также родом из степного края, который не увидел красоты родного края и поэтому в одном из телеинтервью назвал степь пустотой! Бедный. Конечно, вся наша Россия отличается красотой природы. Слов нет – красив средне-русский лесной край, с его берёзовыми рощами, сосновыми борами, холмами и живописными долинами рек, извилистыми голубыми лентами бегущих в берегах заливных лугов сквозь пушистое обрамление ив.

А беспримерной красоты ландшафты таёжных и горных рек и озёр Алтая и Сибири? А неотразимо притягательная строгая красота Урала и Кавказа. А пышность субтропиков черноморского побережья? Любой край нашей необъятной страны красив, однако особую любовь каждый человек несёт в своём сердце к родному краю, к месту его первых впечатлений от окружающей его природы, её красоты. Для меня же это степь. Пустой и безжизненной она кажется только на первый взгляд, а на самом деле богата самой разнообразной живностью. Привожу здесь некоторые наблюдения и впечатления детских лет моей жизни, в том виде, как они сохранились в моей памяти, без прикрас и вымысла.

Ковыль. Степь на самом деле – большой и разнообразный раздел Природы. И главным украшением этого дома, бесспорно, служит его травяной ковёр, основой которого был ковыль – главная деталь общей картины степи. Это высокая степная трава с длинным (до полуметра) шелковистым колосом, похожим на пушистую метелку. Как только ковыль заколосится, степь с весны и до самой осени преображается, это уже не просто ровная твердь, а настоящее море – море сначала зелёного, затем сверкающего серебристо-серого и палево-жёлтого цвета. Его волны одна за другой бегут, переливаясь по ветру, от края и до края, сколько глаз хватает.

Я рад, что эту чудесную, волнующую картину мне довелось видеть в детстве своими глазами. Сквозь всю глубину веков ковыль был одним из основных обитателей, красотой ландшафта девственной степи, а также пищей и убежищем для многих больших и малых живых существ. А ещё многовековыми стараниями (простите за одушевление) ковыля и был создан наш, на весь мир знаменитый чернозём, – золотая кладовая плодородия, дарованная нам Природой. (Толщина его на полях нашей деревни составляла до метра, а в некоторых местах и до двух и более, например, в пределах нашего двора). Теперь же, степь почти полностью распахана, а ковыль – этот абориген степи – находится на грани исчезновения и даже занесён в Красную Книгу. Поэтому учёные биологи организовали в Тульской области, на знаменитом Куликовом Поле, особый заповедник по сохранению этой травы.

Жаворонок. Пожалуй один из самых известных жителей степи – жаворонок с его знаменитой песней, которую он поет забравшись высоко в небо. Мальчишкой я часто убегал в степь послушать его и понаблюдать.

Большое удовольствие лежать раскинув руки на спине на теплой земле, смотреть в ясное небо и слушать его переливчатый, насыщенной полноты голос, посвистывания и трели. А песня его длинная, заливистая и очень мелодичная. Недаром она нашла отражение в мелодиях многих известных композиторов (Глинка, Шуберт, Чайковский). Лежишь на спине, слушаешь, долго пытаешься найти в небе этого певца глазами и, наконец, находишь, Он парит высоко, часто махая крыльями почти на одном месте, следишь за ним, а он, закончив петь, делает глубокое пике к земле и садится невдалеке на высокую былину.

Лежишь тихо, не шелохнувшись, рассматриваешь его: ничего особенного – немного больше воробья, буровато-серое с пестринкой оперение, на головке хохолок. Жаворонок осторожно оглядывается вокруг, пересаживается на другую былинку, еще оглянется и вдруг куда-то падает, исчезает.

Подождешь немного, затем осторожно подходишь к тому месту. Жаворонок, а то и два, если самочка сидит на яичках, слетают, и ты любуешься гнездышком, в котором или светло-серые веснушчатые яички, или птенчики, если они уже вылупились из скорлупок. Эти серые живые комочки, почуяв опасность, не пищат, а сидят смирно сбившись в кучку, стараясь быть незаметными. Им в этом помогает окраска их пушка и первых перьев, сливающаяся с цветом сухой травы, из которой свито гнездо, и земли вокруг него. Близко подходить, а тем более брать яичко или птенчиков руками нельзя, поверье говорит о том, что птичка учует вмешательство и оставит гнездо.

Перепел. Другой постоянный житель степи – перепел. Это маленькая курочка размером чуть меньше голубя. Тоже певец, но песня его особая, четкая и звонкая, ее так и называют – «бой». Услышав песню, обычно говорят: – «Перепел бьет». А поёт он, словно зовет: «с-Пать пойдем! с-Пать пойдем! с-Пать пойдем!»… Слышно его издалека, особенно тихим летним вечером.

Раньше перепелов в степи было очень много. Весной колхозники, работающие в поле, часто находили перепелиные гнезда и приносили домой целые шапки яичек. В те времена вольный перепел даже имел промысловое значение, так как и яички и мясо его изысканный деликатес. Дедушка Сергей однажды взял меня на перепелиную охоту. Орудиями лова были: натянутая на большую дугу сетка с крупными ячейками и маленький свисточек – манок, который дедушка называл пищиком.

Охота заключается в том, что, выйдя вечером в степь, дедушка сначала слушает бой перепелов, определяет который из них громче, а следовательно ближе к нам, и устанавливает сетку на сторожок (небольшой колышек с привязанным к нему длинным шнурком). Приподнятый край сетки направлен в сторону к выбранному перепелу, а мы ложимся в траву метрах в пяти сзади сетки. Дедушка манком-пищиком, имитирующим призывный голос самки, начинает подзывать певца. Последний, в предвкушении встречи с подружкой, небольшими перелетами, а ближе к цели и пешком, мчится на зов и, как только забегает под сетку, дедушка дергает шнурок, сетка падает и накрывает перепела. Иногда под сетку забегают сразу два дурачка. В тот раз мы принесли домой пять штук.

В степи много других птиц. Например, – коростель, которого в наших краях, за резкий скрипучий крик по вечерам, зовут дергачем. Интересен тем, что он значительную часть своих тысячекилометровых сезонных миграций совершает пешком, вернее – бегом.

Особый интерес представляет дрофа – крупная, величиной с гуся, птица, раньше водившаяся в степи в большом количестве, а в настоящее время почти вымершая, несмотря на то, что уже давно находится в Красной Книге. Мне же посчастливилось ее видеть своими глазами. Мы встретили их небольшое стадо, когда шли с дедушкой на перепелиную охоту.

В степи интересно наблюдать за хищными птицами: коршунами, ястребами и орлами, парящими высоко в небе и зорко высматривающими добычу.

А сова даже жила под крышей нашего сарая. В деревнях, в каждом дворе гнездились ласточки – очень милые, невероятно аккуратно и элегантно сложенные, птички. Их полёт стремителен и точен, что позволяет ловить насекомых на лету. Для нас мальчишек ласточки служили своеобразным барометром: если летают низко над землёй – будет ненастье, так как насекомые, за которыми охотятся ласточки, к перемене погоды жмутся к земле.

Они любимы и почитаемы деревенскими жителями. По некоторым мнениям слово ласточка произошло от древних слов ласка, ласкава. Считается, что ласточки приносят счастье в дом. Разорить гнездо ласточки – тяжкий грех и поверье гласит, что тому, кто это сделает, ласточка принесет горящий уголек под стреху соломенной крыши и дом сгорит. Этому верят мальчишки и, не в пример с воробьями, никогда не трогают ласточек и их гнезда.

В кручах оврагов во множестве селились похожие на ласточек стрижи, делая гнезда в норах крутых откосов. Воробьев тоже много, но дружбы с ними у селян нет за их вороватый характер, ведь они, будучи зерноядными, вымолачивают зерно из спелых колосков зерновых ещё в поле и крадут его на токах и в амбарах. За это их гоняют и бьют. Отсюда-то и пошло название: – вора бей. Кроме того, они вредят, устраивая свои гнёзда в соломенных крышах домов и сараев, буквально испещряя их глубокими ходами.

Другие животные

Помимо птиц степь населена множеством других животных. Это змеи (у нас встречаются только гадюки, и то довольно редко); ящерицы, красивые и шустрые создания, а стоит попытаться ящерицу схватить, она сбрасывает хвост, который потом отрастает вновь; мыши-полевки, суслики, тушканчики (похожие на маленьких зайчиков); жирные сурки – байбаки, зайцы, лисы и волки.

Летом надоедают слепни и оводы – настоящий бич скота и лошадей. В траве постоянно что-то копошится. Жуки: плавунцы, притворяшки (в случае опасности – притворяются мёртвыми), щелкуны (со щелком высоко подпрыгивают, будучи перевёрнутыми на спинку); красиво раскрашенные божьи коровки. Интересно наблюдать, как жуки-навозники лепят свои шарики из коровьих лепёшек, деловито и шустро катят их по дороге в заранее приготовленные норки, причем катят несоразмерно большие шары вдвоём, смешно перебирая задними ножками, а шагают по земле передними, головой вниз.

А домашняя живность! Эти клохчущие заботливые куры-наседки с цыплятами, расхаживающие по двору под неусыпным оком большого красивого петуха, один предостерегающий возглас которого об опасности, в основном о появлении коршуна, заставляет цыплят опрометью мчаться к матери и забиваться под её крыло.

Это козлёнок Яшка, купленный дедушкой перед каждым нашим приездом, для игр внуков. Сестрёнка моя наряжала его в разные платьица, а он такой веселый, прыгучий и, хоть ещё и с маленькими рожками, но забавно бодучий. Удивлялись, как он легко запрыгивал на плетень(!), а с него на крышу сарая! И это с его-то маленькими копытцами!

А котята, щенята, козлята, ягнята, телята! Каждый раз, когда бабушка идёт доить корову, её сопровождает кошка с высоко поднятым хвостом. Подоив, бабушка непременно наполнит её блюдечко душистым парным молоком.

Жеребенок. Все детёныши животных красивы и забавны, Но жеребята бесподобны своей грациозностью и чёткими линиями фигуры, легкостью и стремительностью движений. Забавно наблюдать, как весело со звонким ржанием бегают они на своих тонких высоких ножках, с игриво поднятыми головой и ещё пушистым хвостиком, прыгают, становятся на дыбки, перебирая передними ногами, и взбрыкивают, высоко вскидывая задние. Невозможно передать словами ощущение теплоты и радости, пронизывающее тебя всего, когда обнимаешь и гладишь широкую шею жеребенка, а он благодарно в ответ старается слегка ущипнуть твоё плечо своими упругими бархатными губами.

* * *

Я был хилым ребёнком, и когда мне было 6 лет меня отправили на «поправку» в деревню, где я прожил до второго класса. После родители ежегодно отправляли нас детей в деревню на каникулы.

Мои детские воспоминания этой поры, хотя и отрывочные, но очень теплые и светлые. Меня окружал мир добра, любви, домашнего уюта и тепла. Оставалось только радоваться жизни, что я и делал. С большим интересом встречал каждый день. Интересно было всё.

Мне не надоедало, забравшись на лежанку, смотреть, как моя бабушка Анна Павловна колдует, а вернее, священнодействует у печи. Орудует кочергой, рогачами-ухватами для чугунков, чугунов и сковородок; особой деревянной лопатой для посадки и вытаскивания хлебов, гусиным перышком для смазывания пирожков маслом, крылышком-сметкой и т.д. А когда она печёт пироги или выпекает хлебы! – Это уже целая симфония движений, звуков и, особенных ароматов.

Восхитительный запах свежеиспеченного хлеба не может быть сравним ни с чем! Это – как олицетворение самой жизни. Недаром на Руси поля, засеянные зерновыми, уважительно называют: Хлеба, а рожь – Жито, то есть – жизнь! Хлеб – одно из главных нравственных начал крестьянской психологии. И не только в России.

Бабушка накануне затворяет опару, а утром готовит тесто: сначала просевает муку, вымешивает, раскатывает, опять месит тесто, скатывает его в шары, наконец, накрывает их чистым полотенцем и ставит на подход. Через какое-то время она вычищает жарко протопленную печь, ловко деревянной лопатой ставит хлебы прямо на кирпичный под и закрывает вход в печь заслонкой. Через час – полтора живительный аромат наполняет дом – хлеб готов. Право же нарезать свежий хлеб перед едой принадлежало дедушке. Это был торжественный момент. Он прижимал каравай к груди и большим ножом, с подобающей случаю серьезностью, отрезал нужные куски. Никакие разговоры, тем более шутки, при этом были неуместны.

Печь – настоящая большая, русская печь, поставленная посредине дома и обогревающая таким образом сразу все комнаты. Этому способствовало устройство в ней сложной сети дымоходов и ходов для тёплого воздуха. В ней было две лежанки, одна, непосредственно на печи, – моя любимая, а другая низенькая, с отдельной топкой в спаленке. Мне нравилось лежать на лежанке большой печи зимними вечерами и сверху наблюдать за хлопотами бабушки, или как дедушка после вечери (так называли у нас ужин) степенно, не торопясь, доставал свои очки, сажал их на кончик носа, затем, налаживал поярче огонь керосиновой лампы и принимался читать. Чтение, особенно газет, он обязательно сопровождал своими замечаниями, а иногда и рассказами. Я подсаживался к нему и внимательно его слушал, хотя многого ещё не понимал.

Надо сказать, что дедушка был самым грамотным из мужиков его поколения в деревне, так как он кроме четырех классов церковно-приходской школы, в которой учился с большим усердием, окончил школу унтер-офицеров в царской армии. Газеты во всей деревне выписывал только он, за что его одни уважали, а другие недолюбливали. Он не курил и не пил спиртного. Проживши с ним довольно долго, я ни разу не видел его пьяным или даже слегка выпившим, не считая рюмки по случаю приезда сына. В семье был очень добр, хотя и скуп на ласку, как и все мужчины того времени. Он был уважителен и отзывчив в отношениях с соседями. Однако был очень строг в работе, не мог терпеть лень и захребетничество, ловкачество и обман.

Нас внуков, детей своей гордости – сына, единственного на всю округу офицера Красной Армии, или как тогда называли – краскома (красного командира), дедушка очень любил и всячески старался скрасить наш отдых. К нашему ежегодному приезду на школьные каникулы, у него всегда было приготовлено что-нибудь необычное, то хорошенький козленок, то кролики, то голуби, а однажды у него жила ручная галка по имени Галя, на которое она охотно отзывалась. Кроме этого, у него в хозяйстве постоянно были корова с теленком, овцы с ягнятами, поросята, гуси, куры, собака Жучка и кошка Мурка.

Крупицы памяти

Дедушка любил рассказывать анекдоты, хотя знал их всего три – четыре. Привожу некоторые из них.

Искушение. В нашей местности, у сильно религиозных православных было правило – хоть раз в жизни пешком сходить «в Печёры» (Киево-Печерский монастырь) на поклонение святым мощам, а это от нас 350 – 400 км. Так вот дедушкин анекдот на эту тему:

«Одна старушка – богомолка решила сходить в Киев помолиться и святым иконам свечку поставить. Долго копила деньги, приобрела самую большую свечу, завернула в тряпочку и пошла. Неделю шла, вторую шла, устала и проголодалась, так как успела все свои припасы съесть. Села на пенёк отдохнуть. Мучил голод, и чтобы прогнать его она решила полюбоваться свечкой. Достала, любовалась, любовалась и понюхала. Свеча так вкусно пахла мёдом, что старушка не вытерпела и съела её, а возвратившись домой объясняла, что свечку она бы поставила, но…бес её попутал – гонял кругами по степи, а в Киев не пустил». Закончив на этом, дедушка всегда смеялся, а мне почему-то было жалко старушку.

Эпитафия вареникам. Бабушка готовила великолепные вареники. Тесто было всегда вкусное, нежное до прозрачности, видимо мука из твёрдой пшеницы. Творог, который у нас называют сыром, замешивала с яичками. Лепили вареники все, кто в это время был в доме. Часто и я удостаивался этой чести. Варила их бабушка обычно в полуведёрном чугуне и горячими вываливала в большую миску, куда перед тем клала фунтовую головку душистого домашнего сливочного масла. Мы все садимся вокруг, и каждый копает себе в жарких варениках «колодец» с маслом на дне. Берёшь вилкой вареник, окунаешь целиком в «колодец» и отправляешь в рот. Они такие тёплые, масляные, вкусные, что, кажется, прямиком и целиком проскакивают в живот. При этом дедушка не упустит случая прочитать эпитафию:

«Вареники мои – великомученики!
Какую же вы муку терпели: 
Вам сыром бока набивали,
Маслом глаза заливали…
В печь ставили…
Помяни же вас Господи, во брюхе моём!»

Баня. В нашей безлесной местности не строили бань, однако каждую субботу устраивался банный день. Не могу сказать, как мылись взрослые, не видел. Знаю только, что они загодя готовились к этому дню: запасали воду и щёлок, промывали или запаривали корыта, широкие чаны и кадки, готовили чистое бельё. А вот о моей бане у меня сохранились самые тёплые воспоминания.

В этот день дом хорошо протапливался, бабушка наливала горячую воду в широкую кадушку, вливала туда чашку щёлока. Если вода была недостаточно горячей, кидала в кадку сильно раскалённый в печи камень, который в ходе сердитого шипения подогревал воду.

После этого сажала туда меня и накрывала кадку простынёй. Под нею тепло и достаточно светло. Я сижу в воде по шейку, плескаюсь, играю с зелёной резиновой жабой (не знаю, где её достал дедушка). Пар пробирает меня. После этого бабушка моет меня мочалкой с мылом, ополаскивает, принимает в тёплую чистую простыню и отправляет на жаркую печь. Через некоторое время – в постель. Блаженство.

Форточка. Как-то поздней осенью, нагулявшись и раскрасневшись, прибегаю с улицы. Настроение приподнятое, радостное: – «Дедушка! – я пришел!». У порога стал скидывать галошу с ботинка, а она не снимается. Я со всей силы тряхнул ногой, галоша соскочила и…, пролетев всю кухню, ударила в закрытую форточку, пробила стекло и вылетела во двор. Жуть! Я ни жив, ни мертв. Дедушка спокойно встает из-за стола, собирает осколки стекла, тщательно выбирает его остатки из рамы форточки, затыкает ее подушкой и, не глядя на меня, спокойно говорит бабушке: – «Отправляй мальчишку спать, а я завтра утром вставлю его голой попой в форточку, а щели вокруг заделаю замазкой, чтобы не дуло».

С испугу я долго не мог заснуть. Мне было страшно – ведь за окном-то мороз! Особенно убедительным доказательством намерения дедушки казались мне его слова о замазке. Утром я вбежал на кухню глянул на форточку, а там вместо подушки было вставлено новое стекло.

Коньки. Ударили крепкие морозы. Лед сковал наш пруд. Как-то вечером дедушка говорит мне:

– «Ты хочешь кататься на коньках?
– А что это такое, маленькие кони? – спрашиваю я, впервые услышав это слово.
– Нет, это маленькие салазки на каждую ногу, на них катаются по льду – отвечает дедушка.
– Хочу, хочу!» – радостно закричал я.
– «Тогда ложись спать, а завтра мы их сделаем».

Здесь следует сказать, что в те далекие времена практически невозможно было купить настоящие коньки по многим причинам. Во всей округе, включая и г. Россошь, как районный центр, просто не было магазинов по продаже спортивных товаров, да и денег у крестьян на такие, по их мнению, «забавы» тоже не было. Даже покупка детской одежды и обуви в магазине считалась непозволительной роскошью. В основном, родители шили сами или покупали одежёнку у местных мастеров или на рынке.

При покупке у местных, особенно своих деревенских мастеров и мастериц, расплачивались не деньгами, а либо продуктами, либо соответствующими услугами. В деревенской жизни издревле действовал закон взаимовыручки – основа стабильности и живучести общины. Сообща строили дома для молодых или новых семей или погорельцев. Соседским долгом считалась помощь в починке крыши, сарая, ограды, колодца и других работах, требующих усилий нескольких человек. При этом, не предполагалось ни какой платы, кроме угощения и могарыча. Сообща строили и поддерживали в исправном состоянии все общественные объекты, такие как дороги, пруды, колодцы, водопой для лошадей и скотины и др.

Утром я проснулся от какого-то стука. Выскочил в переднюю комнату и увидел, что дедушка сидит на маленькой скамеечке и стамеской обтёсывает деревянный чурбачок, похожий на лодочку, а на полу уже лежит одна готовая. Затем дедушка нарезал две полоски из жести и аккуратно прибил их маленькими гвоздиками вдоль киля каждой лодочки. Сверху, на передней части платформы (палубы) лодочки он укрепил петлю из ремня, а на ее корме два тонких ремешка.

«Готово – сказал дедушка, – пошли попробуем как эти «кони» побегут». Пришли на пруд. Лед был чистый, не занесенный снегом. Привязав коньки к моим валенкам, дедушка сказал: «Ну пошел!», и, не успев сделать и шагу, я больно шлепнулся на лед. Тогда он взял меня за руку и мы прошли с ним несколько кругов. До сих пор помню неожиданное и восхитительное ощущение от скольжения по льду – ноги стоят, а сам еду! Потом я уже смело катался с другими ребятами. Конечно, скольжение самодельных коньков было плохим, но мы другого не знали, и были рады.

Первые, и единственные в моей жизни, настоящие коньки снегурочки я надел только лет в 14 уже в Москве, в Бирюлёве. И то, тогда во время войны, мы с мальчишками не знали что такое каток, а гоняли по накатанным мостовым улиц. При этом, верхом удовольствия и шика было на виду у всех промчаться, зацепившись проволочным крюком за борт грузовика.

Прорубь. Однажды той же зимой, мы с Петькой, моим соседом и лучшим другом, и Ванькой по прозвищу Кипий, данного ему за то, что он был гунявый и копейку называл кипийкой, катались на пруду. Был сильный мороз, лед был запорошен снегом, кататься было трудно и мы быстро разогрелись, сняли коньки и просто так гонялись друг за дружкой. Петька подбежал к проруби позвал нас посмотреть, как она замерзла. Вода в проруби и впрямь заледенела. Прорубь выглядела огромной ямой с высокими, в колено, гладкими стенами основного льда, а дном ямы была ледяная корка, которая казалась очень толстой и крепкой.

Петька опустил одну ногу и постучал по льду валенком. Лед не поддавался. Тогда он прыгнул на корку обеими ногами и… сразу исчез, провалившись в воду. Я ничего не успел сообразить, только вижу в этой черной дыре его мокрые лицо и шапку и красные руки, судорожно хватающиеся за округлый скользкий край проруби. Я схватил эти руки и стал вытаскивать Петьку на лед, завалился на спину, и падая, увидел, что Петька был уже животом на льду. Быстро поднявшись, я оттянул его от проруби. Петька вскочил на ноги и я увидел, что вся его одежда сразу покрылась прозрачной пленкой льда. «Побежали домой» – закричал я. «Не пойду – мамка прибьет», отвечал он, а у самого уже губы синие.

Тут Ванька Кипий говорит: – «Мы его разогреем», достал спички и стал чиркать, а они на ветру не зажигаются, а Петьку уже колотит, одежда – колом. В это время подбежал к нам мужчина, из двора напротив пруда, схватил Петьку в охапку и бегом к его дому. Я же удрал к себе домой, разделся, залез на печную лежанку и молчу. Дома была только бабушка. Вскоре врывается в дом дедушка с криком – «где Ванька!», схватил на лавке мою одежду и, убедившись, что она почти сухая, пригрозил мне ремнем и приказал никогда не ходить на пруд без взрослых. Бабушке он рассказал, что работал в хлеву, когда же услышал крик в соседнем дворе, побежал туда и узнал о происшествии на пруде.

Я весь остаток дня просидел на печке, боясь гнева дедушки и думал, что мне-то еще повезло, а вот Петьке… – «Как ему там?, небось, отколотили здорово и больно, – бедный Петька!». На следующий день я долго выглядывал в окно в надежде увидеть дружка, но его на улице все не было. «Наверно его так наказали, что гулять на улицу теперь не скоро пустят».

И вот, наконец, уже после обеда, я увидел Петьку на улице, быстро оделся и выскочил на встречу. Смотрю, а он никак не похож на битого. Весь сияет и, довольно улыбаясь, даже с хвастовством, уплетает душистый пирожок. Тепло одет, поверх пальтишка и шапки повязан шерстяным платком, а на ногах новенькие бурки, не валенки, а именно бурки! Здесь следует пояснить, что бурки – что-то вроде теплых сапог, по тем временам – предел мечтаний и не только для мальчишки. Признаюсь, я был поражен, и теперь уже думал: – «Как Петьке повезло, что он провалился в прорубь, его задарили, а меня вот только отругали».

Жучка. У моего дедушки долго жила небольшая собачка Жучка. Имя она свое получила за то, что была вся чёрная (как чёрный жучок), кроме грудки и «носочков» на передних лапах, которые были белого цвета. Мордочка гладкая, небольшая, лоб крутой, глаза карие, выпуклые, живые. Шерсть длинная пушистая, ушки стоячие небольшие, хвост колечком и, что особенно забавно, – великолепные «штаны» задних ножек, с серым отливом. Собачка – дворняжка, но внешне напоминала шпица. Ума она была необыкновенного. Мы ее научили давать лапу, сидеть, лежать, прыгать, служить. Она смешно пела (подвывала), когда кто-нибудь визжал на одной ноте, или тренькал струной гитары или балалайки. Она постоянно участвовала в наших играх.

Сестренка моя Тося наряжала ее в юбочки и платья. Сторожиха была отменная. Лаяла и не пускала никого чужого во двор, а если кто пытался пройти, то могла и укусить. Бывало, бабушка увидит в огороде кур, кликнет Жучку, та быстро выгонит их с грядок и со двора, и возвращается с довольным видом исполненного долга, выгнавши… только чужих, своих же оставит. Прогонит и их только по второму приказу. Как она отличала своих и чужих? Она любила ходить с нами пасти стадо, когда наступала наша очередь. Так удивительно: если прикажешь ей завернуть, ушедших в сторону от стада, корову или овец, она обязательно сделает это. Вероятно в коктейле ее крови были гены и от овчарок.

Известно, что собаки обладают разнообразными благоприятными и полезными для человека чертами характера, такими как: преданность, храбрость, самоотверженность, любовь к хозяину и многие другие. Я же хочу отметить одно свойство, ни кем не отмеченное, это стеснительность. С Жучкой произошел такой случай. Выше я уже упоминал о её наряде и, в частности, о её шикарных «штанах».

Так вот однажды, после линьки, когда вся её чёрная шубка полностью сменилась и празднично лоснилась, на «штанах» оставались большие пучки старой серо-бурой шерсти, мы, дети, и дедушка стояли во дворе и обсуждали то ли красоту, то ли какой-то поступок Жучки. Её глаза и весь её вид говорили о том, что она понимает, что разговор идёт о ней, и она рада этому. Дедушка же, стараясь выставить Жучку в лучшем свете, нагнулся и убрал эти пучки. Что с ней стало?! Она с каким-то извинительным взглядом и выражением морды, стыдливо прикрывая изменившие свой вид «штаны» хвостом, задом попятилась из нашего круга и убежала.

Однажды, когда в очередной раз у нее отняли щенков, она очень тосковала. Лежала, положив голову на передние лапы, смотрела на нас грустными глазами и тоненько скулила. Мне её было жалко, а вечером я заглянул в сарай, где она обычно спала на охапке сена, и вижу, что под нею копошатся какие-то шары. Подошел поближе и увидел, что это котята впились в ее соски и уже насосались так, что животики их непомерно вздулись.

Жучка облизывает котят и смотрит на меня умоляюще, мол, не трогай нас, не видишь что ли, что это детки? Оказывается еще накануне чья-то кошка родила котят, их выбросили в овраг, а Жучка их нашла, перетащила к себе и стала кормить. Конечно, котята все равно бы умерли, или от чужеродного молока, или чрезмерно насосавшись, но Жучка! Ведь собака пожалела беспомощных чужеродных малышей, это ли не поступок!

Жучкин «язык». (Это уже во время немецкой оккупации в войну) У командира немецкой части, расквартированной в нашей деревне, был великолепный пёс породы немецкая овчарка. Звали его Рекс. Так вот, получив приказ о переброске под Сталинград, немецкая часть в спешном порядке приготовилась выступать, и командир, уже садясь в машину, стал звать Рекса к себе. Однако в это время у Жучки был период любви, и в роли единственного жениха выступал этот Рекс. Деревенские кобели держались в стороне, вероятно познавши его зубы. Призыв хозяина Рекс не в силах был выполнить, так как был всецело поглощен нашей красавицей. Караван машин уже готов был тронуться в путь, а Жучка стала уводить Рекса все дальше и дальше в степь.

Недозвавшись пса, офицер взял у стоявшего рядом солдата винтовку, прицелился и выстрелил. Собака упала. Немцы уехали. Все это происходило на глазах у дедушки. После их отъезда дедушка пошел посмотреть, что стало с собакой. Рэкс оказался жив, но сильно ранен. Дедушка принес его домой и выходил. Так у нас и оказался фактически пленённый Жучкой «вражеский язык». Пёс был отличный, правда вначале понимал команды только по-немецки. Потом научился воспринимать их и по-русски. Застрелил его уже после войны тракторист из соседней деревни, за то, что пёс набросился на него, когда тот пьяный ломился к нам в дом взять денег взаймы на водку. Пес его не искусал, нет, только напугал, а заплатил жизнью.

Однако память о нём осталась. Еще долго после этих событий, в нашей и в соседних деревнях бегали дети и внуки Рэкса, отдаленно и смешно на него похожие. Один из них, тоже Рэкс по имени, долго жил у нас после Жучки.

Казус. Не знаю, к месту это будет или нет, но в памяти моей этих лет остался один курьезный случай. Я был еще ангельски чист и безгрешен. И вот однажды, во время игры в чурки с мальчишками на улице, к нам подошел какой-то взрослый парень из соседней деревни и стал играть вместе с нами. Игра состояла в следующем. Чурка – это кроткая, сантиметров десять, палка-чурбачок, заостренная с обоих концов. Бита – длинная палка или прут в форме сабельки. На земле проводится черта, поперек черты кладется чурка. Битой ударяют по кончику чурки так, чтобы она подпрыгнула повыше и в этот момент ее надо ударить битой, чтобы она полетела далеко. Кто из играющих забросит чурку дальше всех – тот и выиграл.

Естественно парень этот нас обыграл. Он всегда одним ударом поднимал чурку на необходимую высоту, ловко подцеплял ее битой, и она летела очень далеко. Мы с восхищением наблюдали игру мастера. Потом мы сидели на лавочке, и он нам что-то рассказывал. Когда стали расходиться, он отвел меня в сторонку и сказал: – «У меня к тебе просьба, выполнишь?» – «Конечно, – ответил я. – Тогда слушай. Сегодня вечером во время ужина, когда уже все соберутся за столом, ты спроси дедушку: «Дедусь, почему ваша кровать скрипит по ночам?».

Вечером, когда все уселись и приготовились было есть, я и спросил. Последовала немая сцена, тетя Галя прыснула, а дедушка строго спросил меня: «Кто это научил тебя?». Я вдруг остро понял, что коснулся чего-то нехорошего, непонятного для меня и понятного другим. Я покраснел и выскочил из-за стола.

Чары техники. Маслобойка. У нас всегда было своё свежее сливочное масло. Его приготовление, точнее, взбивание в маслобойке было моим любимым занятием. Маслобойка представляла собой небольшой деревянный бочонок, с плотно сидящей крышкой с отверстием посредине. Из этого отверстия торчит ручка пестика, на конце которого внутри бочонка укреплён деревянный кружок с дырочками.

Процесс приготовления масла заключается в следующем. Бабушка достаёт из погреба сметану, загружает ею хорошо прошпаренный бочонок на две трети его объёма, ставит пестик, продевает ручку пестика в отверстие крышки и плотно насаживает её на бочонок. Всё. Дальше моя работа. Я сажусь поудобнее на скамеечку, зажимаю в кулачок ручку и начинаю двигать пестик вверх и вниз. Сначала хлюпать сметану тяжеловато, но я стараюсь, пыхчу. Затем она размягчается, и работа идёт веселее. Не проходит и четверти часа, как на крышке у отверстия вместо сметаны появляется водичка – сыворотка, двигать пестик опять становится тяжело, но ещё несколько ударов и масло готово. Я горд работой.

Похвалив меня, бабушка открывает бочонок, а там, вместо сметаны в водянистой сыворотке-пахте плавают куски масла. Бабушка собирает их, окатывает в крупный колобок, кладёт в посуду и относит в погреб. При этом, она всегда оставляет на пробу кусок свежайшего и необыкновенно ароматного масла. А если это ещё совпадает с выпечкой свежего хлеба или пирогов!… Ломтик ещё тёплого, с хрустящей корочкой, хлеба смазанного таким маслом, это не просто вкусно, это уже верх блаженства!

Зингер. У нас была швейная машина «Зингер» с ножным приводом. Я любовался совершенством её ажурной чугунной станины, красотой и изяществом чёрного с позолотой корпуса. Он представлялся мне чёрной, застывшей в прыжке, кошкой. Я зачарованно смотрел, как эта «кошка» под управлением бабушки оживает – внутри её что-то урчит и сучит, вращаются колёса, приходят в движение штырьки, рычажки, крючки, катушка, иголка и лапка, из-под которой быстро и весело выползает ткань соединённая крепкой строчкой нити. Бабушка сама налаживала её работу, разбирала, чистила, смазывала, а при необходимости и исправляла небольшие неисправности. Так же ловко она управлялась и с сепараторам молока, довольно сложной машиной, и ткацким станком. Может быть, эти детские наблюдения и явились причиной того, что потом мне легко давалось изучение и понимание техники.

Кузня. Низкое помещение, стены и потолок почернели от копоти. Посреди кузни, на толстом дубовом пне, стоит большая наковальня с узким носом на одном краю. Слева – огромные кожаные меха, их длинная, отполированная руками молотобойца, рукоятка поднята к потолку. За мехами, позади наковальни – горн с раскалёнными углями. Справа, у подслеповатого окошка – верстак, заваленный инструментом.

Завлекающий своей необычностью, запах горящего угля, раскалённого железа и машинного масса. Дверь в кузню всё время открыта. Я подпираю косяк двери и зачарованно смотрю на то, как кузнец, худощавый крепкий мужик в кожаном фартуке, большими грубыми клещами достаёт из горна раскалённый до бела кусок железа и кидает его на наковальню. Поворачивая заготовку клещами на разные стороны, подставляет её под удары молота, при этом он и сам орудует молотком.

Молотобойцем был молодой мускулистый парень из нашей деревни. Удары молота и молотка звучат по-разному, получается почти музыкальный перезвон, красоту которого определяет ритм и тон ударов тяжелого молота по заготовке, а мелодию ведёт молоток кузнеца звонкими ударами и полуударами по заготовке и по наковальне. От ударов по раскалённому металлу летят в разные стороны искры, заготовка поддаётся, начинает менять форму и уже проступают черты будущей детали, но она остывает и требует повторного разогрева, после которого ковка продолжается.

Готовую деталь кузнец, либо бросает на земляной пол, либо с шипением окунает в бочку с водой. Картина всего процесса захватывает моё детское воображение, и мне хочется самому хотя бы разок стукнуть молотком, но нельзя – я ещё мал, молот не то чтобы поднять – даже сдвинуть не могу, да и кузнец не разрешит.

Ткацкий стан. Я уже упоминал, что крестьянки сами обшивали свои семьи простой одеждой и бельём, при этом, многие из них сами и пряли шерсть, лён и коноплю и даже ткали полотно. Помню длинные полосы вытканного полотна, расстеленные на лугу для отбеливания росой и солнцем. У нас дома были все принадлежности для процессов изготовления пряжи и выделки полотна: самопряха (самопрялка), веретена, гребни, пяльца, ткацкий стан, шпули, челноки, рубели, вальки и т.д.

Все это я с интересом несколько раз разглядывал и перебирал на чердаке. А однажды, бабушка попросила дедушку снять с чердака ткацкий станок, чтобы сделать лежаки – коврики-дорожки. Дедушка принёс охапку каких-то гладких досок, дощечек, гребёнок, крючков и ещё много разных деталей.

Я видел, как ловко бабушка из этого вороха начала собирать и налаживать станок, сначала станину, затем подвижные агрегаты и другие детали. Был счастлив, если она просила меня подать или принести ей ту или иную деталь. Затем бабушка снарядила станок пряжей и стала работать, перемеживая ряды основы, ловко пробрасывая между ними челнок и уплотняя уток. Всё это сопровождалось мелодичным стуком деревянных деталей. Я зачарованно наблюдал, как, начиная с одной узкой полоски, стал прирастать коврик. За несколько дней она наткала ковриков-лежаков на весь дом.

Володька. Дедушка держит в руках мои прохудившиеся ботинки, осматривает со всех сторон, качает головой и говорит бабушке:
– Как просохнет, надо идти в Поповку к Володьке шить малому сапоги».
После я часто слышал от него упоминание о новых сапогах и о Володьке. Я был очень рад предстоящему событию и мысленно представлял наше путешествие в село Поповку, в которой я еще ни разу не был. И, конечно же, мне не терпелось встретиться с этим загадочным Володькой. С каждым разом его образ становился все реальнее. В моём воображении он представлялся молодым красавцем с кудрявой шевелюрой и очень добрым – ведь это он сделает мне новые сапоги! Для меня это становилось своеобразной игрой, я разговаривал с моим Володькой, что-то ему показывал, чем-то хвалился. Одним словом, Володька занозой сидел у меня в голове.

И вот этот долгожданный день наступил. Подняли меня рано утром. Дедушка сложил в сумку купленные заранее куски кожи на верха, подошвы, стельки и каблуки и мы пошли. Путь был неблизкий – километров 8-9, так что выходить надо было пораньше. Солнце уже встало, но было еще свежо.

Мы прошли соседнюю деревню Вершина, затем пересекли шлях, так у нас называли шоссе на Павловск, а затем пришли в деревню Ясная Поляна, где жил мой дедушка по матери Иван Савельевич. Дом его был непохож на наш в Субботине, более традиционен – под одной соломенной крышей с сараем и хлевом. На чердаке дедушка Иван устроил голубятню. За домом был сад и пасека. Нас угостили едой. Дедушки о чем-то беседовали, а я забрался на чердак и любовался голубями. Они были мясной породы, крупные и необыкновенно красивые – грудка буро-красного цвета, крылья – чуть потемнее с белыми поперечными полосами, хвост широкий, шея с золотисто-зеленым отливом. Головка – чудо. Небольшая, над клювом белый нарост, на затылке хохолок. Одним словом – красавцы.

Затем мы с дедушкой продолжили наш путь. Подошли к селу. Оно показалось мне очень большим, так как мы долго шли по главной улице. «Вот мы и прибыли» – сказал дедушка, подходя к калитке, за которой виднелась небольшая покосившаяся хатёнка. Дедушка постучал в дверь. Щелкнула щеколда, и на пороге появился тощий старик с сивой бородкой. На нём был помятый картуз с треснувшим козырьком и грязный холщёвый фартук поверх длинной полотняной рубахи.

– Здравствуй Володя, – и мой дедушка протягивает руку этому старику.

Я оторопел. Что-то провалилось у меня в груди, чуть не заплакал. Как будто кто-то убил моего Володьку, а вместо него мне показывает какое-то чучело. Я был обескуражен и подавлен, помню только как в низкой, полутемной и пропахшей сыромятиной комнатушке этот дед противно-щекотно снимал мерку с моей ноги. Затем они долго разговаривали о коже и ещё о чем-то, а я с нетерпением ждал конца беседы. Вздохнул свободно только когда мы вышли на улицу. Всю долгую дорогу домой я молчал, переживая это событие.

Недели через две дедушка принес пару очень хороших сапожек и когда я их надел, залюбовался – такие они были красивые. Да они еще и приятно поскрипывали. Я тут же простил моему «Володьке» измену.

Кино. Впервые я посмотрел кино в возрасте шести-семи лет. Кино привозили раза три-четыре за лето и показывали его в соседней деревне Анновке. Кинотеатром служила большая рига – молотильный сарай, у нас она называлась – клуня. Сеанс начинался поздно вечером, и не столько из-за того, что днём люди ещё в поле на работе, а потому что помещение «кинотеатра» было как решето – свет пробивался через многочисленные дыры и щели в стенах и крыше, вследствие чего картинка на экране, сшитом из двух простыней, была совсем не видна.

Электричества в деревне не было, а единственная лампочка в вышине клуни и лампа в проекторе горели от динамо-машины, тарахтевшей в грузовике киношника. С большим интересом я наблюдал, как он заправляет ленту в аппарат, гасит свет в «зале» и начинает в прямом смысле «крутить» кино, т.е. весь механизм аппарата приводился в работу рукояткой. Фильмы были немые, из которых я запомнил картины Чарли Чаплина. Читал титры и комментировал фильм сам киномеханик. На следующий год клуню подремонтировали и вместо допотопного аппарата с ручным приводом стала приезжать настоящая кинопередвижка с показом даже звуковых фильмов.

Эффект кино, произвёл на меня сильное впечатление достаточно полной иллюзией настоящей чужой жизни, которая происходит здесь же в клуне, на полотне – чудо! Я умирал от смеха, глядя на кривляния и гримасы Чарли Чаплина в Огнях большого города или Игоря Ильинского в Празднике святого Иоргена. А в Весёлых ребятах – первом мною увиденном звуковом фильме, во время сцены, в которой пьяный поросёнок шатаясь брёл по столу, упал и уснул, а столь же пьяный гость с ножом и вилкой в руках хотел отрезать от него кусочек, я упал с лавки на землю и, извините, описался от смеха.

Обычно в кино я ходил с группой молодых людей, а однажды увязался за парочкой. Не в восторге от моего присутствия, они пытались меня прогнать, но я отстал метров на пятьдесят и всё же прошел за ними до Анновки. После фильма они постарались от меня скрыться, и мне пришлось идти домой одному.

Вот было страху: стемнело быстро, небо из тёмно-синего стало чёрным, на нём ярко сверкали звёзды. Слева дороги слегка возвышается ещё более чёрная лесная полоса, а вокруг – зловещая тишина степи. Слышно как стучит сердечко. А путь – два или три километра. Чтобы побороть страх, иду быстро, кое-где даже вприпрыжку, подбадриваю себя громкими фразами из фильма и даже песнями. Особенно страшно было проходить мимо заброшенного дома раскулаченных и сосланных на Соловки Жуков.

Мой первый заработок. По окончании занятий в школе мы, дети, как всегда уезжали к дедушке в деревню. Как-то летом председатель колхоза попросил колхозников прислать рано утром к правлению ребятишек от восьми до одиннадцати лет с кружками и банками для сбора жука-кузьки, которого в том году было очень много.

Жук этот с виду небольшой и кургузенький, на самом деле – очень опасный вредитель. В период налива зерна, когда оно ещё мягкое и внутри наполнено молочком, жук садится на колос, хоботком прокалывает ещё мягкую кожицу зерна и выпивает содержимое, зерно становится щуплым и никуда уже не годится, идёт в отход. На одном колосе жук выпивает несколько зёрнышек и перелетает на другой колос. При большом количестве жука можно лишиться половины и более урожая. Рано утром его собирать легче потому, что он, будучи потревоженным, не так охотно слетает с колоса, как днём.

После краткого рассказа о вредителе нас повели в поле. Нас разделили на две группы и шеренгами направили вдоль рядков посева. Сзади шли две молодые женщины с вёдрами. Мы с большой охотой кинулись собирать жуков, быстро наполняли кружки и банки и ссыпали их в вёдра, а женщины относили их в большую бочку с водой. После окончания работы, часов в 10-11 нас повели к правлению, у которого были расставлены столы с тарелками полными мёда и ломтями свежеиспеченного хлеба. Пир был на славу, но в следующие дни нам выдавали с собой по кружке этой сладкой «зарплаты» и я относил её домой.

Ваньки. Я уже рассказывал, что во время подъёма и освоения целины, хуторянам было не до детей – дома ещё не построили. Мальчишек старших возрастов в деревне было только двое: наш Колька, с 1925 года и сосед справа Витька Исаенко, с 26 года. Зато потом, в 28 и 29 годах дети посыпались как горох – десятка полтора, и, что удивительно, почти сплошь одни мальчишки, девчонок было только две: моя сестра Тоня и соседка Нина.

Но самым удивительным было то, что кроме моего лучшего друга соседа Петьки и Кольки с «горы», всех остальных пацанов назвали Иванами, так что нам приходилось в основном обходиться не именами, а кличками. Все пацаны были босоногими и простоволосыми, из одежды только самострочные штаны на лямках через плечи и никаких трусов, редко у кого рубашка. Я смуглокож (от матери), поэтому мой загар был сильнее, чем у других пацанов, и выглядел я как уголёк.

До 8 -9 лет мальчишки носили штаны с ширинками спереди и сзади без пуговиц так, чтобы c необходимыми отправлениями никаких проблем не возникало. Купались в пруду сами и купали лошадей, катали обручи, играли в лапту и чурки, помогали по хозяйству. Всё лето обходились вез буви. Особое удовольствие доставляло гонять босиком по дороге, в пух разбитой копытами скота, лошадей и железными ободами тележных колёс – пыль чернозёмная, глубокая по щиколотку, мягкая, тёплая. А по лугу любили бегать под летним дождём, приговаривая:

Дождик, дождик припусти,
Да на наши капусти!
или
Дождик, дождик перестань,
Я поду в Арастань!

Что это за Арастань никто не знал, но нас это не смущало, было бы весело.

От постоянной беготни босиком подошвы ступней были твердые – сплошная мозоль, особенно на пятках. Мозоль набивалась такой толщины, что зажженная и сразу прижатая к пятке спичка приваривалась стоя, а боль не ощущалась. Мы даже устраивали соревнования: кто больше пришкварит спичек в свою пятку.

Кулеш. Лет с десяти – одиннадцати, каждое лето по приезде в деревню на каникулы, я уже самостоятельно работал в колхозе погонщиком лошадей или волов, развозил группам полевых работников воду, работал на конных граблях на сенокосе. Очень любил время обеденного перерыва и сбор рабочих на полевом стане. Меня влекли туда две вещи – разговоры взрослых и кулеш.

Обычно к полевому стану люди сходились группами, располагались либо за столом под широким навесом, либо прямо на траве. Иная группка предпочитала присесть и полежать у копны или стога. Я подсаживался к мужчинам и с удовольствием слушал их беседы. Не всегда это нравилось рассказчикам. Про такого пацана говорили, что он любит «стариковать». И по этой причине, частенько прогоняли меня, приговаривая: – «Много будешь знать, скоро состаришься». Но я со своей плошкой кулеша пристраивался к другой компании.

С тех пор, с какой-то нежностью, вспоминаю аромат и вкус настоящего полевого кулеша. Моя бабушка Анна Павловна часто была поварихой на колхозном полевом стане и готовила это сколь древнее, столь и восхитительное блюдо. Оно испокон веков было одним из главных в нашем краю. Это не обычный пшённый густой суп, приготовленный в кастрюльке на городской кухне, – никакого сравнения!

Это продукт широкой степи, палящего солнца, лёгкого ветерка, жаркого огня костра под казаном или полевой печи. К этому следует добавить вкус и аромат пшена нового урожая, молодой картошки, разваренного мяса и свиной поджарки с луком. При этом для придания особого аромата поджарки, в неё добавляли небольшой кусочек старого, «ржавого» сала. И это не всё. Убеждён, что настоящий кулеш – не кулеш без котла или чугуна (настоящих чугунных), глиняной чашки и деревянной ложки, без эмоциональной атмосферы полевого стана с усталыми, но весёлыми мужчинами и женщинами и доброй улыбки поварихи.

Робингуды. Колька, мой старший брат и я, в качестве его подмастерья, все время что-либо мастерили. На этот раз, после окончания школьных занятий в Минске, мы как обычно проводили лето в деревне, и были увлечены изготовлением разных видов оружия. Это были луки со стрелами, шпаги, дротики, разнообразные «самопалы» – самодельные пистолеты и даже арбалет, который мы почему-то называли самострелом.

Всё это делали из подручных материалов. Дуги луков изготавливали из крупной поросли белой акации. Ветку очищали от коры, выстругивали, распаривали в горячей воде и гнули, натягивая тетиву из просмоленной бечевки. Самые хорошие и легкие стрелы получались из тростника. Наконечники к ним делали из вырезанного уголка жести, свёртывая и выковывая его в узенький конус с очень острым концом. Оперение стрелы было из гусиных перьев. Стреляли по мишеням, на дальность полета стрелы и просто так в воздух, кто выше.

Однажды мы лежали на выгоне напротив въезда в наш двор и стреляли в воздух. Было очень интересно видеть, как стрела, всё уменьшаясь, летит вверх, затем как бы замирает, поворачивается и стремительно падает вниз. Мы заворожено наблюдаем ее полет и… о, ужас! Через выгон бежит соседский поросенок и, летящая сверху, стрела пронзает его. Поросенок пронзительно завизжал, упал и задрыгал ножками. От неожиданности картины я тоже заорал дурным голосом.

На крик выбежал дедушка и соседка. Соседка, увидев своего поросенка убитым – заголосила, а дедушка рванул обратно в дом. Я было удивился, но он тут же выбежал обратно, но уже с ножом, и прекратил мучения животного. Дедушка отругал Кольку, сломал лук и запретил нам их мастерить и упражняться в стрельбе в пределах хутора. Соседке дедушка отдал своего поросенка.

Несмотря на запрет, мы продолжали мастерить. Как раз в это время мы были заняты изготовлением арбалета (это своеобразный лук, укреплённый поперёк направляющего ствола с прикладом; тетива со стрелой натягивалась на крючок, который при выстреле убирался нажатием курка). Мы сидели в сарае и выковывали наконечник стрелы.

Колька насадил наконечник на стрелу, вставил её в лук и, пробуя его упругость, случайно её выпустил. Стрела вылетела и вонзилась мне в подбородок, слева рта. Я ещё и боли не почувствовал, только вижу, как мелко дрожит стрела, воткнувшаяся в кость моей челюсти. Колька выдернул её, приказал ничего не говорить дедушке, повел в дом, залил ранку йодом и сделал мне повязку, сказав взрослым, что я налетел на колючку акации. Всё обошлось. А если бы в глаз?

Мушкетеры. Самопалы, их называли также – поджигалы, мы делали следующим образом. Один конец медной трубки сплющивали и загибали, перед самым сужением сбоку трубки делали надпил напильником, в средине которого шилом прокалывали небольшую дырочку. Трубку-ствол проволокой прикручивали к деревяшке, вырезанной в виде рукоятки пистолета. Самопал готов.

Снаряжали его серой соскобленной с головок спичек, по пол коробка на один заряд. Заряд уплотнялся шомполом из затупленного гвоздя, затыкался бумажным пыжом, поверх которого укладывалась дробина-пуля. Одну головку спички разминали в щель распила, и вплотную к ней укрепляли целую спичку, подсовывая её под прикрутку. Пугач направлялся на цель, узкой частью спичечного коробка чиркали о спичку у щели, она и заряд воспламенялись, происходил выстрел. Колька однажды сделал заряд из целого коробка спичек и еще добавил черного пороха. Выстрел был такой силы, что ствол сорвало с рукоятки и он с большой скоростью пролетел назад в миллиметрах от его виска. Запросто могло бы убить!

Любители арбузов. Мальчишки легко сбиваются в ватаги, и всегда находится лидер с фантазиями. Сначала это игровые, затем они легко превращаются в хулиганские и воровские. Вырабатываются иерархические отношения и своеобразные правила и законы, в соответствие с которыми надо соблюдать дисциплину, подчиняться лидеру, держать язык за зубами и, упаси бог, не предавать.

В нашей деревне лидером был Витька Исаенко – сосед, на год младше нашего Кольки. Характер у него был вспыльчивый и упрямый. Но после одной из драк, лидерство захватил Колька, позже оно переходило к нему сразу при нашем ежегодном приезде на каникулы. У нас на хуторе шайки обычно начинали действовать с наступлением поры урожая. Главными объектами набегов были колхозные сад и бахча, но иногда воровали и у колхозников, в основном в других деревнях. Собственно воровством это можно назвать лишь условно, так как почти у каждого участника шайки были и сад и бахча, они не несли домой добычу, а лакомились тут же. Это был своеобразный спорт и способ самоутверждения, особенно для главаря. Как же, – здесь и элемент творчества, реализуемый в разработке и проведении операции, и сладость командования, и ощущение власти над другими!

Однажды Колька с какими-то пацанами разведали, что в соседней деревне Вершине у одного хозяина рано поспели дыни и арбузы, участок с краю, рядом с дорогой, плетень невысокий. Вечером собралась шайка, мальчишек 5, и я был среди них. Мы пошли. Не доходя Вершины, в овраге дождались темноты, затем подошли к огороду, перелезли плетень и поползли к грядкам с дынями и арбузами.

Быстро оторвав один арбуз, я повернул назад, а Колька зловещим шепотом скомандовал, чтобы я подполз к нему. Подполз и увидел, что он снял штаны и запихивает в них арбузы и дыни. И тут…, прямо посреди всей ватаги встает во весь рост мужик с палкой и с криком начал стегать нас. Мы, как горох, сыпанули прочь и… по домам. На бегу я видел только, как впереди сверкают в темноте колькины голые ноги. Наутро – позор! У нас во дворе несколько здорово рассерженных, орущих колхозников и среди них тот самый мужик с колькиными штанами в руках. Результат: – дедушке оплата ущерба и порицание, нам – ремень (Кольке больше), и две недели запрета выходить со двора.

Вкус мёда. Как-то вечером Ванька Иванченков стал подговаривать ребят ночью пробраться на колхозную пасеку и набрать сотов с мёдом. Предложение было заманчивым, и несколько ребят поддержали его, но выразили опасение насчёт укусов пчел, Ванька уверил их, что ночью они спят, в темноте ничего не видят, следовательно, и покусать не могут. Я ему не поверил и отказался идти, так как у нас самих была пасека и я не слышал от дедушки, чтобы пчёлы ночью не кусались. Кроме того, я боюсь укусов, так как сильно опухаю от пчелиного яда. Даже при укусе в спину у меня сильно распухало лицо. Мальчишки еще долго обговаривали план нападения, а когда стемнело пошли.

Уром меня разбудил рассерженный дедушка и, ничего не говоря, крепко взял за руку и повёл на выход. На крыльце стоял бригадир, а рядом с ним старик-пасечник. Дедушка спросил меня, ходил ли я вечером на пасеку, я ответил, что нет. Тогда пасечник внимательно осмотрел меня с ног до головы, все открытые места моего тела. После этого они попросили прощения и ушли. Дедушка рассказал мне, что ночью какие-то негодяи совершили набег на колхозную пасеку, разворотили один улей и унесли несколько рамок с сотами.

Я с нетерпением ожидал встречи с ребятами, чтобы расспросить подробнее. Но уже к обеду обход начальства по дворам, где в семьях были мальчишки, дал результат. Все четверо участников набега оказались здорово искусаны пчелами и были обнаружены по опухшим лицам, а у Ваньки были сильно искусаны и опухли руки, а лицо было похоже на спелую дыню, – так заплыли глаза, что он почти ничего не видел. Потом он рассказывал, что после первых укусов мальчишки разбежались, а он геройски один тащил улей в овраг, раскрыл его и унес рамки с мёдом, завернув их в куртку. Утром этой курткой мать его и отхлестала, а рамки отдала пасечнику. После этого, мальчишки звали его не иначе, как Ванька – пасечник.

Пастухи. В отдельные годы, когда не удавалось нанять пастуха, личное стадо колхозников пасли в очередь (в череду), то есть каждая семья должна была в определенные дни выделять пастуха и подпаска (подростка, мальчишку или девчонку). Колька, да и я неоднократно уже бывали в роли подпасков. Стадо так и называли – «череда». Подошла наша очередь, а дедушка в этот день никак не мог оставить работу и попросил нас с Колькой подменить его. Кольке было 15, а мне 11 лет – возраст вполне достаточный.

Бабушка подняла нас чуть свет, восток еще только начал светлеть. В это время в безветренное утро разносится запах парного молока – все хозяйки доят коров и выгоняют их на выгон, где пастухи их собирают в стадо и гонят на определенное пастбище. Дедушка накануне подробно проконсультировал Кольку куда, на какое пастбище надо гнать стадо и как долго его там держать, и на какое другое надо перегонять во второй половине дня и т.д. с тем, чтобы коровы хорошо наелись травы, и хозяйки бы не жаловались на плохой удой. Бабушка приготовила нам по узелку с едой, и мы пошли.

Солнце начало всходить, было свежо, а на траве роса. Когда выгнали стадо за хутор, Колька стал говорить, что он получше дедушки знает все самые хорошие места и пастбища, поэтому сегодня мы накормим коров так, как никто до этого. Гоняли мы стадо по колькиному маршруту весь день и к вечеру оказались на конце деревни противоположном обычному, по которому всегда возвращалось стадо. И тут случилось никак нами непредвиденное. Коровы и козы не сразу, но всё-таки благополучно разошлись по дворам, но овцы… – ужас! Они сбились семейными кучками, очумело бегают по деревне из конца в конец, не блеют, а просто орут как сумасшедшие, и никак не могут найти свои дворы. Подбегут к своему же двору, но с непривычной стороны, упрутся ножкам в землю, тупо уставятся на ворота и… «бе-е-е-е-е-е, бе-е-е-е-е-е», а не заходят!

Хозяйки и хозяева выбежали на выгон, гоняются за овцами, пытаясь поймать своих, ругают нас, на чем свет стоит, а уже темнеет, – кошмар! И только уже почти в темноте, с помощью взрослых, удалось их сгуртовать, прогнать к их обычному входу в хутор и только, двигаясь оттуда они разошлись по дворам. Дедушка нас отругал, а когда Колька стал оправдываться желанием лучше накормить коров, пообещал, что за недоверие указаниям старшим, не будет ему доверять никаких серьёзных работ.

На следующее утро, когда бабушка выгоняла свою корову в стадо, хозяйки хором жаловались, что мы не докормили животных, которые дали меньше молока. Это был для нас хороший урок. К нашему удивлению стало вдруг ясно, что старшие тоже кое-что знают. Кроме того, мы воочию убедились, что овцы самые глупые из всех животных. Недаром на этот счёт бытует уйма пословиц и поговорок.

* * *

Окружающая природа, утопающая в садах деревушка, уютный дом и тепло любящих сердец составляют глубокое ощущение моей Родины, которое прочно сидит во мне, и я сохраню его на всю жизнь. Всё это создаёт особый настрой, душевное спокойствие и радость жизни, формирует в твоем сознании и характере любовь и доброе отношение к природе, да и к людям. (Скажу по секрету – это не какой-то там высокий «штиль», это то, что запало в моё сердце ещё в детстве).

Укор недомыслию молодости. Вот теперь, в мои годы, приступив к воспоминаниям и оглянувшись в своё прошлое, я ощутил горькое сожаление о том, что из-за занятости и повседневной рутины и суеты, а признаться по совести, и из-за подросткового нигилизма и непризнания авторитета взрослых, недостаточно интересовался окружающим меня миром, воспринимал его, как данность, любовался им и порхал в нём, как беззаботная птичка.

Здесь мне пришла на ум одна из идей модного в 60-е годы финского писателя Ларни, приведенная в его повести «Четвёртый позвонок». В одной сценке он описывает, как малыш с гордостью шагает рядом с отцом, сжимая в кулачке его палец. Всем своим видом он даёт понять окружающим, какой его отец сильный, красивый и умный – лучше всех!

С возрастом его восхищение отцом ослабевает, он уже не держится за его палец. А в четырнадцать-пятнадцать лет он стесняется отца, боится как бы и другие мальчишки не узнали, что у него безмозглый отец отсталый тип и ничего не понимает в жизни, и с ним просто не о чем разговаривать. В тридцать лет, сам уже став родителем, он начинает понимать своего отца и, больше того, открывать в нём хорошего парня и надёжного, друга, с которым можно душевно поговорить, даже о сокровенном.

Прав Ларни, такова, к сожалению, естественная возрастная метаморфоза сознания. Плохо только, когда подростковый нигилизм в отношении старших, застревает в головах у некоторых индивидумов до зрелости и даже до самой старости, и вот они-то и остаются пустыми «иванами, непомнящими родства».

Признаюсь, что в своё время и я, от явного недостатка должного внимания к родным людям, да и, скорее, к самому себе, совершенно недостаточно беседовал и редко о чём-либо подробно расспрашивал своих дедушек, бабушек, даже отца с матерью, не говоря о других близких и дальних родственниках.

Я мог бы попросить дедушку Сергея рассказать о подробностях старой жизни на селе, о порядках и обычаях, бытовавших в его время; о его отце и предках; о его службе в царской армии и, в частности, в Туркестане; о Германской войне; о первой в истории войн газовой атаке, унёсшей множество жизней русских солдат, предпринятой немцами на соседнем участке фронта. О применении этого поистине нечеловеческого оружия массового уничтожения он только упомянул однажды.

У многих моих дружков не было отцов, а я ни разу не спросил никого, почему их нет. Я даже не могу с твердой уверенностью сказать об участии моих дедов в Гражданской войне. Они оба говорили, что были в Красной Армии, но так тогда говорить вынуждены были все.

С дедушкой Иваном я вообще не разговаривал, кроме обычных приветственных фраз. По известным причинам, в то время сами они не могли более подробно рассказывать мальчишке об особенностях событий, происходивших при коллективизации, и о раскулачивании, арестах и высылке людей. За такие разговоры тогда можно было получить немалый срок тех же лагерей.

Сожалею очень, что я сам не вёл никаких записей, хотя в то время такой эпистолярный жанр, как ведение личных дневников, был еще обычным делом для многих мальчишек и девчонок. В памяти сохранились только картинки редких разговоров, отрывки подслушанных бесед взрослых и мои личные впечатления и наблюдения. Поэтому, даже эти небольшие картинки той прошлой жизни приходится теперь восстанавливать исключительно по памяти. Сейчас только понимаю, какой багаж интереснейшего опыта, настоящей человеческой (не книжной) истории, остаётся скрытым от нас навсегда в ушедших поколениях наших предков.

В начало

Далее