Картина 8, блистательная. В Академию художеств!

Здание Академии художеств. Конец XVIII в. Художник Мошков. (Архитекторы Императорской Академии художеств Жан-Батист-Мишель Валлен-Деламот и Александр Кокоринов)

Известно, что в военное время дети быстрее взрослеют. Мишу война непосредственно не затронула, но её злое, огненное дыхание коснулось и его, пришло время, он почувствовал себя юношей и стал зваться Михаилом.
Как говорится в одной пьесе Максима Горького, в России отцы везде: Бог – отец, царь – отец, и твой отец – тоже отец. Отцы являются основой жизни, они всё знают лучше и решают всё за нас. Сейчас у Михаила не было ни одного из них, пожалуй, кроме отца Василия. И посему Михаил вообще потерял смысл в их существовании. Всё было вокруг прах и тлен, чувствовал он. Дворянство проворовалось и выродилось, это было ничто в сравнении с теми офицерами, которые спасли Россию от Наполеона сорок лет тому назад. Крестьянство скатилось в ужасающую бедность.
Перечитав много умных книг, Михаил стал задумываться о смысле жизни. Он понял, что смысл жизни заключается в самой жизни, что вечная жизнь бессмысленна, и только оттого и существует вопрос о смысле жизни, что она быстротечна и коротка.

«Всё, не могу больше жить в этом городишке, – подумал Михаил. – Что со мной происходит? Может быть, я должен вырваться к новым горизонтам и найти именно в искусстве цель и смысл всего сущего?»

Его тягостные размышления были прерваны весёлыми голосами, доносившимися с улицы. Он раздражённо выглянул в окно и увидел трёх девочек лет десяти, увлечённых своей игрой. Они играли “в классы”, прыгая по квадратам, начерченным мелом на деревянном покрытии тротуара. Одна из них увидела его угрюмое лицо и показала на него подружкам, они громко рассмеялись. На мгновение взгляды его и этой девочки встретились. Михаил смутился и захлопнул окно. «По крайней мере, хоть кто-то в этом мире счастлив», – подумал Михаил с некоторой долей жалости к себе.

С этого дня он начал непрерывную осаду своей матери:
– Мама, пожалуйста, разреши мне ехать в Петербург на учёбу.
Мать немало удивилась и тотчас же отказала:
– Ты слишком мал. И даже не думай об этом!
– Мама, но мне уже шестнадцать, пожалуйста, отпусти меня!
– Не пущу! Шалопай! Изменщик! Что ж мне, одной вести дело до конца жизни?!
– Но я не хочу заниматься торговлей, я хочу рисовать!
Вопли и мольбы, угрозы и объятия – мать пробовала всё, но Михаил был непреклонен.
Тогда она решила испробовать другой способ:
– Ну, погоди, отец Василий тебя урезонит.
К удивлению Михаила, отец Василий принял его сторону:
– Ученье – свет, а неученье – тьма, матушка Авдотья, – изрёк он. – Ничего не случится с ним в столице. Пусть молодой человек посмотрит мир. Станет постарше и остепенится.

После недели непрерывного ада, Никониха сдалась. Михаил получил благословение, скромную сумму денег и подорожную (лист на полученье почтовых лошадей).

Василий сопровождал Михаила в течение всего длительного путешествия. Молодой человек, полностью погружённый в мечты о будущей новой  жизни в столице, совсем не замечал дороги. По прибытии в Санкт-Петербург Михаил немедленно направился к Академии художеств. Строгое, величественное здание располагалось у самой воды, у холодной свинцовой Невы. Охраняли его два египетских сфинкса.
Михаил влюбился в свою Академию с первого взгляда. «Это же настоящий царский дворец!» – восклицал он. Слегка разочарованный тем обстоятельством, что приёмные экзамены начнутся не раньше, чем через месяц, он поселился в хорошей гостинице. Отец Василий был отправлен на перекладных домой.

В долгожданный день Михаил встретился с комиссией из трёх профессоров, которые побеседовали с ним около получаса и затем долго и критически осматривали солидный портфель его рисунков. Решение комиссии было однозначным: молодой человек подготовлен вполне прилично и рекомендуется к поступлению на академический курс. Управляющий академическим хозяйством, по прозвищу Потапыч, определил ему комнату на этаже новичков.

Войдя в назначенную комнату, Михаил увидел там другого молодого человека, симпатичного, со светлыми кудрями на голове, элегантно одетого. Тот оторвался от просмотра дорогого художественного альбома и представился:
– Александр Гавриловский, дворянин, из Петербурга. А судя по твоему виду, ты из коммерсантов.
Михаил подтвердил его слова и вкратце рассказал о себе и своей семье.
– Прошу тебя, без чинов и званий. Мы оба студенты. А я буду звать тебя Купа, – сказал Александр.
– Хорошо, тогда я буду называть тебя Гаврила, – парировал Михаил.
– Очень мило. Совсем как в песне «Купа и Гаврила меняют шило на мыло», – и они оба рассмеялись.

Михаил, обычно застенчивый, неожиданно почувствовал себя легко в обращении с этим демократичным господином и осмелился уточнить:
– А почему ты не живёшь дома?
– Отвечаю.  Во-первых,  –  начал  Александр  менторским  тоном,  –   я  не хочу  доставлять  неудобств  отцу. А во-вторых,  так требует устав Академии,  –  добавил он проще.
«Какие мы похожие,  и всё-таки мы из совсем разных семей», – подумал Михаил.

Картина 9, пёстрая, суматошная. Первый курс

Карта Санкт-Петербурга в XIX веке

Занятия по рисованию показались вначале довольно скучными. Профессор Адамов ставил на стол копию статуи или набор фруктов и просил нарисовать их карандашами. «Если вы не схватите форму и освещение, вы не сможете продвинуться дальше», – повторял он в начале каждого занятия. Занятия по архитектуре были ненамного лучше: нужно было вычерчивать планы этажей и рассчитывать количество колонн, поддерживающих потолок. Михаил уже начал подумывать, не совершил ли он ошибки, выбрав академию, но мысль о возвращении домой под властную руку матери была невыносимой. К счастью, занятия историей искусств и музыкой, которую он всегда любил, являлись для него некоторой отдушиной.

После занятий Михаил и Александр мчались в город, спешили окунуться в столичную суматоху, познакомиться с новинками, важнейшими событиями культурной жизни Петербурга. Любили нанять экипаж и промчаться вдоль по Невскому проспекту, жуя пышные калачи из Филипповской булочной и разглядывая прогуливающуюся разодетую публику. А какое удовольствие пройтись по набережной Невы, любуясь строгой красотой Зимнего дворца, Адмиралтейской иглой и стройным золотым шпилем Петропавловской крепости на острове посреди реки! Грузовые баржи деловито шли одна за другой по широкой водной глади. По набережной проносились закрытые кареты с важными правительственными чиновниками, открытые коляски с офицерами и красивыми дамами. Повсюду сновали деловые курьеры и шумные разносчики товара. Всё в Санкт-Петербурге было подчинено одному беспокойному ритму. Подобно Александровской колонне, вознесённой над Дворцовой площадью, этот город, оплот самодержавия, был как возвышен, так и унижен монаршим величием.

Однажды Александр и Михаил зашли в Летний сад. Это было место для прогулок важных господ и нарядных женщин. Иногда проходил гремя шпорами офицер в ослепительной форме, и все дамы оборачивались ему вслед и мечтательно закатывали глазки. Михаил больше интересовался великолепными скульптурами, и тут вдруг ему попалась на глаза мраморная статуя греческой богини, по-видимому, Афродиты. Она была совершенно нагой. Он читал о подобных скульптурах в книгах, но никогда не видел их на картинках, не говоря уж о реальных обнажённых женщинах. Неожиданное появление этой прекрасной статуи в такой непосредственной, почти осязаемой близости вызвало у него неизъяснимое волнение. Она влекла его и в то же время пугала неизвестными тёмными последствиями. Сердце бешено забилось, кровь застучала в висках, в глазах потемнело. Он буквально рухнул на ближайшую скамейку, чтобы скрыть непроизвольный бугор впереди на штанах. Нянечка с детской коляской поспешила объехать его и покрутила пальцем у виска: «ненормальный какой-то».
– О, приятель, да ты сам не свой, – Александр подхватил друга под руки, помогая тому опомниться и придти в себя. – Подумать только, что могут сделать с ним обычные статуи! Ты что, никогда не видел непристойных картинок?!
– Нет! И оставь меня, пожалуйста!
– Что за дремучая провинция этот Нижний?!
– Больше ни слова!

После этого случая Михаил привык к наготе в искусстве, и она больше не возмущала его.

Картина 10, золотая-серебряная. Второй курс

Великая княжна Мария Николаевна, дочь Николая I, 1837. Художник Карл Брюллов. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Во второй год учёбы Михаил начал понимать, что скучные занятия стали приносить пользу. Он стал рисовать, не думая о технике, уверенный, что получатся любые желаемые образы. Он уже мог переносить на холст ощущение и вкус окружающих объектов несколькими плотными, сильными мазками. Жизнь на его картинах была суровой и уверенной. Александр же рисовал технично и тщательно. Он обладал властью над цветом, как никто другой в классе. Его работы выходили удивительно милыми, тонко сбалансированными в целом и в деталях. Его работы, а не Михаила, заслуживали завистливые взгляды однокашников и одобрительные хмыканья профессоров. Михаил высказывал ему прямо: «Ты рисуешь кондитерскую лавку!» На что следовал пренебрежительный ответ Александра: «Ты мне завидуешь».

***

В один из дней Михаил, проходя мимо группы студентов, услышал кое-что, заинтересовавшее его. Он остановился и прислушался. Один из студентов его года, Иван Корсеев, известный всезнайка, ораторствовал перед первогодками:
– …и только тогда вы допускаетесь к выпускным экзаменам. Дальше. Если по результатам экзаменов вы получаете вторую серебряную медаль, это ничего хорошего, так как вы не получаете особых привилегий. Более высокая оценка – это первая серебряная медаль. В этом случае вы получаете звание классного художника и гражданский  чин  14-го класса,  имеете  право  поступить  в гражданскую  службу  и  преподавать  в школе. Но по-настоящему  хорошие  вещи   начинаются  со  второй  золотой  медали  и  получения  гражданского чина 10-го класса.
– И в чём же отличие? – спросил щуплый первогодок с копной торчащих во все стороны рыжих волос.
– Это большое отличие, – загорелись глаза у Корсеева. – Десятый класс соответствует званию штабс-капитана. Три года службы – и вы получаете 9-й класс и право на личное дворянство, то есть без права передачи его своим детям.
У Михаила не было особого стремления к чинам и наградам, как у остальных в группе, но он упрекнул себя, что не позаботился раньше узнать о системе поощрений в Академии. Да и преподаватели не постарались довести детали этой системы до учащихся.
– И, наконец, главная награда – это первая золотая медаль, – продолжал Корсеев. – С ней вы получаете деньги на стажировку за границей, называется “пенсион”, чтобы путешествовать по Европе и совершенствовать своё искусство.
– Да не может быть! – в один голос воскликнули несколько слушателей.
– Да, это возможно! Некоторые из наших профессоров – бывшие пенсионеры. Они ездили в Италию. Можете сами у них спросить.

Михаил был удивлён, как и любой молодой человек на его месте. Выехать за границу? – это не укладывалось у него в голове. Графы и князья выезжают – это понятно. Купцы, которые торгуют с заграницей, тоже выезжают, но у них, надо думать, налажены тесные связи с императорским судом, выдающим торговые лицензии. Солдаты попадают за границу, если их отправляют в составе армии, но это уже совсем другое. Мысль о том, что он, Михаил, молодой человек из глубинки, может получить право поехать за границу и увидеть другие страны, эта мысль была волнующей и опасной и заставляла учащённо биться сердце. Позже он не раз возвращался к этой мысли.

Картина 11, голубая, дворцовая. Третий курс

Мадонна Литта. Художник Леонардо да Винчи. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

На третьем году обучения студенты начали осваивать учебный курс “Рисование человеческого тела”. Прежде всего, профессор Пименов заставил их штудировать анатомические атласы. Это казалось вначале непосильной работой, однако молодые, гибкие умы студентов довольно скоро освоили большинство костей скелета, мышц и связок. Затем Пименов рассказал им все этапы рисования человеческого тела на бумаге: сначала задать правильное расположение костей, затем понять, как мышцы двигают костями, потом добавить мягкие ткани и, наконец, покрыть тело кожей и наложить тени, тона и полутона.
После того, как они овладели методом, они начали рисовать обнажённые модели – мужчин и женщин. Михаил приучился видеть плоть грубой и весомой, иногда прелестной, иногда безобразной, но всегда конкретно зримой. Женская нагота больше не возбуждала его. Он весь был занят тем, чтобы отобразить сущность наблюдаемого объекта на бумаге. Профессор лишь прятал улыбку в усы, когда заглядывал на мольберт Михаила: этот мальчик делает всё как надо. Михаил замечал молчаливую похвалу и чуть не лопался от распиравшей его гордости.

***

Михаил и Александр продолжали знакомиться с шумной столичной жизнью и получали от этого невыразимое наслаждение. Их новым увлечением стала итальянская опера. Оперы итальянских композиторов Россини, Беллини, Доницетти и других ставили приезжие оперные труппы из Италии в различных театрах Петербурга. Билет на балкон можно было купить за 25 копеек. Чтобы увидеть оттуда сцену, приходилось привстать с места, но друзей это не смущало. Кроме того, можно было проскользнуть в нижние, более дорогие ярусы и оттуда в бинокль бросать дерзкие взгляды на знатных дам в партере. Однако это праздное занятие немедленно прекращалось, когда начиналось представление на сцене – ангельские голоса певцов как будто звучали с небес, а скрипичная музыка была так не похожа на привычные наигрыши гармошки и балалайки. Но самым поразительным было то, что на театральных подмостках происходила совершенно другая, непохожая на реальную жизнь. Там небо было голубое, воздух тёплый, необыкновенные роскошные сады и виноградники на холмах, простые, чистосердечные люди, более красивые женщины, более сильные страсти и даже более спелые фрукты – всё то, чего так не хватает в холодном и строгом Петербурге. И при этом они как студенты Академии художеств восхищались высоким качеством оформления и красотой декораций, отдавали должное мастерству постановщиков и художников.
После спектакля, прогуливаясь по пустынному ночному городу, по пути домой они мечтали, как было бы прекрасно поехать вдвоём в Италию, покупаться в тёплом море, позагорать под горячим солнцем, попить божественного вина, воочию увидеть античную скульптуру и архитектуру…
Поздним вечером они возвращались в Академию, и привратник Прокопий сурово отчитывал их, шатунов легкомысленных, гремя запорами и открывая тяжёлые двери.

Жизнь Михаила протекала в постоянной смене занятий и впечатлений, идей и окружающих людей. И так месяц пролетал за месяцем.

***

Перед Рождеством весь их класс был приглашён в Зимний дворец полюбоваться коллекцией искусств и внутренним убранством царской резиденции и, главное, для аудиенции с Великой княгиней Марией Николаевной. Она занимала пост Президента Академии художеств, но большинство студентов видело её впервые.
– Добро пожаловать в мой дом, который является также резиденцией Императора, наместника Бога на Земле, – сказала она с улыбкой.
Она была невысокого роста, прекрасно сложена и изящна, в классическом наряде богини Дианы. «Какая приятная женщина, – подумал Михаил. – Удивительно, как это милое создание могло быть дочерью того ненавистного императора Николая Первого? Хотя… Если подумать, она почти точно женская копия отца». И Михаил вдруг проникся мыслью, что она, в самом деле, привыкла повелевать людьми и не потерпела бы никакого неповиновения.
Дворец… музей… это было что-то неподдающееся описанию, ничего подобного ранее Михаил не видывал. Погребальные маски фараонов, античные римские статуи, средневековое французское шитьё, огромная, в рост человека малахитовая чаша безымянных уральских мастеров-камнерезов – всё это не могло принадлежать никому, кроме царя.
Много важного и интересного нашёл для себя Михаил в собрании европейской живописи. Он взахлёб упивался тяжёлой роскошью Рубенса и Рембрандта, беззаботной радостью Буше и Фрагонара. Но его самыми любимыми были итальянские мастера Возрождения: Леонардо да Винчи, Тициан, Микеланджело и другие. Под необыкновенно ярким солнцем и насыщенно-голубым небом, на их картинах жили красивые люди в окружении чарующей природы. Всё в этих творениях было гармонично и идеально, всё повергало тебя в благоговейный трепет. Михаил не мог оторваться от Мадонны Леонардо; картина держала его, как магнит. Изображённая женщина определённо была более реальной и более человечной, чем на русских иконах; она больше не была грустной, не смотрела прямо на него; она была исполнена величия и светилась изнутри. Она словно бы говорила: «Мир полон света, люди прекрасны и они хозяева своей жизни, и твоя жизнь будет удивительной и благополучной». Слёзы застилали ему глаза. То были слёзы счастья и умиления, слёзы божественного восторга. Он уже жаждал поехать в Италию, чтобы увидеть своими глазами Колизей, соборы, природу и, главное, ещё больше этих великолепных, неземных картин. И он принял твёрдое решение ещё больше сосредоточиться на учёбе и добиться права на стажировку в Италии.

С того дня стиль рисования у Михаила изменился. Он понял, как он был провинциален и глуп. Теперь он старался привнести свет в свои картины. Иногда он добивался передачи внешнего, верхнего или бокового освещения изображаемого объекта, но иногда ему удавалось показать как бы внутреннее свечение предметов. Не то, чтобы он копировал мастеров Возрождения, но Миша понял, что уже не может продолжать работать, как раньше, будучи знакомым с шедеврами искусства. И он старался всячески подняться в своём мастерстве, приблизиться к заветным высотам как можно ближе.

***

Однажды вечером, придя в общежитие, Александр застал друга за чтением какой-то интересной книги и, как обычно, предложил:
– Вставай, Купа, пойдём пройдёмся по городу, малость развлечёмся.
– Нет, Гаврила, сегодня это не для меня. Смотри, какие прекрасные литографии картин художников Возрождения! Однако, эти книги из Италии чертовски дороги.
– О, не мог найти лучшего применения своим деньгам?! Подожди, ты ведь не богат?!
– Да, мать присылает мне двадцать рублей в месяц, так что не разгуляешься.
– Ладно,  неважно.  А  у  меня  для  тебя  хорошая  новость – мы  приглашены  на ужин  в дом надворного советника Гавриловского!
– Но ты ведь почти никогда не ужинаешь дома.
– Иногда не хватает сил отказаться…

Родители Александра были счастливы видеть сына и заодно вполне радушно встретили Михаила. На ужине присутствовало ещё одно важное лицо, господин фон Врангель, чиновник по дипломатической части. Говорили о реформах, которые, по слухам, планирует новый император.
– Эти перемены слишком широкие, я бы сказал, всеохватывающие, – изрекал Гавриловский. – Как пишет Козьма Прутков: «Нельзя объять необъятное».
Михаил и Александр потихоньку прыснули, прикрывшись ладонями: “Козьма Прутков” был псевдоним группы писателей, пародировавших глупые тирады “учёных мужей”. А Гавриловский-старший использовал их афоризмы вполне серьёзно, не вдаваясь в суть.
– Напротив, я полагаю, что реформы возможны только в полном объёме. Нам нужно преобразовать здесь всё на европейский лад. Иначе новые тенденции не справятся с проклятыми старыми русскими привычками, – наступал фон Врангель.
– А мне как раз подумалось, что старые русские привычки – это благо. Наш народ носит Бога в своём сердце и не приемлет западнического атеизма, – парировал Гавриловский.
– Тогда давайте спросим представителя крестьянского сословия, который присутствует здесь: чего, в конце концов, они хотят.
Михаил решил не поправлять чиновника, прочистил горло и сказал, обращаясь ко всем присутствующим:
– Господа, я считаю, что оба изложенных подхода неверны. Нельзя считать, что всё в России плохо, а в Европе всё хорошо. Но нельзя согласиться и с тем, что всё в России хорошо, а в Европе всё плохо.
Спорщики за столом замолкли от неожиданности, а потом разразились гомерическим хохотом, аж до изнеможения. Вытирая слёзы платком, Гавриловский прохрипел:
– Ну, спасибо, братец. Уважил, знатно. А и клоун же ты!
Михаил сидел в недоумении, а Александр лишь пожимал плечами.

***

У Михаила были более серьёзные поводы для беспокойства, нежели уязвлённое самолюбие. В весеннем семестре у них начался класс скульптуры, который вёл профессор Клодт. С самого начала ваяние не пошло у Михаила. Руки его не хотели работать с глиной так, как с красками. Ощущение чего-то грязного на руках вызывало неприятную дрожь, как говорят, мурашки по коже. С другой стороны, он никак не мог приспособиться к специфическим свойствам вещества – глины: весу, упругости, ползучести. В то же время такие студенты, как Николай Брезе, относились к ваянию, как к детской игре, и у них всё получалось как бы само собой. Сначала профессор Клодт особенно не вмешивался в процесс обучения, давая всем право на сомнения и ошибки.

Но в середине семестра он отозвал Михаила в сторону и выложил ему прямо: «Никонов, я никогда не видел в скульптуре ничего худшего, чем у Вас. Я не могу это объяснить Вам: оно или есть у Вас, или нет. Дело обстоит так, что я должен Вас исключить из студентов. Если Вы не сделаете что-то выдающееся».
Серьёзность этих слов совершенно сразила Михаила. Он не мог потерять это всё – его новую жизнь, друзей, будущее – из-за какого-то тупого педантичного немца. Когда он вошёл в свою комнату, слёзы стояли у него в глазах, готовые брызнуть ручьём. Увидев дорогого друга, Михаил не мог больше сдерживаться, его прорвало, и, рыдая, он, сам не желая того, поведал Александру свои горести и печали. Александр в своей обычной манере, с лёгкостью разогнал все заботы, как смешное хныканье школьника: «Давай-ка махнём сейчас на Фонтанку и покатаемся по реке. Лёд там крепкий об эту пору. А по поводу класса ваяния – не можешь лепить глину, бери зубило и долби камень!»
«При кажущейся дурости это может сработать», – подумал Михаил. Ему действительно было удобнее с инструментами, которых полно было на складах у матери и в товарных листках.

Как есть на следующее утро он обежал все камнерезные мастерские и отыскал продолговатый кусок гранита с полметра длиной. Чуть не вырвав руки из суставов, он дотащил кусок до своей комнаты. Неделю напролёт он только и делал, что срезал по кусочку гранита. В конце концов, получилось нечто, напоминающее медведя, лежащего на брюхе. Когда Михаил и Александр бережно вкатили тележку со скульптурой в класс Клодта, у профессора выскочили глаза из орбит: «Это, конечно, не Микеланджело, но всё же кое-что», – пробормотал он, наконец.
Михаил воспринял это как знак того, что он в безопасности, по крайней мере, на этот год.

Картина 12, живописная, научная. Четвёртый курс

Александр Островский, драматург. Художник Василий Перов. Государственная Третьяковская галерея, Москва

На четвёртом году занятий вся Академия шумела как растревоженное осиное гнездо. Император Александр пытался ускорять начатые реформы, и этот процесс не мог пройти мимо Академии. Был принят новый Устав Академии. В соответствии с ним, больше учебных часов отводилось научным дисциплинам, которые раньше не преподавались. Потребовалось приглашать профессоров из Санкт-Петербургского университета, которые должны были читать механику, физику, химию. Было образовано два отделения Академии: одно по живописи и скульптуре, другое – по архитектуре. Архитекторам читали точные науки в большем объёме, чем художникам. Но и художники всё-таки должны были изучать некоторые научные дисциплины.

Хотя Михаил и был силён в математике, по сравнению с другими однокурсниками, но даже и ему не понравились эти новации. Не желая плакаться другу Александру, он нашёл хорошего слушателя в лице Ивана Корсеева.
– Не понимаю, почему мне нужно изучать все эти скучные науки, если я хочу стать художником, – начал дискуссию Михаил.
– Не спеши. Я покажу тебе полезность каждой науки.
– Я умоляю – механика!
– А как ещё ты можешь быть уверен, что твои здания не развалятся.
– Прекрасно! Это важно для вас, архитекторов. Но я-то вообще не собираюсь ничего строить.
– Однако, ты будешь рисовать здания и машины. Механика – это анатомия для неодушевлённых объектов. И ты не сможешь правильно их рисовать.
– Тогда – что ты скажешь о химии?
– Ты сможешь грамотно придумывать новые краски. Как ты будешь смешивать вещества-компоненты, не зная, какой цвет в результате получится? Вслепую?!
– Хорошо. Но уверен, ты не сможешь защитить физику!
– Проще простого. Возьмём часть физики – оптику. Оптика нужна, чтобы знать, как обращаться с приборами для наблюдения. Это раз. Оптика учит, как свет проходит и отражается от объектов. Это два…
– Нет, с тобой совершенно невозможно разговаривать. Ты готов на всё, лишь бы доказать правоту учителя, – Михаил не нашёл ничего лучшего, чтобы закончить разговор.
Но уходя, он подумал: «Пожалуй, он не такой дурак, как кажется».

В общем, он стал прилежно посещать все научные предметы и старался учиться на отлично.
В зимнем семестре у них начался новый курс – архитектура. Преподавал архитектуру профессор Александр Резанов. Это был средних лет господин с пытливым взглядом, с бакенбардами и короткой бородкой без усов. Приблизительно двадцать лет тому назад он закончил Академию и был направлен на стажировку в Италию, где снискал славу гениального русского архитектора за реставрацию кафедрального собора в городе Орвието.
Студенты, специализирующиеся в архитектуре, должны были проходить в последующих семестрах различные специализированные предметы архитектуры: историю, теорию, практику. А живописцам и скульпторам давали архитектуру в течение одного семестра.

Резанов начал свой первый урок таким неожиданным заданием: «Как вы знаете, архитектура – это искусство строительства зданий. А какое здание дороже всего нашим сердцам? Правильно, наш дом! Сейчас каждому из вас  нужно  спроектировать  дом  своей мечты.  Нарисуйте  как можно  подробнее.  Карандаши,  чертёжная бумага – и вперёд!»
Все студенты подпрыгнули от возможности пустить своё воображение вскачь. Хочу высокую башню, чтобы озирать всё вокруг – пожалуйста! Хочу с лестницей, чтобы спускаться сразу на пляж – минута, и всё готово. Резанов прохаживался между рядами чертёжных столов, иногда одобрительно покашливая. Через два часа все сдали свои работы.
Резанов торжественно объявил: «Философы предполагают, что по тому, как ты рисуешь идеальный дом, можно понять всё про твою личность. Так что теперь я буду знать, кто чего из вас стоит. Большинство из вас нарисовали сказочные замки. Видно, что замки эти определённо не могут стоять: вес верхней части ведёт к разрушению всего сооружения на мелкие кусочки. Кроме Вас, Никонов. Ваше сооружение вполне устойчиво. Но в нём так много толстых колонн, что фактически вы не сможете занести вовнутрь никакой мебели».

Все последующие свои занятия Резанов учил их «поверять алгеброй гармонию», как сказал А.С. Пушкин в своей трагедии “Моцарт и Сальери”. Он учил их, как учитывать уклон грунта и класть фундамент. Он рассказывал им про структурный каркас здания. Все научные дисциплины, которые они изучали ранее, пригодились в архитектуре. Механика была нужна для расчёта формы и нагрузки арок. Химия использовалась при выборе правильного цемента. Оптика требовалась, чтобы делать достаточного размера окна. Очередной его афоризм был такой: «Помните, друзья, вы строите не тюрьмы. Людям нужен свет как в церквях, так и в домах. Но всё это пока наша гильдия не засадит вас самих в тюрьму. Ха-ха-ха!»

Рулон за рулоном, их чертежи становились всё чище, клякс туши всё меньше, структурные расчёты всё надёжнее и конструкции – всё удобнее для проживания. Когда последний проект был закончен и защищён, Николай Брезе вдруг завопил на весь класс:
– Ура, мы сдали структурную механику, можно жениться!
– Что? На ком нам жениться? – Михаил отпрянул назад.
– Нет, это у студентов так говорят. Это значит, что мы теперь всегда можем найти работу и содержать семью.

Картина 13, расплывчатая, авангардная. Пятый курс

Свобода, ведущая народ. Художник Эжен Делакруа. Лувр-Ланс, город Ланс, Франция

В пятый год обучения все студенты с нетерпением ожидали занятий по истории искусства. Вести предмет должен был Сократ Воробьёв. Он закончил академию около десяти лет назад, был удостоен первой золотой медали и права стажировки в Европе. По возвращении на родину он в течение нескольких лет слыл самым обещающим художником в Петербурге.

Воробьёв вошёл в аудиторию на свою первую лекцию и начал с вопроса:
– Что самая важная вещь для рисования?
– Кисть? – предположил кто-то из первого ряда.
– Нет, нет и нет! Самая важная вещь – это то, что вы рисуете. Объект. И как вы думаете, что художник должен взять в качестве объекта рисования?
– Я думаю, что рисовать греческих богов или битвы давно ушедших королей глупо, – высказался Иван Корсеев. – Люди хотят видеть что-нибудь, важное и значимое для их жизней.
– Ага, вот вам представитель направления реализма, – объяснил Воробьёв.
Михаил вскочил с места:
– Я не согласен. Когда человек приходит в музей, он хочет видеть что-то необычное и прекрасное, чего он не видит вокруг себя ежедневно и ежечасно. Чтобы видеть окружающее, не нужен художник. В наши дни это может делать дагерротип.
– Тогда что же Вы предлагаете рисовать? – подталкивал к размышлению Воробьёв.
– Я, например, всячески стремлюсь писать как художники Возрождения. И если они изображали Мадонну или Венеру, то я не вижу ничего плохого делать то же самое, – настаивал Михаил.
– А вот и заведомый поклонник классицизма принимает вызов, – профессор выглядел счастливо тем, что дебаты развиваются точно так, как он ожидал. – Однако не забудьте, Никонов, что Микеланджело и да Винчи были новаторами и первопроходцами в своё время. Они не повторяли художников, живших до них. Они выходили и рисовали нечто, что многие их современники не понимали и осуждали. Так старайтесь быть похожими на них в этом отношении.
Михаил сел смущённый и подумал: «Почему никогда, ни разу, мне не удаётся выиграть дебаты?»

***

Как-то, через месяц занятий, Александр спросил учителя:
– Профессор, Вы недавно были  в Европе.  Пожалуйста,  расскажите нам  о современных тенденциях в европейском искусстве.
– Очень хорошо, – сказал Воробьёв. – Вы хотели узнать, теперь не отказывайтесь.
Он развернул на доске литографию картины. И все открыли рот от изумления. Картина была не похожа ни на что виденное ранее. На картине можно было видеть фигуры простых людей, поднимающихся на баррикаду, по телам павших товарищей. В руках у них оружие, видно, что они атакуют. Но самое главное, в центре всего, основная и самая яркая часть картина, была фигура Свободы, ведущей народ. Она несла французский республиканский флаг. Её лицо полно энергии, но она спокойна. Её платье спадает с плеча, открывая грудь. Ещё минута, и она совсем обнажится.
– Это Эжен Делакруа, – начал объяснение Воробьёв.
Михаил непроизвольно подумал: «Какое безрассудство – показывать открытый призыв к мятежу. Очевидно, Воробьёв имеет хороших покровителей в высоких кругах».
– Будьте любезны, скажите мне, это классическое или реалистическое полотно?
– Конечно, классическое.  Посмотрите,  аллегория Свободы является центральной фигурой,  размещена впереди всех и в средней части картины, а простой народ едва различим, – заявил своё мнение Александр.
– Разумеется, реалистическое. Картина выводит в главной роли простых людей, они показаны бесстрашными и решительными. Ни в одной другой картине реальных людей не показывали с такой симпатией, – возразил Иван Корсеев.
– Отлично,  вы оба правы!  –  профессор Воробьёв испытывал  крайнюю степень  воодушевления.  –  А теперь, не обращая внимания на батальную сцену, посмотрите максимально пристально на картину и скажите мне, какие новые элементы в искусстве вы обнаруживаете.
Класс погрузился в напряжённое внимание, тщательно анализируя детали картины и стараясь найти правильный ответ на поставленный вопрос.
– Что ж, давайте! Разве вы не видите, что контуры изображений размыты? Здания даны намёками в дымке. Некоторые фигуры людей помечены вроде бы бесформенными пятнами, если посмотреть поближе. Но если отойти на дистанцию общего обзора, то одно пятно, один мазок кисти превращается в фигуру человека с ясным движением и намерением. Заметьте, что даже края фигуры Свободы не вполне чёткие. Как будто вы видите её в движении. Это, мои друзья, есть то, что я считаю самой важной тенденцией в современном европейском искусстве. Они хотят схватить не предмет в состоянии покоя, так сказать, натюрморт, а текущий момент, или ощущение, мимолётное впечатление от увиденного краем глаза. Теперь вопрос: как вы думаете, почему они занимаются этим?
Иван встал и как будто в состоянии экстаза или отрешённости заговорил:
– Я думаю, они это делают, чтобы показать, что все вещи находятся в постоянном движении, в развитии. В каждом объекте малые изменения накапливаются и приводят к коренным превращениям. Значит, невозможно определённо сказать, на данный момент это сам объект или уже его противоположность.
Вдруг разом весь класс заговорил, как растревоженный улей. Голос Воробьёва вознёсся над шумом:
– Вам следует меньше читать германской философии, Корсеев. Больше уделяйте времени работе на пленэре…

***

Наши друзья, театральные завсегдатаи, сумели попасть на представление оперы Александра Даргомыжского “Русалка”. В основу оперы была положена романтическая драма Александра Пушкина о крестьянской девушке, покинутой князем, при этом в музыке чувствуется близость к русскому народному песенному творчеству и благотворное влияние итальянского бельканто. Считается, что это вторая классическая русская опера после “Руслана и Людмилы” Михаила Глинки. Демократически настроенная интеллигенция устроила опере восторженный приём, нескончаемыми аплодисментами вызывая артистов на поклоны, тогда как аристократия выразила откровенно презрительное отношение к “народу”. После окончания спектакля Александр тоже высказался: «Наши современные композиторы не жалеют ничего, лишь бы привлечь к себе внимание пресыщенной публики; нынче они предпочитают шокировать общество, показывая в салоне мужика в зипуне и онучах». Михаил рявкнул: «Ну и дурак же ты, Гаврила!» Александр только рассмеялся беспечно.
Следует отметить, что холодное отношение “высшего света” к опере вскорости привело к снятию её из репертуара, на многие годы вперёд.

***

Но самое, пожалуй, неизгладимое впечатление на Михаила произвела пьеса Николая Островского “Гроза”, которую он видел в Александринском театре. Это драма о молодой купеческой жене Катерине, которую выдали замуж очень рано, без любви, за человека слабовольного и равнодушного. Её грубая, властная, деспотичная свекровь (очень похожая на мать Михаила) постоянно унижает и оскорбляет Катерину, презирая её. Катерина влюбляется в образованного, но бесхребетного молодого человека Бориса, который просит её тайно бежать с ним. Местное общество с его жестокими нравами, которое так поразительно знакомо Михаилу, позорит и осуждает греховную любовь Катерины и Бориса. Под давлением обстоятельств Борис предаёт Катерину. В финальной сцене, во время грозы, которая естественно воспринимается как Божья кара, Катерина бросается с обрыва в Волгу, к полному удовлетворению семьи.

Когда опустился занавес, публика оставалась некоторое время безмолвной и неподвижной, а затем разразилась криками восторга и небывалой овацией. Михаил вдруг почувствовал, как отчуждённо и враждебно относилась его собственная семья и его родной город ко всему тому, что ему дорого и во что верил. Он пообещал себе, что никогда, никогда не уступит им. И если у него будет дочь, он назовёт её Катериной.

Позже он прочитал в журнале “Современник” статью Николая Добролюбова “Луч света в тёмном царстве” – первую прекрасную рецензию на эту пьесу. В статье осуждалось сложившееся к тому времени российское общество как “тёмное царство”, которое душит всё живое, свободное и талантливое вокруг себя. И единственным, кто выходит на бой с этим врагом, оказывается Катерина.

Михаил начал читать ещё другие статьи с критикой политической системы Империи, выходившие в рамках литературных и философских дискуссий. Случайно он увидел, что Иван Корсеев читает похожие толстые журналы без картинок и затеял с ним разговор. Оказалось, что тот разделяет многие обуревавшие Михаила чувства. Корсеев познакомил его с нелегальными публикациями, в том числе и с запрещённым журналом “Колокол”, который издавался эмигрантом Александром Герценом в Лондоне и затем тайно переправлялся в Россию. Прогрессивно настроенные студенты с величайшими предосторожностями передавали один другому копии журнала и потом читали их ночью при закрытых дверях, как настоящие преступники. Авторы статей в “Колоколе” предвещали неминуемое падение ненавистного самодержавия и призывали всех мыслящих людей распространять идеи освобождения и просвещения среди угнетённых слоёв населения. Чтение вызывало острое чувство опасности и в то же время упоительный восторг от стремления к свободе.

***

Чтение запрещённой литературы неизбежно приводит к участию в противозаконной деятельности. Именно так и случилось с Михаилом. В один из дней Корсеев случайно встретил Михаила и возбуждённо прошептал:
– Я нашёл, либеральный кружок собирается каждую неделю.
– А я при чём?
– Я думал, ты хочешь пойти?
– Ты с ума сошёл? Я что, враг царю и отечеству?
– Нет, это не такой кружок. Они всего лишь обсуждают, как облегчить жизнь бедняков.
– Да-да, полиция не будет разбираться, такой или не такой. Помнишь кружок Петрашевского?
– Хорошо помню, они были приговорены к смерти, но потом помилованы.
– Ты называешь это помилованием? Гнить в каторжных рудниках Сибири! Подумай о Достоевском, он мог бы стать известным писателем, но я сомневаюсь, что кто-нибудь услышит о нём снова.
– А знаешь, я не удивлён. Вы, купеческий класс, только болтаете на рынке, а как доходит до настоящего дела, вы жалкие трусы!
Михаил бросился вон из помещения, возмущённый таким вопиющим оскорблением его сословия. Но ближе к вечеру слова Корсеева стали доходить до его сознания. «Почему бы не пойти? – стал размышлять Михаил. – Сейчас всё-таки другое время. Император Александр – чувствительная натура. Не может же он, в самом деле, их всех казнить. И кружков таких, должно быть, сотни, и всех не арестуешь».

На следующий день он нашёл Корсеева и сказал ему, что передумал и готов посетить кружок. Уже в ближайший четверг вечером они отправились искать рекомендованную им квартиру в доходном доме на Фонтанке. Постучали. Из приоткрывшейся двери выглянул немолодой человек с бородкой и в пенсне, явно похожий на школьного учителя. «Вольтер?» – назвали они пароль. «Руссо!» – был ответ. “Учитель” проводил их в гостиную, где несколько людей в дешёвых, но чистеньких костюмах сидели вокруг стола с керосиновой лампой посредине, пили чай и слушали громкое чтение одного из них.
– Коммунистический манифест, – повторил тот специально для вошедших.
– Извините меня, кто это написал? – решил уточнить Михаил.
– Два германских философа. Я не слышал о них прежде, – ответил чтец и продолжил чтение, но Михаилу нравилось это всё меньше и меньше. – …Мы хотим уничтожить частную собственность… …мы хотим уничтожить семью…

Не то чтобы это было глупо. Напротив, логика за всем этим была убийственно неотразимой. И как раз поэтому он решительно восставал против полного разрушения всего, что ему было дорого, ради какой-то непонятной цели, особенно такой абстрактной, как в этом манифесте. Он уже начал раскаиваться, что оказался в такой компании максималистов. Хорошо, что именно в этот момент поднялся один из членов кружка, молодой человек, по виду приказчик, и выступил с резким возражением:
– Я думаю, что эти германские рецепты решительно неприемлемы к нашей действительности!
Развернулась дискуссия, в результате которой все члены кружка в основном согласились с молодым критиком. Решили сократить чтение. Михаил почувствовал себя комфортнее. Возникло даже какое-то чувство товарищества между ними.

Михаил начал посещать кружок почти каждую неделю, иногда с Корсеевым, иногда с другим студентом, Николаем Брезе. Читали больше статьи анархистов. «Русский мужик – природный анархист. Ему указчики не нужны, когда сеять, когда жать. Он расчищает леса в Сибири и строит сам свою избу», – писал русский анархист Михаил Бакунин. Такая теория была ближе и понятнее Михаилу. В самом деле, что такого хорошего сделали помещики или император для крестьян или горожан? Если бы они оставили крестьян и горожан в покое, не вмешивались в их дела, Российская земля расцвела бы, достигла высочайшего уровня развития ремёсел, наук и искусства, который и не снился целой Европе.

Странно, что Александр, лучший друг Михаила, не участвовал в его политической стороне жизни. Однажды Михаил начал говорить Александру, горячо и как-то несвязно, об их долге по просвещению народа и о светлом республиканском будущем страны. Александр был очень скептичен и холоден:
– Это – не пойдёт. Мой дядя был замешан в декабрьских событиях 1825 года. Солдаты и крепостные не поддержали их. Понятно, что рабам нет никакого дела до идей республики. В результате руководители восстания были повешены, так же как и другие бунтовщики, которые пытались следовать по их стопам. К счастью, моего дядюшку милосердный Император помиловал. Мой совет тебе: брось это всё, если хочешь остаться в живых!
– О да, и где же теперь твой дядя?
– Он погиб на Кавказе, в сражении с черкесами.
– Извини, пожалуйста…

Черкесами называли горские народности магометанского вероисповедания, жившие на Кавказе. После того как христианское Грузинское царство по его просьбе вошло в состав Российской империи, некоторые горские племена не по своей воле оказались на территории России и в течение десятилетий яростно боролись за свою независимость.

У Михаила всё кипело внутри, но с тех пор он больше не говорил с Александром о политике.

Картина 14, красная, звонкая. Пятый курс. Продолжение

Император Александр II. Неизвестный художник. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Весь последний год студенты выполняли индивидуальные работы, а обычных занятий не предусматривалось. Каждому студенту назначался наставник. Михаил был счастлив, что руководителем ему был определён профессор Пименов. Предполагалось, что студенты создадут серию работ и попытаются продать их в художественных салонах на Невском проспекте, а наставники будут советовать, как это сделать лучше и быстрее. Михаил же подозревал, что за студентами просто был нужен глаз да глаз, чтобы те не повесничали.

***

Раз прекрасным январским утром Михаил воодушевлённый шёл из общежития поработать в студии, когда вдруг услышал звонкий девичий смех, серебряным колокольчиком разливавшийся на большой лестнице. Сцена: двое студентов, Корсеев и Брезе, стоят разинув рты, высокая, статная девушка с длинной русой косой трёт ступени большой шваброй, но кто же смешит-развлекает это юное создание? Извольте видеть, никто иной как Гаврила!
– Кто эта девушка? – полюбопытствовал Михаил у Брезе.
– Это внучка привратника Прокопия, – Брезе всегда был осведомлен обо всём про всех. – Зовут Люси. Он привёз её из деревни.
И действительно, девушка была одета в обычный крестьянский наряд – свободную длинную красную рубаху. Под рубахой Михаил угадывал волнующую грудь и в меру полные бёдра. Но в целом её фигура была вполне пропорциональной. Девушка была воплощением природного здоровья, волосы её были блестящими и румянец во всю щёку. «Неудивительно, что мы, чудики, при виде её пускаем слюни. Особенно в сравнении с петербургскими девицами, плоскогрудыми и анемичными в этом промозглом климате».
Позднее Михаил узнал, что её полное имя Лукерья, с красивыми уменьшительными именами Луша, Глаша. Сирота, родители рано умерли, выросла она на руках деда и бабки. Дед её, Прокопий, солдат войны 1812 года, имеющий серебряную медаль “За взятие Парижа”, в надежде на лучшее её будущее, по своему разумению, стал называть её Люси на французский манер и пристроил на работу уборщицей в Академию.

В конце дня Михаил набрался смелости ненароком встретиться и поговорить с Люси. Он решил играть роль этакого внимательного и доступного наставника, пожелавшего поговорить о том о сём.
– Так откуда ты, девица-красавица?
– Из Холмогор мы, – со всей откровенностью принялась она рассказывать о себе.
– Что за название, где это? – Михаил был в недоумении.
– Под Архангельском. Я так счастлива, так счастлива быть здесь. Это настоящая сказка, что я работаю в таких пышных хоромах! А как наберусь опыта, поумнею, то смогу хорошо послужить горничной у какой-нибудь знатной дамы.
– Так что, холодно или тепло там, в Холмогорах? – Михаил никак не мог найти подходящей темы для разговора.
Люси, в свою очередь, явно недоумевала:
– Это же север, барин! Конечно, холодно.
Михаил проклинал себя за робость и нерешительность: «Тоже мне хитрец, ловкач! Нашёл, о чём говорить, о погоде!» Он вконец смутился, покраснел и поспешил откланяться.

Несколько дней спустя, Михаил заметил, как Александр говорил с Люси в вестибюле:
– … честное слово, в комнате всё покрыто пылью. Так что, прелесть моя, не сочти за труд убери нашу комнату сей же день.
– Непременно, барин! – Люси проявляла особое рвение на своей новой работе.
Как только Люси поднялась наверх, Михаил прижал Александра к стене:
– Гаврила, что за глупостей ты тут наговорил. Наша комната куда как чиста. Что ты такое замыслил?
– Остынь, Купа! Я лишь хотел сделать нашу комнату ещё чище. А теперь иди по своим делам, – с этими словами он тоже взбежал вверх по лестнице.

Видя, что Александр идёт в их комнату вслед за Люси, Михаил почувствовал себя буквально парализованным полным своим безволием и робостью. «Было бы очень глупо, – убеждал он себя, – в таком состоянии врываться в комнату, но и заставить себя уйти было столь же невозможно».
Через несколько минут Люси и Александр вновь появились, раскрасневшиеся и запыхавшиеся.
– Что ты здесь делаешь, Купа? – Александр был чрезвычайно удивлён.
– Что там произошло? – потребовал Михаил.
– Что ты имеешь в виду – «произошло»? Я её не тронул – почти…

***

Весь следующий день Михаил растирал краски и грунтовал холсты, но мысли его постоянно возвращались к Люси. Он решил найти что-нибудь интересное, чтобы можно было начать разговор с ней. На другой день с утра он уже сходил в книжную лавку на Васильевском острове, где купил книгу сказок Пушкина. Любил он их с семилетнего возраста. Не то чтобы Пушкин был знаменит сказками. Он написал и романы, и повести, и множество стихов. Но его сказки были написаны прекрасным плавающим, “сказочным” хореем, они легко запоминались, однако были не столь простодушны, как можно было ожидать. Пушкин занимает особое место в сердце каждого русского. До него литература была тяжёлой, неизящной, её невозможно было читать без зевоты. Пушкин же имел талант писать мелодичным, лёгким и солнечным языком. Поди оторвись от чтения его книжки! После него было уже немыслимо писать старым стилем, все русские писатели стали подражать ему.

***

Михаил нашёл Люси в комнатушке привратника в подвале.
– Люси, я подумал, что у Прокопия не так много книг, и решил сделать тебе маленький подарок. Надеюсь, это понравится тебе, – и он протянул ей книгу стихов Пушкина.
– Благодарствую, барин! Это очень любезно с Вашей стороны. Но я грамоте не обучена, читать не умею.
Михаил предпочёл бы, чтобы земля разверзлась у него под ногами и поглотила его. Он не только не сумел наладить отношения с девушкой, он очевидно продемонстрировал барское, презрительное своё отношение к тому ужасающему положению, в котором находились бедные крестьяне. И действительно, кому их учить в деревне?! Она сирота, дед её, солдат войны 1812 года, имеет серебряную медаль “За взятие Парижа”. Как-то научился болтать немного по-французски, но, наверно, сам тоже не шибко грамотен…

Через несколько дней после этого случая Михаил мимоходом, издали заметил, как Александр остановил Люси и вручил ей красивую коробку шоколада. Она взвизгнула от удовольствия. А позже Михаил неоднократно наблюдал их прячущихся по углам большого здания Академии.

Картина 15, багрово-красная, опасная. Экзамен

Венера и Адонис. Художник Пётр Иванович Соколов, 1782 год. Государственный Русский музей. Санкт-Петербург

В феврале, за два месяца до выпускного экзамена, каждый – успевающий – студент должен был обговорить со своим наставником тему своей выпускной работы. При этом из суеверных соображений студенты держали свою тему в секрете один от другого. Они работали каждый в своей маленькой студии и, уходя, запирали её.

Михаил сообщил профессору Пименову, что его картина будет исторической, на тему египетских фараонов, и получил одобрение. Пименов внимательно следил, как продвигается его работа, показывал ему, как правильно наложить тени от яркого солнца, как показать грубую текстуру изображений пирамид и сфинксов.

Студенты почти всё время своего бодрствования отдавали работе: писали необходимые этюды, делали наброски, создавали, так сказать, главные творения своей жизни. Михаил, работая, как и все, над своей картиной, так уставал, что приходил в комнату, падал на кровать и засыпал прямо в одежде. В одну из таких ночей ему приснился чудный сон. Как будто бы он стоит посреди луга в жаркий солнечный день. Остро пахнет свежескошенной травой. Повсюду, куда хватает глаз, стоят стога высотой вдвое выше человеческого роста. Он бродит между стогами, не имея ни малейшего представления о том, что вообще ему нужно. За одним из стогов он видит со спины женщину, которая усердно косит траву косой. На ней длинная красная рубаха, белый платок на голове защищает от палящего солнца. Коса ходит вправо-влево свободными сильными движениями, и всё её тело подчинено этому ровному ритму. Михаил окликает женщину, та оборачивается, и Михаил видит, что это Люси. Она улыбается ему, но не говорит ни слова. Затем она с силой втыкает древко косы в землю и идёт прямо к Михаилу, а он не в силах даже пошевелиться. Она приникает горячими губами к его губам, а затем неожиданно резко толкает его вглубь стога. Пока он нереально медленно падает, она снимает с себя всю одежду. Он почти теряет сознание от ослепительного вида её тела. Тогда она прыгает на него, и он буквально задыхается, утопая в сене и в тёплой её груди…

***

Утром Михаил проснулся от страшного приступа кашля. Потребовалось значительное усилие, чтобы открыть глаза, но и тогда всё казалось расплывчатым, как в тумане. Потрогал голову и почувствовал нестерпимый жар. «Отлично! Я простыл», – определил Михаил. По шуму, производимому в комнате, можно было заключить, что Гаврила собирается к отъезду. Посмотрев на Михаила, он вынес свой приговор: «Ты выглядишь ужасно! Тебе надо к фельдшеру. Я бы взял тебя, но кучер ждёт, везу Люси в Царское Село. Зимой там, во дворце, нет монаршей семьи, и мне выправили приглашение».
И с этими словами он исчез.

Через несколько минут Михаил дотащился до окна, чтобы посмотреть на отъезд голубков. Действительно, они прыгнули в сани, запряжённые тройкой, Александр в меховой шубе и меховой шапке, Люси в тулупе и большом шерстяном платке. Кучер тронул лошадей, Гаврила шепнул что-то Люси на ухо, и они поцеловались. «Ладно! Больше она для меня не существует», – подумал Михаил и упал на кровать.

Лишь после недели тяжёлой болезни он был способен встать и вернуться к своей картине.

***

В тот памятный день 5 марта 1861 года, Прощёное воскресенье, последний день Масленицы, снег, после необычно суровой зимы, только что начал таять в Петербурге. Небо было затянуто сплошной облачностью, с Финского залива дул сырой, пронизывающий ветер. Михаил услышал отчаянный крик Корсеева в вестибюле. Быстро спустившись вниз, Михаил увидел, что тот бегает с газетой в руке и кричит: «Освобождение! Освобождение!» Кого освободили и от кого? Болгарию от турок? Студенты жадно вчитывались в слова, но их смысл никак не доходил до разума, настолько это было грандиозно и ошеломляюще. Император Александр отменял крепостное право. Крестьяне освобождались от крепостной зависимости и обеспечивались наделами земли. Помещики в связи с этим получали должную компенсацию от государства. Конкретные детали, подробности освобождения крестьян должны были оговариваться законодательными актами, выпуск которых намечался в последующие годы.
От охватившего волнения студенты не могли закончить чтение и принялись беспорядочно выкрикивать: «Свобода! Ура Императору! Император-освободитель!» Им не требовалось вина, чтобы чувствовать себя опьянёнными. Профессорам в тот день пришлось потратить больше времени на их утихомиривание, нежели на продолжение учёбы.

Манифест, получивший название “Манифест 19 февраля 1861 года”, готовился в обстановке полнейшей секретности и был обнародован спустя две недели после его подписания Императором – считалось, что нужно время, чтобы отпечатать его в достаточном количестве и разослать по губерниям. Но, главное, власть опасалась, и справедливо, всеобщего возмущения и крестьянских волнений из-за его явно антинародного характера; войсковые части были приведены в состояние боевой готовности и расставлены в определённых местах. Для обнародования было выбрано время Великого поста. Манифест зачитывали с амвона священники в церквях и соборах, зачастую довольно невнятно. В Петербурге и Москве читали в последнее воскресенье перед Постом, в обедню, после литургии. Император самолично прочитал документ на разводе караулов в Михайловском манеже, после чего соизволил выйти на Царицын луг к народу. Как описывают очевидцы, когда Государь подъехал к плацу, толпа заколыхалась, шапки полетели вверх, раздалось такое «ура!», от которого, казалось, земля затряслась. Никакое перо не в состоянии описать тот восторг, с которым освобождённый народ встретил своего царя-освободителя. Александр Второй записал в этот день: «День прошёл совершенно спокойно, несмотря на все опасения».

В течение нескольких следующих недель не было иной темы для обсуждений, кроме освобождения. Учёные мужи и светские франты, знатные люди и простые обыватели, все живо обсуждали, анализировали, разбирали по косточкам, гадали, плодили досужие домыслы о возможном будущем положении крестьян после реформы. То ли крестьяне вытеснят помещиков, как юнкеров в Германии, то ли попадут в полную зависимость к сеньорам, как во Франции, то ли будут согнаны со своих земель крупными землевладельцами-лендлордами, как в Британии. В либеральных кружках, которые продолжал посещать Михаил, наиболее разумные члены призывали “идти в народ”, чтобы помогать крестьянам отстаивать свои права. Но трезвые голоса тонули в буйной эйфории и рёве толпы. И всё так называемое “интеллектуальное” общество бесцеремонно шагало по их головам.

***

В апреле пришёл долгожданный день экзамена. Церемония происходила в большом выставочном зале Академии, где экзаменуемые студенты с раннего утра выставили на мольбертах свои произведения. Великая княгиня всегда первой осматривала работы. Она появилась около полудня в пышном чёрном платье на кринолине, с красной лентой в волосах. Прямые, тонкие губы, пронизывающий взгляд. Казалось, огромная отрицательная энергия бурлила у неё внутри. (Тем более что после реформы начались крестьянские волнения по всей стране). Профессор Клодт семенил сбоку, что-то постоянно нашёптывая на монаршее ушко. За ними на почтительном расстоянии следовала группа студентов, каждый из которых ревностно отмечал про себя достоинства и недостатки работ товарищей в сравнении со своими.

Останавливаясь не более минуты около каждой работы и воздавая им однообразные, формальные похвалы, Мария Николаевна задержалась около картины Александра. Тема его работы была в лучших традициях классицизма – Венера пытается задержать Адониса, направляющегося на охоту. Увидев это, Михаил едва не застонал. Венера была никем иным, как обнажённой Люси, и сверкала всей своей божественной красотой. Адониса автор писал явно с себя, но покрытым грудой мышц. Рисовал, глядясь в зеркало, определил Михаил. Бесчисленные купидончики, ненатуральные пухленькие дети, летали вокруг и служили для поддерживания накидки Адониса. От изображённых на полотне Александра и Люси веяло показным блеском беззаботной и пресыщенной лени. Жеманный Адонис как будто уходил – и не уходил, а столь же неестественная Венера – будто бы – его удерживала. И ничего дурного в этой идиллии не могло случиться, потому что ничего и не было.
Мария Николаевна необыкновенно оживилась. «Очаровательно, очень мило! – она потрепала Александра за щёку. – Я хотела бы, чтобы ты нарисовал мой портрет в классическом стиле. Жду тебя через три дня, мой мальчик».

Вскоре она достигла мольберта Михаила. Его картина была посвящена теме Моисея, противостоящего Фараону и требующего освободить евреев. Правая сторона картины с фараоном была невыносимо яркой – белые одежды фараона, его величественная корона и безжалостное солнце, обжигающее желтоватые пирамиды и заставляющее сверкать песок пустыни. Сам фараон излучал уверенное спокойствие. Напротив, левая сторона картины была сплошь тёмной из-за грозовых облаков, падающего пепла и полчищ саранчи, ниспосланных Господом на землю Египетскую. Моисей, в простой тёмной одежде, с лохматой бородой, с грязными босыми ногами, выглядел возмущённым, как готовая взорваться бомба. В центре картины толпа рабов по наклонной плоскости тащила огромный камень к вершине пирамиды. Было видно, что они толкают на пределе своих сил, измождённые и в лохмотьях. И – странное дело – Моисей и Фараон казались маленькими, да-да, действительно, маленькими. Главной фигурой на картине был старый бородатый раб, просящий, нет, даже кричащий всем своим видом: «Помогите! Я больше не могу!» Единственно Михаил мог знать, на кого был похож этот раб. Конечно, на того больного бурлака, которого он видел в детстве.
– Так, здесь, в общем, тема библейская, весьма догматическая… – начал бубнить профессор Клодт. Но Мария Николаевна прервала его коротким, властным жестом:
– Не надо насиловать мой интеллект! Вот кто эти, впереди?
– Древние евреи, Ваше императорское высочество…
– Евреи? Евреи?!  Тогда  почему  у них  морды  рязанских крестьян?!  А фараон,  почему  он  похож  на моего покойного отца? И Моисей – вылитый предатель Герцен! – лицо Марии Николаевны, обычно бледное, наливалось багровым гневным румянцем. – Это что, «Отпусти мой народ»? Это призыв к мятежу? Сумасшедшего Манифеста об освобождении вам недостаточно? Вы хотите резать помещиков?!
– Милости прошу, Ваше императорское высочество. Но я не вижу здесь ничего такого.
– Да Вы  слепец!  И  Вы  поставлены  здесь,  дабы  оберегать юношество  от всяких  пагубных  влияний.  Ожидаю немедленной Вашей отставки. А злодея – выкинуть немедля из Академии. Нет, этого даже мало – жандармов! позовите жандармов!!!
Её пронзительный крик заполнил весь огромный выставочный зал. Михаил выскочил в дверь и бежал до тех пор, пока не оказался в ботаническом саду. Проделав несколько кругов по аллеям сада в прохладе, среди экзотических растений, он чуть отдышался, успокоился и принялся размышлять. Сейчас, когда он действительно испугался за своё будущее и даже за свою жизнь, он вдруг осознал, впервые за годы жизни, как не хватает ему отца. И впрямь, жизнь его была бы совсем другая, если бы отец был жив. Погрустив малость, он бережно убрал образ папы Егора из памяти и попытался представить, что теперь будет с ним самим. Да, если Мария Николаевна решит бросить его в застенки Петропавловской крепости, это так и будет, всенепременно. Михаил же не тот опытный преступник-беглец, который легко преодолеет густую сеть полицейских, дворников, лакеев, кучеров, почтовых служащих, каждый из которых уже имеет на руках его описание и без промедления задержит его.
Но, как правильно говорят, “авось не унывает”, “кривая куда-нибудь да выведет”. Поздно ночью он пробрался домой, в общежитие.

***

На следующее утро, пока Михаил мужественно прятался в своей комнате, Александр вышел собрать новости. Академия гудела и полнилась слухами. Самые осведомлённые уверяли, что Император имел беседу с сестрой и убедил её быть снисходительной к этому, как его, Михаилу. Очевидно, императору Александру не нужен был политический скандал именно в это время, когда он осуществлял весьма противоречивое освобождение крестьян. И ему было совсем некстати раскрывать гнездо революционеров там, где его вовсе нет. Вокруг кишело великое множество – настоящих – террористов, которых взаправду надо было опасаться. Так или иначе, но Михаилу не суждено было заживо гнить в темнице подобно Михаилу Бакунину и другим опасным персонажам.

И даже более того, Михаил стал местной знаменитостью. Студенты восхищались им за выбор такой взрывной темы для своей картины. Профессоры клялись, что отныне они будут задавать такие же безопасные темы для соискателей выпускных экзаменов.
Михаил проходил мимо группы молодых студентов, которые о чём-то горячо спорили. Едва ли он знал их по именам – Крамской, Маковский, Лемох, кто-то ещё. Увидев его, они разом повернулись к нему, один из них крикнул: «Ура господину Никонову!», все зааплодировали. Михаил смутился, промолвил в ответ: «Благодарю вас, господа», поклонился и пошёл дальше.

Картина 16, серая, худшая. Реформа

Политическая карикатура. Крестьянин на крошечном земельном наделе, в окружении барских земель

После выпускного экзамена последовала неделя блаженного безделья и шумных пьяных вечеринок. Пришло письмо от матери – она приказывала немедленно возвращаться домой, в Нижний. Пришлось объяснять ей, что все выпускники Академии должны ждать своих документов, причём не месяц и не два, поскольку правительственные учреждения полностью парализованы волокитой и неразберихой в связи с переходом на новый, никому не понятный пореформенный порядок освобождения крестьян.

В это время все прогрессивные студенты, вместе с передовым мыслящим обществом Петербурга, жадно ловили новости о Реформе. Действиями законодательных актов, касающихся конкретных вопросов отмены крепостного права, по сути создавалась абсолютно иная, просто ужасающая картина так называемого “освобождения крестьян”, в сравнении с заявленной в Манифесте. Крестьяне освобождались с ничтожными, малоудобными земельными наделами, которые не могли прокормить семью земледельца. Остальная земля – оставалась – в собственности помещиков.
Надо напомнить, что с давних времён русские крестьяне не знали ни личной, ни частной собственности на землю. Россия была очень богата землёй, и лесами, и другими природными ресурсами. Всегда были огромные массивы незаселённых земель. Земля – Божья, считал крестьянин, и принадлежать она должна тому, кто её обрабатывает. Поэтому исторически первым собственником большей части земель в России была община.

В дальнейшем, при установлении крепостного права в России, в личную собственность помещика перешли и земля, и сами крестьяне, которые должны были находиться в полном повиновении у своих господ и фактически превратились в рабов. Такой порядок официально назывался “владением душами”. Звучит ужасно цинично, в христианской, православной стране! А в истории человеческой цивилизации это был, пожалуй, единственный случай превращения собственного народа в рабов!

Теперь, по условиям так называемого “уничтожения крепостного права”, помещики сохраняли собственность на все принадлежащие им земли и предоставляли крестьянам в пользование придомовый участок и земельный надел, причём за это крестьяне должны были платить оброк или трудиться на барщине. Кроме того, крестьяне вынуждены были какими-то способами – раздобывать – деньги и выкупать себя, семью и землю у помещика. Дворовые слуги, или дворня, оказались в гораздо худшем положении. Они не получали ничего, остались практически без средств к существованию. В то же самое время правительство выплачивало помещикам огромные средства в качестве компенсации за освобождённых рабов. Словом, реформа носила явно “крепостнический” характер. Когда “завеса упала с глаз”, крестьяне почувствовали себя обманутыми, а просвещённые круги Петербурга и других городов России были возмущены до крайности. В гражданском обществе возникло и всё более крепло убеждение, что внутри царской семьи вначале превалировала партия противников освобождения крестьян, а теперь и семья, и всё её окружение добиваются того, чтобы реформа проходила как можно более несправедливо и жестоко по отношению к крестьянам.

Некоторые наиболее решительные представители интеллигенции, лучшая российская молодёжь, выступили с открытыми призывами к подготовке и проведению крестьянской революции, которой в России не было сто, а может быть, и двести лет. Но большинство же мыслителей были конформистами и предлагали находить лучшие пути решения политических проблем в русле предложенных реформ и дожидаться более благоприятных перемен в будущем.

Беспрестанное обсуждение жгучих вопросов освобождения не ограничивалось либеральными кружками и переносилось в кафе, в парки, на улицы, происходило и в стенах Академии. Студенты всюду собирались в кучки и шумно спорили.
– … так что опасность крестьянских бунтов благополучно миновала. Крестьяне свободны, а в сущности ничего не изменилось, – поучал Александр с налётом сарказма.
– А я считаю позором и бесчестием, когда благородным начинаниям Императора по установлению справедливого общества всячески препятствуют его же подчинённые, например, пустячными проблемами раздачи крестьянам кусков земли для пашни, – попытался высказать своё мнение Михаил.
– О-о, это не пустячные проблемы. Всё всегда упирается в землю. Вам, торговцам, этого не понять. Для вас главное – время: “время – деньги”, обмен товара на деньги производится едва касаясь земли. Мы же, дворянство, обладаем обострённым чувством вечного, неизменного пространства. Земля – это власть, без земли ты ничто. Каждый клочок её завоёван бесчисленными поколениями, омыт слезами и полит кровью своей и чужой, – Александр был уже не саркастичен.
Михаил отступил:
– Никогда не знаешь, когда ты серьёзен и чего ещё можно от тебя ожидать.

***

Дни за днями катились в бесплодной суете. Возвращаясь после полудня с либерального кружка, Михаил прошёл через задний вход Академии и нечаянно столкнулся с Люси, выходившей в сопровождении привратника Прокопия – её деда. В руках у неё был небольшой узелок с одеждой, лицо красное, всё в слезах.
– Что случилось, – озабоченно спросил Михаил.
– Отсылают меня, в Холмогоры, – ответила она сквозь рыданья. – Прощай навеки.
Прокопий поспешил затолкать её в кибитку, запряжённую коренастой лошадкой, крикнул немолодому мужику-кучеру: «Трогай, с Богом!» Подковы застучали по мостовой.
Стоявший неподалёку любопытствующий студент, Ахрамеев, не преминул поделиться сплетнями с Михаилом:
– Забеременела и, представляешь, дрянь такая, начала выкобениваться. Управляющий Потапыч мигом её выставил. Сказал, у нас не то заведение, чтобы распутную прислугу содержать.

Михаил рванулся по этажам и нашёл Александра в его студии:
– Гаврила, давай, скорей! Ты знаешь, что случилось с Люси?
– Прекрати орать.
– Так ты, стало быть, знаешь… Погоди-ка, уж не ты ли сделал её беременной!
– Ради Бога, Купа! Ты всегда всё узнаёшь последним. Да, была у меня с ней интрижка, теперь всё кончилось.
– Да ты понимаешь, что ты разрушил её жизнь?! Ей уже можно забыть о месте в Петербурге, но и в своём селе никто не возьмёт её в жёны. Ей не простят внебрачного ребёнка. Все будут показывать на неё пальцем.
– Так, по-твоему, я должен жениться на ней?! Ты в своём уме? Я дворянин, а она крепостная.
– А почему бы и нет! – не ударил в грязь лицом Михаил.
– Нет, ничего не выйдет. Всё прошло, – отмахнулся от него Александр.
Такого поворота Михаил не ожидал. Как в тумане, он твёрдо отчеканил:
– О боже, да Вы негодяй и бесчестный человек! Я вызываю Вас на дуэль.
Александр рассмеялся с видом явного превосходства:
– Во-первых, дуэль – это смешно и нелепо. Во-вторых, ты забыл, что ты не дворянин. А раз так, то заткнись и проваливай.

С того дня они, если сталкивались в комнате, то оба делали вид, что не замечают друг друга.

***

Через шесть месяцев после выпускного экзамена были опубликованы официальные документы об окончании Академии. Михаил получил вторую серебряную медаль и звание свободного художника. Звучит внушительно, но на деле это нет ничто. Эта низшая награда не давала права на классный чин при поступлении на государственную службу и даже права преподавания предмета рисования в школе. Можешь заниматься живописью и другими искусствами, как и до Академии. И всё. А по крамольной экзаменационной картине вышло негласное решение – упрятать её в запасники Академии.

В семье Никоновых всегда бытовала легенда об “арестованной картине Михаила”.

Александр же получил первую золотую медаль и право стажировки за границей в течение шести лет для совершенствования своей техники живописи и изучения шедевров мирового искусства.

Уже на следующий день, возвращаясь из обычного похода в книжную лавку, Михаил увидел двух ливрейных лакеев, спешно носивших чемоданы из парадного входа Академии и грузивших их в элегантное ландо, запряжённое тройкой. Вышедшим следом оказался Александр собственной персоной. Возникшую неловкую паузу прервал Александр нарочито непринуждённым голосом:
– Ну что, Михаил, давай прощаться. Еду в Италию продолжать учёбу. Но думаю, что не буду изнурять себя. Можешь теперь называть меня Алессандро. Кстати, я не планирую скоро возвращаться. Напишу тебе, если будет на то Господня воля.
«Так вот как это кончается, – пронеслось в голове Михаила. – Похоже, он не чувствует никаких угрызений совести, не раскаивается ни в чём. Почему он?, в Италию? “Алессандро!”, разве это не глупо, не смешно? Итак, здесь наши пути расходятся, он господин, я простолюдин».
– Прощай, друг, – это было всё, что Михаил смог выдавить из себя.

Далее

В начало