Картина 17, полосатая, сумрачная. Железная дорога

Ремонтные работы на железной дороге. Художник Константин Савицкий. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Уже ничто не держало Михаила в Петербурге, но он постоянно откладывал отъезд под всякими благовидными предлогами, опасаясь дальней, утомительной поездки через несколько губерний. К счастью, наступали иные, в некотором отношении лучшие времена технического прогресса.
Железная дорога между Петербургом и Москвой действовала уже десять лет. Строилась она силами крепостных крестьян, которых нанимали подрядчики работ у помещиков, со всех близлежащих деревень.
Крестьяне работали круглый год, и летом и зимой, валили лес, копали землю, возили её на тачках, ворочали камни, осушали болота, зачастую стоя по пояс в воде, и всё это в суровых условиях российского климата. Существует легенда, что, при определении трассы железной дороги, император Николай взял линейку и провёл прямую линию между двумя столицами, без учёта гор, рек, лесов или болот. Но второпях зацепил палец. В результате и появился изгиб, который инженеры и подрядчики не решились ликвидировать, боясь вызвать царский гнев.
Как бы то ни было, строительство железной дороги стоило российскому государству непомерных затрат средств и привело к бесчисленным человеческим жертвам. Но кому придёт в голову оплакивать сгинувших рабов? Списывали их как расходный материал, да и помещики забывали получать компенсацию за них…

В том, 1862-ом году, в начале августа открылось движение поездов на Московско-Нижегородской магистрали, что способствовало значительной активизации работы Нижегородской ярмарки. И Михаил был одним из первых, кто купил билеты на поезда от Санкт-Петербурга до Москвы и от Москвы до Нижнего Новгорода. «Вот и хорошо, сначала отдохну от работы, от всей этой столичной суеты, от безумной игры амбиций и тщеславия. А потом разберусь, что делать дальше», – так думал Михаил, пока поезд мчал его с головокружительной скоростью через поля и леса, по бескрайним российским просторам. Мелькали верстовые столбы. Кое-где можно было видеть развалины временных рабочих сооружений и пристанищ строителей “чугунки”, как тогда называли железную дорогу. Но чаще бросались в глаза берёзовые кресты, помечавшие места вечного успокоения бедных душ. Это вызывало в памяти стихи Николая Некрасова:

Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то всё косточки русские…
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

Картина 18, румяная, ярмарочная. Дома

Купчиха за чаем. Художник Борис Кустодиев. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Дорога домой была значительно короче, чем когда-то из дому, и в скором времени Михаил уже нанимал извозчика на недавно построенном Московском вокзале в Нижнем Новгороде.

Извозчик домчал быстро, и Михаил резво соскочил на широкие ступени подъезда своего родного дома. Позвонил. Служанка Малашка открыла дверь и с визгом умчалась вверх по лестнице объявить хозяйке, что «молодой барин приехали». Мать повисла на Михаиле, обняв руками его за шею и покрывая поцелуями щёки. Обе тётушки – тётя Анфиса из Самары и тётя Татьяна из Костромы – уже прибыли сюда заранее в ожидании встречи с любимым племянником. Гостиная заполнилась радостной болтовнёй, разноголосыми восклицаниями и слезами счастья на ближайшие час или два.

Затем последовал большой хлебосольный пир в честь прибытия дорогого гостя. Блины, пельмени, икра зернистая, балык, поросёнок заливной с хреном, дичь, супы, всевозможные пироги – с мясом, рыбой, картошкой, капустой, маринованная селёдка, солёные грибы, солёные и маринованные огурцы и конечно, водки и наливки, десерт, наконец, – всё подавалось на стол споро и в немереном количестве. Обед плавно перетёк в ужин и далее затянулся едва ли не до утра. Приходили толпами друзья и дальние родственники, и все дружно наваливались на еду, и всем Михаил в сотый раз повторял свою историю покорения Петербурга.

В субботу мать взяла Михаила на прогулку по Ильинской улице. Она держала его под локоть и всем своим видом как бы говорила: «Вот какой у меня сын!» Чиновники, священнослужители, купцы непременно останавливались, чтобы поприветствовать её поклоном, и она каждому из них рассказывала о своём замечательном, образованном сыне, который вот совсем недавно возвратился из Санкт-Петербурга! В воскресенье она показывала его в церкви всему приходу. Единственные милостивые слова, которые запомнились Михаилу, были сказаны отцом Василием.

Не ранее чем через неделю жизнь вошла в свою привычную колею.

***

Подспудно, неожиданно в голове Михаила как-то возникла мысль – как мать смогла выдержать такую длительную, больше шести лет, разлуку с единственным своим ребёнком. Почему она ни разу не позвала его домой на Рождество? Допустим, невозможно было для несовершеннолетнего мальчика совершить такое длительное путешествие через полстраны. Тогда почему она не послала за ним Василия? Или почему сама не поехала? Раньше, в учёбе или в столичной суматохе, ему недосуг было подумать об этом. Сейчас эти мысли не давали ему покоя. Может быть, мать обижена проявленной им настойчивостью и самоволием при отъезде на учёбу? Может быть, она сознательно держит дистанцию между ними?

Мать и раньше не была особо нежна с ним, а теперь стала ещё строже и безжалостнее. Часто бывала в ужасном расположении духа, сердилась по пустякам, срывалась на прислуге. Казалось, что внутри неё вырос какой-то стальной стержень и она использовала его, чтобы при любом удобном случае бить им всех вокруг.
Её любимым занятием и добровольной обязанностью стали бесчисленные пожертвования в пользу церкви. Эти приношения, может быть, и были относительно скромными, но за каждым неизменно следовали ответные красноречивые похвалы. Дом наполнился какими-то странницами и богомолками, обязательно получавшими благосклонность, кров и хлеб. Взамен они своим благочестивым полушёпотом сообщали матери о Валаамском или Сергиево-Радонежском монастыре, о святых старцах, не говорящих с людьми пять лет или даже не показывающих людям своих лиц уже больше десяти лет. В доме, уже давно, стоял не выветриваясь запах воска и церковного дыма, и от всего этого Михаила снова и снова охватывало чувство невыразимого стыда. Но то не был стыд за какие-либо его мысли и поступки, а лишь ощущение некоей постыдности окружающей его ханжеской, лицемерной крысиной возни.

***

С той же бесцеремонной прямотой, с какой она вела торговые и церковные дела, мать приступила и к отношениям с Михаилом. Ранним утром в понедельник она вошла в его комнату и заявила:
– Хватит бездельничать, мой дорогой сын! Пора начинать заниматься полезным трудом.
– Так ты не дашь мне  даже и полмесяца отдохнуть?  Я не бездельничаю,  я рисую, – у Михаила в самом деле не было никаких сил спорить в такую рань.
– Ха! Что в этом полезного?! Я имею в виду дело, коммерцию. Можешь взять на себя перевозку товаров, или управлять магазином здесь, в Нижнем, или заняться счетоводством.
– Фу, счетоводство! Я говорил тебе прежде – я вовсе не создан для купеческого дела.
– И для чего же ты создан? Для государственной службы? Нет? Кто-нибудь предлагает тебе работу? Тоже нет?
– Я художник. Я продал несколько своих картин.
«Две картины», – добавил внутренний голос.
– Этого определённо недостаточно, чтобы содержать себя. Да ещё на таком уровне, к которому ты привык, – мать от своего не отступала. – Вот что. Самое главное для нас сейчас – это Ярмарка.

Мать была права – Нижегородская ярмарка гремела по всей стране и даже за рубежом. Купцы отовсюду, и западнее Урала, и из Сибири считали непременным долгом посетить ярмарку и привезти свои товары на продажу. Ярмарочная площадь занимала почти четверть городской территории. И хотя розничная торговля на ярмарке процветала и приносила немалые доходы, но заключаемые на ярмарке крупные сделки, оптовые контракты были очень важными, а иногда и просто жизненно необходимыми для любого производителя и торговца.
– Можешь переделать и обновить наш павильон на ярмарке? Надеюсь, чему-нибудь тебя научили в столице…
– Лишь бы не торговать!
– Хорошо. Сразу и отправляйся. Митрофан перевезёт тебя через Оку.

Времени было в обрез, и Михаил работал на пределе возможностей. Но архитектура и оформление оказались не самым сложным делом. Организовать работу артели из десятка мастеров, чтобы делали то, что он задумал, и не тянулись к бутылке, – вот задача, с которой он никогда не думал встретиться. Слава Богу, всё было выполнено вовремя и с отличным качеством. Но вот огромной вывеской “Никонова и Сын” он гордился, пожалуй, больше, чем любой своей картиной. Под такой вывеской он потом уже легко справился с поддержанием привлекательного внешнего вида павильона, даже научился зазывать к себе покупателя, умело общался с оптовыми поставщиками, присматривал за своими лощёными приказчиками.

***

В начале сентября Михаилу посчастливилось принимать у себя дядю Фёдора Рукосуева из Самары. Дядюшка выглядел прекрасно. С годами он располнел, раздобрел, отрастил окладистую бороду, в общем, являл собой образ настоящего русского купца. Его дорогой тёмно-зелёный бархатный кафтан и массивная золотая цепь показывали, что дела у него неизменно идут в гору.
– Представляю,  дядя,  сколько  у Вас  дел  и  как  Вы будете  заняты  здесь,  на нашей  знаменитой Нижегородской  ярмарке!
– Не совсем так. Мои управляющие ведут все переговоры и заключают все нужные сделки. Я же собираюсь посмотреть какие-нибудь диковинки, старинные вещички, хорошо провести время со своим любимым племянником и вообще отдохнуть от семейных забот. Кроме того, собираюсь проверить на ходу свой новый пароход “Ласточку”. А сегодня вечером мы с тобой идём в ресторан!

Этот ресторан на Ярмарке, где они решили “отдохнуть”, значительно отличался от тех маленьких, уютных кафе, в которые захаживал Михаил в Петербурге. Большой зал с тёмно-красными шторами, зеркалами и колоннами, тяжёлый запах воровства и мздоимства. К ним немедленно подскочил худой, лысоватый половой, подобострастно поклонился и пробормотал:
– Чего изволите-с, ваше степенство?
– Стерляжья уха, блины с икрой и водки – графин, – дядя Фёдор всегда знал, что он хочет. – Как звать?
– Акакием! Сей момент – всё будет. Цыган не желаете-с?
– Давай!
Михаила, согретого изнутри янтарными шариками рыбного жира и кристально чистой, морозной водкой, потянуло на расследование:
– Дядя, тебе не скучно от такой жизни?
– Ха-ха! Теперь ты,  наконец,  узнаешь мою большую Тайну.  Слушай.  Ничего не происходит случайно.  Всюду тишь да гладь, и Божья благодать, – (Михаил уже где-то это слышал). – В нашей благословенной стране у каждого своё место, место в жизни. Крестьяне, купцы, дворяне, даже князья – все мы пленники своей судьбы, – продолжал философствовать дядя. – Делай то, что тебе суждено, на твоём месте – и всё будет хорошо.
– Кроме случая банкротства.
– Ту-у. Это у них в Европе  купцы терпят банкротство.  А у нас здесь  всё определено.  Сиди спокойно на своём мягком месте – и дураки принесут тебе свои денежки. Но предупреждаю: есть один путь потерять свои деньги. И это – игра на деньги, на интерес.
– Как же тебе удаётся избежать этого соблазна?
– Потому что я не пью.
– Но ты же сейчас как раз и пьёшь.
– Вот поэтому мы и не будем сегодня играть… А-ха-ха-ха! – и он засмеялся довольный собой.

В этот момент цыганский хор грянул свой концерт специально для их стола. Рыдали гитары и скрипки, вибрирующие голоса цыганок рвали душу:

Ай да-ну, да-ну, да-най,
Дра-да-ну, да-най.
Я-да шатрица рогожитко,
Ан-дэ шатрица чай бидытко.

В переводе что-то вроде: Ай шатёр у нас из рогожки, А в шатре девушка бедовая.
Песни сменялись романсами и снова песнями с танцами. Дядя оставался сидеть на месте, но принимал участие в танце, покачивая головой и размахивая руками.
Михаил не находил себе места, что-то не понравилось ему в рассуждениях дяди, или в его интонациях, но что именно, никак невозможно было разобраться. Он продолжил свои вопросы громче:
– Скажи, дядя, есть ли что-нибудь, что поддерживает тебя в жизни, помогает тебе жить? Вот, скажем, любовь, придаёт ли она смысл твоей жизни?
– Ты знаешь, твоя тётка, Анфиса, она хорошая женщина, но после двадцати лет брака я её терпеть не могу!
– Ну, чем-нибудь,  хоть  чем-нибудь   ты  же  должен  интересоваться!   Искусство,  технический прогресс,  благотворительность?!
– Ничем! И всё! И оставь меня в покое, пожалуйста! Я желаю веселиться этим вечером в своё удовольствие.
Михаил выскочил из-за стола. Закружилась голова. Чтобы удержаться и не упасть, он схватился за соседний стол – и стащил скатерть вместе со всей посудой и едой на пол. Послышался женский визг. Михаил закричал:
– Люди, вы что, согласны жить такой жизнью? Только жрать и пить? В чём смысл вашей жизни? Я спрашиваю, какая польза от вас, от вашей жизни?
Какой-то господин в форме почтового служащего оглянулся вокруг и вдруг вспылил:
– Это безобразие! Где полиция?!
Всё тот же половой Акакий наклонился над ним и вполголоса затараторил успокоительным тоном:
– Ваше благородие! Не надо полицию. Да полиция сюда и не заходит. А это купцы первой гильдии дебоширят. Потому как им, купцам, положено дебоширить.
Чиновник ещё смотрел зверем, но уже никаких действий больше не предпринимал.
Михаил бродил между столами и орал: «Люди, разве вы люди? Почему у вас одни свиные рыла вместо лиц и больше ничего?» Схватил стул и бросил его в зеркало – осколки стекла разлетелись по всему залу.
«Первостатейный дебош», – шептал в восторге Акакий.

Последнее, что запомнилось Михаилу – это как его тащили в извозчичью карету дядя с одной стороны и Акакий – с другой и как он старался засунуть сотенную, “катеньку”, за воротник Акакия.

Картина 19, тёмно-вишнёвая, жестокая. Мать

Утром Михаил не мог поднять головы от подушки. «Как бы то ни было, но ты должен встать», – уговаривал он себя. Когда он, наконец, сел, тысячи молоточков неистово застучали у него в голове. Через четверть часа он поднял себя на ноги и поплёлся в кухню. «Малашка, рассолу», – заорал он во всю головушку. На самом деле это был лишь слабый шёпот. Кухонная девка принесла кувшин рассолу. Он пил тёплую, солоноватую жидкость с отвращением, но это помогало. Смерть больше не казалась единственным благоприятным исходом. Возвращаясь в комнату, он столкнулся нос к носу с матерью.
– Славный дебош был, как я слышала. Ты становишься настоящим купцом, – тон матери был холоднее, чем у служителей испанской инквизиции.
Мать, как всегда, не понимала его.
– Стараюсь оправдать твои ожидания, – не сдавался Михаил.
– И сегодня ночью пойдёшь играть в карты? – атака продолжалась.
– Боишься, что проиграю всё семейное дело? Честное слово купца превыше всего?
– Ты? Да  у тебя  нет  купеческой чести!  Ты ничего  для этого  не сделал.  Я – владелица!  Проиграешь – не дам ни копейки.  Пойдёшь топиться – глазом не моргну.
Потрясённый, Михаил не нашёлся что ответить и, уходя, хлопнул дверью что есть силы.

***

Ярмарка близилась к концу, и хлопот у Михаила поубавилось. Все дни он черкал, набрасывал что-нибудь для души, а мысли его витали далеко; прерывал он эти свои занятия только для еды и сна.
Михаил заметил, что мать больше не ходит в чёрном. Она стала носить хотя и старомодные, но вполне элегантные, солидные платья бежевых или терракотовых цветов. В дом зачастила портниха, примерка и подгонка платьев происходили чуть не ежедневно. С портнихой обязательно приходила помощница – её красавица-дочь. Однажды, спускаясь по лестнице, Михаил едва не столкнулся с девушкой. И остановился как вкопанный, не в силах отвести глаз. Её глаза были до боли знакомого цвета спелой вишни… Девушка прыснула со смеху, прикрыв рот ладошкой.
– Добрый день! Всего самого наилучшего! Я Михаил, – выпалил он.
– Здравствуйте, барин! Я знаю Вас, – смело отвечала девушка. – Я всегда играла на этой улице и видела Вас, пока Вы не уехали в Петербург. Меня зовут Елизавета, фамилия Есырева.
– Почему ты называешь меня “барин”? Я такой же, как ты, – удивился Михаил.
– А как же ещё? Гражданский чин после Академии, одеты по последней столичной моде, целыми днями ничего не делаете – это по мне значит барин.
Михаил был озадачен такой дерзостью:
– Что ж мне, по-твоему, делать? Я художник, для коммерции не создан.
– И правда, как может помочь ближнему человек сведущий в науках и искусствах?.. Знаете земство? Находится в Сормово, здесь недалеко от города. Школе нужны добровольные помощники. Вы можете найти меня в земской больнице, и я покажу Вам как пройти.
И она убежала – мама позвала помогать с примеркой платья.

***

В декабре 1863 года Михаил получил замечательное письмо от профессора Пименова, своего бывшего наставника. В письме со значительной долей беспокойства профессор сообщал о странной ситуации, сложившейся в Академии с выпускными экзаменами. После скандальной картины Михаила Совет Академии решил больше не полагаться на волю случая. Профессорам было предписано выбирать только библейский или мифологический сюжет выпускной картины. Претендентов на медаль должны были запирать на 24 часа в изолированных мастерских, где им предлагалось нарисовать эскиз своей будущей картины. Эскиз официально утверждался на Совете и не подлежал изменению. После этого конкурсант должен был по этому эскизу создать картину в течение нескольких недель до выпускного экзамена.

Приближался столетний юбилей со дня дарования Екатериной академического устава, и Великая княгиня желала показать, что Академия является последней крепостью стабильности и порядка в окружающем хаосе. Она волей своей выбрала для всех экзаменующихся единый сюжет пира скандинавского бога Одина, который, она знала, должен был особенно польстить Императору. К её разочарованию, большинство конкурсантов подписало петицию с просьбой отменить новые правила выпускных экзаменов и вернуться к старым. Группу протестующих возглавил Иван Крамской. Руководство Академии не удостоило эту “наглую выходку” своим вниманием. Тогда претенденты демонстративно отказались от экзамена и покинули Академию. Всего один из пятнадцати соревнующихся явился, но был изгнан раздражёнными профессорами с саркастическим ответом, что конкурс из одного участника состояться не может. Великая княгиня была в страшном гневе, назвала всё это “бунтом четырнадцати” и требовала примерно наказать бунтовщиков.

Профессор Пименов в своём письме в целом поддерживал позицию руководства Академии и сожалел, что ничего нельзя было поделать – все выпускники получили звания классного художника второй степени и малые золотые медали.
А вышедшие из Академии живописцы организовали Санкт-Петербургскую артель художников, чтобы сообща доставать и выполнять заказы, устраивать свои выставки. Тем самым они нанесли сильнейший укол самолюбию Императорской Академии художеств и доказали, что русский художник может жить и работать самостоятельно, не прибегая к помощи государства.

Михаил подпрыгнул со стула, прошёлся по комнате и выскочил на улицу, чтобы прогуляться и немного успокоиться. Он почувствовал себя полностью оправданным: он уже больше не какая-то аномалия в истории Академии, его вызов консервативной академической системе вдруг приобрёл глубокое значение и, наконец, у него появились последователи!

Все эти невероятные события последних лет окончательно убедили Михаила в своей правоте и правильности выбранного жизненного пути.
Через год после этого письма пришла печальная весть: не стало Николая Степановича Пименова.

Картина 20, блестящая, школьная. Учитель

Устный счёт. В народной школе С. А. Рачинского. Художник Николай Богданов-Бельский. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Земство было введено указом императора Александра II от 1 января 1864 года как система местного самоуправления, или, точнее, управления крестьянством, только что освободившимся от крепостной зависимости. Земство занималось начальным народным образованием, медицинским обслуживанием, строительством дорог, некоторыми полицейско-судебными и тому подобными жизненно важными делами сельского населения. Многие мыслящие интеллигенты считали, что своим образованием они обязаны тяжёлому труду народа и теперь они должны оплатить свой долг. Вдохновлённые идеей служения народу, они шли работать, за небольшую плату или безвозмездно, в земство, в земские школы, в земские больницы. Появилась идея, что крестьянство, простой народ просветлит интеллигенцию своей истинной и священной мудростью предков.

***

Не прошло и месяца после встречи с Елизаветой, как Михаил собрался поехать в земство. Сел на свою лошадь – и был уже там. В управе встретили его приветливо, были рады, что это добровольный помощник, а не группа недовольных крестьян с челобитными или петициями. Оценив его образовательный уровень, предложили ему немедля приступить к преподаванию в местной школе.
Но до того он побывал в земской больнице. Привратник разыскал Елизавету. Она нежно улыбнулась Михаилу:
– Молодцы! А я даже не надеялась, что Вы придёте.
– Должен был доказать, что ты не права.
– Вот в этой больнице работаю, помогаю как могу, – начала она рассказывать о себе.
– Ты мудрая женщина? – спросил Михаил с сомнением.
Услышав это, Елизавета взорвалась:
– Спасибо, что не назвали меня ведьмой! Должно быть, думаете, что все женщины отсталые и неспособны ни на что! Я вот, глядите, сестра милосердия!
– Хорошо-хорошо, я ничего такого не имел в виду. Честное слово, я только хочу всё понять.
– Ну ладно, “мудрый мужчина”, прощаю. А я, как сказала, работаю здесь сестрой милосердия. Теперь ни одна больница не может обойтись без нас. Помогаю при хирургических операциях, накладываю любую повязку, даю пациентам порошки и микстуры и всё такое прочее.
– Как ты научилась всему этому? – удивился Михаил.
– Ты будешь удивлён, на что я ещё способна. Зашивать раны, бинтовать, перевязывать – это так легко для хорошей портнихи. А игла шприца – это то же самое, что швейная игла.
– Так ты похожа на Флоренс Найтингейл?
– О боже, ты определённо задумал убить меня. Я хочу быть похожей на Дашу Севастопольскую. Две сестры милосердия в одно время и в одном месте – в Крымской войне, – но по разные стороны линии фронта. Однако весь мир и даже наши проклятые русские художники знают только Флоренс. А Даша забыта. Почему?
– Да, верно. Мы, русские, никогда не ценим что имеем, – согласился Михаил. А про себя подумал: «Однако, какая всё-таки невыразимая сердечная мука бесконечно беседовать с этой милой девочкой. Она так естественно ставит тебя в глупые положения. А тебе совершенно не хочется прекращать разговор с ней».
Он отразил ещё несколько её словесных атак и удалился с непременным обещанием встречаться каждый раз, когда он будет в земстве.
(Заметим, что спустя более ста лет после Крымской войны были найдены документы, указывающие, что у легендарной сестры милосердия Даши Севастопольской есть свои, забытые, имя и фамилия: Дарья Михайлова, и своя реальная биография).

***

В школе Михаилу было предложено преподавать арифметику для школьников 10-11 лет. Через несколько дней он не без внутреннего волнения вошёл в класс. Ученики, в основном мальчики и несколько девочек, сидели за длинными столами и смотрели на учителя, боясь пошевелиться. Их глаза, как блестящие пуговки, неотрывно следили за каждым его движением. Несколько уроков прошло вполне гладко, и он позволил себе полностью самоуспокоиться. До того дня, когда он как обычно начал читать условие задачи:
– Купец продал 5 аршин ситца по 10 копеек и 3 аршина сатина по 15 копеек. Сколько всего ему причитается получить с покупателей?
Поднялась рука мальчика. Михаил ласково спросил:
– Что тебе неясно, Ероша?
– Почему купец так много получает за ткани? Я из текстильного посёлка и знаю, что рабочие получают не больше копейки за аршин.
– Очень хороший вопрос! Конечно же, причина в том, что купцу нужно получить прибыль.
– А почему купцу нужно получать прибыль? – настаивал надоедливый мальчик.
– А без прибыли – кто захочет быть купцом? – Михаил мнил себя всезнающим мудрецом.
– Но если платить рабочим так мало, то они не смогут покупать эти ткани и вообще ничего. Кому вы тогда будете продавать свои товары? – вступила в разговор другая девочка.
– А-а, например, другим купцам, или другим богатым, знатным людям… – Михаил никогда раньше не думал в этом направлении. Из его слов следовало, что товары, производимые рабочими, не предназначены для них самих. «Хватит, достаточно. Это просто арифметическая задача, и только её и надо решать», – сказал он себе. И тут же почувствовал себя полнейшим ничтожеством. Что же делать?
Мысли о серьёзной дискуссии, возникшей на уроке, не оставляли его: «Эта – не дающая покоя, такая маленькая проблема несправедливости в мире. На неё нельзя, просто так, взять и не обращать внимания. Она всё время будет всплывать. Но её никак нельзя решить на уроках арифметики. Поэтому, начнём с себя. В самый раз – уместно признать, что манера преподавания моя отвратительна. Один и тот же купец продаёт и продаёт всё тот же материал, что и сто, и двести лет тому назад. Тьфу! И задачник, наверное, тогда же был издан? Нужно для преподавания что-нибудь захватывающее, а не это моё нудное бормотание. Ребята должны работать с интересом в течение всего урока».

***

На следующий день Михаил полностью перестроил свой класс. Ученики больше не сидели за столами. Им всем было разрешено и даже поощрялось ходить по всему классному помещению, подходить к классной доске, работать сообща над задачей, расходиться, чтобы самостоятельно подумать, и вновь собираться вместе, кучками. На стенах были развешаны учебные пособия: таблица целых чисел, таблица умножения, рисунки систем координат и другие. У всех детей в руках были указки, так что они могли совместно рассматривать, обсуждать и изучать таблицы во всех подробностях. Уроки сразу стали шумными и беспорядочными, но на сколько больше ребята стали понимать и на сколько лучше стали учиться!
В течение всего учебного года Михаил продолжал совершенствовать стиль своего преподавания.

Картина 21, сапфирово-голубая. Купечество

Пароход «Переворот», построенный на Сормовском заводе в Нижнем Новгороде в 1871 году

Михаил встретился с родителями Елизаветы. Точнее говоря, мать Елизаветы, Ольгу Николаевну, он уже раньше видел у себя в доме, когда она примеряла платья для его матери. Но говорить с ней получилось теперь в первый раз. Ольга Николаевна успешно сочетала своё портновское мастерство с ведением домашнего хозяйства, поднимая на ноги Елизавету и её младшую сестру Марию. Отец Елизаветы, Андрей Васильевич, сапожничал. Он был неразговорчив, предпочитал после работы пропустить стаканчик вина и спокойно прикорнуть в своём кресле-качалке, никого не беспокоя.

Елизавета и Михаил стали добрыми друзьями. Они стали встречаться каждый день, и он не мог дождаться часа, когда можно будет увидеть её и поговорить с ней. Её язвительные и саркастические высказывания уравновешивались  его  многословными   и   более  консервативными  монологами.   Иногда  они  ходили на гулянки-вечеринки,  танцевали  польки  и  кадрили.

***

Незадолго до Рождества, за ужином, мать начала разговор этаким фальшиво весёлым, беззаботным тоном:
– Миша, я встретила замечательного человека, Менщикова.
– Что, князя Меньшикова?!
– Господь с тобой, я иногда сомневаюсь, чем ты там занимался в Академии. Князь Меньшиков, да будет тебе известно, был вор при дворе Петра Алексеевича, сослан в Сибирь после Петра, где и умер. Эка, полтораста лет тому назад! Нет, наш – другое дело. Савва Менщиков – владелец нескольких заводов на Урале. Миллионщик, не меньше!
– Тогда должно быть отличный человек…
– Брось свои сарказмы. Да, он хороший человек, полон многообещающих идей. И мы приглашены к ним завтра на ужин.
– А не мог бы я вместо этого остаться дома и разобраться с красками?
– Прошу, будь умницей! И кроме того, у него дочь…
– Меня не интересует женитьба!
– Только познакомиться.
– Правду говоришь?
– Я же сказала.

***

Когда экипаж с Михаилом и матерью прибыл к дому, где остановились Менщиковы, вся их семья вышла на ступени подъезда, чтобы встретить гостей. Сама Менщикова излучала заботу, гостеприимство и неотразимое обаяние. Она поцеловала Михаила в щёку и пожелала счастливо встретить Рождество, и он понял, что уже любит её всем сердцем. Отец и дочь были сама красота. Оба высокие и стройные, они отличались необыкновенным сочетанием чёрных как смоль волос, сапфирово-голубых глаз и белой кожи. Эти черты, часто свойственные сибирякам и так необычные для жителей Центральной России, начисто лишали присутствия духа и приводили Михаила в замешательство. Когда они вошли в гостиную, дочь, которую звали Аграфена, прыгнула на софу как раз рядом с ним и принялась щебетать:
– Ах, мсье Никонофф, я в таком восторге! Право же, какое невыразимое удовольствие говорить с таким образованным, светским человеком, как Вы! А нам так не хватает светского общества в Екатеринбурге. Умоляю, скажите, что нынче в моде в Петербурге? Носят ли плиссе? в полосочку? ленты? помпоны?
Михаил, имея отличную зрительную память, мог бы нарисовать почти любое дамское платье, которое он видел в Петербурге. Но он счёл это настолько пустячным для себя, что в ответ только пробормотал:
– Помпоны, везде помпоны.
– Очаровательно! – вскричала она. – Да, Нижний Новгород великолепен, но я не могу оставаться здесь слишком долго. Модные дома на Кузнецком мосту просто божественны. И ассамблеи – я так люблю музыку и танцы. А потом – в Петербург! Вы возьмёте меня в Петербург после того, как мы поженимся?
Михаил от неожиданности даже поперхнулся, кое-как, неловко извинился, вскочил и выбежал из гостиной. И… что за оказия: здесь он попал в тесные объятия пыхтевшего сигарой Саввы Менщикова:
– О, мой дорогой мальчик, я как раз шёл с тобой поговорить! Ты один, среди всех этих сонных, трусливых нижегородских купцов, можешь понять меня.
– Интересно, чем же я отличаюсь от них?
– Утверждаю очевидное – ты получил хорошее образование, ты можешь быть архитектором. Ты был в столице, знаешь европейские порядки, новые направления развития, так сказать, веянья. Наконец, ты толковый, смелый молодой человек, – Савва воодушевился. – Теперь, брат, пришло наше время – время предпринимателей. И мы возьмёмся за строительство железных дорог.
– Но у кого  достаточно  капиталу  для  железных  дорог?   Пока  что  только  государство  строило  их, – возразил  Михаил.
– Компания с объединённым капиталом – вот решение, – подмигнул Савва.
– Трест, то есть товарищество на вере?
– Точно! Я знал, что ты толковый малый.
– Но какая может быть “вера”, доверие, если у вас в таких компаниях один из партнёров убегает с деньгами?!
– Нет-нет, здесь другой случай. Смотри, ты и я – мы уже почти семья. И ещё кое-кто из нас, – кивнул он головой в сторону гостиной. Но затем голубые глаза Саввы приобрели маниакальный блеск, его роскошная чёрная борода растопырилась клоками в разные стороны. – Сделай милость, послушай. У тебя перевозка грузов, складское хозяйство почти по всей Волге. А у меня сталь. У тебя купеческое свидетельство в этой губернии, и ты можешь нанимать крестьян, чтобы валить лес…
«Вот в чём дело! Ему нужен погонщик рабов, – Михаил непроизвольно вздрогнул и сглотнул подступивший к горлу комок. – Да-а. Поздравляю. Прежде ты рисовал бурлаков, теперь будешь хлестать их. Раньше ты только представлял фараона в своём воображении, теперь ты станешь им. Согласишься, и умрут тысячи!»
– Мы построим железную дорогу от Нижнего Новгорода до Китая! – упрямо продолжал Савва. – Потом до Аляски! Соединим её с Северо-Американскими Штатами!
– Давайте поговорим об этом позже. А сейчас пойдёмте праздновать, – словчил Михаил.

Он постарался не касаться этой темы до конца вечеринки и затем до их с матерью отъезда из гостей. По здравом размышлении Михаил счёл для себя неприемлемым разубеждать Менщикова или спорить с ним. Бежать, бежать от всего этого, и подальше.

И на следующее утро он срочно отбыл пароходом в Кострому. Там он провёл целый месяц с дядей Филиппом и тётей Татьяной, играл с четырьмя своими двоюродными сёстрами в возрасте от 16 до 5 лет. Часто помогал дяде в его церковных делах, убирался в храме, зажигал-гасил свечи. Легко и беспечно игнорировал гневные письма матери с приказами немедленно возвращаться домой. Вернулся он, лишь когда Менщиковы уехали в Москву.

Картина 22, хрустально-алюминиевая. Что делать?

Фотография Марии Боковой, прототипа Веры Павловны. Портрет И.М. Сеченова, прототипа Александра Кирсанова. Художник Илья Репин. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Весной 1864 года Михаил всё ещё проводил большую часть своего времени в земской школе, успешно преподавая арифметику. И при этом он и Елизавета использовали каждую свободную минутку, чтобы увидеться. Они вместе обедали, продолжали оживлённо беседовать и после работы. Часто Михаил возил Елизавету домой. Она садилась на круп его лошади, за седлом, и крепко держалась за своего (уже можно сказать) любимого. Ни Михаил, ни Елизавета, ни окружающие не видели ничего предосудительного, из ряда вон выходящего в таком способе езды.

Нередко Есыревы-родители уговаривали его поужинать или попить чаю у них дома. Тогда он и Елизавета продолжали по вечерам вести свои бесконечные, задушевные беседы. Обсуждали политические темы, потом перепрыгивали на городские события, мечтали о будущем. Обменивались мнениями о прочитанных книгах.

***

В это время шло много разговоров о книге Николая Чернышевского. В 1862 году он был арестован и брошен в Петропавловскую крепость за призывы ко всеобщему крестьянскому бунту и за связи с Герценом. «Какая жестокая насмешка и откровенное издевательство, – возмущался Михаил, – заточить человека в одиночной камере в самой ужасной, холодной, отвратительной тюрьме и при этом – чтобы он воспринимал сквозь зарешеченные окна яркий блеск и весёлый шум сияющей столицы».
Но в тюрьме Чернышевский не сдался, не пал духом. Более того, он написал роман, который был опубликован в журнале “Современник”. Он назывался “Что делать?”
Кстати, это один из двух извечных вопросов, которые каждый русский любит задавать и требовать ответа. Второй вопрос, очевидно, “Кто виноват?”

Цензура пропустила роман, не поняв иносказательного его смысла. В то же время умудрённая интеллигенция прекрасно понимала всё изложенное эзоповым языком. Роман произвёл эффект разорвавшейся бомбы. Кто только ни купил и ни прочитал немедленно эту книгу! Как и наши Елизавета и Михаил.

Книга оказалась на удивление и не скучной, и не трудной для восприятия. Она тем более не содержала способов и инструкций по борьбе с самодержавием. Это было скорее приключенческое и в некоторой степени даже комическое повествование о молодой даме. Да-да, о вышедшей из купеческой среды Петербурга, молодой женщине по имени Вера Павловна. Её злая и своенравная мать строит планы, как бы выдать дочь за богатого, но нелюбимого. Но дочь сбегает из дому со студентом-медиком по фамилии Лопухов, и они живут в одной квартире, но в разных комнатах. Со временем Верочка влюбляется в бывшего однокурсника Лопухова, молодого врача Кирсанова. Лопухов как истинный друг находит правильный способ уйти в сторону, и Вера Павловна венчается с Кирсановым. Её жизнь меняется полностью. Она учится самостоятельно по учебной программе и сдаёт за курс гимназии. Этим могли бы похвастаться не более десятка женщин даже из дворянской среды по всей России. Более того, Вера Павловна идёт в университет, чтобы учиться медицине.

Елизавета нашла наконец себе пример для подражания. Она стала говорить: «Хочу теперь получить среднее образование и дальше учиться на врача». Михаил предлагал каждый раз свою помощь, но работа в земской больнице забирала всё её время, так что пока эти мечты оставались мечтами.

Елизавета и Михаил вновь и вновь возвращались к чтению своего любимого романа “Что делать?” Описания личных достижений героев романа занимают, может быть, только половину повествования. Очень важную часть романа составляют восхитительные, вещие, символические сны Веры Павловны о будущем обществе. Фактически эти “сны” в незатейливой форме, исподволь, но целенаправленно пропагандировали увлекательную картину светлого будущего, в котором “новые люди”, свободные и счастливые, живут вместе коммунами в великолепных хрустальных дворцах, работают сообща и пользуются поровну богатства страны. Технология развита до такого уровня, что сервировка стола – сплошь хрусталь и алюминий. (Надо заметить, что в то время алюминий считался драгоценным металлом и ценился дороже золота).
Вера Павловна не отмахивалась от этих снов как от какой-то бессмыслицы, а, наоборот, пыталась, совместно с Кирсановым и их друзьями, претворять в жизнь некоторые подмеченные идеи. К примеру, они приступили к созданию своих коммун. Несколько семейных пар или одиноких людей начали снимать совместно квартиру, помогать друг другу в учёбе и работе. Они объединяли свои ресурсы, чтобы сообща вырваться из бедности. В результате выяснялось неоспоримое превосходство и практический смысл жизни коммуной! Главной идеей и жизненным кредо Веры Павловны (и, конечно, самого Чернышевского) стала формула: «Работайте для будущего, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести».

Обычно Михаил и Елизавета беседовали, обсуждали книгу, держась за руки. Елизавета оживлённо начинала:
– Видишь, как всё легко и просто. Не нужно борьбы, не нужно революций. Можно начать прямо сейчас и сделать что-то существенно важное.
– Нет, это только кажется так просто. Если бы это так было, почему люди не сделали этого за все прошлые века? – Михаил не был так легковерен. – Здесь мне видится какой-то подвох. Может быть, так: если они стараются выбраться из бедности, то откуда у них деньги на аренду коммунального жилья?
– А я считаю, что во все времена люди были настоящими трусами и боялись сделать хотя бы попытку, вот как ты сейчас. Я же как раз сейчас хотела бы попробовать. А ты, кстати, достаточно богат, чтобы купить десяток таких домов.
– Я мог бы, если бы я вёл дело. Но на самом деле моя мать управляет всеми деньгами, – посетовал Михаил.
– Ой, а почему ж ты не можешь войти в дело?
– Вот это да! Теперь, после всех наших высоких, благородных устремлений – ты говоришь мне: будь хорошим купцом?!

***

В это самое время Авдотья Никонова держала военный совет со свахой Прасковьей.
– Я должна женить его немедля. Он отбился от рук. Ещё месяц – и мне его не достать.
– Ту-у, месяц! – подпрыгнула сваха. – Менщиковская девица уплыла, ты знаешь. Где я тебе найду похожую за месяц?!
– Мы сейчас не говорим о менщиковской. Девушку из местных, приличная семья, какой-нибудь капиталец. Больше не могу терпеть…

Картина 23, сверкающая, возвышенная. Свадьба

Церковь Трёх Святителей в Нижнем Новгороде, где венчались Михаил и Елизавета

Примерно через неделю, утром, когда Михаил собирался в земство по своим делам, его остановила мать и сказала самым что ни на есть любезным тоном:
– Милый, останься, прошу тебя. Я хотела бы, чтоб ты встретился с моими друзьями.
– Извини, но мне надо ехать.
– Ну пожалуйста, сделай мне приятное. Они будут здесь в момент.
Вопреки своему здравому смыслу, Михаил остался в гостиной, нервничая и волнуясь. Действительно, вскоре появились три дамы. Одна – была мамаша, имя которой он сразу забыл. Дочка, Пелагея, оказалась пухленькой девушкой с круглыми глазами, в платье с большими цветами. А кто же третья женщина? «Неужели сваха? Не могу поверить! Ещё одна нелепая попытка окрутить меня».
Пелагея, не говоря ни слова, уставилась на Михаила с каким-то необычным, несексуальным вожделением. Как будто она увидела шоколад, но не просто шоколад, а самый лучший в мире, и она, Пелагея, не может дождаться наложить на него свои пальчики и затем медленно поглотить его.
Он спросил её:
– Вы выписываете журналы?
Она вздохнула и засмеялась низким грудным голосом: «И-хы-хы-хы», как будто он сказал что-то остроумное и несколько неприличное. Не поняв реакции собеседницы, Михаил заметил:
– Ах, жаль. В журналах публикуют иногда очень интересное. Ладно, вот здесь я напишу Вам стихотворение Некрасова. Уверен, Вы сумеете понять и оценить.
Он схватил ручку и быстро набросал на бумаге звонкие, чеканные строки:

Сила народная,
Сила могучая –
Совесть спокойная,
Правда живучая!

Когда он вручил ей листок, она пробурчала: «Поэзия, как романтично!» Потом она не глядя свернула бумажку и спрятала её в корсаж, открывающий её многообещающую грудь.

В этот момент вступила сваха со своим напевом: «У нас покупатель – добрый молодец, у вас товар – красна девица…»
Михаил никогда не думал об этой ритуальной формуле иначе, как о забавной игре. Но простая и жестокая правда её в данных обстоятельствах уколола его: «Значит, я покупаю её? Или это она покупает меня? Как игрушку?!»
Мне нужно… это… в уборную! – сказал он и вышел из комнаты мимо свахи, оставшейся стоять с широко разинутым ртом. Видимо, упоминание уборной было в высшей степени неприличным в присутствии потенциальной невесты. Дальше – к выходу. Дверь оказалась почему-то запертой, – делов-то! – выпрыгнул через окно и бегом к конюшне. Лошадь была оседлана, спасибо доброму старому Митрофану. Когда галопом промчался по двору к воротам, успел увидеть в окнах удивлённые физиономии Пелагеи, её маменьки и свахи. Мать не стала подниматься из кресел. “Нечего!” Вот главное противное слово, которое у Никоновых передавалось из поколения в поколение.

А Михаил кратчайшим путём направился в земство.

***

Михаил прибыл в земство, уже точно зная, что ему следует сделать. Он проклинал себя, что не сделал этого раньше. Бросив поводья привратнику, который обычно сидел у подъезда больницы, Михаил, ещё тяжело дыша, побежал прямо в комнату Елизаветы. Она с неподдельным удивлением посмотрела на него. Михаил начал взволнованно:
– Елизавета, я забыл все цветистые слова. Я только знаю, что люблю тебя, и моя жизнь будет пустой без тебя. Умоляю, скажи мне, можешь ты полюбить меня, хотя бы немного?
В её поведении не было обычной насмешливости:
– Да, мой дорогой. Я люблю тебя и люблю уже давно. Я уже почти перестала надеяться, что ты сделаешь предложение.
Он обхватил её руками и потерялся в первом в своей жизни настоящем поцелуе, до боли, до звона в голове.

Затем Михаил и Елизавета поехали в её дом, к её родителям. Там он испросил у её отца согласия на их брак и получил благословение обоих её родителей.

Ещё светящийся от сделанного предложения, Михаил появился дома. Желая как можно дольше оставаться в этом приятном состоянии, он начал искать любые возможности, чтобы хоть как-то оттянуть объяснение с матерью. Плохо ли хорошо ли, но мать сама взяла на себя инициативу:
– Михаил, зайди ко мне и сядь.
Михаил повиновался и сел с довольным видом в ожидании чуда.
– Никогда больше не делай таких фокусов, как сегодня утром. Ты думаешь, что только себя выставляешь на посмешище? Нет, люди в этом благословенном городе любят посплетничать. И ты своим поведением рушишь мою деловую репутацию, наше будущее благополучие и надежды для многих людей, которым я даю работу. Ладно, по твоему убогому разумению, я всё сделаю для тебя как можно проще. Женю тебя, и свадьбу сыграем поскорее.
– Да, мама,  я женюсь!  Но не на той девице,  которую  видел  сегодня  в первый  и  надеюсь  в последний раз. Я женюсь на Елизавете.
– На ко-ом?!
– Да ты знаешь её, это дочь твоей портнихи.
– Это ещё одна из твоих глупых шуток? Не сделал ли ты её беременной?
– Уверяю тебя, мама, я вполне серьёзен. Мы помолвлены с сегодняшнего дня.
– О Господи,  дай мне силы  удержаться от греха!  Я кормила  и  одевала тебя,  послала тебя  в столицу  учиться. И такой чёрной неблагодарностью ты платишь мне? Пора посмотреть тебе в лицо суровой жизни. Вон из моего дома! Иди живи на улице. Посмотрим, как долго ты протянешь. Приползёшь назад на карачках!

Михаил в гневе выскочил из дома и вернулся к Есыревым. Кровь ещё стучала у него в голове после ссоры с матерью, пока он рассказывал историю Елизавете. Она слушала участливо, с полным самообладанием и в конце сказала:
– Да, этого следовало ожидать. По мнению твоей матери, я человек низшего сословия.
– Я придумаю что-нибудь, чтобы переубедить её.
– Не утруждай себя сейчас. Утро вечера мудренее.
Измученные событиями этого рокового дня, они тотчас уснули.

***

Утром следующего дня Михаилу стало ясно, что его надежда переубедить мать была попросту наивной. И все его мысли сосредоточились на женитьбе. Но кто обвенчает их – без благословения матери? Её влияние, казалось, охватывало весь город, по крайней мере, его религиозную часть. Не придумав ничего другого, Михаил пришёл к отцу Василию в церковь и изложил ему все обстоятельства дела. Удивительно, но отец Василий согласился их обвенчать.
– Но не боитесь ли Вы, батюшка, потерять покровительства моей матери?
– Тебе, видимо, неведомо, что я больше не пользуюсь расположением твоей матери. Дело в том, что я женился.
Михаил, казалось, не уловил тайного смысла его слов. Отец Василий продолжал:
– Однако! Она же не может лишить меня сана. А я смогу, наконец, отплатить ей за все унижения, перенесённые мной в течение многих лет. И в конце концов, пусть я стану Фра Лоренцо раз в жизни.
Примечание: Фра Лоренцо – священник из трагедии “Ромео и Джульетта” Шекспира, тайно обвенчавший несчастных любовников
– Будем надеяться, что наше дело закончится лучше, чем у Ромео и Джульетты, – грустно улыбнулся Михаил.

Отец Василий нашёл в своём расписании удобное время – пятницу на следующей неделе. Есыревы-родители взяли на себя все заботы по приготовлению к свадьбе. Михаилу осталось самое простое – с Елизаветой пойти к ювелиру и выбрать себе обычные золотые кольца. У Михаила было немного бывших школьных друзей и деловых партнёров, у Елизаветы было подруг побольше, родители Елизаветы дожны были пригласить некоторых знакомых из их церковного прихода и ремесленной гильдии. Поспешность подготовки к свадьбе не позволила пригласить по полной форме тёток и дядей Михаила, пришлось написать им только короткие сообщения. Что до матери – Михаил был уверен, что соседи донесут ей точное место и время венчания.

Всё это счастливое время Михаил не мог ни на секунду выпустить Елизавету из поля зрения, даже руку её не мог отпустить ни на миг. Ему представлялось всё каким-то восхитительным приключением или волшебной сказкой.

***

Этот день, наконец, наступил. Невеста и жених вошли вместе в храм. Все приглашённые гости ожидали их. Отец Василий был здесь же, в необыкновенно пышном облачении и в приподнятом настроении. Он провёл долгую, восхитительную службу, с проходами вокруг алтаря под венцами; Михаил и Елизавета надели кольца друг другу на руку и поцеловались. Когда молодожёны рука об руку вышли из храма, толпа гостей радостно приветствовала их. Они подали милостыню нищим, сидевшим на паперти. Разумеется, мать не появилась. “Нечего!”
После церковной службы венчания все отправились в дом Есыревых на свадебный пир. Были борщ, пироги, жареный гусь, всякие разные соленья. В конце чай с пряниками. Гости пели песни, танцевали кадриль под гармонь и балалайку. Свадьба сотрясала ближайшие окрестности до полуночи.

Любить Елизавету было как дышать. Не было ни страха, ни тревоги, ни сомнения. Одно только возвышенное парение, только полёт души. Иногда он боготворил её как находящуюся на пьедестале, иногда ощущал себя полным её господином. А на самой вершине – полное и совершенное блаженство.

Картина 24, тёмно-серая, унылая. Безысходность

Автопортрет Михаила Никонова. Бумага, карандаш

Два дня спустя после свадьбы Михаил с Елизаветой пошли мириться к его матери. Они шли к дому Никоновых, держась рука за руку. У входной двери их приветствовал слуга Митрофан. Он объявил:
– Не дозволяется входить Вам, молодой барин. Маменька Ваша запретили. Уж не взыщите.
Мать опять не показалась в окне. Это стало у неё новой, неприятной манерой, мерзким и отталкивающим поведением. Новобрачные вернулись в дом Есыревых.

***

В глубине души Михаил тешил себя надеждой, что гнев матери поутихнет и она позовёт его обратно. Но он явно просчитался. Теперь, будучи женатым человеком, ответственным за свою жену, он осознал весь ужас того, что он не знает, как обеспечить семью. Он работал в школе на добровольных началах, и администрация не хотела и слышать, чтобы установить ему хоть какое-то жалованье. Но какое бы вознаграждение ни было назначено ему, оно в любом случае было бы недостаточно для того уровня жизни, к которому он привык. Кроме того, никто не мог бы взять его в компаньоны, опасаясь гнева его матери. И ремесло художника не могло принести ему хоть каких-то приемлемых денег. Михаил носился по городу в тщетных поисках найти хоть что-нибудь.

Однажды дождливым вечером он вернулся домой весь красный, в холодном поту, тяжело дыша и кашляя. Елизавета сразу начала пользовать его обычными народными средствами – крепкий чай с большим количеством малинового варенья, горячее молоко с мёдом, дыхание над кастрюлей сваренного картофеля “в мундире”. Михаил лежал высоко на подушках и продолжал кашлять, выворачивая внутренности наизнанку. Елизавета поняла, что заболевание опускается ниже, в лёгкие, и решила ставить банки. Михаила голым по пояс положили на живот, и она, как в страшном ритуале, подносила горящий факел (ватный тампон в спирте) внутрь маленькой стеклянной баночки и быстро ставила её на кожу спины, чтобы она прилипла; и так получалось несколько баночек в ряд вдоль позвоночника. Через некоторое время они сами начинали отваливаться с радостным хлопком. Михаил боролся с недугом почти две недели и, наконец, почувствовал себя немного лучше, хотя и полностью измождённым и обессиленным. Когда он делал свои первые после болезни неуверенные шаги по комнате, тесть проникся к нему сочувствием и протянул ему стакан водки: «Вот, выпей, и всё сразу пройдёт». Михаил отшатнулся: «Нет! Всё что угодно, только не это. Не хочу закончить горьким пьяницей, – и добавил: – Надо уезжать отсюда».

Далее

В начало