Мои родители

Село, в котором жили все мои родственники по маме, называлось Кошелей. Это Чувашия.  Там жили русские, чуваши, мордва, татары. Церковь стояла в селении. Мама любила церковь, ходила на службы. Когда пришла Советская власть, она утром крестик снимала, вешала на полатях не гвоздик (они на полатях спали), без креста ходила днем, а когда возвращалась домой, вешала крестик на грудь и молилась всю ночь.

Они не совсем бедняки, нормально жили, имели лошадь.  Старший был Петр, которому бабка мозги попортила. Отец уехал в Баку на заработки, молодуха ходила жать, маленький оставался со свекровью. А у той и свой  маленький ребенок был. Кода уходила мать на работу, ребенок спал, и приходила, — тоже спит. Уже соседи ей стали говорить, — у тебя ребеночек слишком много спит. Потом выяснилось, что бабка давала ему мак. А это наркотик, вот и получилось у него с мозгами не все в порядке. Потом он еще и ноги себе отморозил. Другой сын умер в 15 лет от дизентерии. В то время раздавали землю, причем доли полагались только для мужчин. Таковых было трое: отец, Петр и Николай (последний сын). А бабы такие были: Александра, Таисия, Зоенька, Зинаида и Антонина, моя мама. Восемь человек семья, а земли дали только на троих.

Мама училась в школе. У нее был хороший голос, она пела. После начальной школы училась на Рабфаке, куда принимали бедняков, давали среднее образование.

Отец из Мордовии. Александр, отец моего отца (мой дед) имел фамилию Королев. Его звали «Король», уважали, умный был мужик. Руководил бригадой, которую собирал на зиму. Летом – поле, огород, а зимой отправлялись на заработки. Жена его (моя бабушка) Пелагея Дмитриевна, звали ее «королиха». Когда вышла за Александра, у него уже было трое детей (первая жена умерла) – две дочери и сын. Василий маленький тогда еще был совсем. Пелагея ласковая была, добрая, лечила травами и умела успокаивать. В Первую мировую к ней ходили по такому поводу. Всю жизнь работала. Прожила почти сто лет, родилась в один год со Сталиным (1879), а умерла в 1979-ом. Очень любила она своего сына, моего отца.  Работала она у барина, и уж никто теперь не скажет, — может любовь у них была. Во всяком случае, отец оказался совсем не похожим на своих братьев.  Замашки барские  и был талантливый, — играл на гармошке, рисовал прекрасно, читал, писал стихи, — а ведь он тоже крестьянского происхождения. Рисовал иконы, когда совсем еще мальчик был. Потом встретились с матерю, поженились и приехали в Ленинград, где он поступил в институт на ул. Каляева, потом это стало Академией. Институт закончил, устроился на работу, проектировал детские сады.

Был в Ленинграде конкурс. Работы проходили не под фамилиями,  а по номерам. Отец готовился к нему серьезно, — работал, почти не спал. Такой здоровый был, что бутылочку коньяка выпьет, и работает.  Чертил, чертил, и его проект победил в этом конкурсе. Первый приз и второй им дали деньгами.  – Оделись они, — уже были коммерческие магазины НЭПа. Отец пальто купил. Перелицованное, конечно, но выглядел очень прилично. Когда был он еще студентом, возили его на консультацию. Будучи на третьем курсе, как консультант преподавал на первом.

До войны жили тогда в небольшой комнатке в Новой деревне. Светлая была комната, — два окна, а главное, что я запомнила с детства, — круглая печка и на ней был нарисован парус одинокий. – На всю жизнь запомнила эту картинку. В том доме все как родные были.

Потом началась война. Мама должна была копать окопы. Забрали всех детей, посадили в автобус. Помню, Генечка сидел у окна, я рядом,  а папа через это окно конфетки нам передавал. И уехали. Как оказалось, повезли нас навстречу врагу, война подошла уже совсем близко. Брат писал письмо: «Мама, вас не обстреливают? – А у нас уже слышна канонада и люди бегут». Мать моя сказала об этом соседке, но в ответ услышала: «Паникеры!», — тогда так часто говорили, «Генка у тебя паникер!» Соседи, муж с женой  собрались ехать, у них ребенок был чуть ли ни грудной. А мама тогда была с высокой температурой, не могла ехать. Рассказывала, что умоляла привезти детей домой, в Ленинград. Они приехали, наняли там подводу и всех нас взяли, всех детей из нашего дома. А когда ехали, видели, как маленькие детки сидели во ржи, — уже вовсю стреляли, воспитатели разбежались, оставив детей. Дети просили: «тетенька, возьми нас с собой». А подвода уже переполнена, посадить уже было некуда.

Когда привезли нас, еще обстрелов не было. Потом пожар был огромный, — Бадаевские склады горели. Мы жили возле Серафимовского кладбища, рядом были поля, и моя мама ходила туда собирать капусту и все, что осталось после того, как убрали урожай. Ей кричали из окна: «Паникерша!», но она ходила туда, не один день ходила. И вдруг авианалет. Мама, — говорит, — в кустик какой-то голову просунула, а все остальное снаружи. Перевернулась, а потом они убежали. Добежали до кладбища, там был какой-то сарай, хотели в нем спрятаться, и вдруг увидели, что до самого потолка там лежат трупы. Испугались они, закричали, а мужик кладбищенский их стал ругать, — это же война! Привел их в чувство.

Кроме того, ходила мама в фуражный магазин, покупала там жмых и отруби. Голода еще не было, но она все  покупала и покупала. Мы грызли, а кот наш не стал  это есть, он вскоре умер. Люди вокруг какие-то беззаботные были, а она готовилась к самому худшему. – Спасибо ей, нам это помогло. Отец пошел в ополчение. Там гибли все, сразу. Но узнали, что он строитель и вернули его в Ленинград, уже как военного. Они переделывали школы в госпиталя, находили и обезвреживали невзорвавшиеся бомбы.

Отец был связан с ГОРРОНО, у него там друг был, и устроил Генечку в детский дом, а так умер бы он. Мама устроилась воспитателем в детском саду у Апраксина двора, и я была в этом детском саду. Отец вместе с мужиками из общежития, где жил, врыл траншею, внутри можно было прятаться от бомбежки. Помню, как сидела там первый раз, — осталась это картинка в моей памяти. Друг отца, дядя Миша, был еще из РАбФАКА, у него не было обеих рук. Жил на улице Крылова, в подвальном помещении, еще до войны отец с матерью туда приходили. Свезли они туда всю нашу мебель, а весь наш огромный дом на улице Гусева разобрали на дрова.

Однажды, когда уже был голод, взяли меня на ночь из детского дома и я помню, или мне говорили, что сидела уже не как ребенок, а как старуха напротив огня в круглой печке и все говорила: «Тепло…». Бабушка была рядом, я с ней никогда не жила, хотя мне хотелось быть с бабушкой. Папа, когда положил меня спать, дал черный сухарик. Проснулась ночью, стала искать сухарик, — не украли ли его? – Сухарик оказался на месте.

Дядя Саша Торбин, муж папиной сестры, работал директором МТС. А вообще-то он танкистом был. Отправили его с большой земли в Ленинград. Продукты почему-то привозить было запрещено, вплоть до расстрела. Так он привез нам большую коровью шкуру.  Положил под себя, сидел всю дорогу на ней. И привез еще хлеба, свой паек. Помню такой момент. Я лежала в подвале, много там было детишек ночью. Мне холодно, описалась, — маленькая еще была (года 3.5). И вдруг приходит мама, от той буханки отрезала кусок мне. Спасла нас та кожа. Ее резали на ремешки, ночью варили, получался студень.

Отец мой навестил Генечку. Прихожу, говорит, увидел его и защемило сердце, — личико сморщенное, как у старичка. И что-то его расстроило, — плачет. Оставил ему кусочек селедки, которую ему давали в качестве довольствия.

Помещение, куда поместили отца, был кабинет биологии. Смотрю, говорю, глисты заспиртованные и всякие другие организмы в стеклянных банках стоят. Вынул, а там чистый спирт! Наливали они э тот спирт в чайник,, понемножку пили и маме давали. – Выживали, как могли.

Потом была эвакуация. Оставшийся жмых и коровью шкуру мама отдала соседям, которые оставались. Те, что нас привезли, выжили, а вот другой сосед , врач детский, очень хороший человек, так и помер. Много людей умерло из этого дома в Старой деревне на улице Гусева. А до войны, мама рассказывала, были разговоры, что эти особнячки (мы жили на втором этаже) снесут и будут построены дама с отдельными квартирами, с отдельными входами со всех четырех сторон. – Господи! Сколько мечты было у моих родителей, ведь они молодые были! – Все испортил проклятый фашист.

Дома с отдельными входами в этом районе были построены, но уже после войны, пленными немцами. И квартиры в них были по-прежнему коммунальные

Из Ленинграда мы выехали  весной, когда ломался лед. Ехали по льду, а везде уже вода была.

Мама эвакуировалась вместе с детским домом. В эвакуации работала там же, ночной воспитательницей. Жили с ней в одной комнате, которую нам там дали. Я ей мешала днем спать, маленькая еще была. А бабушка Королева (это которая 100 лет прожила) все время писала, — приезжай, приезжай! И вот, наконец, мама с нами, с детьми, приехала к ней в Преслободск. А там тоже голод. Поменяла мама папину медвежью шубу на козу. Коза оказалась больной, пришлось ее зарезать, но она принесла двух козлят.

Потом бабушка решила с тетей Лизой (это папина сестра) уехать к старшей сестре, а нас оставила. На МТС, была группа детская, маму взяли туда воспитателем и заведующей, так и жили.

Недавно я вспоминала, — как мы скучали по отцу! Мама гадала: «на пороге, на дороге, на постели, в кабаке» — это я слышала. Мы долго-долго его ждали. Снимали уже другой дом, тот холодный был. В 1944-ом уже разрешили возвращаться в Ленинград, но только по пропускам. В глазах у меня такая картинка: Мама, лежа не печке, диктует Генечке письмо. Она диктовала, он написал и отправил. Вызывает его начальник, хороший был человек. — Сергей, ты что? Почему семью не привозишь? Чтоб в три дня собрался! И он приехал за нами. Я еще не знала, шла по улице…

А мы только об этом и говорили, о нем вспоминали. Мама рассказывала, как пел он очень хорошо…

Оказалось, что и не хотел он нас брать! Ему в Ленинграде хорошо жилось. Были знакомые тетки, с ними прекрасно проводил время! Люди страдали, кто-то на брюхе прополз до Берлина, а у него там пляски!

Мы уехали. Вернулись в свою квартиру, — в эту, где мы сейчас разговариваем. Жили на кухне. В дом (или рядом) попала бомба, стекол не было, всюду грязь. А он привез нас, и ушел, говорит, «мне надо в часть». – Так страдала моя мама. Помню, как они ругались.

Я пошла в школу, Генечка в садик. Был у отца аристократизм какой-то, — все для себя! Потом нам прислали людей из части, все отремонтировали. Его часть вообще восстановила весь этот дом внутри, включая крышу.

До нас в квартире жил капитан МВД и мать с сыном, квартира стала коммунальная. Привез он свою сестру и сам приехал с женой и дочерью, все обставил. Он был начальником отца, брал все бесплатно и без расписки. И вот, когда подводили итог, вызвали его и сказали: «у тебя не хватает 16 тысяч!» И отправили отца на передовую, в Прибалтику, там тогда был котел. Но выжил он, потом в Литве стал служить, мы один месяц там жили. Предложили должность второго секретаря. – Не согласился, и слава Богу. Приехали, стали потихоньку здесь жить. По квартире много судов было, мы их все выиграли.

23.04.2017, записал О.А. Ханов


Другие публикации

Сальников Вячеслав
Ленпроект
Книга

Сальникова (Королева) Светлана Сергеевна
Иван Дмитриевич Левин
Птицыны
Мои родители

Фотоальбом

Автор: Королева Светлана Сергеевна | слов 1814


Добавить комментарий