Моей жене, Тамаре, посвящаю

«Но я пишу воспоминания,
не биографию и уж, во всяком случае, не историю».
Л. Чуковская, «Памяти детства».

«Я, впрочем, вовсе не бегу от отступлений и эпизодов, —
так идёт всякий разговор, так идёт сама жизнь».
Герцен, «Былое и думы».

Содержание

Часть 1. Детство, отрочество, юность нашего героя

Часть 2. Молодые годы и первые шаги в профессии

Часть 3. Судьбоносная встреча

Часть 4. Время «стагнации»1

Часть 5. Время «стагнации» 2

Часть 6. Время «перестройки»

Часть 7. Время маразма 1

Часть 8. Время маразма 2

Часть 9. Время маразма 3

Часть 10. Размышления на незаданную тему

Введение

Обращаюсь к моим читателям, которых не будет много, ибо это личные записки, которые я не собираюсь афишировать, своего рода эксперимент на тему, что остаётся в голове человека, прожившего свою жизнь. Естественно эксперимент не чистый, т.к. в разных головах остаются соответственно разные объёмы информации. Волею судьбы в моей жизни возник период, когда я имею много свободного времени, и вот подумалось, что неплохо было бы оставить от своей жизни, какой-то пусть бумажный след. Так как читать, скорее всего, будут близкие мне люди, то я умоляю не принимать близко к сердцу содержащуюся здесь информацию, особенно её полноту и точность.

Память человеческая несовершенна, и мне хотелось бы, чтобы данные записки не послужили основанием для обид и недоразумений у кого бы то ни было. Я взываю к благоразумию и снисходительности, ибо я отважился на тяжёлый труд представить  семидесятилетний период жизни, и вполне возможно этот замысел мне не по силам. Однако работа над этим произведением дала мне возможность занять свою голову и своё свободное время, хотя я иногда чувствовал неодобрение Тамары, которая справедливо считала и считает, что время крадётся именно у неё. Я соглашусь с обвинениями в эгоизме, ибо, как я ни старался, повествование всё же оказалось сосредоточенным вокруг моей персоны. Это доказывает, что я не писатель, который умеет выстраивать многослойный сюжет, создавать и расцвечивать красками мир своих героев. Перечитывая своё произведение, я сам ясно вижу его однобокость, но сделать ничего не могу. Следует учитывать так же, что разные куски записок отделаны по-разному, некоторые я перечитывал и переделывал много раз, а другим такого внимания не досталось.

Детство

И. М. Зальцман 1905-1988 г.

Директором завода тогда был Зальцман (впоследствии в военные годы Народный Комиссар танковой  промышленности).

С конца 1941 года по 1943 год директором завода был М. А. Длугач (одновременно руководитель отдела перевозок Ленинградского фронта).

И. А. Длугач, 1907- 1951 год

Упоминаю этих людей, а также А. Я.Тихонова (о котором ниже) потому, что благодаря им остались живы мои родители и, как следствие этого, я.

Сразу после начала войны началась эвакуация жителей и детей из Ленинграда. Времени на детальную проработку вопросов размещения людей на новых местах не было, сюда же надо приплюсовать обычную российскую нерасторопность и безалаберность. Для детей работников Кировского завода отвели какой-то пионерлагерь в городке Нерехта Костромской области. Считалась, что война быстро закончится сокрушительным поражением германского милитаризма, поэтому никакой подготовки к приёму детей там сделано не было. В июле 1941 г. эшелон с детьми работников Кировского завода, среди которых был я, отбыл в Костромскую область.

Вскоре из бумаг, поступающих директору, мать узнала, что обстановка в Нерехте очень сложная. Из-за антисанитарии и равнодушия местных властей смертность прибывших из Ленинграда детей резко увеличилась. Повлиять на это руководство завода уже никак не могло, и выход был только один: немедленно забрать меня обратно. Получив в середине августа информацию, что я заболел дизентерией и нахожусь в тяжёлом состоянии в изоляторе, мать оформила командировку в Кострому и в двадцатых числах августа буквально бросилась в Нерехту. Там она со скандалом, используя авторитет директора завода, забрала меня из изолятора под свою личную ответственность и вывезла в Ярославль по брони дома ребёнка. Она очень торопилась вернуться обратно, ибо хорошо знала положение на фронтах под Ленинградом.

Далее всё для неё складывалось очень плохо. В Ярославле была паника, никто не мог сказать будет поезд на Ленинград или нет. Люди, как безумные, бегали по путям и проверяли все поезда и вагоны на станции,  информации не было никакой. Наконец матери повезло, на дальних путях она встретила железнодорожника, упала перед ним на колени, держа меня перед собой, умолила его сказать, будет ли ещё поезд на Ленинград. Этот человек проявил милосердие, показал матери вагон, который обязательно будет прицеплен к поезду на Ленинград, посадил нас в пустой вагон и строго наказал никуда не отлучаться. Через сутки вагон тронулся и прибыл на центральный вокзал Ярославля, который был заполнен огромной толпой. Она с боем ворвалась в вагон и забила его до отказа, а 28-ого августа поезд миновал станцию Мга. Это был последний поезд, прошедший на Ленинград перед полным замыканием кольца блокады.

Поездка прошла очень тяжело, нас несколько раз пытались высадить из поезда пассажиры, опасавшиеся инфекции в переполненном вагоне. Московский вокзал, наглухо оцепленный войсками НКВД, стал новой проблемой. Мать привязала меня под грудь, надела сверху кофточку и, предъявив свою командировку, прошла в уже блокированный Ленинград. Так я стал жителем блокадного Ленинграда.

Надо сказать, что наша семья до 1941 года жила в коммунальной квартире на Покровке вместе с родителями отца. Дед, Фёдор Константинович, был из крепких ярославских крестьян,  приехал в Санкт-Петербург в конце девятнадцатого века. Детей в семье было шестеро, однако в живых осталось лишь двое: мой отец и его младшая сестра Наталья. Остальные умерли в раннем возрасте от туберкулеза.

Дед был приказчиком у купца, державшего торговое предприятие в Апраксином дворе. После революции купец эмигрировал, а дед был оставлен «на хозяйстве». Бабушка была фанатично религиозна, а моя мать, происходившая из семьи  путиловского рабочего, рано вступила в партию (1928 год) и была вне религии. На этой почве в семье сложились неприязненные отношения. Жить с родителями отца в старой квартире в узкой маленькой комнате с окном, смотрящим в облупленную кирпичную стену соседнего дома, было очень тяжело.

В конце 1941 г. после долгих просьб Зальцман дал нам двухкомнатную квартиру на улице Швецова в доме рядом со зданием райкома и райисполкома Кировского района Ленинграда. Отец, страдавший дистрофией, получил полное освобождение от фронта. Самым тяжёлым временем блокады был период 1941- 42 годов, жили тем, что приносила мать с работы, а семья по блокадным меркам была большая, с нами жили бабушка по матери и мой сводный брат Сергей 1926 года рождения. Хуже всех было бабушке, она ела крапиву, варила суп из столярного клея, варила кожаные ремни.

Летом 1942 году был ещё один способ пропитания: облизывание тарелок в пищеблоке Кировского завода. На заводе организовали стационар для предельно истощённых специалистов — дистрофиков. Их родственники имели привилегию в порядке очереди облизывать тарелки, и мать устроила бабушку в эту очередь.

Весну и лето 1942 года бабушка ходила в пищеблок, но далеко не всегда там можно было что-то съесть, т. к. в очереди существовала иерархия, и стоящим в хвосте очереди доставались тарелки вылизанные досуха. Иногда, когда кто-то не приходил или запаздывал, всё же удавалось что-то съесть, поэтому к осени-зиме бабушка имела какие -то силы на отъезд из Ленинграда. Сергей голодал, кормился при передовой, благо она проходила прямо по территории завода. Он брал и меня на передовую,  солдаты охотнее давали свои объедки маленькому ребёнку. Однако долго так продолжаться не могло и к осени созрело решение отправить бабушку и Сергея на Большую Землю по открывшейся «Дороге Жизни».

Дело в том, что к этому времени в эвакуации в Челябинске обосновалась семья старшей сестры моей матери, Андреевой Анны Петровны. Её муж, Андреев Иван Борисович, работал на филиале Кировского завода, был слесарем-лекальщиком высшего разряда и имел броню от призыва в армию. Выхода не было, и бабушка с Сергеем уехали к Анне Петровне. К сожалению, здоровье бабушки было сильно подорвано, и она умерла в дороге. Это случилось в Барнауле, почему там, история умалчивает.

Сергей оказался в Казани (опять же, почему?), где он добровольно вступил в армию, весной 1943 года попал во Владимирское пехотное училище и в августе был выпущен младшим сержантом в действующую армию. В сентябре 1943 года после жестокого боя под Смоленском он пропал без вести (подробнее судьба Семёнова Сергея Сергеевича описана мною в документальной повести- расследовании «Непростая судьба одного простого парня»).

В это время в осаждённом Ленинграде мать ломала голову над тем, как спасти меня и отца, который был на последней стадии дистрофии. Однажды она встретила человека, рассказавшего о существовании в посёлке Юкки под Ленинградом детского дома для умственно неполноценных детей. Эвакуировать этих детей было нецелесообразно,  не хватало транспортных мест для «нормальных» детей, и этот детский дом снабжался и функционировал весь блокадный период. (Как после этого можно ставить на одну доску фашизм и коммунизм? Только люди без совести и чести могут предположить такое.)

Мать решила поместить меня в этот детский дом, а в это время подкормить отца. С помощью знакомого врача она решила проблему, хотя он предупредил, что пребывание в обществе неполноценных детей может нанести серьёзный ущерб моему умственному здоровью, но другого выхода мать не видела. В этом учреждении я пробыл до зимы 1943/44 года, когда врачи потребовали убрать меня, ибо я начал копировать поведение несчастных больных. К счастью вскоре блокада Ленинграда была прорвана, а затем и вообще снята. С продуктами стало намного легче, открылся первый детский сад Кировского завода, и я был туда определён.

1945 г. Детский сад Кировского завода, 1- это я, 2- моя первая любовь.

В конце войны мне исполнилось шесть лет, у меня сохранились кое-какие собственные воспоминания о военном Ленинграде. Окна нашей квартиры, находившейся на первом этаже, были заложены мешками с песком, с амбразурами, которые мы затыкали подручными средствами. Комнаты не отапливались, вся мебель была сожжена, спали на какой-то фанере, накрытой тряпками, не раздеваясь. Баня была напротив нашего дома на Балтийской улице, помню, как стояли в длинных очередях в баню, с мамой в  женское отделение.

В 1944 году моя мать стала работать техническим секретарём первого секретаря Кировского районного комитета партии А.Я. Тихонова и жить стало легче. Помню бутылочки с витаминным сиропом из шиповника, которые мама приносила с работы, вкус этого сиропа давал мне „неземное наслаждение“, когда я слизывал сироп с чайной ложечки. Благодаря этому я и отец избежали цинги и других серьёзнейших осложнений голода. Помню разрушенные бомбами и развороченные снарядами ленинградские дома и улицы и общее впечатление холода, серости, полное отсутствие радости.

Первые цветовые ощущения я получил во время праздника Победы в июне 1945 года. Я помню длинную цепь матросов во дворе нашего дома, которые вдруг начали стрелять в воздух из ручных ракетниц разноцветными ракетами. Мы долго потом играли гильзами от этих ракет. На площади перед райсоветом стояло много  танков, мы лазали по ним, крутили пулемётные турели, а нас никто не ругал. Мать и отец были награждены медалями «За оборону Ленинграда» сразу после её учреждения.

Отрочество, юность

Я плохо помню период обучения в начальной школе, начавшийся в сентябре 1946 года. Школа была расположена рядом со зданием райсовета на улочке, которая никуда не вела. Таких улиц было полным полно в тогдашнем Кировском районе. Первым домом был сам райсовет, затем шло примыкающее к нему административное здание, в котором размещалось отделение милиции, после него, школа, а затем пустыри и заброшенные рельсовые пути.

Школа имела плохую славу, она относилась к министерству путей сообщения, и контингент учащихся был весьма пёстрый. Моя первая учительница, которую звали Ольга Андреевна, запомнилась только внешне. Это была женщина небольшого роста, толстая, с капризным выражением лица. Моя мама с ней не ладила, слишком они были разными людьми, но держала там, т. к. ей было удобно водить меня в школу утром и забирать вечером. Собственно забирать было не нужно, я сам приходил в райсовет, входил в холл, где стояла большая гипсовая скульптура С.М. Кирова, покрытая бронзовой краской, копия металлической скульптуры, что была установлена перед райсоветом на площади, и две огромных китайских вазы. Между этими вазами пролегала широкая лестница, ведущая на верхние этажи.

Райком партии размещался на четвёртом (последнем) этаже большого серого здания, построенного в тридцатые годы знаменитым архитектором-конструктивистом по фамилии Троцкий (!).  Я неторопливо обходил длиннющие, узкие коридоры на первом, втором, третьем и, наконец, четвёртом этажах, разглядывая таблички перед многочисленными кабинетами. На четвёртом этаже была охрана, которая пропускала меня в часть здания, где размещался кабинет первого секретаря райкома.

Если позволяла погода, то я не сразу входил в здание, сначала катался «на колбасе» грузовика, убирающего Кировскую площадь, или на вейках, или на трамваях, ходивших вдоль площади по проспекту Стачек. «Вейками» назывались гужевые повозки на мягких автомобильных шинах, которые почему-то ездили по Балтийской улице, выезжали на площадь и цокали дальше по проспекту Стачек. Я с большим удовольствием этим занимался, несмотря на риск для жизни. (Позже в воспоминаниях академика Лихачёва я обнаружил объяснение происхождения слова вейка. Оказывается так в Петрограде  в годы перед первой мировой войной назывались финские извозчики, которым разрешалось определённое время работать в городе. В конце второй мировой смысл слова изменился). О моих приключениях было доложено маме, и она придумала, как это прекратить. Вскоре она привела меня в библиотеку райкома партии и попросила разрешить мне находиться вечером в библиотеке. Разрешение было получено, и я начал проводить там много времени.

Я ходил вдоль стеллажей, брал любые книги и рассматривал их, сидя за круглым столом у окна. Так я познакомился с прекрасным изданием книги Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», книгой Дефо «Робинзон Крузо», романами Жюля Верна, отдельными томами старинных изданий Пушкина, Лермонтова, Гоголя, прекрасно иллюстрированными, и другими книгами. Однако в поле моего зрения попали книги, не предназначенные для моего возраста.

В дальней части библиотеки располагались книги по медицине, где я впервые нашёл изображения женских  половых органов. Помню я долго крутил в руках изображение вагины, не понимая, что это такое и с какой стороны надо рассматривать. Однажды в мои детское руки попал реферат диссертации о влиянии ленинградской блокады на характер и течение различных болезней. Там отмечалось, что в блокаду полностью исчезли простудные заболевания, диабет, многие сердечные недуги, туберкулёз и т. д. В отдельной главе рассматривались особенности родов предельно истощённых женщин. Библиотекари заметили мой интерес к подобной тематике и рассказали маме. После этого она стала после школы водить меня домой, давать задания на выполнение уроков, и запирала на ключ.

Сидеть в квартире одному было очень скучно и даже страшно. Дело в том, что моя голова устроена так, что начинает работать, начиная с восьми вечера, а до этого с пяти до восьми я не знал, чем себя занять. В те времена не было ни радиоприёмников, ни телевизоров, висел на стенке и хрипел круглый чёрный репродуктор, который пользовался у меня дурной славой с военных времён. Игрушек не было, книг в квартире тоже не было. Но я жил в отдельной комнате, где стоял стол, два стула и деревянный ящик, накрытый старым облезлым ковром, служивший мне постелью.

Вскоре я придумал себе развлечение: обмакивал ручку со стальным пёрышком № 86 в чернила, а затем с силой разбрызгивал их на стенку. Маме это не понравилось, и я получил большую трёпку, но дела этого не бросил, просто стал прикреплять к стенке кнопками газетные листы и брызгал на них чернилами разных цветов. Выходило ещё интереснее, но опаснее, чернила попадали на портреты руководителей партии и правительства и даже на лик товарища Сталина! Возможность доноса имелась, поэтому меня наказал отец, сняв широкий ремень из натуральной кожи с металлической пряжкой и ласковым прозвищем «Мироныч».  В другой семье у меня нашли бы художественные способности и начали их развивать, но родители много работали и приходили домой часто после одиннадцати часов вечера, причём отец часто пьяный,  было принято пить на рабочем месте. Особенно сильно пило руководство Кировского завода, отказаться было нельзя, выпивка считалась признаком силы и проявлением лояльности к начальству.

Мне нравилось ходить в хозяйственный магазин на Балтийской улице за керосином. В квартире располагалась дровяная плита, которую растапливать было сложно и долго, поэтому приготовление пищи осуществлялось на двух керосинках. Мать не любила примусы, даже их побаивалась, а керосинка — это то, что нужно, даже мне разрешалось зажигать керосинку. Я брал трёхлитровый бидон и с удовольствием шёл в магазин за керосином. Продавщица открывала кран и наливала керосин в большую ванну, из которой потом специальной алюминиевой мерной кружкой на длинной ручке ловко наливала керосин в посуду покупателя. Я старался держаться ближе к ванне с керосином, зачарованно смотрел на синевато-голубоватые керосиновые волны и жадно, как наркоман, вдыхал запах керосина.

В этой же лавке моя мама пыталась потратить деньги во время денежной реформы 1947 года. Помню дикую давку у прилавка и маму, которая с трудом оттуда выбралась, держа в руках белую гипсовую статуэтку средних размеров, больше ей ничего не досталось. Населению было дано пять дней, чтобы потратить свои сбережения, что вызвало дикие очереди и душераздирающие сцены. У нас осталось не потраченными некоторое количество старых денег, о чём я оповестил всех родных, знакомых и школьных приятелей, поставив маму в неудобное положение.

Продовольственный магазин размещался в торце нашего дома и выходил своими витринами на Балтийскую улицу. В магазине было несколько отделений, включая хлебобулочное, но одно из отделений было самым интересным и безлюдным. Там продавались деликатесы: икра чёрная и красная разных сортов, благородная рыба различного приготовления, анчоусы, маринованные белые грибы, огурчики, перец. Квашеная капуста разных способов закваски была аппетитно разложена на специальных блюдах, ветчина и колбасы варёные и копчёные притягивали взгляд. Было всё, но цены — атомные, поэтому большинство людей даже не приближалось к этому отделу. Мама часто покупала продукты в этом отделе, отец уже много получал, а накоплений мама никогда не делала из принципа. На нашем столе были хорошие молочные продукты, например, мы любили глазированные сырки или творог со сметаной, молоко, сливки. Всё это мы ели и не толстели, пытаясь скомпенсировать голодные блокадные годы.

Возник обычай отмечать праздники: первое мая, седьмое ноября, день рождения мамы, Новый год. В эти дни за ломившимся от деликатесов столом собирались наши родственники и хорошие знакомые. Мама, тратя все имеющиеся деньги, демонстрировала благополучие и достаток нашей семьи, но добилась она лишь чёрной зависти, которая отравляла родственные отношения все долгие последующие годы.

До войны, когда ей было очень плохо, никто из близких ей не помог по-настоящему. Сестра Елизавета была замужем за профсоюзным работником районного масштаба П. Окуневым. Они жил в отдельной обставленной квартире и у её дочери Людмилы были и игрушки и сладости. В финскую компанию в 1940 году Павел пропал. По просьбе Елизаветы мать раскопала его историю, оказалось, что он был расстрелян по приговору военного суда «за неисполнение приказа». Сестра Анна с мужем Иваном  любили выпить и попеть под гитару в своей компании.

И.И. Газа, 1894-1933

Брат Дмитрий, друг, соратник и собутыльник Ивана Газа по бронепоезду имел всё и погряз в пьянстве.

Газа был интересной фигурой октябрьского переворота. Главарь ораниенбаумского пулемётного полка, который он привёл в Петроград 25 октября 1917 года и поддержал большевиков, затем командир легендарного бронепоезда №6, громившего войска Юденича, кавалер Ордена Красного Знамени.

После гражданской создатель парторганизации Московско-Нарвского района, вождь путиловских рабочих и правая рука С. М. Кирова в городской парторганизации.

После его смерти от туберкулёза в 1933 году его именем был переименован проспект Юного Пролетария (быв. Старопетергофский) и назван дворец культуры у Кировского завода.

Кстати, в роддоме №8 по проспекту Газа 12 я родился в 1939 году. Обладая таким протеже, Дмитрий после гражданской был брошен на банковский сектор. Много он не достиг, однако директором банка отработал некоторое время, и его многочисленная семья жила хорошо.

Таким образом для мамы эти посиделки имели принципиальное значение.

1903- 1996 год

Другие воспоминания связаны у меня с посещением общественной бани, которая была недалеко от дома, тоже на Балтийской улице. Сначала я ходил в женскую баню с мамой. Интересно, что её в бане я не помню, хотя помню парилку и мыльный зал с множеством намыленных женщин вокруг. Долго я практически не обращал внимания на окружающих женщин, мама меня мыла, мне было хорошо, но через некоторое время я начал глазеть по сторонам. Женщины это заметили, устроив маме скандальчик. После этого я ходил в баню с отцом. Запомнились длинные очереди, в которых нужно было стоять часами, мальчишки часто били стёкла в женское отделение и подсматривали во все щели, Когда очередь доходила до прокуренной площадки второго этажа (женское отделение было на первом), считалось, что ты уже в бане.

В. Ф. Груздев. 1907- 1984 год

Отца я хорошо помню в мыльном зале, где он с разными прибаутками учил меня мыться самостоятельно. Его система заключалась в том, что мужчина должен не забыть вымыть пять отверстий и «морковку»: два уха, две ноздри, попку и «морковку», которая отличает мальчика от девочки. В раздевалках я тогда подцепил ножной грибок, который мои родители даже не заметили, от которого потом долго избавлялся.

Четвёртый класс я закончил в 1950 году, к этому времени отец сделал хорошую карьеру и вошёл в руководство Кировского завода, а у мамы было плохо, началось «ленинградское дело», был арестован бывший первый секретарь Кировского райкома партии А. Я. Тихонов и несколько других работников райкома ( Тихонов в это время работал заведующим отделом тяжёлой промышленности горкома). Маму не арестовали, т.к. она была техническим работником, имела очень хорошие отношения с начальницей спецсектора райкома Прожевалинской, заведующей оргсектором Длугач (дочь М. А. Длугача) и получила поддержку парторганизации Кировского завода, но ей предложили уволиться, что она и сделала.

В последствии я долго размышлял над тем, что сформировало жёсткий , несгибаемый характер моей мамы, который оказал большое влияние на моё формирование и жизнь. Побои московской бабки в нежном детском возрасте, невозможность получения образования при наличии природного ума и желания, подлая измена горячо любимого первого мужа, десять лет мытарств с маленьким ребёнком по углам и сараям, затем война, спасание новой семьи в блокаду и, наконец, ядовитая мощная взрывная волна «Ленинградского дела», контузившая её. Что она должна была тогда думать?

-Что она всю блокаду она работала на врагов народа?

-Что они спасли ей жизнь и жизни её близких?

Такое возможно?!

Но тогда получалось, что руководство страны и самое главное, сам товарищ Сталин, сознательно истребили верных партийцев, на хребтах вытянувших войну!

НЕ МЫСЛИМО !!! (для неё).

Мать замкнулась в себе и перестала кому-либо доверять, это может объяснить многие её странные поступки в дальнейшем. Если бы я мог её разговорить! Это было невозможно, информацию она унесла с собой.                    Причины открытия «Ленинградского дела», которые обсуждались в то время на закрытых партсобраниях, изложены в работе А. Сушкова «Ленинградское дело», которую можно найти в интернете.

Моя жизнь резко изменилась, я попал под плотную опеку мамы, которой некуда стало девать свою неуёмную энергию. В первую очередь она перевела меня в самую престижную школу Кировского района №395 в пятый «б» класс. Буква «б» очень смущала мою маму, она желала бы поместить меня в пятый «а» класс, но он, как она говорила, уже был заполнен «блатниками». Долго она не могла успокоиться и накручивала отца во время субботних кухонных посиделок, но отец отмалчивался, глядя в сторону. Раньше таких посиделок с выпивкой не было, но, начиная с 1950 года, они появились и продолжались до нашего переезда на другую квартиру в Огородном переулке дом 14.

Новая школа располагалась в большом типовом здании недалеко от Нарвских ворот на Новосивковской улице и в начале моей учёбы была ещё мужской. После «ленинградского дела» всё районное руководство, как партийное, так и советское было заменено. Отец попал в новую волну руководителей, занявших освободившиеся после старой гвардии (вытянувшей на своих плечах войну) места. Его быстро избрали депутатом районного и городского Советов, а затем по утверждённому наверху сценарию он был избран председателем Кировского райисполкома и членом горисполкома Ленинграда.

Этот мощный карьерный взлёт сделал ненужными попытки мамы найти новую работу, она быстро превратилась в номенклатурную даму и навсегда стала домашней хозяйкой. Отца это устраивало, а для меня наступили тяжёлые времена. Мама контролировала выполнение уроков, которые я по уже сложившейся методе, делал совершенно самостоятельно, а она отслеживала время моего нахождения за столом, это был её критерий моей добросовестности.

Как я уже отмечал, мне было достаточно полутора-двух часов для выполнения всех уроков, а куда было девать остальное время? Первые часы я валял дурака или тайком что-нибудь читал, затем делал уроки, но оставались ещё час – полтора, которые мать не выпускала меня из-за стола. Что было делать? Я придумал читать дальше школьные учебники, знакомясь с ещё не изложенным материалом. Это дало неожиданный результат, я приходил на уроки подготовленным, понимал значительно больше, чем раньше, и задавал вполне осмысленные вопросы. Отметки мои стали хорошими или очень хорошими, я быстро вошёл в небольшое число отличников, из которого уже не выходил до окончания школы.

После этого мама смирилась с моим пребыванием в «б» классе, т. к. здесь отличников было меньше, чем в классе «а», и мой статус был выше. Появилось много новых учителей. Небольшого роста, жилистая физичка наводила порядок в классе железным горлом и подзатыльниками, до сих пор стоит в ушах её крик: «Батрррунов!!! Батрррунов!!! Вон из класса!». Однажды низкорослый круглоголовый, хулиганистый этот парнишка замешкался, тогда она схватила его и с такой силой вышвырнула из класса, что он упал, проехал на брюхе весь коридор и врезался головой в батарею парового отопления.

Я любил историю, уже в начале учебного года прочитывал весь учебник, как занимательный роман. Нашим педагогом была женщина с рельефными формами, приходившая в школу в капроновых чулках и довольно короткой юбке. Когда она усаживалась за свой стол перед классом, а защитной доски у стола не было, то в классе начиналась суета, мальчишки начинали ронять карандаши, резинки, тетрадки и другие вещи. Затем они долго ползали по полу, как бы в поиске их, а на самом деле рассматривали её ноги и ждали момента, когда она шире их расставит. Счастливчик, уловивший такой момент, потом на переменке делился впечатлениями и поднимался в глазах менее удачливых пацанов.

Хорошим учителем был географ по фамилии Тодорский, а учебник географии я тоже прочитывал задолго до конца первой четверти. Неплохо преподавали физику и химию, на уроках мы ставили опыты по электротехнике, оптике, магнетизму, теплоте и так далее. Уже в школе я более-менее разобрался в основных физических законах, хуже было с химией, но здесь помогала хорошая память.

После седьмого класса математику начал преподавать мужчина, имевший звание заслуженного учителя Российской Федерации, он был высокого роста, лысый, очень представительный, на его уроках был идеальный порядок. Он излагал материал тонким, громким скрипучим голосом, а затем заставлял решать множество примеров на изложенное правило. Я быстро ухватывал правило (учебник математики я тоже заранее штудировал), решал предлагаемые задачки в уме, что позволяло поднимать руку первым в классе, и получать пятёрки каждый урок. Авторитет этого учителя, похожего на бизона, был так высок, что, получив его поддержку, я вошёл, начиная с девятого класса, в число претендентов на медаль.

Особое отношение было у меня к русскому языку и литературе. Я справился с грамматикой и пунктуацией русского языка в установленные программой сроки и вышел на просторы русской и зарубежной литературы. Учительницей литературы была яркая интересная женщина, признанный лидер учительского коллектива школы. Вокруг неё клубились старшеклассники, до нас доходили смутные слухи об её романах с ними. В «а» классе училось несколько очень способных ребят, например, там учился будущий ленинградский поэт Валерий Прохватилов.

Уроки проходили очень интересно, мы много писали сочинений на самые разные темы, и учительница часто отмечала мои сочинения и ставила хорошие оценки. Обычно я брал тему и составлял первоначальный текст-конспект, а затем, уже, не боясь что-то забыть, переписывал, наполняя текст деталями и собственными рассуждениями. Как правило, во время этого на меня накатывало как бы вдохновение, и я строчил пять-шесть страниц убористым почерком, затем тщательно проверял грамматику и если не был уверен в каком-то слове, то переписывал фразу, применяя знакомые слова, то же самое делалось в сомнительных случаях с пунктуацией. Разработанная методика обеспечивала мне пятёрку или пять с минусом за все сочинения, которые я писал. Приведу пример как бы школьного сочинения.

Со школьных времён я не мог понять истинных причин смертельной дуэли Пушкина. Мне тогда казалось, что пушкиноведы разворошили всё, что относилось к жизни и творчеству Пушкина, не оставили живого места в его биографии, а вразумительного объяснения дикого конфликта в конце его жизни не дали. Сейчас я знаю, что специалистам, конечно, всё было известно, но в школьных учебниках это, конечно, отражено не было.

Далее привожу своё школьное сочинение. Тем читателям, которых эта тема не интересует, советую его пропустить и читать дальше.

«Дуэль и смерть Пушкина» ( школьное сочинение). Вернёмся в октябрь 1836 года. Материальное положение Пушкина сильно пошатнулось, его проекты по изданию «Бориса Годунова» и «Истории пугачёвского бунта» провалились в финансовом отношении.

Известно, что царь Николай Павлович был личным цензором поэта. В советские времена из этого факта делался ложный вывод, что царь душил творчество поэта. Однако сейчас твёрдо установлено, что царь был весьма либерален, как цензор. Примером является борьба, развернувшаяся вокруг выхода в свет «Истории пугачёвского бунта». Многие крупные деятели высказывались категорически против издания этой книги, например, министр просвещения граф Уваров и его многочисленные сторонники в цензурном комитете. Только личное разрешение царя открыло Пушкину возможность написания и издания этой книги. Кстати ранее, когда он начал работать и сразу ощутил необходимость использования архивных материалов, только высочайшее разрешение открыло поэту доступ к секретным архивам пугачёвского времени, к которым до Пушкина не был допущен никто.

Прошли годы труда, книга написана, издана тиражом несколько тысяч экземпляров и … легла на складе мёртвым грузом, также как и «Борис Годунов». Пушкин опередил своё время, и публика осталась почти равнодушной к этим произведениям, открывавшим новую главу в творчестве 37-ми летнего поэта. Публика не захотела признавать Пушкина-прозаика и серьёзного историка. Необходимо было время, публикации засекреченной истории России в «Колоколе» Герцена, чтобы были должным образом оценены эти прекрасные произведения.

Для Пушкина данная ситуация обернулась огромными долгами издателям, его долг к осени 1836 года превысил пятьдесят тысяч рублей серебром вместо прибыли сто тысяч рублей, которую он планировал. Не надо забывать, что Пушкин имел придворное звание и был обязан с супругой присутствовать при дворе на различных мероприятиях, светская жизнь требовала больших повседневных расходов. И, наконец, он был женат на первой красавице Петербурга и должен был содержать дом (детей было четверо) на достойном уровне. Вся эта моральная и материальная нагрузка лежала на плечах одного человека, который не имел состояния и других доходов, кроме добываемых литературным трудом.

Пушкин работал, как каторжник, галерный раб, но в силу обстоятельств попал в долговой капкан. Мысли о разорении и связанные с этим публичные неприятности угнетали поэта, лишали его душевных и, видимо, физических (в том числе мужских) сил. Допускаю, что к этому времени могли появиться осечки в интимной жизни с Гончаровой, что вводило его в тяжелейший стресс и бешенство.

Вокруг Гончаровой, как стервятники, начали кружить ухажёры и светские паркетные герои. В обществе начались глухие пересуды и сплетни о том, как Государь посмотрел на Гончарову там-то и там-то, как неотразимо красив гвардеец Дантес, и как он увивается вокруг печальной красавицы.

В те времена авторитет Пушкина не был на недосягаемой высоте, имелось достаточно людей в высшем свете, которые относились к нему пренебрежительно и даже с ненавистью*. Я бы не удивился, если бы узнал, что родственники Гончаровой были не в восторге от Пушкина, как супруга их дочери. Своей красавице они, конечно, желали другого мужа, как по внешним данным, так и по размеру состояния и знатности рода.

Подобные настроения не редкость в истории человеческих отношений, к примеру, недавно я прочитал книгу П. Санаева «Похороните меня за плинтусом», посвящённую автором Ролану Быкову. Оказывается, дочь известного артиста Санаева во втором браке была замужем за Роланом Быковым, которого тёща называла не иначе как «проклятым карликом» и устраивала ему и дочери дикие скандалы, пытаясь лишить родительских прав на мальчика от первого брака.

Точно также, с точки зрения тёщи и тестя, Пушкин мог быть «проклятым карликом», который обманом завлёк их дочь в свои сети, «настрогал» детей и не смог решить финансовые проблемы семьи. Определённые круги «света» всячески раздували малейшие разногласия в семье Пушкина, выносили всё это на всеобщее обсуждение, что выводило из себя темпераментного поэта, однако в глубине души он не мог не чувствовать определённую справедливость этих нападок. Руки его были связаны, он оказался в ловушке.

Гончарова была не только очень красивой, но и, что бывает чрезвычайно редко, умной женщиной. Вышла ли она замуж по любви? На этот вопрос надо твёрдо дать положительный ответ. Чувствовала ли она шаткость положения мужа в последнее время перед дуэлью? Конечно, чувствовала по многим признакам, не могла не чувствовать.

Третьего ноября 1836 года Пушкин по почте получил издевательский шутовской «диплом» рогоносца. Он быстро узнал, что «диплом» получил не он один, ещё семь человек. Всё было сделано для того, чтобы нельзя было скрыть оскорбление. Авторы «диплома» однозначно не установлены, большая часть пушкиноведов считает автором барона Геккерна и его окружение, некоторые другие склоняются к авторству князя Долгорукова*, шута и изгоя тогдашнего высшего общества.
Пушкин написал два письма, одно резко оскорбительное в адрес Геккерна, при отправке которого его дуэль с Дантесом была бы неизбежной, и второе в адрес третьего отделения графу Бенкендорфу, которого он должен был оповещать о подобных событиях. От Бенкендорфа информация напрямую и быстро попадала к царю, что устраняло необходимость испрашивания личных аудиенций. Личным секретарём Бенкендорфа был граф Адлерберг – поклонник творчества Пушкина, который обычно информировал поэта обо всех намерениях власти, неоднократно спасал его от неприятностей и был готов предпринять любые меры, чтобы защитить Пушкина от жандармского управления, а если нужно, то и силами жандармского управления от других лиц.

Встревоженный Адлерберг с «дипломом» и письмом поехал к другу Пушкина Сологубу, чтобы уговорить его каким-то образом предотвратить дуэль. Сологуб, прочитав письма, понял, что беда неизбежна, если не принять немедленных мер. Он поставил на уши всех друзей и доброжелателей Пушкина, и им удалось убедить клан Геккерна и самого Дантеса пойти на мировую. Это сделать можно было только путём женитьбы Дантеса на сестре Натальи Гончаровой Екатерине. Женитьба объяснила бы свету причину кружения Дантеса вблизи супруги Пушкина и нейтрализовала сплетни. Дантес действительно обручился с Екатериной в конце ноября и начал подготовку к свадьбе, которая состоялась в декабре.

Все эти хлопоты друзей позволили Пушкину не посылать злополучные письма, и конфликт на время затих. Так прошёл декабрь 1836 года и начался январь 1837 года. Материальное положение Пушкина не улучшилось, и ему всё чаще советовали обратиться к царю за займом, на что он категорически не был согласен, ибо молва называла и Николая в числе его соперников. Был ли царь любовником Гончаровой, пытался ли он быть им? На этот вопрос исследователи не единодушно, но дают отрицательный ответ.

Другое дело Дантес, молодой блестящий офицер, окруживший Гончарову мужским вниманием и поклонением. Я далёк от мысли, что Гончарова стала любовницей Дантеса, она была слишком умна. Но! Время шло, а домашние проблемы не решались, и она могла пытаться ослабить давление проблем своими силами. Во второй половине января Пушкину приходит надёжная информация о кратковременном свидании Гончаровой с Дантесом на квартире одной из недоброжелательниц поэта португальской графини Полетике.

Свидание было ещё вполне безобидным, но нервы поэта на пределе, он ждал чего-то подобного и сразу, видимо, подумал, что времени у него уже нет, ведь можно дождаться худшего. А худшим были поползновения Николая, ведь против лома нет приёма. Мысль об этом была невыносима. Что делать? Пушкин решает разрубить узел проблем радикальным способом, дуэлью с Дантесом. Действительно, если бы он убил Дантеса, он устранил бы источник гадостей в свой адрес, спас честь семьи, смог бы добиться  отставки и уехать в деревню и работать. Если бы его убил Дантес, то заканчивались его мучения на этом свете, и он бы достойно вышел из отвратительной ситуации, сохранив свою честь и честь своей семьи, смыв всё своей кровью.

Поэт отсылает-таки давно заготовленное письмо Геккерну и через короткое время получает вызов на дуэль. Второе письмо Пушкин отправляет Бенкендорфу, но указывает в нем неправильное место дуэли. Сделал он это, чтобы его друг в третьем отделении не расстроил дуэль.

На мой взгляд, Дантес был для Пушкина подходящим средством решения собственных тяжёлых проблем, а не только ненавистной персоной, которую надо было из мести обязательно уничтожить. Эту мысль подтверждает анализ хода дуэли и её результаты.

Похоже, что Дантес хотел не убить Пушкина, а сделать его калекой. Стреляя первым и будучи прекрасным стрелком, он поразил Пушкина в нижнюю часть живота, хотя мог целить в любое другое место. Расчёт Д. был издевательски прост: либо поэт умрет в страшных мучениях, либо, если выживет, то останется инвалидом на всю жизнь и не сможет быть нормальным мужчиной. Раненый Пушкин, сидя на снегу, поднял пистолет и, хотя Д. стоял боком, нарушая условия дуэли, выстрелил Д. в область сердца. Пуля попала в пуговицу или фляжку,  положенную в шинель, и отрикошетила в сторону, причинив Д. легкую контузию. Пушкин не целился Д. в голову или пах! Дознаватели, прибывшие на место дуэли, восстановили картину преступления, доклад лёг на стол царю и вызвал его гнев.

Дантес был изгнан из армии, лишён всех наград, прав состояния и выслан из России. Геккерн был объявлен «персоной нон грата». Суровость приговора царя была связана именно с осознанием низости, проявленной Дантесом во время поединка. Кстати резко отрицательное отношение образованного русского общества к Дантесу было связано с этим же. Царь заплатил долги семьи Пушкина и далее оказывал ей своё покровительство».

Вот такие примерно я писал сочинения на уроках литературы, они нравились нашей учительнице, и она хвалила меня, вызывая приступы зависти у некоторых продвинутых учеников, её поклонников. С этой учительницей связан небольшой, но забавный эпизод. Готовясь к сочинению по роману Чернышевского «Что делать?», я в одной из рецензий проф. Цитовича на эту книгу читаю, что данный роман считался порнографическим. Я, естественно, не знаю, что это значит, спрашиваю учительницу (на дворе 1955 год). Интересной была её реакция. Она вздрогнула, внимательно на меня посмотрела, и со словами «вырастешь-узнаешь» удалилась стремительной походкой.

В классе седьмом-восьмом ввели смешанное образование, и в нашей школе появились девочки из соседней 396-ой школы. Поскольку я никогда не дежурил у женской школы, никого не выглядывал и не провожал, то все девочки были мне не знакомы. Уже в девятом классе фартуки многих девочек сильно округлились, они стали задумчивыми, смотрели как бы сквозь или мимо нас, мальчишек, и очень степенно парами гуляли на переменках по коридору.

1Г. Пивкова, 2А. Груздев, 3М. Афонасьева, 4А. Васильев и др.. После спектакля.

Запомнилась высокая светловолосая с сильно округлившимся фартуком девочка по фамилии Афанасьева, с круглым белым лицом и румяными щёками в обрамлении русой косы, которая на меня не обращала никакого внимания. В нашем классе сложилась группка отличников из четырёх человек: я, мальчик по фамилии Соболев, родственник директора школы; мальчик из интеллигентной еврейской семьи Володя Абрашкевич, с которым я дружил в девятом и десятом классах, и скромная застенчивая девочка Галя Пивкова.

Интрига состояла в том, кто получит золотые, а кто серебряные медали. Отец Абрашкевича был инженером-атомщиком из КБ Кировского завода по проектированию реакторов для подводных лодок, Володя воспитывался, как вундеркинд, возможно, он таковым и был. В итоге золотые медали получили я и Соболев, а Абрашкевич и Пивкова — серебряные.

В конце мая 1956 года мама подъехала к школе на отцовском служебном ЗИМе. Она была в шикарном платье и шляпке, присутствовала на торжественном вручении аттестатов зрелости и медалей, затем перед выпускным вечером и гулянием «Белые ночи» забрала меня из школы. Мы поехали на дачу в посёлке Солнечном, где был устроен семейный, праздничный вечер с шампанским. На троих мы выпили три бутылки, я впервые сильно опьянел и понял, что шампанское надо пить с осторожностью.

Теперь я понимаю, что мать воздала мне максимальные почести, которые могла придумать за мои достижения в школе, но я этого, конечно, не оценил, мне хотелось побыть на выпускном балу и погулять по ночному Ленинграду. Однако у мамы были свои понятия, а я находился целиком в её власти, по традиции с блокадных времён. Так закончилась школьная жизнь и сразу без всякого перерыва началась подготовка к поступлению в институт

*(Молодые годы и история любви князя Долгорукова описаны в романе Булата Окуджавы «Путешествие дилетантов»).

Далее